Куст орешника

  Виктор был здесь последний раз лет девять назад, да точно – девять. Когда вернулся из армии. Свое возвращение он почти не помнил, ни то, как встретили его мать и друзья, ни то, как он сам себя вел и что делал… Выпил, конечно, но как, где и с кем? Да и пил-то, скорее всего, только потому, что так принято – дембель все-таки, – а не потому что хотелось… Врезался в память только один эпизод: когда он сошел с платформы и вышел на дорогу, вдоль которой лепились частные дома, утопающие в нежной зелени тополей, издалека к нему навстречу ринулась с криком «Братишка вернулся!» небольшая крепкая фигура младшего брата… Брату было лет семнадцать и он обожал театральные эффекты. Подбежав к Виктору, он почти прыгнул ему на руки, чуть не сбив его с ног, и при этом не переставая  кричать что-то радостное. Все это было настолько фальшиво, что настроение у Виктора испоганилось запредельно, – как будто гость дорогой, но непрошеный, и это в собственном-то доме, после двух лет …
Да, девять лет назад… Виктор свернул с вечно разбитой тракторами и тяжелыми грузовиками дороги на заросшую тропинку, ведущую к дому, и зашагал к калитке, стараясь не ступить в какую-нибудь скрытую жухлой прошлогодней травой лужу… Много раз он проезжал мимо, и даже иногда из окна машины видел, как дядя или двоюродная сестра что-то делают в саду, видел как цвели яблони, как в ярко-синее, морозное небо поднимается дым из кирпичной трубы, как ветер срывает с огромного старого куста сирени последние листья… Но все это издалека, мельком, выхватывая какие-то незначительные детали, и не успевая заметить никаких перемен, да и не задумываясь о них,  будто время остановилось, и ничего не могло измениться здесь с тех пор, когда пацаном он на спор прыгал с крыши сарая, или охотился с самодельным луком на голубей…
Виктор немного постоял перед калиткой, оглядываясь по сторонам.  Все то же, что и раньше… Те же тополя вокруг пожарного пруда, в котором они с братом, мальчишками, пытались ловить мифических карасей; между двух старых деревьев, растущих вдоль тропинки, еще сохранились остатки качелей, которые давным-давно сделал отец,  и даже в окне соседского дома, так же как и раньше краснел цветок, впечатление такое, будто тот же самый… Лишь вместо потемневшего от времени, покосившегося забора  вокруг дома была натянута новенькая металлическая сетка – работа дяди, к которому отошел дом после смерти деда.
Виктор взялся за калитку и на мгновение замер, прислушиваясь к себе. Когда он сюда ехал, ему казалось, что обязательно должно что-то шевельнуться внутри, и теперь растерялся, не почувствовав ровным счетом ничего, словно вернулся сюда после похода в магазин за хлебом… Он сам не ожидал такого спокойствия.  Ему даже стало не по себе, он надеялся,  что хоть здесь что-то сможет если не вернуть, то хотя бы приблизить его на шаг к тому маленькому, уютному мирку, который совершенно неожиданно начал исчезать, удаляться от него несколько лет назад, но вместо этого ощущение пустоты стало еще отчетливее… Виктор толкнул калитку и прошел по выложенной битыми кирпичами тропинке за дом, где чем-то гремел дядька.
- Бог в помощь, – сказал он в широкую спину.
Дядька, имея два высших образования, любил изображать этакого мужичка от сохи, со всякими «намедни», «давеча» и «енти», но, правда, землю и вообще тяжелую физическую работу действительно любил и пытался приучить к труду своего старшего сына, порядочного оболтуса, который в свои тридцать с хвостиком не стеснялся просить у отца денег на подарок жене.
- О! Приветствую, приветствую, - дядя протянул руку. Из-под нелепой замызганной детской панамки, которая должна была согревать блестящую лысину – клочковатая борода и выцветшие, насмешливые глаза. – Какими судьбами?
- Да так… - Виктор неопределенно пожал плечами. – По пути… Зашел посмотреть как тут… – Почему-то говорить, что ехал сюда специально, не хотелось, да он и сам толком не знал для чего он вдруг сюда приехал, девять лет не вспоминал, а тут…
- А-а… – протянул дядька, возвращаясь к работе, – посмотри, посмотри.
- Пруд совсем высох.
- Да и бог с ним…
- Яблонь вроде меньше стало… - сказал Виктор, закуривая.
 - Выкорчевал, на кой ляд они нужны? Кислятина… – дядька продолжал громыхать какими-то железками.
- Красиво просто… Особенно когда цветут.
- Да ну…
Виктор пожал плечами, хотя дядька увидеть этого не мог, и щелчком отправил недокуренную сигарету в голые кусты крыжовника.
- Я в дом зайду? Можно? – спросил он.
- Да нет вопросов. Ты после пожара то был?
Виктор вспомнил, что дом несколько лет назад горел, и это стало серьезным ударом для дяди. Кто был виноват, из-за чего вдруг загорелся дом, так и не выяснили, просто пьяный сосед, возвращаясь далеко заполночь домой, увидел огонь и, сразу протрезвев, вызвал пожарных. Пока те доехали, пока то да се, весь первый этаж выгорел, остались только почерневшие каменные стены…  Виктору об этом рассказывали, но он как обычно не обратил на это внимания, «сгорел и сгорел, и черт с ним», и выбросил эту историю из головы.
Он вообще не мог долго о чем-нибудь волноваться, не получалось как-то… Даже когда ушла жена, он несколько дней пил в одиночестве, опять же скорее потому, что так принято – все пьют в таких случаях, скорее, просто, наконец, нашелся хороший повод уйти от всех, лежать пьяным на продавленном зеленом диване и посылать все и всех к такой-то матери… Никто не возражал, никто не требовал объяснений,  и так все понятно – у человека драма, нужно же ему как-то забыться, а что хамит, так тоже объяснимо – нервишки, с кем не бывает, тем более что причина такая… И Виктор этим пользовался – наконец-то можно было не врать самому себе, не суетиться, не бороться за что-то заведомо ненужное – просто лежать и смотреть в потолок… Тогда он понял что все, что  он делал, вернее, заставлял себя делать, подчиняясь навязанным, вколоченным еще с детства в сознание правилам, догмам, требованиям – все это шелуха, которая хоронит под собой все то, ради чего и была выдумана поколениями людей, видимо не успевших или не пожелавших задуматься над простым и само собой напрашивающимся вопросом – зачем?  Тогда он словно на мгновение вышел из игры и смог посмотреть на игроков и на стол под зеленым сукном со стороны, не заботясь о выигрыше и о соблюдении выдуманных не им правил. Там по-прежнему ярко горел свет, кто-то срывал банк, кто-то отчаянно блефовал, кто-то с досадливой гримасой говорил «пас», и вставал из-за стола, провожаемый взглядами, полными вполне христианского сочувствия, которое так похоже на обыкновенное равнодушие, и все знали, что его партнерами станут теперь либо бутылка, сперва понемногу и тайком, а потом все более открыто, либо тонкое, превосходного английского качества лезвие фирмы «Gillette», что гораздо проще и быстрее, но также надежно и бесповоротно… а он стоял в сторонке и никак не мог уяснить целей этой игры, по какому принципу определяется победитель, хотя твердо знал, что еще совсем недавно был одним из игроков и также с азартом бросал на зелень стола карту за картой…
Виктор поднялся по крутым каменным ступенькам крыльца и вошел в дом и остановился на самом пороге… Дома не было. Была огромная каменная коробка, пустая и мертвая, словно старый, по какой-то случайности вытолкнутый землей на поверхность череп.
Раньше здесь было три уютных комнаты, одна из которых, та, что чуть побольше, служила гостиной, в которой они всей семьей собирались вечерами перед стареньким черно-белым телевизором; тогда еще были живы отец и мать, а брат не играл роль любящего братишки, а был таким.  Две другие комнаты были совсем маленькими, одна принадлежала долгое время прабабке, которая умерла в девяносто восемь лет, и до последнего дня баловала внучат пирожками, и самыми вкусными, Виктор помнил как сейчас, были пирожки с зеленым луком и яйцом; во второй комнатушке жил дед со своей третьей по счету женой, учительницей французского языка, вздорной и болтливой, но, в общем-то, доброй женщиной, которая чувствовала себя немножко неловко в присутствии матери Виктора…
Не осталось ничего от той, теперь уже такой далекой жизни… Виктор стоял посреди одной большой комнаты, с обгоревшими стенами, на которых, правда, кое-где уже белела штукатурка… Несмотря на то, что после пожара прошло года два-три, еще чувствовался слабый, едва уловимый запах гари. 
В доме было пусто и холодно, сквозило отовсюду, но он не обращал на это внимания, замерев посреди комнаты и зажав ладонью рот…  Словно чья-то прохладная ладонь начала тихонько поглаживать его сердце, время от времени слегка, почти, нежно, сдавливая его. Такое с ним уже бывало, и в последнее время все чаще и чаще… Когда на него это накатывало, он старался не двигаться, да впрочем, он бы и не смог пошевелиться, даже если бы от этого зависела его жизнь. Он знал, что нужно было чуть-чуть переждать, когда ладонь разожмется и снова начнет лишь едва заметно поглаживать, тогда можно вздохнуть, а потом, чуть погодя,  можно пошевелиться, только осторожно, не думая ни о чем, не позволяя вновь подняться этой волне… Он давно понял, что главное не думать, тогда все будет в порядке, при малейшем намеке, едва почувствовав слабое холодное дуновение там, внутри, первый почти неуловимый признак приближающегося приступа, оборвать тонкую цепочку мыслей или даже не мыслей, а едва уловимых образов, каких-то смутных теней, которые были лишь намеками на мысли, но если вовремя их не остановить, они набрасывались с глухим утробным ревом, заставляя сжиматься внутренности в тугой комок, а следом за этим появлялась ладонь… Наконец все закончилось, осталось только неприятное сосущее чувство в левой стороне груди и тогда он опять закурил, жадно затягиваясь снова и снова, испытывая неизъяснимое почти болезненное наслаждение от каждого глотка густого дыма, так куришь сразу после сложного прыжка, или под гашишем, или когда вдруг почувствуешь, как эта ладонь чуть отодвигается от сердца, давая маленькую передышку.
Из-за таких моментов он приучил  себя не ложиться в постель допоздна. Если ладонь появлялась ночью, справиться с ней было почти невозможно и иногда он лежал всю ночь, пока за окном не начнет светать, скрючившись под влажной от пота простыней, не в силах даже открыть глаза, а только тихонько поскуливая, как щенок… После нескольких таких ночей он перестал выключать в комнате свет, а когда понял, что и это не всегда помогает, начал бояться вообще ложиться спать…   Было совсем не важно, чем заниматься, можно читать, можно смотреть телевизор… Можно просто пить чай, крепкий и очень сладкий, без конца, чашку за чашкой, пока на языке не появится желтый налет и кисловатый привкус во рту. Главное не ложиться в постель, пока голова не станет совсем тяжелой, а глаза не начнут закрываться сами собой. Он хорошо знал, что пока есть силы нужно что-нибудь делать. Только поменьше думать и отключить телефон, чтобы не ждать звонков,  это самое плохое, что бывает ночью (конечно кроме этих приступов) – ждать, что кто-то из знакомых тоже не спит, или что кто-нибудь просто ошибется номером и можно будет сказать хоть несколько слов кому-то… Он всегда отключал телефон вечером, это было совсем просто, правда, прошло много времени, прежде чем он понял что это нужно делать, но, утешал он себя, лучше поздно, чем никогда.
На крыльце раздались шаги. Виктор вздрогнул и обернулся. На пороге появился дядя, держа в руках кучу какого-то барахла, он тяжело пробухал кирзовыми сапогами в угол комнаты, к двери, которая вела на веранду, и бросил хлам на пол. Он подошел к Виктору, вытирая руки о штаны.
-  Ну как впечатление? – спросил он.
-  Да, здорово ему досталось.
-  Кому? – не понял дядя.
-  Дому. Я думал что все проще… А наверху что?
-  Да ничего. Сгорело все на хрен… Недавно совсем перекрытия сделали.
-  Дерьмово.
-  Куда уж хуже… Ну ладно, посмотрел, теперь пошли, пособишь маненько…
Они вышли в сад. Снег почти везде растаял, немного осталось в канаве, вдоль забора, но и там он был грязным, ноздреватым, из серой массы выглядывали черные сухие ветки. Солнце светило ярко, почти по-летнему, но воздух еще был холоден и пронзителен, и почки уже набухали, и тяжелый запах свежей, потревоженной земли доносился откуда-то со стороны. Виктор посмотрел вверх, на бледно-голубое, со штрихами перистых облаков небо…
- Так, - сказал дядька, натягивая брезентовые рукавицы. – Видишь орешник?
- Ну, - сказал Виктор.
- Нужно его к едрене-фене выкорчевать. Дать тебе что-нибудь переодеть?
- Да нет, - сказал Виктор. – Если только рукавицы…
- Ну этого добра навалом… Возьми в сарае. И лопату прихвати, а я пока схожу за лебедкой.
Виктор кивнул и неторопливо направился к сараю.
Этот куст орешника Виктор хорошо помнил. Из него отец вырезал ему лук, великолепный гибкий и тугой лук, предмет мальчишеской гордости; тетиву Виктор сделал сам, он потратил на это целый день, плетя тонкую, но прочную косичку из капроновых нитей… Лук и в самом деле был хорош, именно из него Виктор убил первого голубя, испытав при этом сложное чувство радости и любопытства, смешанных со страхом. Чего он тогда испугался, Виктор так и не смог понять, может быть наказания, хотя никто не видел этого, а может быть испугало то, что он сам, своими руками прервал чью-то жизнь, пусть не человеческую, но все же, не менее живую и настоящую от этого… Он не почувствовал тогда ни стыда ни жалости, ничего, кроме радости и непонятного легкого испуга,  но почему-то так и не рассказал об этом голубе никому…
Было немного жаль выкорчевывать орешник, так же как иногда бывает жалко выбрасывать старую, давным-давно ненужную куртку, непонятная, необъяснимая, да и не нужная в общем-то жалость. Виктор провел ладонью по холодной шершавой ветке, пытаясь либо отогнать это тоскливое и занудное сосание под сердцем, либо… Что "либо" он не знал. Просто было какое-то неясное ощущение, что глубоко внутри скрывается нечто такое, до чего трудно, почти невозможно докопаться,  какое-то неосознанное глубинное понимание сути происходящего, и если добраться него, все еще сможет встать на свои места, можно будет снова сесть за стол, может быть с новым видением мира, с четким, ясным знанием ответа на вопрос, пусть даже ответ будет отрицательным, или просто не таким, как ожидалось, но сесть и опять начать играть по правилам, пускай совершенно бестолковым и чуждым, заново взвешенным и оцененным, но без них и без стола еще хуже, и уж лучше пасовать, пусть потом лезвие бритвы, чем стоять в стороне, страшась своего непонимания и чувствуя эту ладонь… Казалось еще один крошечный шажок, маленький камешек, да что камешек!  одно прикосновение, колебание воздуха перед прикосновением, и – обвал, лавина, которая освободит спрятанный под грудой камней смысл… или хотя бы его отблеск, тень…
Виктор надел рукавицы и жестко, с хрустом всадил лопату по самый штык в твердую, еще не оттаявшую как следует землю. Он крошил замерзшую землю спокойно и размеренно, налегая на лопату всем весом, стараясь не сбить дыхание и со страхом чувствуя приближение ладони. Он гнал от себя мысли, не давая возможности неуловимой цепочке ассоциаций затянуть себя в ловушку. "Не думай, не думай, ни о чем не думай" – повторял он про себя, входя в ритм,  синхронизируя эти слова с движениями тела, погружаясь в какой-то транс и, самым краешком сознания понимая всю тщетность своих попыток, чувствуя, что ладонь совсем близко и никакие детские уловки не дадут ему уйти, но тем не менее он упорно продолжая твердить про себя спасительную, вернее дарующую иллюзию спасения,  мантру.
Когда показались толстые узловатые корни, он начал кромсать их лопатой, ожесточаясь все больше и больше, распаляя себя, стараясь заглушить беспричинной злостью ту маленькую сумасшедшую мысль, которая уже замаячила на самом краю сознания, но не успела оформиться, разрастись, набрать силу и ударить наотмашь по нервам… Он вдруг почувствовал, как холодное, неимоверно твердое, затупившееся и иззубренное железо лопаты,  мнет, разрывает его собственные пальцы судорожно цепляющиеся за край обрыва и он вот-вот сорвется вниз, беспорядочно размахивая окровавленными изуродованными кистями, заходясь в крике… Он снова начал читать свою спасительную простенькую и однообразную молитву, но уже вслух, не отдавая себе отчета в том, что кто-то может его услышать… Сквозь стиснутые зубы: "Не думай, не думай, не думай"… На какой-то миг он захотел бросить лопату и бежать, неважно куда, но бежать и бежать, чтобы срывалось дыхание и сердце билось у самого горла, и тяжело и остро болело подребье, избавляя этой болью от близости мутной бездны…
- Ну-у-у, я думал, что ты уже все обкопал… Спишь, что ли? – вернулся дядька с лебедкой.
Виктор судорожно сглотнул и вытер грязной рукавицей пот со лба,  сердце бухало где-то в районе затылка, захотелось пить…
- Так, ладненько… Ща мы ее лебедочкой подцепим и порядок… Ты чего такой зеленый, Витек, уж не беременный ли? – дядька возился с лебедкой.
- Где тут попить можно? – спросил Виктор.
- Да там, в доме канистра… Только давай быстрей, сейчас дернем ее, да поможешь на "золотую горку" отвести.
"Золотой горкой" дядька называл огромную мусорную кучу за домом. Найти там можно было все что угодно, от старых газет, до какого-нибудь давно позабытого плюшевого мишки с оторванными лапами и болтающимся на одной нитке глазом. Время от времени куча сжигалась, но вскоре, с непостижимой скоростью вырастала вновь, и оставалось только удивляться, сколько хлама скопилось за четыре десятка лет…
Виктор кивнул и отправился в дом. Там он долго стоял, прислонившись к почерневшему косяку, трясущимися руками пытаясь  прикурить, сквозняк упрямо сбивал слабый огонек зажигалки, но в конце концов сигарета задымилась, и он так ни разу не затянувшись, дождался, пока она дотлеет до самого фильтра, и бросил окурок себе под ноги, услышав слабое короткое шипение, когда огонек соприкоснулся с небольшой грязной лужицей, которая натекла с его ботинок… Нужно было возвращаться, дядька уже нарочито громко кряхтел, подгоняя племянника. Виктор налил из канистры ледяной воды, сделал несколько глотков и, выплеснув остатки в какое-то ведро, вышел на крыльцо.
Куст орешника уже почти лежал на боку, еще цепляясь остатками корней за мерзлую землю. Дядька, сопя и отдуваясь пытался обрубить их топором. Увидев Виктора он недовольно бросил:
- Что-то долго ты пьешь-то, нужно быстренько закончить с этим дерьмом, распилить да на свалку… Давай, бери пилу, а я пока с корнями …
Виктора передернуло. Он вдруг решительно стянул рукавицы и подошел к дяде.
- Мне нужно ехать, - быстро сказал он, протягивая рукавицы удивленно выпрямившемуся дядьке. – Я опаздываю, извините, сами тут как-нибудь… Мне пора.
- Чагой-то вдруг? Тут дел-то на пять минут, распилим да отвезем, и иди ты по своим делам.
- Нет, - Виктор упрямо мотнул головой. – Нет вы сами тут… А я… Мне нужно идти… Меня ждут… Давно уже ждут. Ждут, понимаете?! Ждут! Ждут!
Продолжая выкрикивать это одно единственное слово, он заспешил к выходу, задев плечом недоумевающего дядю, но даже не извинился. Едва оказавшись за калиткой, он судорожно сглотнув, прибавил шагу и, наконец, побежал, все быстрее и быстрее, уже не обращая на заполненные стылой водой выбоины на дороге,  хрипя и задыхаясь, бормоча что-то бессвязное…
 Вдалеке послышался шум приближающейся электрички…