Старик

Старик доил Микишку. И рассказывал ей про своего двенадцатилетнего внука, которому и предназначалось молоко, чтобы тот рос здоровым и сильным.  Мальчик проживал у старика почти с самого детства. Дочка все время выходила замуж и разводилась - и мальчик ей мешал...

Старик уже привык разговаривать со своей козой - ласковой и покорной, как влюбленная девочка. Даже советовался с ней. Микишка, конечно, не отвечала, но очень выразительно "мекала", трясла ушами и терлась о старикову руку розовой влажной мордой.

До чего же ненавидел мальчик микишкино молоко! Но пил все до капельки. Он хотел побыстрее стать взрослым, чтобы больше не носить чужую одежду, которую старик брал для него у соседей.

Еще мальчик хорошо учился, был любимцем деревенской библиотекарши и рисовал стенную газету к праздникам.

После школы он поехал в город и поступил в институт. Получал повышенную стипендию. Старик откладывал с пенсии на хорошую одежду для внука и посылал ему эти деньги, но их было мало.

Мальчик совсем вырос и женился на девушке Марии. С ее родителями отношения у него не сложились и жить молодым было негде. Он бросил учебу и нашел работу. Они откладывали каждую копейку, Мария даже закатывала истерики, что у нее нет приличных туфель. Но денег на квартиру все равно не хватало. Эту проклятую квартиру он вожделел даже больше, чем Марию во время первого свидания.

И тогда он поехал к старику, чтобы уговорить того продать дом и живность, а на вырученные средства решить наконец-то квартирный вопрос.

Дом у старика был хороший - большой, "окнастый", бревнышко к бревнышку. Он пах сосновым деревом и летней травой, которую старик сушил над печкой. И печка была горячая. И потолки высокие. И ледник аккуратный. И просторный чердак. А главное - дом одной ногой стоял на берегу теплой и большой, как женская грудь, реки, а другой ногой утопал в саду. За садом как-то сразу начинался лес, где в больших количествах водились земляника, подберезовики и ежики... А вся деревня была ниже и дальше.

Стариков внук сам нашел покупателя на дом. Богатые городские люди готовы были заплатить и за каждое смоленное бревнышко, и за речной шепот, и за березки, и за чистый воздух, и за гамак, который можно натянуть под яблоней.

Коровку, поросенка и двух курочек старик продал деревенским.

А вот Микишку никто и даром не брал - она совсем старухой стала, не доилась почти, болела и капризничала. В город с собой ее брать?

Старик поставил соседу бутылку - и тот небольно зарезал старую козу. Потом старик зарыл Микишку там, где она любила пастись...

Вырученных от продажи денег хватило на двухкомнатную "малолитражку".
Несколько месяцев молодые жили и радовались, а потом старик стал им мешать. Мария ждала ребенка.

К тому же старик стал заговариваться. Он топал, как еж, ночами на кухне и разговаривал с Микишкой.

На самом деле старик прекрасно понимал, что его коза умерщвлена и похоронена. Просто в узкой внуковой квартире у старика не было своего угла, который бы говорил на понятном языке. Раньше старик понимал язык своего дома. Вот он и представлял от одиночества, что Микишка живая.   

Внук отвез старика в психбольницу - на время, пока добивался для него места в доме престарелых. Как хорошо все получалось - и старик под медицинским присмотром, а в его возрасте это просто необходимо, и для младенца Марии "квадраты" освободились. Лучше не придумаешь!

Стали старика лечить от Микишки - и вылечили. Он не только с козой - с людьми перестал разговаривать. Испугался. Злых нянечек, пахнущего папиросами доктора, уколов, жидкого одеяла, которым нужно было заправлять кровать, соседей по комнате и низких серых потолков с горящими до ночи голыми лампочками. Лежал, маленький и легкий, как мышиная шкурка - глядя на это, сдох от тоски тщедушный больничный цветок. Не выдержал - а ведь он много повидал на своем веку.

Приезжал внук - привозил мокрые апельсины, на которые было больно смотреть. Старик суетился и заглядывал ему в глаза, как умная собака. Понял, что не возьмет.

Вечером слышал, как постовые сестры ругали его внука:"Держит в дурдоме здорового старика! Совести у некоторых нет." Старик на них рассердился.

Он ждал внука каждый день. Часами сидел в приемной, откуда его сначала гнали для порядка, а потом плюнули.  Хлопали двери. Чужие люди запускали холод и свет. "У него родился мальчик." - тихонько, чтоб никто не слышал, объяснял старик про внука непонятливой Микишке . Но все равно ждал .

Простыл и слег. Бредил. Горячий и пустой, как солнце, внутри которого плавились и лопались старые косточки. Старик все тянулся и тянулся, как длинный мартовский день. Он заполнил собой комнату, дом с серыми стенами, серое небо.

Побыв вселенной, ледяной глубиной глотка и мягкой тишиной одиночества, старик вдруг услышал, как внутри него что-то шевельнулось. Это рождался новый мир...  Старик умел нянчиться с малышами.

Но он сам нуждался в тепле. И не мог согреть новорожденную вселенную. К тому же он проголодался. И тогда пришла ласковая Микишка. И прижалась теплым боком к старику. А он нагнулся, чтобы покарябать свалявшуюся козью шерсть. "Э,- сказал старик,- да тебя пора вычесывать."

И зажили они по старому - в новом мире. Старик доил Микишку, копался в саду. Но молоко скисало, а золото яблок сгнивало, упав на землю. Некому было пить молоко и грызть толстые яблочные тушки...  Скрипел серый холодный дождь - неисчислимая стая летучих мышей, закогтившая дом старика. Под дверью плакала и просилась недоенная Микишка. Долго-долго одно и то же - старик умирал.

Микишка принесла откуда-то мальчика. И старик слез с печки - внука нужно кормить, купать, одевать, а то еще простудится.

В кастрюльке весело булькал суп - горячий и густой, как тело мира, которому старик дал жизнь. Этот мир раздувался, как воздушный шар. Вот-вот лопнет! Мир быстро увеличивался в объемах. И стал остывать.

Пустое небо наполнилось сажей - сморщенными бурыми листьями. А потом на мир обрушились влажные белые хлопья первого снега. Началась зима. "Дедушка, слепи мне снеговика."- попросил мальчик.

Старик хотел, чтобы зима была всегда, Микишка грелась у печки, а они с внуком пили горячее молоко с гренками. Но мальчик убегал из дома, оставляя старика и козу одних. Иногда он приносил еще горячие от солнца камешки (значит, где-то было лето), бормотал непонятные старику слова, ворочаясь во сне, смеялся и плакал, пытался что-то рассказать и сердился. И старик ничего не мог сделать. Однажды мальчик не вернулся.

Подоив Микишку, старик пошел его искать.

За то время, которое старик прожил в своей зиме, мир очень изменился. В одном месте было два солнца - белое и голубое, а на мягкой черной земле отпечатались страшные следы когтистых лап. И старик пожалел, что не запер Микишку.

В другом месте в золотом влажном воздухе плыли семена белых цветов, цвели и вяли. Горячая масса живого и мертвого истекала зловонным дыханием...

В узкое и ржавое, как нож, подземное озеро смотрел уродливый каменный идол. Его пасть была измазана еще свежей кровью...

Красный песок шевелился и вздыхал, как старая лисица в клетке. Она плакала от жажды, от душившей ее старости, от солнца, вцепившегося в ее облезлый хвост...

Старик шел по всем этим странным местам, как по следам своего мальчика, чье чересчур живое воображение изменило мир. Впрочем, мир рос по своим законам и порой был уж совсем непонятным. Так, в огромной черной пещере беспорядочно носились ледяные шары, прожигая тяжелый, раздирающий легкие воздух.  Внутри каждого шара застыл свернувшийся калачиком мальчик - точная копия старикова внука...

И все время, пока старик шел (хотя на самом деле времени и вовсе не было - оно остановилось, как часы),  он чувствовал, как кто-то большой слушает его, с нежностью заглядывает ему в глаза. Но этот кто-то или что-то - мир, рожденный стариком в бреду, на больничной койке в дурдоме, - был чужим. Он совсем по другому дышал, а может, не дышал совсем. И все-таки этот мир был частью старика, питался стариком, а мальчик был дыханием новой вселенной...

Много странных мест увидел старик - ничего похожего на большой теплый дом, зимний сад, замерзшую речку и терпеливо-грустную Микишку, ждущую хозяина.

Он так устал, так устал.

И вот старик нашел своего мальчика.

Тот неловко лежал почти на боку - слабенький, ненастоящий, как вселенная, когда она была ничем. Мизинец левой руки был прокушен - аккуратная черная ранка. Белый-белый свет и никакой тени.

Старик пошел домой по стеклянному серому дню. Он шел, а день все тянулся - скучный, как комариный трупик на стене.  Долго шел старик, но и день был долгим - даже бесконечным.

Но рано или поздно старик оказался дома, запер дверь изнутри и сразу ужасно захотел спать.

Старик спал, а Микишка тыкалась в его колючую худую щеку мягкой розовой мордой - утешала. Она понимала, что без нее старик пропадет. И старик немножко проснулся, но вселенная сморщилась до маленькой темной комнаты, где жили шаги мальчика, его смех, царапины, сны, любимые книжки, старый мишка с оторванным ухом...  Постепенно мир пришел в норму, но где-то в его глубине тянулся вечный стеклянный день. И мычащий от ужаса зверь корябал лапами черную землю.

Однажды старик не вытерпел - он пошел в ту странную черную пещеру с ледяными шарами-куколками.  И принес маленькую бабочку - мальчика, точную копию своего внука. Микишка облегченно вздохнула.

И наступила зима. Микишка лежала у печки, старик грел молоко и поджаривал гренки. А мальчик просил:"Дедушка, слепи мне снеговика."

Старик наконец-то опять был счастлив. Он только боялся, что когда-нибудь внук уйдет из дома и найдет того, другого, первого мальчика - неловко лежащего в белом-белом свете без теней.

... Старик умер, не приходя в сознание, от скоротечного воспаления мозга - через несколько дней после первого и единственного посещения внука.

Хоронили его, как бездомного.


Но если крепко-крепко зажмурить глаза, можно увидеть вселенную, в которой всегда зима.