История одной семьи

Тяжелое время было; они уж и не помнили, как познакомились – она – интеллигентка-блокадница, он – рядовой пехотинец, чудом оставшийся в живых. Как познакомились, где повстречались – не важно, главное, что у нее комнатка была, пусть и на двоих с сестрой; он потерял всю свою эвакуированную семью. Так и остался у нее одной ночью и не съезжал. А она и не возражала – цепкий был; всегда еду приносил, да и денег на двоих хватало. Молодость – на то и молодость, чтобы веселиться. Из-за недовольства соседей расписались – как это так, у двух молодых девушек солдатик прижился; кого он там по ночам обслуживает, не понятно. Они-то обе, по очереди, стирали его белье, готовили еду – ее старшая сестра все умела и ждала жениха, которого, видимо, убило где-то в самом начале войны; но суета, да и много убитых, а она ему никто – а у него никого и не было, чтобы сообщить о смерти – так она и жила, зная, что убит, но все же верила, что вернется и возьмет в жены. Так вот, то одна на кухне супы наваривает – ясно ведь, что не самой себе – у них отродясь и мяса-то не было, не то что каждый день новых кастрюлек-поварешек; другая стирает панталоны солдатские. Судачили, судачили, - видимо, зависть заела – такое было время. Не у всех мужчины вернулись. Не все вернулись, чтобы стать мужчинами. И не все вернувшиеся остались мужчинами. Такая вот коммуналка была. Несчастливая. Только вот эти трое – им некогда было судачить, они жили - старшая учила младшую заботе о мужике, сама от тоски заботилась о нем, случившимся как недоразумение в их 9-ти метрах, да и о сестре не забывала – нашла где-то подругу, которой нужно было помогать то ремонт делать по ночам, а то и то переезжать, - и частенько их покидала. И расписались наши герои, где-то через год. Он-то вообще был из-под Сибири – неужели там все такие? Жили они хорошо. Вернее, так соседи считали.


Он обеспечивал и свою жену, и свою сноху. Хотя, впрочем, по ночам, когда та (видимо) клеила обои, выговаривал жене, что-де сестра-то ее ему кто? Ну, сноха, ну, прописала его, сделала ленинградцем, и что? Почему ему надо работать дольше, деньги добывать? Да и негоже молодым тесниться в такой тесноте, мало ли что может приключиться с молодыми организмами – природа ведь. Катя, жена, хоть в этом плане ничего не понимала, но просветилась у сестры – что это такое может приключиться с «молодыми» организмами, и потом, когда та утром возвращалась вся такая помятая в освободившуюся от чужого мужа комнату – все таки он, надо отдать ему должное, работал по 12 часов – вертелась перед ней с алыми щеками, и спрашивала, гладя свои бедра – ну, как? Не видать? На что Клава, систематично называя ее дурой, шла наводить порядки на кухне. Клава, как и ее зять, Осип, в этой странной семье не были дураками. Не то что дураками, просто Осип все решил – ушлый малый, год как в городе, а уж приспособился – и Клаве недвусмысленно объяснил в один из вечеров, пока Катю производство отправило как-то загород на уборку пропадающего урожая - он всерьез вцепился не в Катю и даже не в Клаву. Ему нужен был город, а в этом городе – отправная точка. У Клавы, пусть и мертвый, есть жених. Катя одна, верная, в меру веселая, работящая – всегда ужин подогреет. А пока он поработает водителем; пройдет год-два, его повысят – он был уверен в этом, впрочем, как и Клава – цепкий мужик, головы всем по прижмет – станет получать больше; там, глядишь, и ребенок понадобится – не вечно же им втроем в 9-ти метрах копошиться среди завистливых несчастных соседей; ребеночек поспособствует увеличению жилплощади. Клава останется здесь, глядишь, и приберет мужичка какого-нибудь – женское начало в ней было сильнее, чем в Кате – заботливее она относится к мужику, что рядом. Он бы ее выбрал, но вот жених полумертвый мешает – это он все Клаве объяснял в тот вечер. И она все поняла. И жизнь продолжалась. Кстати, клеить обои Клава уходить по ночам перестала. Да и Осип не скучал, когда Катю усылали в командировки. Счастливая семья – жена-муж-жена. Только вот Катя ничего не понимала, счастливая летала, дура, оттого, что ей все завидовали – молодой, работящий, голодать не дает.
Когда расписались, гуляли всей коммуналкой – круг знакомых был ограничен, время такое было. Пили спирт из консервов, в больших количествах достанных невесть откуда Осипом; пели песни и танцевали; текли слезы, что жизнь действительно становится лучше – или потому, что эти трое едят консервы? А потом ругались, была и кровь. Но все в таком тумане прошло, что наутро и не вспомнили. Осипу на работе в честь молодой супруги действительно дали повышение, пусть и не столько высокое, которое он ждал. Не хватало денег – две молодые ленинградки требовали и одежку, и кино, и мороженное. Да и ему самому нельзя было питаться хлебом-кипяточком; за рулем 12 часов, сил бы не хватило. Но как-то жили. Девицы-то тоже не тунеядствовали. Клава где-то шила, Катя (не без участия мужа, но как?!) была устроена в магазин.


Нет, не ругались; но Клава как-то стала угасать. Передел собственности, так сказать. Не хотела она все свои деньги отдавать то на матрас молодым (хотя и сама на нем частенько бывала), то на сковородку, то еще на что. Да, она пользовалась этими покупками, но в конце-концов ей стало претить, что у них бюджет един на троих. Естественно, доля у нее была самая малая – тех двое, она одна. Ей бы тоже найти своего жениха, лучше мертвого – совесть чиста, она красива пока, тоже мужика в дом надо. да и Катю перестали отправлять в командировки – опять, что ли, Осип постарался? – или это и стало основной причиной? Недовольство предполагает высказывать причины недовольства; так, причина за причиной, месяц за месяцем, Катя стала полнеть. Незадолго перед родами Осип по своим каналам (опять, недоумение – без году неделя, а уже знакомых, ему обязанных, несть числа) выбил своей молодой и вот-вот расширяющейся семье комнатку побольше, в два раза. Впрочем, тоже в коммуналке. В еще более несчастливой – пьющие одинокие бабы. Пропивающие свое горе не по потере мужиков, а по отсутствию в их жизни.


Тут бы и закончилась история – ну, родится ребенок. Подрастет. Переедут в квартирку. Потом внуков няньчить. Да и Клавка бы родила кого-нибудь. Дружили бы семьями, по субботам да на чаек бы ездили друг к другу, детьми-внуками хвастаться. Жизнь-то налаживалась.
Только, видимо, в обмен на свою жизнеустойчивость и приспособленчество, Осип родил дочку глухой. Вернее, без ушных раковин. И, естественно, не от него. Или – даже если и предположить – от того она такая уродилась, то мать с кем-то до него была. Или – даже если не была, то уж, во всяком случае, ездила в командировки не на поле, а на самом деле… Это все такие скандалы были.


А что делать? В детдом семейство из двух сестер (муж демонстративно не принимал участие в сборе, так как боялся укора в глазах Клавы – дескать, сам виноват, раз не верен был жене, вот и растратил силу на других, своего ребенка полноценным зачать не мог) дочь-племянницу категорически решило не сдавать. Шутка ли, живое существо, дитя любви (так думала Катя), дитя двух матерей (так думала Клава). К врачам не повели, - времени-денег, как и, собственно, врачей, в то время не было. Клава в своих девятиметрах в окружении злорадствующих соседей – богатство и счастье с мужиком, пусть и чужим – за просто так не дается, за все надо платить, пусть и невинным детям – жила, подрабатывала, пребывала в своей все явно становящейся тоске. Осип дольше стал задерживаться на работе – он пока не стал большим начальником, но, может, все же думал, что найдет нужные связи и его первого ребенка, не виноватого в переплетениях судеб и тел своих родственников, вылечит его; Катя, получившая пост чуть ли не старшей кассирши перед родами, через полгода вернулась в свой вино-водочный, к мужикам-алкашам – они приятнее, их обслуживать не стыдно, она не виновата в их алкоголизме; дома же кричала голодная Галка, глухая – а кричит, ничего себе!
Так они и стали жить. Галку ни в какие садики не отдали; по музеям не водили – стыдно, и все тут. Потом, через несколько десятков лет, Галка, преодолев свою замкнутость, пойдет к врачу. Он ей скажет, что родилась она нормальная, с нормальным слухом. Только без ушей. И если бы к ней отнеслись родители нормально – хотя бы агукали, как со всеми младенцами агукают, то она бы была полноценной. А поскольку они до четырех ее годиков – пока она не вякнула звук протеста на в сердцах высказанную тираду ее ущербности теткой Клавой, - и не догадывались, что ребенок слышит, то и слух у него не развился, и речь с дефектом. То есть она слышала, но плохо. На повышенных тонах с ней надо было говорить. Хорошо еще, что в четыре годика заметили – а то если бы чуть позже, то невесть где бы была поднадоевшая своим родителям Галка. Коммуналка-то, заселенная спившимися бабами, не жалела снующую под ногами глухую Галку – раз родители говорят, что глухая, то и что кричать то на нее? Стукнул раз, ребенок и убежал. Они-то привыкшие, бабка слепая у них еще соседкой жила – так благодать. Свет на кухне жечь не надо. Впервой Катьке было в дикость – живой же человек, как же свет то перед ним выключать? За что его в потьмах оставлять? А потом попривыкла.


А Клава, поняв, что крест на младенце ставить рано, как-то привязалась к ребенку. Забирала на выходных, стала разговаривать; на улицу выводила, показывала город; одежку шила, по своему мнению модную – из своего ателье кусочки ткани таскала, и не себе, чтобы самой помоднее быть и мужика найти, а племяннице. Зачем? Заглаживала свою страсть, видимо, перед невинным ребенком – шутка-ли, мать делила отца с теткой… Лет в шесть Галка заговорила – звучало дико, странно, но Клава понимала. Понимала, что ребенка и учить надо. И не только грамоте (языки, коими она владела, как-то отпали за ненадобностью), но и ремеслу своему шитейному. Вырастет – на что жить будет? В первый раз, усадив Галку за машинку, Галка сама, как будто что-то в ней от Клавы и впрямь было, прострочила неумелыми ручками квадрат – как объяснила, платок сшить захотела. Так понравилось, что скандал закатила – дома-то нет машинки, зачем ей домой, где руками по квартире гоняют, да и как на тумбочку смотрят, - предмет интерьера, который давно пора выкинуть, но жалко – воспоминания не дают. Так и осталась пожить у Клавы на месяц. Способная девка, человек вырастет, всегда себя прокормит, - объясняла потом Катьке и Осипу Клава, чтобы уж совсем не гноили девку, дали человечку возможность поверить в себя.


А Осип и Катька за этот месяц как-то сдружились; в ресторан сходили, на кино, по городу погуляли, парки-сады-фонтаны навестили. Результат-то потом сказался, когда Катька занервничала, фруктов требовать стала, масла и прочих предметов роскошной жизни. Зато одна из баб-соседок прям-таки расцвела – Осип в гости стал захаживать, пока Катька на работе была. Он теперь стал каким-то замом, частенько на обед домой заезжал. А Катька пополнела, ее раздуло – разве с такой приятно? Да она и сама против была – говорит, нельзя. Когда Галку носила, каждый день делали, и что получилось? Этой своей мыслью она как бы разрешила Осипу навещать соседку, с ума сошедшую от счастья – за пятнадцать лет первый мужик посмотрел. Тоже приоделась, примылась; пить, правда, не перестала. Дуры обе – первая ни о чем не догадывалась, сосредоточенная ходила, мальчика хотела – красавца парня, чтоб первым был в округе. Вторая – ревновать стала – бросай, говорит, дуру свою, которая дураков рожает, и этого дураком родит, а я тебе двойню. Хочешь – тройню? Подарю и ничего мне от тебя не надо, люби только, говорит. Само собой, молчание Осипа было оценено как нежелание такого развития их сношений, и стало сказываться на Катьке. По мелочам, поначалу. Она в туалет – ей свет хоп – и вырубят. Дальше – больше – белье замочила белое – мы тебе случайно в таз черное линючее сукно кинем. Мясо из супа выловим. Галку со ступенек столкнем, чтоб помучилась, на шестом месяце в больницу-на работу-на кухню бегаючи. Довели Катьку, бедную – Осип понял только тогда, когда рожать стала раньше срока. На два месяца раньше – какой тут богатырь мог получиться, первый красавец в округе? Пока Катька в больнице отлеживалась и ребенка выхаживала – девочка все же родилась, Осип не достарался, мечтавший о наследнике – опять Катька с кем-то уже в магазине загуляла, а помнишь, пришла пьяная – говоришь, назначение кому-то обмывали, а ведь на самом деле на холодных ступенях в подъезде с Семеном-грузчиком была наверняка – это опять скандалы пошли. Да и совесть – соседка напилась, все ему и высказала, бросила в лицо, как она Катьку травила, чтобы он только ей достался, а не жене – не видел ничего, не понял. Через неделю после драки на кухне – избил ее жестоко, - за жену мстил и честь свою восстанавливал – чтобы не трепалась, - дали ему двух комнатную квартиру где-то на краю города, санузел совместный, но свой. Катьку из больницы встречали втроем – осунувшийся Осип – он, пока квартиру не дали, жил у Клавы – соседка, вся иссиня-черная пила до чертиков – шутка ли, пятнадцать лет не было мужика, тут было поймала, ан нет, поматросил и бросил – и прохода не давала, с ножами кидалась; Клава, как только увидевшая Осипа на пороге, понявшая сразу и все – натворил беды Осип, сгубил еще одну жизнь невинную; и Галка, взрослая но все же глупая – откуда ей знать, пусть и в семь лет, что такое дети, как они достаются, да и по маме не скучала эти два месяца – Клава ее шить учила уже рукавицы – гораздо интереснее взрослых проблем.

Так все пятеро – Осип, Катька, Клава, Галка и новорожденная Ирка из больницы на служебной машине – Осипа уважали – поехали сразу новоселье справлять. Катька, так и не увидевшая комнаты, в которой произошло за семь лет так много событий (большая часть которых и в голову прийти не могла), оценив сразу все перелети собственной плиты и санузла, а также отдельной с Осипом их – собственной! – комнаты, напилась. Осип, нервно разглядывавший личико и тельце ребенка каждые пять минут – все не мог убедиться, что он без изъянов – а внутренности то не увидишь, давай медкарту, не прячь, я все равно припомню Семена, грузчика – здоровая! – выпил больше, чем пил когда либо. Клава, услышавшая про некоего Семена, также напилась – на кухне, куда курить вышли, стала угрожать Осипу, дескать, ты предал Катьку, предал не меня, а мою почти дочь, я ее воспитала, ты зачем ей жизнь искалечил? Уходи, прокормимся мы с ней без тебя, кобеля – она же дура, увидела тебя – ослепла – не верит, что она не одна. Осип, хоть и был пьян, испугался – развод – потеря работы, а, быть может, и прописки, - а там… Избитая заявить куда следует может, зачем проблемы? Катька слышала этот разговор, и испугалась. Утром вспомнила. И поступила разумно – куда ей с двумя детьми – один инвалид, второй тоже, неизвестно еще, недоношенная, простуженная халатными медсестрами. А он зарабатывает, прокормит. Пусть ходит куда хочет. Потерпит. Вырастит дочерей. Поставит на ноги. И вышвырнет мужа вон. На улицу.

А Клаве Осип сделал однокомнатную квартиру. Купил ее. Все трое знали, что один делает квартиру, чтобы вторая ничего третьей не сказала, а третья – любимая сестра, пусть чувство и испорчено – держала все в себе.

Катька, так в новоселье из больницы узнавшая, что она обманута, грязна – нерастраченную ласку стала отдавать старшей, ущербной – Галке. То побольше мяска положит, то сказку на ночь почитает. Осип, почувствовавший прохладу жены и списавший все на трудные роды, посвятил себя полностью младшей, здоровой Ирке – театры-парки-игрушки-мороженое. И телевизор первый в дом купил для младшенькой, хотя и поставили родители к себе в комнату – главное ведь сказать вслух за столом, чтобы эти две – жена и дочь – Катька и Галка – услышали, как он любит Ирку, телевизор сегодня подарит. А что такое телевизор Ирке, правда, не объяснил. А Галке зато досталась прогулка и щенок. И слезы матери, мошка, однако, попала.

Так и растили дочерей, скрывая, что знают друг про друга все.

Клава за своей первой бутылкой пришла к Катьке. Та дала – мстила, что ли, что с самого первого раза про Осипа не сказала – простила, но мстила. И Галку с трудом стала отдавать – мало ли чего, сболтнет неразумно, да и в ставшей тесной квартирке лучше парами выходные проводить – Осип-Ирка, Катька-Галка.

Девочки росли домашними, не смотря на то, что в доме обстановочка была ого-го. Первая-то понятно, из спецшколы в спецучилище – и готовая в 20 лет портниха. На дому. Но вот вторая – здоровая, гордость папаши – после школы – домой, а потом училище – повар – папа устроил, в столовую. Из столовой – ни тебе с парнем пройтись, ни с бабами-коллегами выпить – вот причина – мужиков покостерить – нету у нее мужика, один отец святой, любящий и любимый. Так и жили – бегом домой в свою комнату, одна глухая, ненавистная – вся в мать – строчит постоянно, другая – раз повар, готовь, а то у меня голова-телевизор-не умею, да и заказов много. Толкались-толклись из комнаты в смежный санузел в кухню шесть метров.

Природа сказала свое – нашелся один, никому не нужный, ни к чьему дому-ласке не прибитый, Ирка подобрала и привела. Страшный. Мимо унитаза вечно ходит. И ест много – а с деньгами трудности начались, продукты по карточкам, Осип на пенсии, хотя и связи не растерял, но все же – на машину, говорит, коплю, хватит, двадцать лет кормил, покормите теперь вы меня, две дуры взрослые, - и мать не обижайте, тоже многое вам дала – родила ведь. Хоть и с трудом, хоть и неизвестно, в кого такая Галка, но все же мать – то ли приревновал к младшенькой, любимой, то ли так сильно постарел, что в маразм впал. Пришлось Галке с Иркой и Мишей шкаф переставлять – отгораживать молодым угол 15-ти метровой комнаты; Галке много не надо, глухая, пусть строчит себе, денег мало ее трескотня приносит – хлеб да булка. Миша-то все время дома, начальники, говорит, его не ценят, увольняют постоянно, и Галка все время дома, все шьет кому-то что-то, чинит, ушивает, и Катька, - радикулит, тяжело из дома выходить, и Осип – футболом-хоккеем-кроссвордами увлекся. Переживал все, что Катька не всю пенсию отдает – тоже что ли на машину копит? А инфляция? Отдай честно по-хорошему половину, куплю машину, отдам через полгода – да на что мне твои полгода – я сейчас дачу хочу – зачем тебе машина – давай вместе купим дачу, оставим детям квартиру – а там и на машину они нам помогут – они не помогут – у Ирки муж много мяса жрет, безработный, а твоя удавится – сама воспитывала, настраивала против отца – да ей хватает только на хлеб да булку – ага, а почему пьяная приходит – с булки, что ли развозит – да ты не мог сделать ее счастливой – нормальной – здоровой, оставь ее, не трогай бедняжку – ага, пожалеть ее, выродка, с Семеном настругала, а она на мои деньги жила – а ты с Клавкой, пока я картошку горбатилась собирала… Стоп. Клава.

Клава, брошенная мертвым женихом, посвятившая себя всю Катьке-Осипу-Галке и всеми ими как-то случайно позабытая, пила по черному. Жила только водке и хлебе. Старушка семьдесят с гаком. Одна в однокомнатной ненавистной квартире – откуп за молчание. И что это молчание – спасло кого-то? Сразу, после первого взгляда Осипа, после первых его конфет случайно совпавших с Катькиным отъездом – а, на работе раздавали, - надо было открыть глаза Катьке – пусть бы и без мужика дожили бы до старости, в 9-ти метрах, но счастливо. Вот ведь какой ушлый попался – если бы не возраст, с дочерьми бы спал – без году неделя, а всех перескакал – первый человек в городе по торговле. Без семьи. Но осуществивший мечту – жить не там, где вечная мерзлота водителем-алкоголиком до 40 лет, а в Ленинграде, главным по торговле, в отдельной квартире – мог бы еще прикупить, но куда он деньги девает? – до победного; здоровый, бегает по утрам, никакие болячки не берут.
Спасибо, тебе Клава – не рассказала, и Галку почти человеком сделала – молодые были, наивные, хотелось все как у людей – мальчик-девочка, институты-языки, богатые зять-свекровь, много внучков. Да вот что-то не заладилось с самого начала… - Так не в тебе ли дело? Испортил, перебежал ты нам дорожку, жил бы себе где жил, или бы лучше того, первого, от пули бы своим телом закрыл – ты что говоришь, совсем допилась – я не допилась, я от такого горя на стены кидаюсь – Катька-то что, всегда дурой была, не смогла из нее человека слепить, ты помешал – рано появился – это какого же ты человека лепить хотела – такого, в какого ты сейчас превратилась? Чтобы с грузчиком Семеном… - на себя посмотри. Катька то все знает давно – Ты сказала?! – А вспомни новоселье… Стоп. Еще раз стоп. Все стало понятно. Вот в чем проблема. – Нет. Проблема во мне. Не надо было мне твои конфеты есть, себя, без мужика, жалеть – жизнь бы нормальная была. А теперь вот окупаемся, откупиться не можем. Будет еще горе, вспомнишь Клавку.


Сказала – как отрезала. Больше ни Осип, ни Катька к Клавке не ездили-не звонили-не вспоминали. Пока сосед не позвонил – сердце, все, умерла. Не успели похоронить, как Ирка родила. Мальчика. Внука. С явно выраженными следами умственной отсталости. Ирка как-то сразу приняла его, но на расстоянии – Артем сам за собой следить стал чуть ли не полугода своей жизни. Били его. Били за то, что не понимал он жизни этой, и понять ему было не дано. Били и за то, что Клавкину квартиру потеряли – государство отняло. Судиться – кто будет судиться? Галка глухая, инвалид, ее путь – дом – ателье – заказчик – магазин – дом, и ни-ни с этого пути сойти. Ирка? Мишка, муж ее, так расстроился, что его сперма прокажена, стал пить в открытую и воровать Осипово мясо из холодильника – а там и Ирка подключилась. Катьке стало жить совсем уж не весело. Она сгорела буквально через полгода после Клавы. Чем хоть на миг – пока 40 дней не отметили – сплотила всю семью. Видимо, на ней все держалось. Галка в открытую запила – сперва с Иркой и Мишкой – ругаясь, кто больше выпил и кто будет платить – а потом ее тоже подобрал один сердобольный. Тоже инвалид. Как и Артемка. Осип не пил до 40 дней, а потом стал разбирать жены чемоданы-свертки-узелки, а из них как посыпались деньги-фантики, что и на пять машин бы хватило в то время… В то время – да полгода назад и на машину, и на дачу хватило бы. Мегера. А теперь что с ними делать? Хватило на полгода единоличных литра в сутки. А там и Галку как раздуло – неужто в свои 45 забрюхатила? Что там может родиться-то? Неизвестность держала Осипа. Пока не случились преждевременные роды – девочки-двойняшки – одна мертворожденная, за другую месяц боролись, умерла. Похоронили. А на следующий день Осипа сумасшедший лихач сбил на остановке и скрылся – Осип трезвый, на удивление был, боролся еще, час лежал на морозе – на остановке в такое раннее утро никого не было.

На этом, видимо, и пора поставить точку в истории одной семьи. Правда, остались еще пьющие Ирка с Мишкой и недоразвитым Артемом, и Галка-инвалид, обезумевшая от горя с мужиком-олигофреном, так и не понявшим, что он был отцом двух дочурок, пусть и всего одной и всего месяц, но отцом… Что с ними будет? Кто за ними проследит? И кто виноват, что история этой семьи так бесславно и неприметно закончилась? Она действительно закончилась – те, что остались, недолго остались.

http://www.evgenij.boom.ru/index.html