Деревня

               
                I                Выезжая из города, а особенно из такого, где много дымящихся труб, чувствуешь невероятное облегчение. Как будто ветер был завязан в узлы, и вот они развязались, и он, радостный и свободный, гуляка и просто улыбчивый парень обретает свободу.
Причем происходит это внезапно. Как только исчезают булыжные дома, зарешеченные лица горожан, присыпанная липкой пылью трава, воздух, в котором гремуче перемешались запахи вулканической деятельности заводов, - как только все это остается позади, а за стеклом автобуса заволнуется власяница покосов, ты понимаешь еще неясно, смутно, молочно, что вырвался куда-то, и тебе в этом «куда-то» хорошо и спокойно.
Вот приезжаешь в деревню и слышишь радостные слова матери: «Вот моя деревня, вот мой дом родной!». Идешь по улице по полуутопшим в грязи доскам и то слева, то справа, через дом, а то чуть ли не в каждом подряд живут у тебя родственники, тотчас же кого-нибудь видишь, улыбаешься, здороваешься, они тоже рады, что вот приехали из города, на лето, на каникулы в гости. А вот и бабушка стоит, встречает, такая старенькая и счастливая. В воскресенье родители уезжают и каникулы начинаются.
Первым делом обходишь свои владения. Свои, потому что понимаешь, что здесь тебе все лето придется работать, а потом пожинать все эти толстые мохнатые подсолнухи, тугие стручки гороха и бобов, твердую нежнооранжевую морковь, запашистые помидоры, пупырчатые немного горьковатые огурцы; что-нибудь уже поспевает, отмечаешь, запоминаешь место. Здесь ты маленький хозяин, этот сад твой - на все лето.

Совмещаются две картинки: пламенная пленка углей через открытую заслонку прилипает к лицу мальчика, что сидит на маленькой бордовой табуретке перед печкой; и синяя сумеречная мешковина деревенского заката, что кутает в мягкие складки дом, большую комнату с поблескивающими досками пола и бабушку, сидящую на кровати. Бабушка, положив руки на колени, смотрит в «никуда», она бормочет свою жизнь и, покачиваясь взад и вперед, не ждет никаких ответов. Тонкая легкая седая нить мягкими овалами ложится на пол, не сплетаясь в какой-то определенный узор… никого не осталось одна-одинешенька. Мальчик заходит в комнату, его глаза слипаются, он смотрит в окно, огненные пятна сужаются до звезд, которые мигают толи от ресниц, толи от стекла.

Бабушка пережила гражданскую войну, нэп, коллективизацию, великую отечественную войну и  все, что потом за ней последовало: оттепель, застой, перестройку, мужа, сыновей, умирая, положила себе под бок котенка Тиму и склонила к закату коромысло жизни моих родителей. А ее руки чистили картошку. Мыли тельце родившегося ребенка. Обмывали тело покойника. Дергали лук, моркву, свеклу, укроп, сорняки. Прикасались к коровьему вымени и тянули его вниз. Сжимали серп. Ставили закорючки вместо подписи. Гладили мужское тело. Брались за горячий чугунок и снимали его с плиты. Стирали рукавом платья капли пота с сенной трухой. На ночь закрывали калитку двора и двери дома. Брались за кольцо крышки погреба. Вплетали красную ленту в волосы. Поднимали юбку, чтобы перелезть через забор. Срывали ранетку. Застилали постель. Прижимались к груди и отчаянно хватались за голову. В бане снимали с шеи крестик. Топили в ведре котят. Грубо гладили кота, тыкали его мордой в лимонад мочи. Носили ведра с водой. Застегивали доху, фуфайку, кофту. Вязали березовые веники. Штопали прохудившиеся носки. Брали нож и резали мясо. Переворачивали блины и пирожки с  осердием. Делали лунки в земле под семена. Брали топор и рубили дрова. Взваливали мешок с орехами на спину. Хватали ремень и били дочку. На ночь крестили окна дома. Доставали деньги из маленького кошелька. Наливали в стаканы самогон. Отмахивали мух. Опирались на костыль. Ладошкой утирали слезы. Махали вслед уходившим на фронт. Обнимали вернувшихся с войны. Вдевали нитку в иголку. Ножницами резали толстые ногти. Накрывали на стол. Мыли посуду. Собирали чернику, голубику, смородину, бруснику, малину, викторию, землянику. Варили и жарили. Полоскали белье зимой на речке. Мяли лен. Тянули нитку. Вязали. Шили. Проклинали. Заслоняли лицо от пожара. Хлопали в ладоши. Протягивали билет.


                II
Сергей стоял у железного стола и делал ревизию вентилей. Делал он это ловко и быстро. Скручивал в нитку подмотку, капал масло на ржавую резьбу, резал прокладки из автомобильной шины, отверткой укладывал каболку, клацал гаечным ключом и до упора зажимал тиски. В молодости он мечтал стать моряком. Учился в мореходке, три года служил в морфлоте, но, когда понял, что за границей ему не бывать, все бросил и приехал в родной город К. и стал сантехником. Была возможность учиться в пединституте на физкультурном, но к тому времени он уже был женат, считал себя взрослым человеком: жена, работа, диван, телевизор и все такое.
Женился он по любви, но после первого месяца совместного мурлыканья началось весьма недвусмысленное шипение. Но было поздно. Бросая лопатой очередную лепеху мокрого песка, улыбаясь одними морщинками вокруг больших глаз, он говорил: «Ну, вот такая у меня карма, такая жена, что же делать».
 
Зимой я работал дворником, и особенно хорошо было заходить к этому человеку в гости. После уборки снега пальцы, мочки и мошонка требовали тепла, так что в его комнате, где размещался теплоузел, было само то. Сидеть у горячих труб было сплошное удовольствие. Сидел я тихо, полузакрыв глаза, потому что Сергей в это время читал Бхагавад-гиту и джапу. Пальцы правой руки перебирали четки в матерчатом мешочке, а губы быстро, быстро шептали махамантру. Казалось, в теплом сухом воздухе комнаты текла по гладким разноцветным камушкам чистая вода. Она сверкала гранями и размывала вечную преграду между духовным и материальным миром. Иногда звучали кассетные записи лекций. В многомудрых диспутах рассказывалось о том, как на какой-нибудь индийской лужайке побеждались майя-вади обычным индийским мальчонкой-беспризорником, который за сытный глобджамун признавал, что господь бог это Кришна. Рассказывалось о мистических способностях человека – ситхах, о веке деградации Кали-юге, о золотом вкраплении в него, которое вот-вот должно наступить и о ведущей роли Русской земли в возрождении ведической культуры. Все это немного успокаивало тот мессианский зуд, который некогда овладел моей душой. Иногда же Сергей, посматривая в мою сторону, начинал расспрашивать о том, как дела, и начинался утренний разговор, который часто перерастал в вежливый иронический спор. Спорили мы о разном, например, о науке. Здесь наши взгляды сильно расходились. Натыкаясь на благоговейное отношение к тракторам, подъемным кранам, гайкам, болтам,  кускам проволоки, в изрядном количестве украшающих городской пейзаж, Сергей улыбался и принимал позу лотоса. Он начинал говорить о духовной науке, о том, что в другие юги, когда человечество было более благочестивым, люди не нуждались во всех этих хитроумных костылях существования, а могли спокойно перемещаться в пространстве, жить несколько тысяч лет, питаться воздухом и, если надо, убивать врага одним взглядом. Говорил он это вполне серьезно, безо всякого издевательства и насмешки надо мной. Ну, было так, и все, что тут поделаешь! Иногда говорили о Христе. Сергей, соединив восточного бога со славянским богом солнца Хорсом, говорил, что не умирал он, что Христос, великий преданный Кришны, после выполнения своей миссии ушел обратно в Индию и жил там со своей семьей, и умер там, и был тихо-мирно похоронен; что есть могила, и что даже показывали ее по телевизору в «Клубе путешественников», а евреи все извратили ради власти над этим миром.
Сергей позвал меня на лекции, которые проходили в здании речного пароходства города К. Идти туда мне было боязно, в животе надувался пузырь и никак не мог лопнуть. Когда же я более менее пообвыкся, то стало даже  приятно сидеть в тишине внимающего зала, видеть таежное болото с комарами, мошкарой, запахом багульника и гать, тоненькие реечки, по которым шло и шло с отекшим лицом человечество; людей не борющихся со своими страстями, не подавляющими их, а преображающих их в энергию служения; где все четко и определенно, где уже все дано, все написано, где надо только внимательно читать и быть послушным великому учению. В душе измученной поисками вечного тепла наконец-то рождалась уверенность, что это то, что надо. Это не слишком горячо, обжигающе, и не слишком холодно. Я уже не мерз, не зяб.

В храм меня не пустили. Или я сам себя не пустил? Чтобы вера не закончилась, и вселенная не свернулась подобно рулону дешевых обоев.


          III
Мы поехали с товарищем в деревню, где его родители купили дом. И вот железнодорожный вокзал. Прямо-таки какое-то военное укрепление. Построили его таким, наверное, чтобы он выдержал натиск стекающих сюда людских потоков. Именно здесь смыкается и размыкается, искрит, плавится, остается навсегда, покалеченная и ослепленная встречами и расставаниями, человеческая душа. Наблюдал вообще какую-то греческую трагедию в исполнении семьи бомжей. Сын в грязной вырванной из штанов рубахе в поросли рыжей щетины пинал восседающего на скамейке отца и хрипел: «Если мать, мать еще раз тронешь, если мать скажет, что ты, падла, бил ее, убью гада, бошку твою поганую проломлю». Отец заслонялся грязными черствыми руками, хмыкал; мать, отекшая, с тонкими кривыми губами умильно смотрела то на того, то на другого, потом достала мятый палтус, и все пошли мириться.
 Все сливается на ж./д. вокзале. Если это движение остановить в сознании, то из серой холстины торчали бы: потертые брезентовые рюкзаки, милицейские рации и фуражки, рука в окошке ларька с бутылкой пива, толстые большие двери, клинообразные рыла поездов, стакан с семечками, душки эмалированных ведер, кончики платков и косынок, тлеющие сигареты, болтающиеся на поясе сотовые, спинки привокзальных скамеек, носы прямые, с горбинкой, вдавленные, маленькие, вздернутые. В электричке же становится поспокойнее. Все сидят на местах, можно каждого рассмотреть, и ничего тебе за это не будет. Все говорят о чем-то о своем. Кто играет в карты, кто начинает есть котлеты, хлеб, жареную курицу, пацаны подсаживаются к девчонкам, знакомятся, смеются. Дяденьки разворачивают газеты и шуршат ими, проходят торговки семечками, продавцы пирожков. У одного из них на шее висят деревянные бусы с серебряной капсулой нама-кавача, в которой святая земля Вриндавана. Голос у него звонкий и четкий, руки чистые, одет опрятно, его пирожки раскупают охотнее, чем у других, по крайней мере, в нашем вагоне, где сидели мы с товарищем, болтали о том, о сем и пили пиво.