Пакет

Пакет



Не знаю, как вас, но меня, например, ужасно раздражают люди, которые начинают думать о покупках лишь тогда, когда оказываются у самой кассы. Вот и в тот раз, под конец ноября, в ночном магазине „Светлячок”, порядком обшарпанной торговой точке, именуемой когда-то, в советские времена, дежурным гастрономом „Колос”, происходило подобное безобразие.
Очередь в магазине, несмотря на столь позднюю пору, была немаленькая. Вернее, сначала ее почти не было. Так, несколько подвыпивших мужичков, у которых вечер затянулся.
Но тут веселым и пьяным вихрем влетела в магазин разноцветная компания. Наполнив унылые интерьеры гамом, хохмами, нетрезвым женским смехом и дорогими запахами, честно отстояв свои несколько минут, она оказалась у кассы. Тогда то, как раз, и выяснилось, что никакой общей визии относительно того, что следует купить, у полуночников не было. Они начали спорить, крича друг на друга, то ли в шутку, то ли всерьез - не понять - толкаться и трясти в воздухе довольно увесистыми пачужками денежных знаков. Продолжался этот маскарад довольно долго. Из очереди никто в происходящее вмешаться не посмел - уж больно тревожно эта кодла выглядела. Кассирша тоже молчала, театрально заложив руку за руку и отвернув голову в сторону мельтешащей картинки на экране маленького телевизора. Ей, видно, было не привыкать.
В конечном итоге, к консенсусу эти странные ночные покупатели прийти так и не смогли. А потому начали скупать все подряд. Выставленные на прилавок пустые коробки из-под китайских макарон постепенно начинали напоминать рог изобилия. Правда, выдуманный кем-то очень неразборчивым. Туда загружались вперемешку мясные консервы и бананы, дырявый, светящийся изнутри сыр „со слезой” и маленькие шоколадки, лимоны и вяленая форель, виноград и сулугуни, орехи и маринованные грибы, мороженое и оливки, лимоны и лососевая паста, копченые куриные конечности и презервативы. Бутылки с напитками - не будем загружать читателя перечислением оных - аккуратно, чуть ли не с любовью (хотя почему „чуть ли”?) составлялись в большие полиэтиленовые пакеты.
Оставив в кассе, как минимум, недельную выручку магазина, компания вывалилась на улицу. Загрузив коробки с содержимым во вместительные рты-багажники дорогих блестящих автомобилей, громко хлопая тяжелыми дверьми, с ревом заводя сильные моторы и весело матерясь, молодые консументы резво удалились в неизвестном направлении. Об их маршруте было известно лишь одно: на ближайшем перекрестке произошел поворот налево. Об этом свидетельствовало желтое подмигивание фонарей, превращающееся в легком ночном тумане в мутные блюдца цвета испорченного яичного желтка.
В последней машине несколько раз выстрелили пробками от шампанского через окно, облили немецкую дверь французской пеной, выбросили на улицу ярко-оранжевый пакет и только после этого нажали на газ.
Выпущенный на волю пакет медленно и грациозно, раскачиваясь из стороны в сторону, опускался на асфальт. Но, словно испугавшись испачкаться в серой холодной жиже, находясь уже в самом низу, резко взмыл вверх, на мгновение задержался на уровне уже слепых окон первого этажа, и, влекомый ледяным ветром, полноправным хозяином ноября, растворился в чернилах ночи.

Несмелый солнечный луч крался по подушке. Вот он позолотил разметавшиеся локоны волос, вот, переползя чуть правее, вдохнул жизнь в матовый белый полу сжатый кулачок и, наконец, добравшись до лица, принялся упрямо пробираться сквозь плотную шторку пушистых ресниц.
Сначала открылся один глаз. Затем второй. Лиза проснулась. „Боже мой, неужели солнце, - подумала она, глядя на непривычно яркий потолок - дождалась...”
Она встала, подошла к окну и зажмурилась. Все кругом: и дома, и деревья, низкие коренастые липы, и лавочки во дворе, и еще вчера черная, жирная земля, все было белым. Это был первый снег в этом году. Яркое солнце, нечастый гость за последние недели, плескалось в нем, обнажая то свой фиолетовый бок, то зеленый, то желтый. Композицию завершал ...ярко-оранжевый пакет, трогательно сидевший на черной ветке голого дерева напротив Лизиного окна.
„Забавно. Ночные метаморфозы. Цветные сюрпризы. Проказы палитры” - Лиза любила баловаться определениями. От оконного стекла тянуло холодом, и она снова нырнула в кровать. Натянув одеяло до самого подбородка, блаженно вытянувшись под ним в струнку и закрыв глаза, Лиза в полудреме размышляла о том, как ей жить дальше.
„Ну, вот и нет осени. Кончилась. Кончились золотые славные деньки, с эйфорией, растворенной в воздухе, проносящейся мимо ненаписанных картин, с мелкой пылью, висящей во дворах и детскими считалками. Кончились вечерние разговоры на лавочках с маячками сигарет и ночное изучение половиц собственной квартиры. Кончились все мои девичьи секретики и не начавшиеся отношения, которым было дано честное слово не начинаться. Кончились вылазки за город, о которых никто никогда не узнает. Непонятные звонки старым знакомым с сопением в горячую трубку. Глупые выходки в ресторанах и танцы на коленях обалдевших ухажеров. Кончилось. Кончилось. Все кончилось и замолчало. Если не навсегда, то надолго. Как мой любимый желтый телефон, который я вчера уронила...”
Как ни странно, от этих мыслей Лизе сделалось почему-то очень легко. Так легко и здорово, что она даже разулыбалась, так и продолжая лежать с закрытыми глазами в постели. „Пора”, - решила, одним движением сбросила с себя одеяло, и побежала в ванную, громко шлепая босыми ногами по холодному полу.
Освежившись под душем и окончательно проснувшись, Лиза принялась варить себе завтрак - манную кашу. Не то, чтобы она ее очень любила. Просто ничего другого не было. Поставив остатки молока на маленький цивилизованный костерок голубого цвета, практически невидимый при столь ярком солнце, Лиза направилась в комнату и снова остановилась перед окном.
Пакет не давал ей покоя. Дразнил. Дразнил своим цветом, своей яркостью, своей неуместностью и какой-то кричащей наивностью. „Снять, что ли, - подумала Лиза, - не на месте он здесь. Ни к селу, ни к городу. Ни рыба, ни мясо. Ни туда, ни сюда. Ни в ..., ни в Красную Армию. Фу! Лизавета! Не стыдно материться?.. Хотя, почему, собственно, не на месте? Я  ж его туда не вешала, сам прилетел. Значит ему так надо. Ну что ж, давай дружить, рыжий! Меня Лизаветой зовут”. Лиза как-то хитро посмотрела на него, сильно прищурившись и склонив голову на бок. Потом снова широко открыла глаза, тряхнула головой, словно отбрасывая от себя глупые мысли, и отошла на пару шагов назад, вглубь комнаты. Затем засучила рукава халата, села перед мольбертом, наклонила столешницу и потянулась за листом бумаги. Достав из чемодана коробку с остатками битой пастели, Лиза долго стояла над ней в нерешительности и, судя по выражению лица, думала о чем-то далеком. Потом взяла оранжевый мелок и начала быстро, широкими размашистыми движениями наносить рисунок, с такой несчадной силой вдавливая беззащитный огрызок в рыхлую бумагу, что тот ужасно крошился.
Тут из кухни потянуло горелым. Лиза бросила мелок в коробку, соскочила со стула и кинулась навстречу предательскому запаху. Но было поздно, молоко убежало. „Ну, вот и славно. Ну, вот и наелась, - покорно вздохнула Лиза, - снова придется идти к кому-нибудь в гости. Кто ходит в гости по утрам...” Сильно скривившись, Лиза выпила полстакана желтоватого молока - все, что осталось в кастрюльке - вернулась к мольберту и через полчаса закончила эскиз, назвав его „Апельсиновые корки цвета пакета-пришельца, поселившегося у меня за окном, на мокром и грязном асфальте, или, встреча зимы”
Одевшись, она села в кресло и сняла телефонную трубку. Там жила тишина. „О, Мир, не будь такой скотиной и отзовись”, - пронеслось в голове. Похоже, на этот раз мир не услышал. Лиза накинула пальто, раскрутила завернутый ворот свитера и, громко хлопнув дверьми, вприпрыжку выскочила на улицу.
„Ну, здравствуй, зима. Давай дружить, - в своей привычной манере думала Лиза, не спеша идя по улице, часто оборачиваясь и любуясь следами своих ботиков. Я  на самом деле хорошая, вот увидишь. Хочешь, я тебе картинку нарисую? Не хочешь? Ну, смотри”.
Лиза не очень любила зиму и поэтому всегда заискивала перед ней.

Кап-кап. Кап-кап. Кап-кап-кап... Неестественных размеров сосулищи, свисающие с низкой крыши прямо перед окнами Лизиной квартиры таяли на глазах.
Зима прошла. И прошла она под знаком пакета. Честное слово, вы не поверите. Он все еще висел там, где его прописал злой осенний ветер.
Сначала Лиза не обращала на него никакого внимания: висит себе, и пусть висит. Потом вся эта котовасия начинала казаться странной, и Лизавета ждала, когда же он, наконец, оторвется и улетит. А он все не отрывался и не улетал. На смену удивлению приходило раздражение. Потом злость, безразличие, тоска, привыкание, привязанность, нежность, чуть ли не любовь. И снова удивление.
Пакет стал чем-то вроде мебели в Лизиной квартире: ну есть и есть. Только что за окном. Потом обнаглел вконец и сделался просто членом семьи, иначе и не назовешь. И, конечно, постоянным собеседником. Глубоким, понимающим, как редко кто умеющим слушать. Когда надо - поддакнет, когда надо - промолчит. И всегда безошибочно, всегда вовремя. Одним словом, перезимовали они с Лизаветой вместе. Вместе радовались, вместе и печалились.
Как-то в начале декабря Лизе подфартило. Старый знакомый, случайно встреченный на именинах у подруги, предложил заказ. Он как раз открывал новый ресторан. В морском стиле. Рыба там всякая, кальмары, шпроты, дары моря, одним словом. И заказал Лизавете серию картин для оформления обеденного зала. „Ну, что-нибудь про Колумба так он сказал. И в тот же день выписал неплохой аванс, который пришелся Лизе очень кстати. „Про Колумба, так про Колумба, Валерик, нет проблем. Для тебя - хоть про Тура Хиердала”,- искря глазами, пропела Лизавета, засовывая в задний карман тугих джинсов хрустящие бумажки.
С неделю она ходила, настраиваясь на волну морских приключений. Листала книжки, смотрела фильмы, даже тельняшку у соседа одолжила. Засыпая, неслышно перебирала губами на мотив известной песни: „...где же ты, где ...Колумб... давай дружить... где же ты, где... почему не приходишь...” Пугливо, словно дикарка, прикасалась к белой непорочности эскизных листов. Добрый месяц ночами в окне не зашторенной мастерской горел свет. Лизавета упивалась до дрожи в руках горячим - аж в нос колотит - красным вином с гвоздикой, туго стягивала голову пиратским платком, курила зловонные сигареты и громко, с наслаждением, брызгая слюной, материлась.
И она слышала... Слышала некую далекую музыку. Музыку простых инструментов и скрипящих, разбухших от соленого морского ветра деревянных дверей. Волна, ухая, долбила в просмоленный борт, чайки на лету хватали рыбьи кишки, брошенные вверх беспалой рукой хохочущего кока. Хлопала потертая ткань знамен и в безжизненном штиле замерал дохлый тяжелый парус. Звенел в поединке, плюясь снопами искр, старый каленый клинок, омытый в звездной пыли, а разношерстные и цветастые вестники неведомых наречий, родов, рас и племен кричали: эй, невеста, лови же скорее комканую географию давно забытых эпох...
Так родился триптих. Сюжет центральной, основной его части словно предлагал усомниться в роли личности в истории и лишний раз намекал на вседозволенность и распущенность никем не контролируемого Господина Случая. В левом нижнем углу внушительных размеров холста тонкими красными, не совсем трезвыми буквами Лизавета вывела название композиции:
...Колумб, случайная португальская мандавошка,
несомненно, недостаточно патриот,
 конечно же, дурной семьянин и вообще -
смешной и поверхностный человечишка - не человечище,
влюбился и, плача в таверне, слушает, как некая ****ь поет...
Приехавший с тремя лысыми и ушастыми помощниками забирать картины Валерик, сильно пучил глаза и как-то странно хрипел, рассматривая работы. Не глядя на Лизавету, скупо поблагодарил, что-то нечленораздельно промямлил о разнице ассоциаций, и сказал, что обязательно порекомендует ее своим приятелям. Но деньги все-таки заплатил.
Закрыв за валериковой бригадой двери, Лиза прошла в комнату, опустилась на диван и заснула с блуждающей улыбкой на лице. Пакет за окном радостно хлопал в полиэтиленовые ладоши, улыбаясь вместе с подружкой - иначе о Лизавете он и не думал - не обращая ни малейшего внимания на стылую, безветренную и мало улыбчивую декабрьскую ночь.
Новый Год и практически весь январь выдались очень пьяные. Пускаясь в карусельные виражи веселья, обгоняя на поворотах поземку, уносилась Лизавета вместе с новоиспеченными подружками и не только все дальше и дальше от реальности. Реальность же, мерзкая, гадкая и противная старухоподобная сволочь, хватала ее за ноги и опускала на землю, в гулкое и пустое корыто похмелья. И даже душевный приятель пакет не решался тогда нарушать тишину.
Собственной бесплотной тенью бродила Лиза по квартире. Подходила к окну. Топя горяченным лбом морозные узоры, упиралась в оконное стекло. Испугавшись хруста, вздрагивала. Ощущая чуждость дыхания, как процесса, тыкалась лицом в подушку, распластавшись на кровати. Забывалась коротким и липким сном со спутанными волосами над перепуганным унитазом. И без страха ждала, когда остановится сердце...
Аборт тоже пришлось делать с похмелья. Странно все это было. Очень странно. За плечами у Лизы было неудачное замужество, многомесячные, мучительные десперацкие попытки забеременеть, унизительные анализы, болезненное лечение и твердая уверенность в том, что матерью стать все равно не получится. И тут - на тебе. На купленном в аптеке новшестве, заморском тесте, засинела радостная полосочка с оптимистической надписью: „Поздравляем Вас! Скорее всего, Вы Беременны! Несомненно, Вы будете отличной матерью. Пожалуйста, как можно скорее обратитесь к Вашему врачу”.
Ну, здравствуй, беременность!
Звали его Егором. Познакомились - не поверите - в бане. Праздновали день рождения подруги. По традиции - девичник. Уже глубокой ночью, изрядно напарившись, и порядком заскучав, не выдержали девчонки и решили разбавить свою компанию худшей частью человечества. И зазвонили телефоны. И приехали мужья с друзьями.
Когда в парную зашел Егор, Лиза - в парилке то! - похолодела. И света в тусклой лампочке под потолком сразу же прибавилось. „Хватит, - думала Лизавета, отвернувшись к стене и, закрыв глаза, - хватит этого затворничества... хватит мечтать о ласке... хватит нервно дышать в автобусе, блуждая туманным взглядом по тугим мужским ягодицам цвета индиго... хватит целоваться со случайными пьяными подругами, как бы нечаянно падая с ними в обнимку на диван... хватит, бросая кисти, убегать в душ и долго мучить себя твердой горячей струей, крича, срываясь то на визг, то на стон, то на рев, слыша, как соседи снизу долбят в трубу стояка... хватит...” Она открыла глаза и посмотрела на Егора. Он взял ее руку в свою и сказал: „Действительно, хватит...”
Фигура Егора не оставляла никаких сомнений в том, что он смог бы одной левой победить дремучих викингов, несметные полчища Чингисхана, цветастые римские легионы, греческие фаланги, эскадроны летучих гусар и кровожадных буденовцев, вермахт со всей его стратегией глубоких танковых клиньев, вьетконг, афганских моджахедов и беспощадных посланцев иных миров, всех вместе взятых. Лизавету, во всяком случае, он победил той же ночью...
Лизу сильно тошнило. В такси несчадно трясло и тарахтело. Перед регистратурой недоброй змеей извивалась очередь. А врачиха долго разговаривала по телефону с сыном, объясняя, куда следует тыкать пальцем, чтобы разогреть в микроволновке борщ. Отложив телефонную трубку, она взяла в руки больничную карточку, на минуту углубилась в чтение желтоватых хрустящих листочков, потом подняла голову, поверх очков посмотрела на Лизавету и, глубоко вздохнув, с участием в голосе сказала: „Ну, что ж, раздевайтесь, голубушка...” Продолжая вздыхать, она встала и, засучивая на ходу рукава, направилась в угол, к умывальнику.
Лиза, аккуратно укладывая одежду на кушетку, медленно начала раздеваться. „Трусики тоже снимать?” - задала она скорее неуместный в данной ситуации вопрос. Не переставая мылить руки, женщина в белом халате абсолютно спокойно, без злобы, чуть ли не извиняясь, ответила: „Да мы через трусы еще не научились...”
Вернувшись домой, Лиза напилась валерьянки и проспала больше суток. Пакет сильно боялся, что она отравилась, и безумно обрадовался, когда единственная подруга все же зашевелилась, встала и нетвердой походкой направилась в туалет.
Февраль был месяцем работы. Лиза получила сразу несколько заказов. Причем, заказов интересных. Да и вообще, работалось легко и свободно. Как раньше, в юношеские годы. Теперь уже вдохновение само опускалось на переносицу мольберта, закидывало ногу на ногу и, скребясь некрашеным ноготком с обратной стороны подрамника, просилось в гости: „Ну, здравствуй, Лиза, давай дружить...” И Лиза дружила...
...последний мазок - пальцем, конечно - ленивая подпись непонятной загогулиной, закрытые в сладком предвкушении славы глаза...
Выставка в ЦДХ на Крымском валу, неожиданный успех. Газеты пестрят заголовками: „Что за смелость! Кисти молодости! Свежий ветер цвета! Новая рука старой школы!” Старики-академики, украдкой протирая пенсне, искренне плачут, неустанно бормоча в седые бороденки: „...прелестно... просто прелестно...” Авангардная артистическая молодежь рвет на себе разноцветные волосы: „Проморгали! Такой талантище проморгали!.. Уедет, как пить дать уедет!” Банкеты, вечера в модных клубах, аудиенции у Зураба и Неизвестного, теннисные партии с президентом... Ее выставка путешествует по миру: Париж, Лондон, Нью-Йорк, старые своды Лувра, модернистская бель завитушек Гугенхайма, наконец, большой зал Сотбис... Легкое головокружение от неприличного количества фраков и бриллиантов, зал замер - „...дцать миллионов сто пятьдесят тысяч - два-а-а-а-а-а...” - молоточек занесен и застыл вечным Эверестом успеха - коллекционер, пожелавший остаться неизвестным, скорее всего какой-нибудь арабский шейх, тонкий ценитель чистой крови скакунов, противовоздушных ракетных комплексов и современной русской живописи пожелали-с купить-с за ...дцать один миллион... Ах! Что вы говорите?.. Он отдал бы пол жизни - и пол царства, конечно - за ужин с автором?.. Нет ничего проще! Только не забудьте, милостивый шейх - или как вас там? - о шампанском! Да, да, „Вдова Клико” меня вполне устроит...

Кап-кап. Кап-кап. Кап-кап-кап...
Весна, как принято писать в школьных сочинениях, „уже полностью вступила в свои права”. Почти совсем просохли дворы, вечные хранилища тени и мусора. Солнце непривычно долго играло на всем, что попадало ему под руки, вернее под лучи: на крышах машин, бесчисленных глазницах спальных микрорайонов, осколках разбитых в новогодних драках бутылок, очках вечно спешащих прохожих, пуговицах солдат, жадно жующих мороженое. Настало время мыть окна. Прощаться с серо-бурыми потеками на стеклах, хранящими еще воспоминания о ночных зимних страхах.
Лиза нырнула в толстый свитер ручной работы с вытянутым в сосиску линялым сердцем на груди, закатала рукава и рывком открыла окно, с хрустом отрывая полоски пожелтевшей бумаги, слабое противоядие от зимних сквозняков. Свежий весенний воздух наполнил легкие. „Как здорово! Ну, здравствуй, воздух! Давай с тобой дружить! А это что? О пакете то я совсем и забыла... Негоже так другу постоянно за окном болтаться, ох, негоже...” Лизавета пошла в ванную и вернулась со шваброй. Встав на подоконник и держась левой рукой за ручку рамы, она вытянула наконечник швабры в сторону пакета.
И тут произошло нечто странное. Провисевший столько месяцев на одном месте, вылинявший и изрядно уже поистрепавшийся хрустящий фантом ни с того, ни с сего - и ветра то не было - тихонечко оторвался от ветки, и медленно кружа вокруг своего „гнезда”, принялся танцевать непонятные танцы. Лиза так и осталась стоять на подоконнике со шваброй в руке, ничего не понимая и глуповато улыбаясь.
„Что? Говори громче, я тебя не слышу! То есть как это ...полетели! Нет, ну хочу, конечно... но я никогда не пробовала... а что нужно делать? То есть как? Совсем ничего? А ты уверен? Я не свалюсь вниз? Точно? Ну, смотри...”
С этими мыслями Лиза отбросила швабру - не хотелось быть похожей ни на ведьму, ни на бабу Ягу - и, закрыв глаза, шагнула с подоконника вниз. К ее огромному удивлению это оказался шаг не вниз, а вперед. Она не упала, но, действительно, полетела. Рядом довольно кружил пакет...
Сначала лететь было как-то глупо. Ну, сами посудите: ни крыльями не машешь, ни ногами не педалируешь, а все равно летишь. Но привыкнуть удалось быстро - стоило только представить себе, что ты не летишь вовсе, а просто плывешь в чудесной невидимой лодке. Лиза поднималась все выше и выше, над верхушками деревьев, над ржавыми крышами домов с частоколами телевизионных антенн.
И чем выше она поднималась, тем больше начинала замечать разных чудесных вещей, которых раньше, к стыду своему, не замечала. И тонкий ледок в лужицах трогательной формы, и скрип детских резиновых сапожек, и неумелые гаммы, доносящиеся из открытого окна музыкальной школы, и оглядывающиеся по сторонам рыжие школяры, курящие одну сигаретку на всех за углом спортзала, и заснувшая над коляской в парке мать-одиночка, и первые поцелуи восьмиклассников на скамейке рядом, и скрип трамвайных колес на повороте, и говорливая толпа в кепках, вываливающая из ворот завода, и врач хирург, не успевший спасти пациента, смотрящий из окна в никуда, сжимающий кулаки в карманах зеленого халата, и студенты, сидящие в ореолах настольных ламп исторических библиотек, и вороньи перебранки в верхушках столетних деревьев городских парков, и молчаливые будни памятников, и крики новорожденных, и заглушенные причитания над усопшими, и пьяные свадьбы и медь похоронных процессий, и звенящий в морозном весеннем воздухе свисток милиционера, и робкие объятия влюбленных на первом свидании... Сверху, все было отчетливо видно. Как на ладони.
Лиза поднялась еще выше. Здесь было значительно холоднее. Но зато отсюда можно было увидеть всю свою жизнь. И прошедшую и будущую. Проглядев минувшие дни - кое-где улыбаясь, а кое-где жмурясь от стыда - Лиза с большим трудом - так хотелось посмотреть! Но зачем? - отвернулась от своего будущего.
Мимо, вверх, промчался пакет. Машинально подняв голову, чтобы посмотреть ему вслед, Лиза увидела кружащиеся в вальсе хороводы Зодиака.


Октябрь 2000г.
Варшава.