Первый ряд

Философ Борянский был человеком очень простым в обращении, но дело свое знал. Не допускал ни малейших поблажек для многочисленных учеников, которые под его руководством строили собственные мировоззренческие системы. Борянский жил в комнате без окон с мягкими стенами, полом и потолком. Двухметровый сторож с желтой кожей и толстой черной косой, сопровождал его. На лекциях он всегда сидел на полу с закрытыми глазами. Время от времени он приводил к Борянскому девиц, которые удовлетворяли половые нужды философа. С годами эти нужды становились все скромнее. Зато с другими нуждами дело обстояло благополучно и это радовало Борянского. Часто сидя на мягком полу и глядя в мягкий потолок Борянский улыбался.
Ученики никогда не видели его улыбки. Они видели только круглое лицо, похожее на непрожаренный блин и слышали выверенные слова. Борянский с виду был мягок, как его собственная комната. Но руки у него не находили себе места, непременно должны были быть чем-нибудь заняты. Иногда Борянский бил учеников линейкой. Линейка ломалась. В среднем выходило две линейки в неделю, которые преданные ученики покупали для учителя.
Борянский всегда был один. После занятий он очень уставал, его часто охватывало отвращение к себе, к своим словам. Избавляться от отвращения он предпочитал в кино, любил смотреть фильмы о диких нравах и дикой природе, где лилась кровь, где двигателем сюжета было насилие и необузданная страсть. При этом обожал есть пирожное. Он всегда садился на первый ряд, подавшись вперед, чтобы в полной мере ощутить иллюзию, отвлечься от мыслей, которые преследовали его. Иногда ученики даже покупали учителю пирожное, но ни разу не слышали от него благодарности. Он ни с кем из них никогда не здоровался. Говорили, прежде у него был друг, родившийся и выросший в области, где производилось вино. Друг этот не мог обходиться без вина и даже злоупотреблял им. Много раз он уверял, что избавился от винной зависимости, но вскоре все повторялось сначала. В минуты откровенности он говорил, что вино избавляет его от реальности. Иногда его по неделям не могли дождаться дома, где у него была сестра и ее любовница. Впрочем, женщины не особенно волновались по поводу друга. Волновался, говорили, Борянский, что ко времени его преподавания выглядело невероятным. Отношения были у них самые любезные, они даже прогуливались держась за руки, когда считали, что их никто не видит. Только другу Борянский улыбался. Потом друг исчез.
Звали друга Валерием. Волосы у него были шелковистыми, глаза карими, а голос - с чудной хрипотцой. Борянский часто слушал, как друг читает классиков. Это были счастливейшие минуты его жизни.
Женщины Валерия, как ни странно, первыми почуяли, что Валерий пропал. Они пришли к Борянскому и закатили ему истерику. Он уже тогда жил в своей мягкой комнате и был очень огорчен, что в комнате происходит такое. Ему казалось, что дух комнаты непоправимо нарушен. Выяснилось, что это не так. Не прошло и трех дней, как Борянский понял, что его комната - единственное место, где он обретает спасение, пусть временное, пусть иллюзорное, но все же спасение.
Кино, которое Борянский обожал, было бегством от действительности, но спасения не приносило. Сидя в кресле на первом ряду, он все же чувствовал за спиной враждебное дыхание толпы. Многоголовое чудовище таилось в тени, шуршало шоколадными обертками и восклицало на разные голоса разные глупости. Сам Борянский предпочитал благоговейно молчать перед экраном.
Желтолицый сторож тоже был молчалив. Никогда между ним и Борянским не было бесед. Но они чувствовали определенное родство душ и, каждый по своему, любили друг друга.
Любовь занимала в жизни Борянского главное место, но ни разу это не была любовь к женщине, да и в мужчинах он скорее любил не физическую оболочку, а то, что находилось в ней. Впрочем, часто то, что внутри, имеет выход наружу.

Борянскому было холодно. Он был гол как в первые минуты жизни. В руке у него было ореховое пирожное. Ночь жутко дышала. Звезды ярко пылали над головой. Луны не было. Борянский бросил пирожное, робко встал с колен и тихим голосом позвал желтолицего сторожа. Звук вышел странным, словно философ не обладал даром речи. Тьма отозвалась воем и криком какой-то большой птицы. Философ отлично помнил, как вошел в кинотеатр, как темнокожая продавщица продала ему пирожное, как он миновал учеников, не отвечая на их приветствия и сел на скрипучее кресло. Экран раздвинулся, погас свет. Ребенок сзади воскликнул: “мама, мне страшно”. Пошла заставка - огромный уссурийский тигр рычит из кольца с девизом: главная цель человека - его бытие. Философ на мгновение опустил глаза и откусил от пирожного. Потом была тьма, а когда она рассеялась, над Борянским пылали яркие звезды. Он во второй раз позвал сторожа, снова испугавшись собственного голоса. Тьма раздвинулась и философ увидел человека, голого, если не считать весьма скромной набедренной повязки, с черной лоснящейся кожей, на поясе которого висели длинные ножны. Лицо чернокожего было раскрашено, его левую сторону пересекал шрам - от подбородка до лба, волосы стояли дыбом, будто расческа ни разу не касалась их. Борянский обрадовался, вскочил, но чернокожий не понял его. Вместо этого он накинул философу петлю на шею и слегка затянул ее.

Петраков, шестой ересиарх семьи Вавагуа, страдающий меланхолией и отсутствием аппетита, решил немного развеяться и пригласил на философский диспут несколько закадычных друзей.
Они не заставили себя долго ждать. Все прибыли в лучшем виде. Прекрасные одежды и украшения дополнялись изысканными запахами благовоний.
Петраков, сидя в кресле, кивал входящим и показывал синий язык.
- О, как вам должно быть неприятно, шестой ересиарх семьи Вавагуа, драгоценный Петраков! - неизменно восклицал каждый приглашенный.
Не нашлось ни одного, кто бы нарушил правила хорошего тона. Петраков был доволен и с удовольствием подставлял руку для облизывания.
- Не могу не попросить вас, драгоценные друзья мои, помочь мне уставить стол напитками и закусками, - сказал Петраков, когда все собрались. - Я же знаю, что никакой диспут не может считаться состоявшимся, не будь на нем хотя бы простенького фуршета. Угощение обязательно для умов, иначе умствование не имеет никакого смысла. Тем более, философское умствование!
Все с превеликой радостью согласились. Не прошло и получаса, как напитки и закуски перекочевали из хранилища на стол. Вина, фрукты, коньяк, колбасы, водки, икра. Души радовались, глядя на изобилие.
- Собрались мы здесь для обсуждения одной из важнейших проблем ересиологии, - сказал Петраков, - а именно - проблемы соответствия ошибочных представлений Закуарибы правильным представлениям Первого и Единственного, чье имя называть нельзя. Напомню, в чем заключается ересь Закуарибы. Он отрицает абсолютную исключительность нашего мира, считает, что наш мир - всего лишь один из миров, расположенных один над другим, и в действительности достаточно просто проникать с одного мира на другой, надо только знать точки напряжения. Точки, в которых тем или иным образом пробивается простая реальность. Например, у нас это поле вокруг сказителя на рынке, в котором мы можем видеть и слышать его. В сознании слушателей образуется как бы другая реальность и в своем воображении он уже не совсем на рынке, а там, где происходит действие истории сказителя. Дело остается за малым, нужно лишь подтолкнуть слушателя и он запросто провалится или вознесется в мир иной. Слушатель уже готов к этому, он открыт для других реальностей. Правда, Закуариба нигде не говорит о том, как именно подталкивать. Думаю, он и сам этого не знает. Иначе почему он до сих пор здесь?
Но развить в чем именно по его мнению заключалась проблема соответствия и с какой его гранью ему хотелось бы поработать Петраков не успел.
- Надеюсь, мы не помешаем? - осведомился знакомый всем голос.
Петраков и остальные диспутанты обернулись ко входу, в котором торчала взъерошенная голова с густо раскрашенным лицом. Бровь и щеку пересекал замечательного вида шрам, который хотели бы иметь все присутствующие. Такие шрамы служили безотказным пропуском к любой, даже самой утонченной, светской даме.
- Закуариба? Ты с кем? - спросил Петраков.
Вместо ответа Закуариба вошел сам и втянул за собой на веревке низкорослого пухлого человечка с белой кожей. Руки у человечка были на редкость беспокойные, он совершенно не понимал, что с ними делать, и постоянно что-нибудь теребил. Когда он добирался до оружия Закуарибы, то неизменно получал по рукам.
- Он выглядит просто замечательно, - сказал Петраков. - Где ты его нашел?
- Не имеет значения, - ответил Закуариба.
- Хороший, хороший, - приговаривали благовоспитанные гости.
- О, я вижу у вас тут банкет! - воскликнул несдержанный Закуариба и бросился к столу, как коршун на цыплят.
Первой его жертвой пала маленькая копченая колбаска из говядины, вслед за которой отправилась рюмка водки и, почти без перерыва, рюмка коньяку.
- Ну и знатная у тебя водочка, Петраков! - похвалил Закуариба. - Да и коньячок не подвел.
Он перешел к винно-фруктовым процедурам, ни на кого не обращая внимания. Аппетит у него был отменный и виноград он ел вместе с косточками, обильно запивая десертным вином.
Идея пришлась диспутантам по вкусу. Петраков в ответ на устремленные на него взгляды, покивал, и диспутанты направились к столу.
- Вперед, ребята! - поддержал их Закуариба. - Вперед, иначе нам не видать Конженга, как собственные похороны! Помню, когда мы стояли под Конженгом, шел сильный дождь. Земля промокла насквозь и трудно было отличить своего соратника от кучи грязи...
- Послушайте, а как же вопрос о соответствии... - робко сказал кто-то из молодых диспутантов.
- Ну и зелень вы тут у себя развели, - заметил Закуариба. - Просто детская деревня какая-то! Молоко матери с губ брызжет!
Молодой диспутант жутко смутился и попытался спрятаться за спины старших, но они нарочно все время двигались, чтобы он не мог остаться в тени, вне поля зрения Закуарибы.
Закуариба жутко скалился. Зубы у него были замечательные.
- Не стоит обижать нашего юного друга, - сказал Петраков. - Он ведь еще не знает толком порядков, принятых среди нашего круга. Ему все еще кажется, что ересиология значит куда больше, чем кусок колбасы и рюмка водки.
Белый толстый человечек подскочил к юному диспутанту и принялся теребить его за рукав. Юноша не выдержал и резко дернул рукой, отчего человечек свалился на пол и залился горючими слезами.
- О, простите мою неловкость, драгоценнейшее существо, простите ради того, чье имя мы не называем! - склонился над человечком юноша.
Тут уже никто не выдержал и дом Петракова огласился громогласным хохотом, которому мог бы позавидовать сам судья-облако, досточтимый Вуан-Пуан, стоящий по правую сторону от высокой табуретки Единого.
- Ну, молодой, ты даешь! - грубо выразился Петраков, встав с кресла. - Да ты хоть знаешь, что это за дрянь под тобой валяется?
Бедный юноша растерялся. Он хлопал глазами, открыв рот и порывался то снова наклониться к хныкающему человечку, то кинуться к двери.
Закуариба сделал несколько шагов к человечку, вынимая из ножен оружие - длинный нож. Человечек перестал плакать, весь сжался и слабо попытался отползти. Прополз он не больше, чем на половину длины собственного тела. Нож Закуарибы прервал его попытку.
Закуариба встал над человечком на колени и приложился к его разрезанной шее.
- Знатная кровь! - воскликнул он. - Присоединяйся! - И подмигнул молодому человеку, который все еще стоял с открытым ртом.