Я и мои неожиданные братья Францу Кафке

Дорогой Франц! Ты вероятно слышал о таком расхожем ходячем заблуждении, что самые необыкновенные истории начинаются, как правило, обыкновенно. Признаюсь, Франц, с тех пор как со мной произошло то, о чем я собираюсь тебе поведать, я не вижу никакой проти-воположности, кроме грамматической, между обыкновенным и необыкновенным.
Случилось это однажды, когда я был еще молод, то есть давно. Я зашел в вагон метро и повис на поручне. Сказав "осторожно", двери закрылись; вагон вздохнул и с воем ушел в туннель. Я висел на поручне и хотел вызвать к жизни какую-нибудь сладкую, облюбован-ную некогда мысль, тщась расшатать хотя б одну из могильных плит, под которыми лежат мои невинные и едва распустившиеся интеллектуальные начинания. Впрочем, последнее замечание можно вычеркнуть, как не относящееся к делу.
И вдруг — конечно, это было внезапно, — я заметил, что вагон наполнен сплошь знако-мыми фигурами, причем не обычными знакомыми, которые делятся на близких и далеких, а теми, о чьем существовании редко вспоминаешь, даже несмотря на то, что встречаешь их лица несколько раз на дню по ту сторону зеркала. Это были мои двойники. Целый вагон — штук тридцать — моих отражений, точно таких же темноволосых мужчин, ростом чуть ни-же среднего, в черных пальто с маленькой заплаткой на рукаве. Они все, также как я, огля-дываются по сторонам, ошарашенные внезапным нашествием из зазеркалья. Причем ника-ких изменений, свойственных сновидениям, в окружающем не произошло, все воспринима-лось предельно реально: те же рекламы глядели со стен и окон, полированный металл по-ручня холодил руку, чернота туннеля ревела и плясала за стеклами, — только вместо незна-комых, забавных, первый и последний раз в жизни виденных, читающих газеты, спящих, глазеющих друг на друга пассажиров, в вагоне стояли мои точные повторения. Ужас пришел за мной и постучал в сердце настойчиво и гулко. Я понял, что совсем не уверен, что это именно я являюсь эталоном, с которого сняты все эти копии. Ведь если я вошел в вагон в единственном числе, а потом неведомое чудо размножило меня на три десятка тождеств и расставила по вагону, то каждое из них дышит сейчас в том же ритме, что и я, думает то же, что и я. Целый взвод, составленный из моего Я. Постепенно мы перестали оглядываться, немного пришли в себя и теперь едем, лишь изредка кося глазом друг на друга и проверяя сделанный вывод. Так и есть: я понимаю то, что понимают все эти люди. Мы понимаем се-бя. Кто первым заговорит? Как это будет ощущаться — разговор с самим собой, рукопожа-тие? Но если я сейчас что-нибудь скажу, то вероятно, это скажут и все мои двойники, по-скольку наши мозги и наши тела совсем недавно были одним мозгом и одним телом и про-должают функционировать синхронно. Мы все дружно скажем: "Что-нибудь". Но вот закра-дывается шальная догадка: сейчас все мы движемся параллельно, мысль в мысль, систола в диастолу, однако рано или поздно наши траектории будут вынуждены разойтись, как из-вестные в физике траектории нелинейных хаотических систем. Я судорожно осматриваюсь. Двойник слева от меня вдруг нагибается к окну и закрывает форточку. Весь вагон ошараше-но смотрит на него. Он разводит руками:
"Мне дуло". И натянуто усмехается.
Меня трогают за плечо. "Теперь понятно", говорит сосед справа мне в ухо. "Синхрон-ность и параллельность сошла на нет".
Я киваю: "Достаточно мельчайшего отклонения — и каждый пошел по своему пути".
Приближается станция. Пол пытается выйти из-под ног. Свет и обложенное мрамором пространство врывается в окна и останавливается.
"Все на выход! Все на выход!" раздаются крики по вагону. Не мне первому пришла эта мысль, но я понимаю, что эта мысль правильная, — моя мысль.
Тридцать однояйцевых близнецов, одинаковых вплоть до капелек грязи на ботинках, вы-валивают на станцию. Люди выпучивают глаза, люди открывают рты и стоят как вкопанные. Наш идеальный взвод бегом взлетает по эскалатору наверх. Передо мной полощутся полы моего же пальто. В спину мне дышу я же. Кто из этих одинаковостей действительный "я"? Тот, что спереди, тот что сзади, или любой другой. Нету между нами никакой разницы и ни-каких границ. Что нас ждет впереди? Куда мы бежим?
Целеустремленной толпой мы шествуем с эскалатора к уличному выходу. Я успеваю за-метить, как два милиционера, выронив металлоискатели, точно беременные женщины, па-дают в обморок. На улице ветер вытирает крыши рваниной туч. Тяжелые капли бомбят носы и поверхности луж. За угол мимо помойки и в сквер мы скрываемся с тысячеокого, издаю-щего гуд предостережения проспекта. По краям мокрой аллеи стоят две скамейки, которые мы оккупируем. Нас слишком много: теснота и неразбериха. Если у этого фантастического размножения была хоть сколько-нибудь одушевленная причина, то она была глупа и неуем-на в прихотях. Гораздо занятнее и разумнее и с художественной и с экспериментаторской точек зрения было бы сделать две или три копии, в крайнем случае — пять, чтобы можно было вести четкие наблюдения и получать удовольствие от индивидуальной игры персона-жей.
Один из нас, вставший на скамейку с ногами, выкрикивает, что надо как-то идентифици-роваться. Нас всех зовут Алексеями, и фамилии у нас у всех одинаковые. Я предлагаю каж-дому дать номер. Оратор, стоящий на скамейке, говорит, что он хотел предложить то же са-мое. Решено тянуть бумажки, благо у каждого в кармане есть блокнот и ручка. Я и оратор образовали миникомитет по идентификации. Всего нас оказалось тридцать один человек.
"У чудес своя система счисления".
"Рви на маленькие кусочки, а я буду писать".
"Как же теперь жить-то будем? Дом — один, мама и папа — одни, Светка одна, работа тоже…"
"Знаем: а ртов и членов целых тридцать один. Ты думаешь, я этим не озабочен?"
"Тем более, что я — это ты".
"Да, смешно. У кого-нибудь осталась надежда, что это все-таки сон?"
Все говорят много и наперебой, потому что все свои, каждый имеет право и каждый бу-дет понят. Бумажки с номерами сложили в мой карман, где я их перемешал пятерней. Нача-ли тянуть. Последняя досталась мне, номер 5. И что же дальше? Мы все, от первого до три-дцать первого изображаем растерянность. Макушки деревьев стонут и выгибаются. Влага мечется и хлещет наотмашь. Ты еще помнишь, Франц, те времена, когда считалось, что по-году регламентируют небожители, раздраженно качая сандалией над погрязшими во грехе человечками. Теперь погодой заправляет безумный и могущественный дядюшка Хаос. Дя-дюшка, что нам делать? Из-за решетки сквера по нам скользят любопытные взгляды. Про-хожие еще верят своим глазам, они не успевают прочувствовать галлюцинацию, паруся ми-мо на своих зонтиках.
Какие будут предложения? Идти домой нельзя, это убьет родителей. К Светке и подавно. Капитал — 18 руб. мелочью на человека, и уже хочется есть. Всем взводом ограбить банк? Нет, нет, нет, есть такая идея: составить график, и пусть каждый один день в месяц живет дома. — Бред. А что будут делать остальные тридцать дней в месяц? Можно забрать сбере-жения, продать что-нибудь, поделить деньги и разъехаться по разным городам, разбившись по парам. Один счастливчик останется дома и будет писать письма, а бродячие братья будут завидовать ему черно-белой завистью.
"Зачем такие тяготы?" говорю я. "Ведь мы теперь можем делать деньги из ничего. К чему нам прятаться от людей? Мы — свершившееся неоспоримое чудо. А что люди любят боль-ше, чем чудеса? На нас будут собираться глазеть зеваки со всего мира. Мы будем гастроли-ровать, сниматься в кино и получать умопомрачительные гонорары… У нас впереди — звездная будущность".
Я был прав. Из сквера мы направились прямо в дирекцию нашей телекомпании. Теперь я, Алексей Пятый, пишу эти строки на Луне, сидя в своем особняке на скалистых уступах моря Спокойствия. За окнами ночь, температура поверхности минус 120 градусов Цельсия. А здесь под гигантским стеклянным куполом тепло, в привезенном с Земли черноземе растут тополя и березы, и искусственный ветер с шелестом перебирает их кроны. Декольтирован-ные красавицы пьют водку с соком и смеются глупостям, которые им говорят мужчины во фраках и бабочках. Я тут у себя блюду 19 век, Франц, твой любимый. Алексей Двадцать Третий играет на виолончели сочиненную вчера фугу, вместе с сединой у него вдруг откры-лось музыкальное дарование (кто и зачем ему это даровал?). Пожалуй, завтра я их всех вы-гоню.
Я пишу эти строки для тебя одного, Франц, ибо все земляне третьего тысячелетия уже знают мою необычайную историю. Догадываюсь, что скорее всего ты не найдешь в ней ни-чего необычайного, ибо с тобой подобные вещи происходили намного чаще, чем со мной, с которым больше ничего такого, над чем позволительно бы было удивиться, не происходило. Просто хочу, чтобы ты посмеялся вместе со мной той почти басенной морали, которой мой рассказ разрешился: если ничтожного человечка, имеющего средненькие способности и раз-дутые амбиции, незаметно тянувшего, тянущего и обреченного таким образом дотянуть свой век, размножить в тридцать экземпляров и выставить в мир, то мир почему-то обалде-ет, захлопает в ладоши, превознесет эти тридцать штук ничтожеств, даст им все, что может он дать, но сам ни капельки не измениться.