Юноша, влюблённый в солнце

После печального случая с Афродитой, найденной на здешнем берегу моря в хлопьях пены, в чудо в этом курортном городке никто уже не верил.
Девушка лежала на белом песке, сверкая ослепительно белой кожей, искусно украшенной на влажных плечах и бёдрах морской пеной; волосы её, неестественно густые, тяжёлые и очень длинные, тёмной медью расстилались вокруг неё, создавая яркотканое ложе; из-под больших белоснежных век светились перламутровые кружочки ярких, синих радужек. Она была хороша и первозданна, и ослепительная нагота её, крепкие наливные грудки и золотистый пушок лона, в рассветный час, когда возле новоявленной богини собрались первые, вставшие с петухами курортники, вызывали греческие мифологические ассоциации. Афродита не отвечала на вопросы, не знала стыда, позволяла трогать свою атласную кожу, изумлённо оглядывая лишь фотографа-любителя, на все лады чертыхающегося насчёт того, что, видно, вчера неправильно вставил в пазы плёнку, и теперь её заклинило. Но и в этом восторженная публика увидела отголосок чуда.
Чудо поблёкло и начало исчезать, когда за Афродитой приехал наряд полиции (ведь не сотрудников же археологического музея сразу присылать!), вежливо взял греческую диву под млечные локоточки и усадил в серый «УАЗик». И совсем закончилось чудо, когда в утренних газетах через день сенсация вылилась в рассказ о том, что случилось с Афродитой в полиции. В кабинете начальника псевдобогиня расплакалась и на чистом русском языке сочинила страшную историю о том, что раздели её, мирную гражданку, силком затащив в машину, бравые полицейские, и хотя не надругались, но заставили краснеть до корней волос своими вожделеющими взглядами. Оправдали оскорблённых полицейских, как писали газеты, свидетели – те курортники, что вызвали наряд к берегу моря. Но чудо, к тому же оскандалившееся, истаяло.
Зачем юной девушке было лежать нагишом у моря, почему на ней была мокрая морская пена, а волосы совершенно сухие и как будто только что причёсанные, бывают ли у земных девушек такие перламутровые раковинки радужных оболочек и такая белая-белая шелковистая кожа, и куда, собственно, что самое главное, исчезла нагая красавица - никто в городке на задумывался, так все были оскорблены произошедшим. Возмущённые мелькнувшим, но несбывшимся чудом, горожане даже не интересовались, спросили у голой красотки в полиции паспортные данные или нет – как её, в конце концов, зовут, где она живёт, кем работает? Возникла, правда, версия, что девушка была киноактрисой и репетировала роль рождающейся Венеры, но эта версия быстро отпала за массой нелогичных, совершенно необъяснимых мотивов. Народ на самозванку просто махнул рукой.
Среди курортников, обнаруживших Афродиту, и среди полицейских не было, как видно, ни одного настоящего мужчины, в чьей памяти накрепко остались бы прелесть её стана и розовость зовущего к неге рта. И только 20-летний счастливец по прозвищу Джой, богини, к несчастью, лично не увидевший, тосковал по утрате – не самой Венеры, а чуда, обитавшего вокруг неё. Он смотрел на белое солнце и потом сквозь темные пятна, наплывавшие на глаза, пытался уловить лик исчезнувшего мифа.
Лет через пять Джой столкнулся с вожделенным мифом нос к носу. Навстречу ему по пляжу шла белокожая роскошная дама, с целым костром языкастых медных кудрей, стелющихся до земли, в длинном белом сарафане, явственно напоминающем тунику. За руку она вела мальчишку лет четырех-пяти, светлокудрого и чрезвычайно симпатичного. Это были Венера и Амур. Сомнений быть не могло. У мальчишки не было с собой лука и колчана со стрелами, но он, долго не раздумывая, поднял с песка камешек и бросил его в воду, обдав Джоя тёплыми брызгами. Это было похлеще стрелы Амура. И поскольку Джой в этот момент смотрел на солнце, чтобы восстановить в памяти подзабытый миф, юноша влюбился именно в солнце.
Венера и Амур растаяли в памяти Джоя, полностью освободив место для нового могучего властелина. Круглый белый диск, плывущий по небу, неотвязно звал Джоя за собой, в ином, подобном человеческому облике возникал в мечтах юноши из цветка лотоса или из чрева огненного острова, троился в египетских образах утреннего Атума, дневного Ра и вечернего Хепри. Глаза Джоя, беспрестанно глядящего в лицо своему повелителю, получили ожог, и теперь перед зрачками влюблённого в солнце фаната всегда раскачивались темные пятна.
Джоя положили в больницу, где врачи запретили ему прямо смотреть на солнце, выписали тёмные очки, и несчастный, одинокий Джой, как слепой, сидел в палате и целыми днями рисовал на белой бумаге солярные символы – диски, лучи, солнечные пятна. Офтальмологи поставили ему свой диагноз, провели лечение, и потом Джоя перевели в другую, закрытую больницу.
В светлом, залитом солнцем кабинете врача было тепло и комфортно. Джой сел на заботливо пододвинутый ему улыбчивой, солнцеликой медсестрой стул.
– Ну-с, молодой человек, и почему же Вы смотрите на солнце? – спросил врач, тоже солнечно улыбаясь.
– Я люблю солнце.
– Я тоже люблю солнышко – благо, его в нашем курортном местечке много, люблю позагорать, понежиться на пляже. Но я же не смотрю на солнце целыми днями.
– Мы, наверное, по-разному любим солнце.
– Я врач. Я желаю Вам добра, – на лысине доктора заиграло солнце, и это ещё больше расположило Джоя к любознательному доктору. – Расскажите мне обо всем, что мучает и волнует Вас.
– Я не знаю, как Вам всё объяснить. Я люблю солнце так, как любят человека. Это настоящая страсть, я хочу солнце, я хочу ласкать его, любоваться им, его плотью, душой, духом. Я скучаю по нему ночами. Днём вся моя жизнь залита любимым существом – оно в каждой моей клеточке, им пронизана вся моя жизнь, лучами его дыхания охвачена вся сфера моего существования. Оно живёт не только для меня, и я ревную к солнцу всех, я боюсь, что стану всененавистником, ведь солнце любит всё и всех – каждый камешек, каждое насекомое, каждого человечка, – от волнения Джой снял очки, глаза его горели, как два солнечных диска. – В то же время я счастлив, что любимое мною существо так щедро, и порой я тону в ни с чем не сравнимой филантропии.
– Это замечательно! Но вот маленькое «но». Вы зовёте солнце «Оно». Не кажется ли Вам странным, что…
Врач был ярый фрейдист и, обеспокоившись, что пациент осведомлён в психоанализе Фрейда, добавил:
– Я не имею в виду «Я» и «Оно» Фрейда, я просто взываю к вашей мужской логике. Как же Вы можете любить существо среднего рода, ведь солнце не женщина?
– Да, солнце не женщина. Я остро чувствую, что солнце мужчина. И с Вашего разрешения я буду звать его «Он». Так его всегда и звали. Имена Солнца в основном мужского рода – Атум, Ра, Хепри, Гелиос, Фаэтон. Я гомосексуален? Наверное. Но не только это причиняет мне боль. Я чувствую особую, какую-то Эдипову запретность моего чувства к солнцу. Любя его, я будто совершаю преступление.
Медсестра и врач в изнеможении уставились в полированную, изласканную солнцем столешницу. Только мать Джоя, сидящая позади него в кабинете врача, дрожала, как вспугнутая нимфа, и, казалось, понимала горькую радость любви сына.
– Каков же Ваш избранник внешне? Или Вы видите его таким же, как видим мы – круглым раскалённым телом? – продолжил наблюдения врач.
– Я вижу его иным. Солнце в золотом шлеме, на огненной колеснице. Глаза его огромные, навыкате, они горят, как раскалённые монеты. Его кожа горяча и, наверное, плавится, так он страстен. Волосы у него золотые, змеистые, шея высокая, крепкая, тело в бронзовом загаре. Я рассмотрел каждую клеточку его тела.
– Молодой человек, все мы изучали в школе астрономию и знаем, что Солнце – это звезда…
– Это заблуждение.
– Что ж – кто знает. «Я знаю, что я ничего не знаю». Мы на время оставим Вас у себя, чтобы исследовать интересный феномен нового (или, точнее сказать, древнего!) облика солнца. А то, что Вы любите, это неплохо – старина Фрейд посчитал бы Ваше состояние не болезнью, а уже процессом выздоровления.
Пока Джой прощался с плачущей матерью, психиатр полуразборчивым почерком записал в истории болезни: «Гелиофилия, больной персонифицирует солнце по античным мифам. Признается в страстной гомосексуальной любви к персонифицированному солнцу. Редкий клинический случай» – и, как ему самому показалось, расписался внизу листа в собственной беспомощности.
_______

Джой сидел в палате и, сняв темные очки, смотрел в окно на солнце. Вместе с солнечным светом в комнату вдруг влился тёплый звук.
– Здравствуй, Фаэтон. Ты искажаешь миф.
– Кто ты? Ты Солнце! Я сердцем чувствую – ты Солнце! Так сладко любим мною твой голос. Почему ты зовёшь меня Фаэтоном?
В комнате материализовался Гелиос – в сияющей тоге, рослый, златоглазый, с непослушной огненной копной волос. Он не стоял на полу, а как бы парил над ним, не касаясь ногами. Виден и слышен бог Солнца был только Джою, так что медицинский персонал, заглянувший в палату, расценил бы поведение пациента как очередной приступ гелиофилии.
– Фаэтон – одно из моих прозвищ (по-гречески, кстати, значит «излучающий») и имя моего с нимфой Клименой сына. Ты, Джой, и есть мой сын Фаэтон, – Гелиос ласково посмотрел на потерявшего дар родной речи Джоя и добавил: – Ты помнишь миф о Фаэтоне? Нет? Фаэтон был воспитан вдали от отца, но знал от матери о своём божественном происхождении. Горячий юноша пожелал доказать, что он сын бога Гелиоса. Что же для этого предпринял Фаэтон? Он отправляется в мой золотой замок. Я признаю в мальчике своего сына и предлагаю исполнить любое из его желаний. Юноша упрашивает доверить ему на один день солнечную колесницу, в которой я каждый день мчусь по небу, даря земле свет. Я соглашаюсь, но несколько раз предупреждаю сына о возможной опасности: крылатые огненные кони строптивы, дорога чрезвычайно опасна – она проходит между небом и землёй, на пути встречаются грозный Бык, меткий Стрелец, коварный Скорпион. С подобным делом может справиться только бог. Но Фаэтон упрям и неразумно отважен. Он радостно берёт в руки поводья и отправляется в путь. Однако неминуемый страх овладевает Фаэтоном. Он боится бесконечной высоты, не знает, как управлять огненной квадригой. От ужаса перед образом увиденного Скорпиона, выпускающего чёрный яд, Фаэтон не удерживает в руках поводья. Кони свернули с привычного пути, земле и небу грозит обжигающий жар. Зевс, спасая землю и небеса от пожара, ударил Фаэтона молнией и лишил его жизни и колесницы. Так кончилась жизнь несчастного, безудержно смелого Фаэтона.
К зачарованному Джою вернулся дар речи:
– О, Гелиос! Если я Фаэтон, то почему я не узнал об этом от матери? И почему я до сих пор жив? И почему я люблю…
– Мать твоя, Климена, желая уберечь сына в очередной раз от гибели, не раскрыла тебе тайны твоего происхождения. Время мифа циклично. Миф повторяется вновь и вновь. Каждый день орёл выклёвывает Прометею печень, а к утру она вырастает вновь. Каждое утро Афродита рождается девственницей. Ты разве не видел рождения Афродиты?
– Нет, мне не посчастливилось. Но другие видели и рассказывали мне о рождённой богине, отдыхающей на берегу моря. А потом я и сам видел её с сыном Амуром на пляже.
– Мать твоя решила изменить течение мифа, и он как бы захлебнулся в своём течении, попал в водоворот, а наш миф многочисленными струйками связан с другими. И мифы временно перемешались в этой воронке. Сюда оказалась втянута и Афродита. В мире мифов я «всевидящий», с небес мне видны все поступки богов и людей, особенно дурные. Мой миф, например, пересекается с мифом Деметры: именно я сообщил ей, что её дочь Персефона украдена властителем царства мёртвых Аидом. Со многими мифологическими существами я в родстве. Я отец волшебницы Цирцеи, дед Медеи. С Венерой мой миф тесно связан не был. Но, увы, все перемешалось…
Во время диалога с Солнцем Фаэтон смотрел на него не отрываясь, и краткие свои реплики вставлял дрожащим от волнения и любви голосом. Солнце ослепляло его, обжигало своим дыханием, но Фаэтон сейчас видел и чувствовал ярче, полнее, отчетливее, чем когда бы то ни было. Ему было жарко от любви.
– Фаэтон, мы с тобой должны привести мифы в былую систему. Ты узнал о своём происхождении. Теперь настал черёд исполнения твоего самого заветного желания. Будь же горяч и неистов в своих желаниях, сын Солнца, лёгок и крылат в своих мечтах, и я доверю тебе свою огненную квадригу. Как бы мне этого ни хотелось не делать.
– Я буду лгать, отец, если скажу, что моё самое заветное желание – править твоей колесницей. Моё самое заветное желание – …любить тебя, Гелиос, отец, Солнце моих чувств! Моя самая пылкая мечта – сжечь себя в любви к Солнцу. Сгореть в любви! Пожар любви – это не метафора, это яркая реальность. Я не склонен к метафорам. Я люблю полнокровную жизнь.
– Но по мифу я исполняю твою мечту ценой твоей жизни. Ты готов к этому?..

______

Когда, совершая вечерний обход, врач и солнцеликая медсестра заглянули в палату к Джою, на его постели лежала горстка золотого пепла. Чистого, как белое солнце и белое золото. А в вечереющем воздухе до тёмных пятен в глазах плавали солнечные квадриги счастья.
Джой же, целый и невредимый, сидел на подоконнике и любовался готовящимся к заходу Хепри. Горсткой золотого пепла горело на белоснежной постели материализовавшееся желание страстного сына Гелиоса. Излечился ли теперь Фаэтон от любви к светилу или ещё жарче полюбил горячую силу жизни, породившую и его, но маленькое божество любви с премилыми золотыми кудряшками на млечном лбу тихонечко прижалось к карнизу больничного окна и, грезя о грядущей Психее, восхищалось глубиной и размахом счастья, зачатого от камешка, шаловливо брошенного им в морскую воду.
«А когда, собственно, в мифах, да и в жизни вообще, царил порядок?» – подумала в этот момент нимфа Климена, мать Джоя, собирая ему на следующий день передачу в больницу.