Этажи в стране далекого детства

История Один.
Чувство счастья никогда не охватывает нас сразу, и потому мы не осознаем его каждой клеточкой своего тела. Только подсознательно воспринимаем, как эти облака не понимают, что если они соберутся в кучу, то пойдет дождь. Так и я не пыталась доказать себе, что, отказываясь от счастья, я только приближу ощущение мерзкого и холодного кислотного дождя , разъедающего душу. Жизнь казалась тряпкой. Следуя парализованной мысли взрослых, я – совсем ребенок. Мне восемь лет. Чтобы полюбить надо вырасти. Страсть опасна. А твое собственное содержание не поддается серьезному к нему отношению. Мозг еще не отошел от бесконечных детских сюсюканий и прибывая в каком-то расплывчато-туманном состоянии, продолжал поддаваться ненастойчивому влиянию со стороны умных больших. Душа была наполнена беспричинной грустью, страхом и злобой, от которой присходила скука из-за отказа принимать решение без их поддержки. Непослушные пальцы уже научились писать. Дождь за окном толкал на создание волшебных произведений, типа: Наступила ночь,
И снится мне сон, как сказке точь-в-точь.
Просыпаюсь, смотрю,
Волшебный лексир выпить спешу...и т.д.
Эти тупые стихи производили на семейных домодчадцев потрясающее впечатление, они начинали апплодировать  мне и громко визжать, как клоуну, по ошибке попавшему на баллюстраду. Зрители продолжают думать, что это часть представления. А он на самом деле попал туда случайно. Изо всех сил пытается осуществить свою мечту – уйти и продолжить запланированный номер. Но у него ничего не выходит. Он остается на баллюстраде среди таких же обычных людей, которые продолжают смотреть на него как на виновника циркового представления в то время как он ,  такой же как все эти люди, пытается вернуться на арену и закончить все, что должен. Эти апплодисменты оглушают его, и он теряет созание. Я познакомилась с Пашкой во втором классе. Мне было семь с половиной, почти восемь. Возраст, когда ребенок еще не осознает , что он взрослый, но и не верит в то, что он ребенок. И так будет продолжаться до сознательных 17, пока до него наконец не дойдет, что у человека НЕТ возраста. Если, конечно, дойдет вобще. А то в этом подвешенном состоянии ему придется мучаться всю оставшуюся жизнь. Пока я училась писать буквы и рисовать кружочки на листе альбомного размера, Пашка продолжал в меня влюбляться, так как на все палочки, кружочки, буковки и неизвестный икс икс икс ему было откровенно плевать. Он смотрел только на меня, то , что было до боли ему известно, ища повод рассмешить.Потому что лицо, сохранившее брезгливый отпечаток выражения еврейского происхождения, было приятно, пожалуй, с улыбкой и только. Пашка был самым красивым парнем в классе. Кроме того, он бегал быстрей всех, и сначала учился играть на гитаре. Я пользовалась его чувствами. Уходила с уборки класса, а он всю работу доделывал за меня. Мы были близки , много общались о какой-то ерунде, чего, конечно, вряд ли подозревали мои родители, которые надеялись воспитать прирожденного аскета. Вряд ли они этого хотели, но у них это получилось несколькими годами позже. Все было хорошо. Я отлично училась. Несмотря на хиханьки и хаханьки, раздающиеся на всех уроках вподряд. Прожигающее чувство любви толкало Павла на всякие подвиги. Например, однажды он счел чрезвычайно нужным на уроке рисовния применить акварельные краски к употреблению на своем лице. Разукрашенные в красный цвет пухлые молодые губки выглядели довольно жалко. К тому же, намек был не понят. Пашка был расстроен. Листья с деревьев опали. А наши с ним отношения стали терять всю свою прелесть так же быстро, как подмосковный город расставался с летом и ярким платьем, в которое оно одело Химки на прощание. Я давно так не летала. На улице вдруг выпал первый снег. Но я шла на распашку в фиолетовой куртке, которую раздувал северный ветер.  Мне было тепло. Какой-то странный огонь грел изнутри мое ледяное сердце. Я всегда была железкой, не задумывалась о том, ранят ли мои слова других людей, поэтому в классе меня не любили. Правильно сказал кто-то из великих, что человек обречен всю жизнь барахтаться в собственном дерьме. Это не так, если мы научимся видеть человека насквозь. Вряд ли в этом является подмогой книга Ди Снайдера, прочитанная в нежном возрасте, спрятанный под подушкой Фрейд или толстый томик практикума НЛП. Эти источники прежде всего следует искать в самом себе. Конечно, книги полезны тем, что помогают вытащить их наружу и разрушают некоторые принципы, которые впитали в себя дети, лишенные дворого детства и призванные подчиняться взрослым и жить по расписанию. Я не придала внимания тому, что давно выпила волшебный элексир. Которым меня напоил никто иной, а имено Пашка, он при любом удобном случае пытался заговорить со мной. Я почему-то не хотела быть в центре внимания и сплетен, мне было плевать на них. Но я бы не вынесла посягательств на мои мысли и душу, которую на словах переделывали все мои знакомые. Я знала, что они не поймут меня такой, какая я есть, потому что я не понимала их. Последние листья свернулись в трубочку, кроме тех которые я разгладила утюгом и положила в "Унесенные Ветром". Мне было жаль свой цветок, я не хотела распускаться, но я чуствовала, что он заставит меня сделать это. Я буду счастлива, я буду всегда светится так, как сейчас. Но мальчишка был влюблен, я тоже, но почему-то мои мозги оказались сильнее моего сердца. В один день это случилось. Мама полазила по тайникам моей души, что закрыло их от него навсегда. Вечером, когда я пришла с очредного бесполезного занятия пианином, бесполезного, потому что у меня не было музыкального слуха. Я до 12 лет вообще не слушала никакую музыку, кроме Газманова (""Мои мысли, мои скакуны""), но петь я любила. Мне казалось, мой голос был больше чем я, его можно было слышать, но нельзя бвло видеть так далеко, как нельзя было рассмотреть меня саму. Мне нравилось , что какие-то звуки вырывались откуда-то изнутри  и моя учительница ставила меня в пример другим сорванцам из нашей хоровой группы. Мамы всегда считают своим долгом влезать в "проблемы" своих чад, и испытывают наркотическое расслабление, когда они им правда все рассказвают. Она сказала мне, что Паша меня любит. Это было как ножом по сердцу. Я всегда скрывала личное, но теперь поняла, что это было невозможно. Он рассказал своей маме , что любит меня. А новости, как говорится, имеют крылья. Нас рассадили, потому что смех мешал классу учиться. Моя учительница по хоровому  пению умерла от рака. А ее огромный портрет и горы цветов на кафельном полу в вестибюле у ее фотографического лица, все это навсегда отложилось где-то глубоко. Я теряла сразу двух людей, которые любили меня. Я бросила фортепиано. Он перестал заниматься гитарой. Я жалела, что отвергла предложение его руки и сердца, испугавшись какого-то бреда. Он пытался меня ненавидеть и забыть. Я ждала дома от него звонка. Он, наверное, ждал моего. Меня пугала его открытость. Я не думала, что вот так просто можно взять и сказать кому-то, что ты кого-то любишь. Я всегда чувствовала его крепкое пожатие на своей руке. Он совершенно скатился и глушил свои чувства в компьютерных играх. Я не могла победить страх. Так бывает с людьми, которые привыкли к тому, что к ним относятся, как к малолетним недоумкам. Я разбросалась на кружки по рисованию, лепке, рок-н-ролу, все это проваливалось и уходило, потом чувства угасли, превратившись в воспоминания, и  снова проводила вечера у телевизора как делали это все "нормальные" люди. Моим родителям ничего не надо было от меня, кроме того, чтобы я училась.Я целыми днями пожирала строчки в учебниках, понимая из них только слова "он", "она", "вместе", "полет" и "огонь". Мы потеряли друг друга. Я не сделала шага на встречу. Он не мог настаивать, потому что это причиняет боль, когда ты реально любишь, но при каждом новом встречном слове наталкивешься на холод. Я боялась любви. Я не знала ни одного матерного слова, это удивляло моих друзей. Я не знала, как появляются дети, это удивляло их еще больше. Жизнь на другой планете стала для меня нормой, я упивалась грустью. Зимой меня согревало сознание того, что он любит меня, но он был сильней, чем я думала, и сумел ненавидеть, кстати, было за что. Я перешла в другую школу. Дни стали длиннее, его слова исчезли, его быстрый взгляд утонул в океане глаз новых знакомых, я захлебывалась в событиях новой жизни. А он остался тем забавным воторокалассником, который готов на все, который с малых лет знал цену любви, который понимает людей и не боится жить. Пашка до сих пор живет в одной из комнат моего прошлого, на восьмом этаже, он любит меня.