1 LARGO
Волшебный стон из уст младенца
Струился, в небе замирая.
Старик, шестёрками играя,
Оставил три. На полотенце
Он вылил полведра кефира...
Все ждали сотворенья мира,
Как ждут зимой хмельного лета.
Но продолжался конец света...
- Что ты медлишь, Барщ, хэйленский мельник тебя побери!
- Да погоди ты! Дай мне скорей… этот, как его…
- Циркуль что ли?
- Ну да. Чёртовы словечки! Язык сломаешь!
- Слово, как слово. Не хуже кругочерта. На, держи.
- Хлом, а куда лучше колоть?
- В руку, конечно. Барщ, я с тебя угораю! Словно сынок какой из воскресного колледжа. В руку!
- Я понимаю! Куда? В прошлый раз уколол подушечку пальца, чуть не свихнулся от боли.
- Онтр убх! Ясное дело, там же кость близко. И ноготь. Тоже мне, придумал… Надо – где помягче.
- В мышцу?
- Угу. Вот-вот. Давай скорее!.. Вот так. Нормально?
- Ничего… С-с-с!
- Ага, вот она и прилетела. Быстрёхонько. Сейчас укусит. Смотри, не закричи! А то в миг заметут! Есть!
- Бешиц асгнт! Больно то как! Уй! Гризд убх, словно раскалённая спица!
- Терпи! Как ты думал поймать Ускользающий Мир.
- Да ничего я не думал! Но больно ведь…
- Всем больно. Вижвавру тоже было больно. И он закричал на свою голову.
- Это ты про того боевого менестреля что ли?
- Про него. Последний из Непокорных. Слабаком оказался.
- Я слышал его песни. Мне даже понравилась одна. Про чёрта…
- Больше не услышишь.
- А почему его не распяли на к-образном кресте как всех лицедеев, а положили на Прокрустово ложе?
- Откуда мне знать. Говорят, он раньше был облечённым, или… Не знаю я… Может, потому что он действительно был последним из… Барщ, смотри-ка, бартерный болван!
- Один…
- Одинёшенек. Это удача. Будем его кончать. Давненько я не выкапывал Дрянных Безделушек. Аж дрожь по телу! Закрась укус чернилами, мало ли…
- Сейчас… Постой, Хлом, а кто это там…
- Где?
- Возле трубы пневмопочты.
- А, – это рисовальщик. Он нам не помеха. Заступаться не будет. Закладывать тем более. Пошли скорее. Пика при тебе?
- Обижаешь.
- Ты со спины, я спереди. Как только я обращусь к этому немногословному придурку, бей его в шею. И сразу отскакивай. Если он неправильно упадёт, никакой безделушки нам не откопать. Усёк?
- Не маленький! А может рисовальщика тоже…
- Барщ, ты просто дурак! Пусть рисует. Пока… Время ещё не пришло. Дай мне лучше твой метательный мешочек. На всякий случай наполню его песком.
Разноцветные полосы, когда прищуривался глаз, делали всё вокруг праздничным и нарядным. Но долго прищуриваться было нельзя. Ресницы могли слипнуться. И тогда их пришлось бы отмывать активным раствором, от которого они теряли эластичность и становились хрупкими. Лэнзидальм не мог себе позволить такой роскоши. Ведь он художник. Лучший художник Сиктерии. Великий народ Обжитых Провинций не поймет и не простит потерю божественного дара рисования. Лэнзидальма привяжут к Тополю Скорби, и он простоит так с утра до вечера. Все жители города пройдут мимо него, и каждый бросит в его сторону слово упрека. А ночью, на площади Праздников и Будней, в свете ярких прожекторов, ему отрубят ноги, которые потом сожрут ритуальные свиньи. Если после экзекуции он останется жив, такое случалось иногда, его вышлют в пустыню Бешеных Псов. А там, говорят, долго не протянешь.
Лэнзидальм вздрогнул и открыл глаз. Поспешно притиснул ресницы к палитре. Приблизил лицо к холсту из тончайшего хэйленского стекла и сделал первый мазок. Затем второй и третий. Отступил на шаг. Чувствовался глаз мастера – всего три штриха, а на холсте уже можно различить контуры лица.
Лэнзидальм нахмурил брови. Кого же напоминает этот изящный профиль? Густые, закрывающие уши, волосы, прямой лоб, слегка тронутый морщинами, нос с едва приметной горбинкой, тонкие, плотно сжатые, губы, резко очерченный подбородок. Ба, да это же Годавьягу!
Художник улыбнулся. Вспомнил, как вчера они с мастером звука случайно обменялись туфлями в корчме «Девять помидоров». Размеры у них совпадали, а разглядеть медные бляхи на каблуках с номерами принадлежности после изрядной порции пива друзьям было не под силу. Только сегодня Лэнзидальм обнаружил подмену, причём не сам, а с помощью чистильщика Фоллу, великолепно знающего обувь своих клиентов. Ну что ж, так бывало и раньше, при встрече...
- Здравствуй, Лэнзидальм. Уверенной тебе походки.
- И тебе того желаю. Рад лицезреть тебя, Годавьягу. Клянусь Предвзятым Кришной, выглядишь мрачновато. Неужели после вчерашнего…
- Извини, Лэнзидальм, тороплюсь. Только один вопрос…
- Ты так торопишься, как будто собираешься совершить, по меньшей мере, государственный переворот.
- Типун тебе на язык с чалму муэдзина! А теперь серьёзно… Ты случайно не видел радость моих ночей? Я ищу её с самого утра.
- Руннинэль?
- Да. Без неё... м-м-м... мне не удается организовать один новый звук. Очень, очень важный звук.
- Я полагаю, это не будет звук удара об асфальт тела, упавшего с… шестого этажа.
- Лэнзидальм, ты же прекрасно знаешь, чего лишается помянувший старое... К тому же, в том случае, на который ты намекаешь, было самоубийство.
- Ой, ли, наш уважаемый знаток сермяжных заповедей?
- Ну ладно, ладно, не подкалывай. Так ты видел её?
- Сегодня не видел… Опять поссорились?
- Как будто бы нет, но…
- А вот мы с Вагийорой разошлись окончательно. Ну не влечёт меня к ней. Понимаешь, Годавьягу, происходит нечто странное. Вот, к примеру, я её раздеваю, ласкаю, целую, а потом… а потом я оцениваю её, как объект для рисования. И у нас с ней ничего не получается. Она хорошая… Но…
- Так вы поругались?
- Ни в коем случае. Мы достойно побеседовали. Она вроде бы и не хотела расставаться, но мне… Я так не умею! Получается, что я как бы обманываю её. А это…
- Неутончённо, – так бы сказала Вагийора.
- Вот именно. Одним словом, мы расстались друзьями.
- И неужели наша капризуля не надула губки?
- Я не заметил, по крайней мере. Так что у тебя с Руннинэль?
- Как тебе сказать… Давай поговорим потом. Пойду я, Лэнзидальм. Мне очень нужен этот новый звук.
- Понимаю. Это, наверное, будет тот самый заветный звук, который ты ищешь всю жизнь.
- Э-э-э… Пожалуй, нет. Я знаю свой самый заветный звук. Но, к сожалению, организовать его не смогу. Здесь полная монополия у Тиранов. Мне даже запретили записывать его… Ты, конечно же, помнишь случай, когда мою аппаратуру обнаружили возле Прокрустова ложа. Кажется в день Сто Восьмого Ангела. Об этом кричали все газеты. Особенно усердствовала «День ото Дня». Скандал с большим трудом удалось замять. И всё равно меня отлучили от звуков на две недели.
- Я помню. Тогда отнимали ноги у старого Могривчеа?
- Именно тогда.
- Так значит, звук отрубаемых ног и есть твой самый заветный?
- Да. Теперь, пока я его не запишу, мне покоя не будет. Он мне снится порой. Веришь?
- Почему бы и нет. Мне тоже иногда снятся мои росписи в Зале Славы и Гордости… Но ведь Тираны официально заявили, что если ты посмеешь обработать звук отрубаемых ног, то тебе самому…
- Отрубят ноги. Поэтому я особенно не тороплюсь. У меня ещё много звуков в запасе.
- Да, ты уж лучше не торопись.
- Лэнзидальм, а ты помнишь последнее желание старого Могривчеа?
- Конечно, помню. Он попросил, чтобы исполнительным механизмом управлял его брат. Это просто чудовищно!
- А как вышло на деле?
- Естественно, желание не выполнили. Я полагаю в гуманных целях. Подумать только – брат отрубает ноги своему брату! Жуть какая-то!
- Жуть какая-то! Жуть какая-то! Жуть какая-то! Жуть какая-то!
Руннинэль прижала ладони к ушам, сморщила лобик и надула губки. Новый звук ей явно не нравился.
- Дорогая, это не новый звук. Я его делаю почти каждый день.
Каждый рабочий день начинался у Годавьягу на час раньше, чем положено. Он приходил на завод, неторопливо переодевался, выкуривал сигарету, роняя пепел на промасленные штаны, и задумчиво улыбался, предвкушая удовольствие. В цеху он подходил к пирамиде латунных болванок, выбирал самую большую (трех метров длиной и тридцати сантиметров в диаметре), обвязывал ее посредине тросом и поднимал с помощью кран-балки на высоту своего роста. Подозрительно окидывал взглядом ряды молчаливых станков, поглаживая левой рукой, тускло блестящий шершавый бок болванки. Затем, неожиданно даже для самого себя, Годавьягу ударял медным прутом по краю латунного цилиндра и прислушивался.
Звук был долгим, низким, густым и одновременно прозрачным. Годавьягу слышал его каждой клеточкой своего тела. Порой ему казалось, что, даже заткнув уши, или того больше залив их расплавленным свинцом(?), он всё равно бы ощущал голос разбуженной болванки. Странно, но иногда ему даже хотелось, чтобы его уши залили расплавленным свинцом. Желание было настолько нелепым и необъяснимым, что рассказать о нём кому-либо, Годавьягу просто не смел. Так что к счастью его безумная мечта оставалась всего лишь мечтой.
Колокол-убийца на башне центральной синагоги Первого города Обжитых Провинций не шёл ни в какое сравнение с Камертоном Годавьягу, или как он его ещё называл – Латунным языком. Колокол звучал, конечно, громче, но чистота тона Поющей Железяки (ещё одно название) сводила на нет все старания сиктерийского звонаря. А громкость... Что ж, громкость в большей мере зависела от акустических характеристик самой башни, где был подвешен колокол. А в расчёте этих самых характеристик деятельное участие принимал сам Годавьягу. Тогда ему было всего восемь лет и три месяца отроду.
После третьего удара Годавьягу иронично улыбался. Он вспоминал эксперимент с падающими монетами. В подземном переходе, усевшись прямо на полу и положив перед собой засаленную шапку-шахтёрку, он терпеливо ждал, когда ему начнут подавать милостыню. Но великий народ Обжитых Провинций с подозрением отнесся к новоявленному нищему. Люди неохотно расставались со своими кровными. Их явно смущал процветающий вид Годавьягу. Но ещё большую настороженность вызывала профессиональная звукозаписывающая аппаратура концерна «Хэйленсаунс», установленная тут же рядом с шапкой. Обладатель такой дорогостоящей техники не мог быть убогим попрошайкой.
Годавьягу пришлось самому ходить мимо шахтёрки и бросать в неё монеты. Но субъективность подхода к эксперименту нарушала его чистоту. Он постоянно старался бросить монету так, чтобы она громче звякнула о другие, уже лежащие в шапке деньги. В реальных условиях такое случалось не всегда, поэтому записанный материал потерял всю живость, отличался вычурностью и очень напоминал неприкрытую фальшивку.
Такие результаты Годавьягу никак не устраивали. Он подговорил двадцать девять своих друзей подать ему милостыню. Включил аппаратуру и стал ждать. Ровно в рассчитанное время друзья подходили, с видом заговорщиков подмигивали Годавьягу и бросали в шапку… бумажные купюры. Они будто сговорились. Двадцать девять бумажек. Выслушивая нарекания Годавьягу, друзья позже пытались объяснить, что чувство уважения к великому организатору звука не позволяло им подавать жалкую мелочь.
Эксперимент опять сорвался. Конечно же, записалось шуршание купюр, но оно заглушалось топотом ног в подземном переходе, и выловить мало-мальски приличный звук не удалось. В картотеке Годавьягу кассета с этой записью называлась: «Топот ног в подземном переходе на фоне шуршания бумажных денег».
Настоящий нищий, облеченный доверием, возле которого Годавьягу попытался установить свой магнитофон, затребовал за использование натуры такую сумму, что опыт пришлось отложить на неопределенное время. Только спустя четыре...
После четвертого удара Руннинэль прижала ладони к ушам и раздраженно прокричала:
- Жуть какая-то! Твой новый звук – просто жуть!
- Это не новый звук, дорогая. Я делаю его каждый день.
- Мне не нравятся твои звуки, Годавьягу. Они мне надоели. И я... И я, если ты не прекратишь... Я не буду с тобой спать!
- Но это не возможно!
- Очень даже возможно.
- Но ведь я обязан буду сообщить об этом Тиранам, и тебе отрубят ноги!
- Ну и пусть отрубят. Чем слушать твои идиотские звуки, лучше прозябать в пустыне Бешеных Псов.
- Ты не справедлива ко мне, Руннинэль. Тираны, заручившись поддержкой великого народа Обжитых Провинций, доверили мне организацию звуков. И я должен их организовывать. Я просто обязан. С меня еженедельно требуют отчет. И если я, ты сама знаешь, не найду чего-нибудь нового, то...
- То тебе отрубят ноги.
- Вот именно! Но самое неприятное, что их сожрут ритуальные свиньи. О, как это мерзко!
- Так мерзко, что тысячи граждан Первого города Обжитых Провинций сбегаются к барьеру, чтобы насладиться зрелищем достойным варваров.
- Не говори так, Руннинэль, уши города всегда открыты.
- А ты сам пойди к Тиранам и расскажи, что я своими речами подрываю устои Сиктерии!
- Ты же знаешь, что я так не поступлю. Только в случае, если ты откажешься со мной спать, я пойду…
- Можешь идти хоть сейчас. Считай, что ты получил от меня официальное уведомление.
- Но Руннинэль… Я же… Я… люблю тебя!
- О нет! Любовь – удел простых людей. А ты, облечённый доверием, любить не можешь. Тебе полагается радость ночей, которая выбирается по жребию.
- Ну и что! Жребий жребием, но мы же так давно друг друга знаем! Уже второй раз…
- Годавьягу, мне надоели твои звуки. Прощай.
Руннинэль резко развернулась и зашагала к выходу, придерживая рукой развевающийся факел пурпурной юбки. Она грациозно лавировала меж станками, ловко огибая выступающие металлические части. Но, увы, не убереглась. Зацепилась за край верстака. В пустом цеху треск разорвавшейся материи прозвучал громко и эффектно. Так подумал Годавьягу, а вслух произнес:
- У тебя всего шесть дней. На седьмой я иду к Тиранам.
Растерянность на лице Руннинэль сменилась на презрение. Она звонко прокричала в ответ:
- А если я сама к ним пойду и скажу, что ты не выполняешь своих мужских обязанностей?
- Ты пойдешь только тогда, когда я перестану их выполнять. А я...
Руннинэль уже не слушала его. Её пепельные волосы взлохматились сквозняком, когда она открыла дверь. Как прощальный взмах рукой. Как пенистая волна, разбивающаяся о скалы возле бухты Гнева.
- Будь здоров, Годавьягу. Мне не нужны твои звуки. Я отказываюсь выполнять свои обязанности по отношению к тебе.
- А я не отказываюсь. Если я откажусь... Если откажусь... Если...
Лэнзидальм, глядя в спину удаляющегося Годавьягу, подумал: «Вот незадача, забыли поменяться обувью. Ну да ладно, в следующий раз».
- А следующего раза не будет.
Художник машинально ответил невидимому собеседнику:
- Ну как не будет, послезавтра мы встречаемся в корчме...
Лэнзидальм осекся. Повертел головой туда-сюда. Никого. Только метрах в тридцати, в тени разлапистого дуба, молоденький капрал Бартерных войск, как обычно с веером и мудрёной штуковиной в руках. Далековато. Да что там далековато. Он же немой! Весь личный состав Бартерных войск состоит из немых.
Труба пневмопочты мелко задрожала. Послышался дребезжащий, всё нарастающий звук. Капсула с очередным посланием громыхая промчалась в центральный распределитель.
«Померещилось, – Лэнзидальм ещё раз внимательно осмотрелся. – Конечно, померещилось. В такую жару и не такое может…»
- Может и не такое.
На сей раз, ему показалось, что он узнал голос. Нежный и переливчатый, словно перезвон серебряных бирюлек в шарманке Дижгарлапса. Где же он его слышал? Ну конечно! Шелестящий каньон! Это же Проказница Чу. Но… что она делает в городе? Как очутилась здесь?
- Продолжай рисовать. Не ломай голову. Всё равно ничего не поймёшь… А жаль. Но объяснять мне некогда. Да и нельзя. Папа запретил. Строго-настрого. Говорит, нельзя вмешиваться в процесс… А жаль, я бы вмешалась. Мне с тобой бывало весело… Жаль…
Лэнзидальм вернулся к холсту. Голос, только что тревожащий его, умолк, не оставив в памяти ни малейшего следа. Художник полностью погрузился в работу и не обратил никакого внимания на двух неконкретных, с беспечным видом вышедших из подъезда жилого дома и направившихся к военному. Не услышал он и сдавленного мычания капрала, и возни возле его тела. Лишь торжествующий крик: «Вот она! Нашёл!» несколько отвлёк его, но не до такой степени, чтобы обернуться.
Вновь противно завибрировала труба пневмопочты.
Жарко!
2 LENTO
Все стрелки городских компасов
(А их в наличии двенадцать)
Устали к Северу вращаться,
Уткнувшись в Юг. На звёздных трассах
Застыло от изнеможенья,
Как лёд, астральное движенье.
Уснуло всё, лишь только слышен
Шум лёгких крыл летучей мыши...
Годавьягу переложил кинжал из левых ножен в правые и мгновенно очутился на площади Праздников и Будней. Все облеченные доверием имели такую возможность перемещаться в любую точку Сиктерии. Тираны высоко ценили время своих верноподданных. И жестоко карали за праздное его проведение.
Двенадцать выходных в год – вполне достаточно, чтобы расслабиться и отдохнуть. Пускай простолюдины два раза в неделю маются от безделья. Пускай они до безобразия надуваются пивом, разбавленным в пределах нормы. Пускай они пускают слюни в предвкушении дня Великой Случки. Пускай им весело и беззаботно в эти два дня. Пускай. Облечённые доверием должны работать всегда. Иначе...
Установка Прокрустова ложа подходила к завершению. Сегодня ночью отрубят ноги координатору вращения Зугзугевену. Он не оправдал доверия Тиранов и великого народа Обжитых Провинций. Коварство и подлость его поступка ни у кого не вызывали сомнений.
Ритуальные свиньи надрывно верещали в предчувствии скорого пиршества. Годавьягу склонился над барьером. Визг на мгновение прекратился. Восемь жадно втягивающих в себя воздух пятачков выжидательно уставились на него. Годавьягу потянулся к портфелю, в котором лежал экспериментальный батон, но, словно уколовшись, отдернул руку. Кормить ритуальных свиней запрещалось. За это полагалась смертная казнь.
Свиньи этого не знали. Они требовательно похрюкивали, искоса поглядывая на Годавьягу, трясли головами, оживляя бубенчики на своих ошейниках. Мастер звука, оглядевшись по сторонам, плюнул в загон и поспешно отошёл, сделав вид, что любуется шарово-гильотинным механизмом, или, как его ещё называли, исполнительным механизмом.
Он представлял собой довольно сложную и громоздкую конструкцию, состоящую из автоматически управляемой гильотины и гигантского металлического желоба, выполненного в виде спирали. Спираль была соизмерима с башней центральной синагоги, рядом с которой она и находилась. Значит, высота её приближалась к двадцати метрам. Первый виток желоба выходил из самого верхнего окна башни. За этим окном можно было разглядеть медный бок колокола-убийцы. Всего витков насчитывалось восемнадцать. Последний по диаметру был гораздо больше остальных. Он плавной дугой огибал пусковую часть гильотины, затем саму гильотину и заканчивался над подкидной доской. Непосредственно Прокрустова ложа пока не было. Оно выкатывалось в самый кульминационный момент.
Годавьягу передёрнул плечами, вспоминая резкий скрип вечно несмазанных колёс Прокрустова ложа. Этот звук был неприятен даже ему, столько слышавшему на своем веку. Машинально он вытащил из портфеля батон, откусил кусочек и начал медленно жевать, не отрывая взгляда от зловещей спирали.
Монтажники, закончив работу, собирали инструменты, утирая рукавами спецовок потные разгоряченные лица. Они косились на Годавьягу, тыкали в него пальцами и как-то чересчур злобно ухмылялись. Но организатор звука не видел их. Он смотрел на желоб и жевал. Смотрел и жевал. Вскоре от батона остались только крошки и чёрствая горбушка. Горбушку облечённый доверием отдал рикше, который назойливо предлагал подвести господина на своей тележке в любой конец города всего лишь за две монеты. А крошки, как только Годавьягу ушел, моментально склевали голуби. Эксперимент с чавкающими звуками откладывался.
Годавьягу направился к Тополю Скорби.
Обнаженный Зугзугевен был привязан к дереву кожаными ремнями. На груди его белела семиконечная звезда – символ нарушения общественного порядка. Лоб и щёки были усеяны засохшими томатными зёрнышками. «Храбрецы» из неконкретных и тут отличились, проявив завидную меткость. Возле наказуемого стоял гвардеец с шашкой наголо. Из-под мрачно сдвинутых бровей он подозрительно наблюдал за прохожими и непрерывно шевелил пышными, лихо закрученными усами, раскрашенными в рыжий и зелёный цвета.
Годавьягу остановился перед чёрной полосой, проведенной вокруг тополя. Ему стало невыносимо стыдно и обидно одновременно. Стыдно за неприкрытую наготу друга, выставленную на всеобщее обозрение, и обидно за свое собственное бессилие и предательскую дрожь в ногах. Помолчав немного, и стараясь не глядеть на Зугзугевена, он выдавил из себя:
- Зугзугевен, ты напрасно так поступил. Я тебя... Я тебя пре... Я тебя презираю за это.
Зугзугевен поднял голову. На осунувшемся лице мелькнула горькая улыбка. Он мотнул головой, стряхивая заливающий глаза пот, облизал потрескавшиеся губы и чуть слышно прохрипел:
- Ведь ты не веришь в это, Годавьягу. В то, что сказал. Ведь не веришь. Разве не так?
Годавьягу растерянно посмотрел на гвардейца. Тот в свою очередь настороженно уставился на организатора звука. Кроме слов упрёка говорить осуждённому ничего не полагалось. Нарушение этого правила влекло за собой неприятные последствия. Особенно для облечённых доверием.
Годавьягу знал это. Он отвернулся и, втянув голову в плечи, пошел прочь. Зугзугевен страшно рассмеялся. Смех его был больше похож на карканье растревоженного ворона. В спину Годавьягу ударили хлёсткие слова.
- Ты боишься, Годавьягу! Ты боишься! Уверенной тебе походки, трусливый извлекатель шума! – Зугзугевен закашлялся. – Постой, друг, я говорю совсем не то, что надо. Прости, разум мой помутился. Не уходи так… Не уходи… – волна кашля захлестнула последние слова, и снова в голосе Зугзугевена зазвучал ядовитый сарказм. – Куда же ты спешишь, постой! У меня есть идея! Я знаю, ты хочешь записать звук отрубаемых ног. Это ведь мечта всей твоей жизни. Так вот, что ты скажешь, если я попрошу Тиранов установить твою аппаратуру возле Прокрустова ложа во время экзекуции? Они не посмеют отказать мне в последнем желании.
Годавьягу замедлил шаг. Острое желание согласиться, чуть было не заставило его повернуть назад к Тополю Скорби. Но противный холодок где-то внизу живота поколебал мимолетное решение. Организатор звука прибавил ходу.
Новый взрыв хохота, перемешанный с кашлем, исторг из себя Зугзугевен.
- Я не узнаю тебя, Годавьягу! Ты не хочешь исполнения твоей заветной мечты! Не хочешь – как хочешь! Тогда я откажусь от смирительных инъекций. Это будет моим последним желанием.
Годавьягу остановился. Что за безумное желание! Отказаться от инъекций! А Зугзугевен, уловив внимание друга, прокричал ему в спину:
- Вчера я пообщался с Плюшевым Затворником, и он мне поведал одну занятную вещь. Жаль у меня мало времени, а то бы… Слушай всё равно… Дело в том, что ноги…
Организатор звука обернулся. Но Зугзугевен больше ничего не говорил. Он только громко стонал и ругался страшными запрещенными словами.
Гвардеец, уставший от громогласных речей осужденного, выхватил из-за голенища сапога камчу и принялся обхаживать беззащитное мускулистое тело координатора вращения. Появившиеся кровавые рубцы моментально облепили желтоглазые мухи. Они пили кровь и откладывали яйца в свежие раны. А служака продолжал усердствовать, да так, что форменный двухконусный колпак свалился с его головы и, подхваченный ветром, покатился по площади.
Зугзугевен закричал. Не было в Сиктерии человека, который мог бы спокойно вынести укус желтоглазой мухи. А на координатора вращения набросилось сразу несколько десятков, а то и сотен. Крики несчастного слились в единый вопль. Слышать всё это было выше сил Годавьягу. Он заткнул руками уши и побежал.
Однажды пути Годавьягу и Зугзугевена пересеклись. Что может быть общего у двух абсолютно разных людей, один из которых занимается звуком, а другой вращением? Только одно – вращающийся звук.
Все началось в котельной. Зугзугевен работал там сезонным кочегаром. Годавьягу же изучал звуки, издаваемые паром, водой и всем прочим, что могло издавать звуки в выше означенном помещении.
Случилось так, что в тот день должна была состояться регламентная промывка резервного котла. Зугзугевен предложил Годавьягу принять участие в работе, посулив в награду неслыханный никогда ранее звук.
Годавьягу немедленно согласился. И надежды его оправдались. С лихвой.
Облачённый в водонепроницаемый костюм, с фонарём, закреплённым на защитном шлеме, он проник в чрево котла. Для очистки стен от накипи, а также для промывки входных и выходных труб применялся специальный гидропистолет, под высоким давлением выбрасывающий тонкую, но мощную струю воды.
Когда Годавьягу включил его, появился звук, вызвавший бурю восторга в душе специалиста. Звук изменялся во времени сразу по трем параметрам. По амплитуде, частоте и фазе. Он был слышен то громче, то тише. То выше, то ниже. Он вращался! А если Годавьягу направлял струю воды в разнокалиберные отверстия расположенные практически по всей внутренней поверхности котла, звук волшебным образом модулировался и приводил в неописуемый восторг корифея акустики. Звук завораживал и гипнотизировал. Это был Звук!
Его можно было сравнить, но с большой натяжкой, со скрежетом циркулярной пилы, вгрызающейся в толстую, хорошо просушенную доску. Пила и доска. Как это грубо и не поэтично. Здесь все происходило тонко и интеллигентно. Примерно вот так:
И так далее, до бесконечности.
В нашем случае бесконечность продолжалась около часа. Пока район не попал под веерное отключение воды, и гидропистолет не прекратил работу.
Годавьягу выбрался из котла жутко возбужденный. Он заключил в объятия Зугзугевена. Взахлёб стал благодарить за полученное удовольствие. Заверения в дружбе на все времена не иссякали в его устах еще около часа.
И дружба их продолжилась. Сначала они изредка встречались в корчме «Девять Помидоров» за квартой пива. Потом обнаружилось их общее пристрастие к тараканьим бегам. Потом кто-то кого-то пригласил в гости. Потом Зугзугевен научил мастера звука метать ножи, и ученик даже превзошёл учителя, попадая кинжалом в цель за тридцать шагов. А Годавьягу, в свою очередь, поделился с координатором вращения секретами составления гороскопов, в чём Зугзугевен немало преуспел. И пошло-поехало. Через месяц они уже не могли жить друг без друга.
Общие дела всегда сближают. А таких дел оказалось предостаточно. Раскручивание детской карусели, возня со стареньким патефоном, опыты с телефонным номеронабирателем, дикие для стороннего наблюдателя игры на бильярде, сталкивание со скалы Фруппидор включённых стиральных машин (неведомым образом затянутых на самую вершину) и многое другое, имеющее отношение к вращению и звукоизвлечению.
В знак вечной дружбы они обменялись медальонами. Годавьягу отдал свой – платиновый с тремя крупными голубыми брильянтами и с искусно выгравированным огнедышащим драконом. Взамен он получил золотой с крупной спиральной жемчужиной в центре и затейливым горским орнаментом по окружности. Такой обмен означал высшее доверие и взаимное уважение.
В свободные часы они все чаще посещали «Девять Помидоров». Годавьягу познакомил Зугзугевена с Лэнзидальмом, а координатор вращения в свою очередь привел в компанию Дижгарлапса, Вагийорру и Бгиццогума. У них образовалось некое подобие клуба. Который собирался регулярно два-три раза в неделю. Там можно было поболтать о пустяках, поспорить на серьезные темы, просто отвлечься от повседневных забот, послушать модуль-музыку и насладиться чудеснейшим, светлым пивом, сваренным по лучшим горским рецептам. Клуб стал неотъемлемой частью жизни шестерых друзей.
И вот сейчас всё закончилось. Зугзугевен раздобыл где-то хирургический шар, подпоил сиктерийского звонаря, проник в башню центральной синагоги и пустил шар по желобу исполнительного механизма Прокрустова ложа.
За этот чудовищный проступок сегодня ночью ему отрубят ноги. Соберутся все жители Первого города Обжитых Провинций...
Стоп! Если соберутся все жители, значит и Руннинэль будет на площади. Значит, там её можно будет найти. А если она не придет? Не может такого быть! Её отсутствие сразу будет замечено. И… Нет, она, конечно же, придёт. И когда вспыхнут прожектора…
Когда вспыхнули прожектора, на площади Праздников и Будней воцарилось молчание. Все восемьдесят девять тысяч триста сорок три человека (в соответствии с девяносто девятой переписью основного населения) затаили дыхание в ожидании экзекуции. Взоры граждан Первого города Обжитых Провинций устремились на Северную трибуну, над которой величественно возвышался герб Сиктерии – трёхглавый кондор, сжимающий когтями винтовку с примкнутым штыком. Ждали появления Тиранов.
Тамбурмажор взмахнул жезлом, и взвод саксофонистов заиграл приветственный марш. На трибуну выбежали гвардейцы-телохранители, заняли свои места, направив автоматические винтовки на противоположные ярусы. Вспыхнули жёлтые глазки телекамер, и появились Тираны. Сегодня их было пятнадцать. Пятнадцать восковых фигур. Их вынесли негры в зелёных ливреях. Аккуратно расставили в причудливом порядке и удалились.
Так было всегда. Тираны ни разу не появились перед народом непосредственно. Их во всех случаях заменяли искусно выполненные копии. Хэйленские мастера постарались на славу. Все мельчайшие детали лиц, рук и всего остального были сработаны с филигранной точностью. Непосвящённый элементарно мог принять фигуры за живых людей. И только неестественная мертвенная неподвижность убеждала, что это всего лишь воск.
Нежелание показываться объяснялось скромностью Тиранов. Ни в одном доме Сиктерии нельзя было обнаружить их изображения. Ни одного лозунга восхваляющего Тиранов невозможно было найти на улицах всех девяти городов Обжитых Провинций. Ни одной книги, ни даже рифмованной строчки не было посвящено Тиранам. Ореол умеренности, добропорядочности и таинственности парил над правителями Сиктерии, вызывая уважение, немое почитание и даже страх.
Сегодня их было пятнадцать. Каждый раз число менялось в порядке известном, наверное, только самим Тиранам. На памяти жителей Первого города максимальное количество фигур вынесенное на трибуну равнялось ста тридцати двум, а минимальное – четырём. И никакой закономерности.
Взмах жезла, и саксофоны умолкли на середине фразы. Вновь стало тихо, если не считать нетерпеливого повизгивания ритуальных свиней. В центр площади, в сопровождении двух гвардейцев вышел распорядитель экзекуции. Его зеленая мантия привлекла всеобщее внимание. Развернув пергаментный свиток, он зычно прокричал:
- Да пребудет с нами рассудительность и справедливость.
Жители Первого города повторили хором эту фразу, а распорядитель продолжил.
- Незыблемы законы Сиктерии. Как скала Фруппидор в пограничных землях. Как водопад Смерти в высокогорье Вунч. Как мёртвые пески в пустыне Бешеных Псов. Как хрустальные пещеры в Шелестящем каньоне. Как власть Тиранов во всех девяти городах Ближнего и Дальнего света. Ибо, нет Бога, кроме Бога, а Тираны наместники Его на земле.
Распорядитель бросил мимолётный взгляд на Северную трибуну. Смочил губы платком, пропитанным освежающей жидкостью.
- Незыблемы законы Сиктерии. Бессмысленны и ничтожны попытки нарушить их. Что ящерица против верблюда? Что огонь лучины против водопада? Что человек против Бога? Напрасная суета…
Где-то в глубине синагоги послышалась ежевечерняя, прощальная песнь муэдзина, прославляющая звёзды и луну. Протяжная мелодия едва доносилась из-за плотно закрытых дверей, но все собравшиеся без исключения, едва заслышав голос священника, благоговейно перекрестились.
- Незыблемы законы Сиктерии. Но известно: сорняк затеняет злаки, лисица душит мышей, болезнь съедает человека. И еще известно: земледелец пропалывает сорняк, охотник убивает лисицу, шаман прогоняет болезнь.
Оратор снова приложил влажный платок к губам.
- Незыблемы законы Сиктерии. Но кто заменит матери убиенное дитя? Кто восстановит разрушенный храм? Кто вернёт вчерашний день? Нет таких на земле.
Распорядитель экзекуции перевел дыхание, торжественно окинув взором притихшие трибуны. Первую часть речи народ Обжитых Провинций знал наизусть. Во время каждой экзекуции она повторялась. К тому же, её заучивали в начальных классах предварительных колледжей и гимназиях. Все с нетерпением ожидали, что распорядитель скажет дальше. Но он, нарочито затягивая паузу, неторопливо свернул пергамент в трубочку, спрятал его в сафьяновый футляр, футляр положил в кожаный кошель, застегнул его на все восемь пуговиц, протянул кошель одному из гвардейцев и лишь тогда, уже без надрыва, заговорил.
- Зугзугевен сын Зугзугевена. Все мы прекрасно знаем этого человека. Координатора вращения, облеченного доверием. Все мы, встречая его, желали ему уверенной походки. Все мы знали, что труд его направлен на благо великого народа Обжитых Провинций. Мы любили его и уважали. Но случилось самое худшее, из того, что могло случиться. – Оратор печально развёл руками. – Зугзугевен нарушил, причем тайно, под покровом ночи, одну из сермяжных заповедей, подаренных нам Тиранами. Я напомню её. «Сладость запретного плода рождается горечью твоего разума». Так она звучит. – Над трибунами пронёсся взволнованный ропот. – Горечь разума Зугзугевена велика. Она чудовищна! Она сравнима разве что с потреблением неразбавленного пива!
Народ на площади взволновано загудел. Послышались возмущённые возгласы, требующие немедленной расправы. Многие повскакивали со своих мест, негодующе потрясая кулаками. Но распорядитель резким жестом руки восстановил тишину.
- Говорить о том, что сделал Зугзугевен, – оратор откашлялся, – не выносимо и кощунственно. Ясно одно – это преступление. А преступление наказуемо. Ибо, не наказав преступника, готовишь почву для новых э-э-э... преступлений. Суд Тиранов скор, но справедлив. Ссылка в пустыню Бешеных Псов с предварительным отрубанием ног выше колена. Вот кара за содеянное. И приговор мягок, что лишний раз подтверждает человеколюбие Тиранов.
На Северной трибуне загорелась синяя лампочка информационного табло. Распорядитель побледнел. Синий цвет означал, что речь перенасыщена лестью по отношению к Тиранам. Оплошность грозила говорящему большими неприятностями. Он с трудом справился с чувствами и продолжил уже менее уверенно.
- Преступивший закон имеет право на последнее желание. Такую привилегию получил и Зугзугевен. Перед заходом солнца он объявил, что отказывается от всех десяти обезболивающих инъекций.
Народ на площади зашумел. На сей раз к негодующим возгласам прибавились крики изумления. Пить неразбавленное пиво конечно мерзко, но сознательно идти на жуткие мучения, сознательно подвергать себя невыносимой боли – это выше всякого понимания. Трибуны просто неистовали, но снова нетерпеливый взмах рукой навел порядок. Гвардейцы-телохранители безо всяких эмоций передёрнули затворы на автоматах.
- Естественно, в целях гуманности, это желание не может быть исполнено. Дополнительных просьб со стороны обвиняемого не последовало. Таким образом, приговор приводится в исполнение безотлагательно. Экзекуцию организует третья бригада хирургов. Да свершится то, что должно свершиться. Да пребудет с нами Бог в день Двести Первого Ангела.
Единым выдохом пронеслось над толпой: «Так будет». Тут же стихла заунывная песня муэдзина, а саксофоны, словно только и ожидая этого, взвыли леденящим душу аккордом. Распорядитель экзекуции поклонился Северной трибуне и покинул площадь в сопровождении гвардейцев.
Распахнулись ворота хирургического отделения. В сером халате и такого же цвета шапочке с красным крестом вышел старший санитар. Зеленая трубка фонендоскопа подрагивала своеобразным аксельбантом, свисая из нагрудного кармашка. На вытянутых руках он нес хирургический шар, прозванный в народе «черномазым палачом». Подобные шары раньше применялись для игры в кегельбан. После изобретения Прокрустова ложа, кегельбан был запрещен в Сиктерии, а шары переданы сначала шаманам, а чуть позже хирургам.
Тамбурмажор подал знак. Саксофоны исполнили какое-то невероятное глиссандо и замолкли. Кроме одного. Он играл что-то тихое и печальное на двенадцать тактов.
Вслед за старшим санитаром показалась процессия из двенадцати хирургов. Они так же были одеты в серое, у них так же на груди болтались аксельбанты-фонендоскопы. Они, держась за специальные брезентовые лямки, выкатили Прокрустово ложе. Колеса ложа муторно скрипели, создавая дикий аккомпанемент заунывной мелодии выдавливаемой из саксофона. Заслышав знакомые звуки, ритуальные свиньи хрипло завизжали, добавив диссонанса. Бубенцы на их ошейниках звенели не умолкая.
Страшная музыка заполнила площадь.
Процессию замыкал главный хирург. Он отличался от своих коллег только неимоверным ростом и засученными по локоть рукавами халата, открывающими мощные волосатые руки. Шхашфэ-вич – вся Сиктерия знала имя человека, отрубившего ноги не одной сотне преступников, страшный девиз которого был: «Ноги в руки и пошёл!» Именем этим проклинали и пугали. А произносили его только шёпотом и с оглядкой.
Прокрустово ложе подкатили под гильотину и установили таким образом, чтобы плоскость ножа была направлена чуть выше колен осужденного. Хирурги выверенными движениями произвели центровку лезвия и зафиксировали на колесах тормозные колодки.
Прокрустово ложе скорее походило на кресло, так как наказуемый больше сидел, нежели лежал. Сделано это было для того, чтобы преступник, видя, как его ноги отделяются от тела, наибольшим образом прочувствовал свою вину. На первый взгляд человечность такого способа экзекуции вызывала сомнения, но гуманизм применения гильотины главным образом заключался в смирительных инъекциях. Их делали: по две в каждую ногу, две в ягодицы, две под лопатки и две внутривенные в руки. Лекарства действовали настолько эффективно, что человека можно было изрубить на мелкие кусочки, и он при этом не чувствовал даже намека на боль. Раз в неделю, по истечении дня Великой Случки, общественное телевидение транслировало прямые репортажи из лаборатории института «Идентификации и Анатомии», где проводились эксперименты над животными. Подопытный образец, как правило, обезьяну, люди в серых халатах в буквальном смысле слова шинковали разделочными ножами. Обезболивающие уколы действовали безотказно. Животное вело себя спокойно, не кричало, не дергалось. До самого конца.
Просмотр телепрограммы, проводившийся на площадях города, был обязателен для всех. Даже для неконкретных. Регистрация участников просмотра велась электронным образом, а отсутствие без уважительной причины рассматривалось как попытка злоумышления против существующего строя.
Зугзугевен с отрешенным видом сидел на ложе. Тело его было крепко стянуто резиновыми жгутами, продетыми в никелированные кольца с зажимами. Ноги в красных широких шароварах оставались свободными. Голова, привязанная к спинке ложа бинтом, была зафиксирована так, что взгляд Зугзугевена устремлялся на открытые пальцы ног. Безумно круглые, размером с четвертак, глаза координатора вращения не моргали.
Саксофон задержался на высокой ноте и после виртуозного форшлага затих.
На табло вспыхнула зеленая лампа – можно начинать.
Старший санитар с легким поклоном вручил шар главному хирургу. Тот, высоко подняв его над головой, направился к башне центральной синагоги. Сиктерийский звонарь широко распахнул двери и пропустил Шхашфэ-вича внутрь. Вскоре он показался в окне верхнего этажа, из которого выходил желоб, и громко прокричал какое-то непонятное слово. Двое из двенадцати хирургов опустили один конец подкидной доски на Прокрустово ложе. За икры привязали к нему ноги Зугзугевена. Другой конец они подвели под край жёлоба, тщательно измеряя что-то необычными приспособлениями и рисуя странные закорючки мелом на брусчатке. Главный хирург отдал еще одну команду. Другая пара его коллег установила пусковой механизм гильотины в рабочее положение.
Годавьягу вздрогнул, услышав голос колокола-убийцы. Бам-м-м. Первый удар. При хорошей подготовке главный хирург после четырнадцатого удара запускал шар в исполнительный механизм. Раскачавшись до определенной амплитуды, колокол бил по шару, установленному на специальной площадке, и выталкивал его на желоб.
Бам-м-м. Пятый удар. Своеобразным рекордом являлось выбивание «черномазого палача» с одиннадцатого удара. Сие достижение было установлено главным хирургом Сцохфа-вичем во время экзекуции над фельдгерцогом Пятого города Обжитых Провинций Ерееем III. Но для повторения такого феноменального результата надо было обладать недюжинной силой и такой же ненавистью, какую испытывал главный хирург к провинившемуся аристократу.
Бам-м-м. Тринадцатый удар. В глазах Зугзугевена мелькнуло нечто похожее на удивление. Он попытался повернуть голову к Западной трибуне, но бинт крепко удерживал ее. Тогда, приложив невероятное усилие, он закричал. Громко, но невнятно.
- Н-н-н-о-о-о-о-и-и-и, н-н-о-о-о-о-и-и не эвеляса-а-а...
Недоуменный ропот прошелестел над площадью. Никогда еще не бывало, чтобы осужденный кричал. Да что там кричал, хотя бы даже шептал. Смирительные инъекции позволяли только дышать, и может быть еще, моргать. Впрочем, обычно никто не моргал.
Бам-м-м. Четырнадцатый удар. Недоумение захлебнулось в единодушном вздохе. И чувствовалось в нём то ли жалость, то ли облегчение. Шар выкатился в желоб. Ещё несколько томительных секунд, и всё будет кончено.
Услышав, как загрохотала металлическая спираль, Зугзугевен опять закричал. И опять неразборчиво.
- Мо-ы-ы-ы но-о-о-и-и-и! Но-о-о-и не эвеляса-а-а!
Годавьягу, наблюдавший за лицом Зугзугевена, готов был поклясться, что он прокричал: «Мои ноги! Ноги не шевелятся!» Но зачем? Естественно, его ноги не шевелятся. Ведь они привязаны к подкидной доске. Зачем кричать о том, что и так очевидно? Неужели разум его друга помутился в ожидании страшного наказания?
Шар неторопливо, с жестяным скрежетом, катился по желобу, бился о неровные стенки, громыхал на стыках. И так виток за витком. Медленно и неотвратимо.
На двенадцатом витке из башни центральной синагоги неторопливо вышел главный хирург. Старший санитар указал ему место возле подкидной доски, очерченное мелом. Шхашфэ-вич остановился там. Скрестил руки на груди, замерев с деланным равнодушием.
Бедняга Зугзугевен продолжал кричать. А когда шар прошел последний восемнадцатый виток и выкатился на прямую, он истерически расхохотался, и Годавьягу понял, что друг его потерял разум окончательно.
«Черномазый палач», набрав скорость, выбил рычаг пускового механизма, продолжив движение дальше. Громко щелкнула пружина, и нож со свистом полетел вниз. Ноги Зугзугевена не составили для него препятствия. Сказать, что он прошел сквозь них как сквозь масло, значит, ничего не сказать.
Ударившая фонтаном кровь забрызгала стоявших по обе стороны ложа хирургов. Но смутить их такой мелочью было невозможно. Двое из них, после того как гильотина выполнила свою миссию, поспешно подбежали к подкидной доске и скальпелями перерезали путы, стягивающие икры Зугзугевена. Теперь уже не его икры. В это время шар, обогнув Прокрустово ложе, подкатился к краю желоба и упал прямо на противоположный конец подкидной доски.
Отрезанные ноги подлетели вверх. Высоко. Метров на пять. Их, в обрывках красных шаровар, увидела вся площадь. Описав крутую дугу, они упали прямо в руки главного хирурга, который даже не сдвинулся с места.
Всё произошло настолько быстро и четко, что народ на площади не сразу осознал, что экзекуция закончена. Лишь только когда главный хирург подошёл к загону с ритуальными свиньями и, широко размахнувшись, бросил за барьер ноги Зугзугевена, толпа взвыла.
Непонятно, то ли от ужаса, то ли от восторга. А граждане, занимающие Восточную трибуну, ринулись вниз, дабы не упустить самого интересного. Гвардейцы, держа пальцы на спусковых крючках, с тупым равнодушием взирали на человеческую массу. Сегодня опять будет с пару дюжин задавленных и затоптанных. Ску-у-у-чно. И жарко! Сегодня чудовищно жарко.
«Скучно, – подумал Годавьягу, – скучно смотреть один и тот же спектакль почти каждый день. Меняется только актер, исполняющий главную роль. Увы, сегодня это мой друг…бывший друг… Остальные монотонно играют по указке режиссера. Скучно и противно. Однообразие усыпляет работу ума. Сводит скулы от зевоты. Привыкая к однообразию, начинаешь сливаться...»
Тут он увидел Руннинэль. Она одна из немногих не покинула Восточную трибуну. Пожираемые человеческие ноги не привлекали её внимания. Как она говорила когда-то – зрелище для посетителей корчмы «Деревянный Желудок» и для неконкретных. Сейчас радость ночей Годавьягу с отсутствующим видом сидела на скамейке в ожидании конца представления.
Но вот на табло загорелась оранжевая лампа, Руннинэль неторопливо поднялась и стала спускаться вниз.
Подхватился и Годавьягу. Хотел, было броситься туда, где её жёлто-красная полосатая паранджа ярким пятном выделялась на сером фоне, но приторно вежливый голос остановил его.
- Ещё не всё, Годавьягу. Ты забыл о небольшой формальности. Пойдём со мной. Мы тебя не задержим. Ну же.
Годавьягу порывисто обернулся и понял, что сегодня ему не удастся догнать Руннинэль. Рука машинально потянулась к кинжалу, но тот же до омерзения сладкий голос произнёс:
- Тю-тю-тю! Мы торопимся? Куда же мы так спешим? По-моему не стоит осложнять свою жизнь, Годавьягу. Или ты имеешь какие-то возражения? Говори, я послушаю.
3 ADAGIO
Свинец девятого калибра
Парил устало в бочке меда.
Синоптик умер. Непогода
Прогнала людоеда-тигра,
Даруя жизнь невинным жертвам.
Письмо, сокрытое конвертом,
Почтовый ящик разломало...
Был День Открытия Вокзала…
- …Вот ты говоришь, что добра без зла не бывает и наоборот. То есть, необходимо определённое равновесие этих категорий.
- Совершенно верно.
- Но в таком случае, бессмысленна борьба со злом, о которой так много говорят…
- Но…
- Да все о ней говорят, чего уж там!
- Чего-то я недопонял…
- Логика проста. Чем больше добра, тем больше зла и, опять же, наоборот. Значит, борьба не нужна. Зачем пыжиться в своей добродетели, когда пропорционально твоим стараниям будет возрастать потенциал зла. Достаточен относительный покой и невмешательство в противоположные сферы…
- Ну ты загнул! Покой! Да это же просто невозможно! Всё происходит совсем не так.
- Как же?
- Здесь работает закон перехода количества в качество.
- О! Ты знаешь такой закон?
- В общих чертах… При увеличении, допустим, добра, зло уменьшается. Насколько пропорционально, я не знаю, не задумывался. Это не важно даже. Важно другое… Добро, разрастаясь, формирует в себе другое зло. Не то, против которого оно борется и побеждает, а другое. Другого характера. Ибо нет такого добра, которое для всех бы являлось добром. И, естественно наоборот. Если верх берёт зло, то оно порождает в своём развитии добро. Другое добро… Понимаешь? И вот это порождённое добро (или зло, как в первом варианте) сливается с добром изначальным. И опять же возникает некое подобие равновесия. Но только подобие! Спокойствием тут и не пахнет! Борьба продолжается. Окончание борьбы – есть смерть. Там ни добра, ни зла…
- Так, постой, теперь я не совсем…
- Ну вот, например… Война. Враг убивает, разоряет, грабит, насилует и тому подобное. Зло налицо. С другой стороны, этот враг несёт добро своей стране. Богатство, новые земли, рабочая сила, знания. Его жёны спокойно растят детей, уверенные в завтрашнем дне, его народ процветает, развивается наука и техника и так далее. То есть, что мы видим: зло уничтожает добро, порождая в себе добро другого порядка…
- И ты хочешь сказать, что это самое добро другого порядка сливается с добром, которое не до конца уничтожено врагом?
- Конечно! Вот ещё пример. Во время Первого Мятежа…
- Опасные разговоры мы ведём с тобой, Дижгарлапс.
- Да, пожалуй, лучше о погоде, Годавьягу. Эти философские рассуждения ни к чему не приводят. Либо тупик, либо бесконечность. Давай о погоде.
- Можно и о погоде. Хотя, и в этом смысла нет. Погода у нас не меняется. Никогда. Говорят, уже больше четырёхсот лет.
- Что верно, то верно. Никогда. А вот ещё говорят, что в пустыне Бешеных Псов она меняется. И ещё как! Я слышал, что там с неба падает вода довольно таки часто. Не то что у нас. Надо же, пустыня и вдруг – вода. Вот мы живём вроде и не в пустыне, а жарища…
- Опять мы выбрали скользкую тему, Дижгарлапс. Ты мне лучше расскажи как твои зубы.
- А-а-а, что там зубы. Стираются потихоньку. Слышишь, как я стал шепелявить?
- Пожалуй, даже слишком. А что же твои пластиковые насадки?
- Все труды пошли верблюду под хвост. Бог ты мой! Сорок пять монет! – Дижгарлапс погладил по голове обезьянку, примостившуюся у него на плече. – Тираны, узнав про насадки, отлучили меня от шарманки на две недели. И предупредили, что если подобное повторится, то...
- То тебе отрубят ноги.
- Вот именно. Искусство требует жертв, так мне сказали. И еще сказали, что в моем репертуаре недостаточно бартерных произведений. «Не охвачено творчество великих бартерных композиторов Вахха и Генделя. Не развито полифоническое звучание…» А знаешь, что нужно для того, чтобы сыграть самую простую вещь этого самого Вахха? Минимум синтезатор Хэйл-17 сиквенсорного типа! «Маловато современных мелодий...» В общем, и старых маловато. Э-э-э-х! Одним словом, надо побольше и посовременнее. А знаешь, что нужно, чтобы посовременнее? А нужно всего-навсего в мою старушку вставить ритм-бокс. А знаешь, сколько он стоит? Девятьсот девяносто монет! А знаешь, сколько монет падает за день в мою шапку? Ну, сколько, Годавьягу, как ты думаешь?
- Ну... Я не знаю.
- Примерно хотя бы. Плюс-минус...
- Ну... Пятьдесят.
- Пятьдесят?! Ты действительно так думаешь? Десять! От силы пятнадцать! А то две-три. Не боль-ше! Еда-питье-житье-шмотки! Фикция! Ты же знаешь, я освобожден от общественного труда по состоянию здоровья. Мне на жизнь едва... Получая пятьдесят монет в день, я бы уже два ритм-бокса засунул в свою старушку. А ты говоришь – Вахх!
- А может, я могу тебе...
- Нет-нет, Годавьягу, никаких денег. Ты же понимаешь?
- Понимаю.
- Тем более скоро бега. Я поставлю на Крохобора. И я выиграю.
- Сомнительно. Крохобор в этом сезоне не входил даже в пятёрку. Где уж ему…
- В том-то и дело. Это тактика, Годавьягу. Про него забывают потихоньку. Ставки падают. Но придёт момент, и он прибежит первым. Поверь мне. И те немногие, кто поставят на него, озолотятся. Мне моё чутьё подсказывает, что это произойдёт в ближайшее время. Точнее на следующих бегах. Вот тогда посмотрим! Вот тогда у нас будет музыка!
Годавьягу не любил музыку. Он рассуждал так. Грубо говоря, – двенадцать звуков. Определенной частоты. Определенной длительности. Расставленные в определенном порядке. Разделенные определенными паузами. В совокупности воспроизводимые в определенном темпе. Эта определенность раздражала. Она поддавалась элементарной математической обработке. Она предугадывалась. Она повторялась, в конце концов. Самый плохонький программист, на самом примитивном компьютере мог воспроизвести любую мелодию. Чем, впрочем, и занималось подавляющее число граждан Сиктерии в свободное от работы время.
Особенно Годавьягу не любил музыкальные инструменты. Каждый инструмент позволял организовать звук определенного тембра, определенной длительности, определенной громкости. Либо эти три параметра варьировались, но опять же в определенных пределах. Всё! Ограничение возможности извлечения звука ставило под сомнение целесообразность широкого применения того или иного инструмента в качестве звукообразовательного компонента. Именно так было написано в одном из отчетов Годавьягу.
И пусть все говорили, как прекрасны скрипки хэйленских мастеров. Пусть все наслаждались пением фруппидорского рожка. Пусть все благоговели, заслышав голос органа, установленного в центральной синагоге Первого города. Годавьягу только пожимал плечами и саркастически улыбался.
Но всё же музыкальные инструменты занимали определенное место в его творческой деятельности. С особым удовольствием он сбрасывал с высотных зданий виолончели, ситары, балалайки и прочие струнные. Духовые, предпочтительно медные, находили свое место под колесами трамваев либо других средств передвижения. Ударные Годавьягу не трогал, испытывая к ним непонятную симпатию. А вот концертные рояли пользовались у него огромной популярностью. Их, как правило, разбивала кувалдами на мелкие кусочки бригада дюжих молодцов.
Чем же объяснялось такое варварское отношение к музыкальным инструментам? Да все тем же – поиском новых звуков.
Годавьягу не любил музыку, но он любил петь. Не то чтобы очень любил, но иногда пел. И пел он, естественно, не так как все остальные граждане Обжитых Провинций. Во-первых, все его песни были обычно без слов. И, во-вторых, все они исполнялись в одной тональности. Эта тональность определялась частотой гудения холодильной системы джюс-автомата, стоящего в скверике, рядом с его домом.
Однажды, поздней ночью, отработав на заводе во вторую смену, Годавьягу остановился возле этого автомата – выпить стакан содовой без наполнителя. Утолив жажду, он непроизвольно, видимо сказалась усталость, прислонился лбом к прохладной стенке поильного агрегата. Тут же он услышал звук. Даже не услышал, а почувствовал его головой. Годавьягу определил, что основной тон частотой 885 герц затемнен дополнительными шумами. Он начал считать эти шумы, но, дойдя до шести, сбился. Что-то помешало ему. И он долго не мог понять что. А когда разобрался, то очень удивился.
Музыка. Музыка, рожденная в его сознании. Годавьягу пел! Это была необычная импровизация. Он попробовал воспроизвести звуки голосом, и у него получилось! Сначала неуверенно и даже фальшиво, но с каждым разом всё чётче и красивее.
До рассвета простоял Годавьягу, обняв джюс-автомат. Мелодия была нескончаема. Она завораживала и расслабляла. Её печальные переливы создавали в мыслях нежные, благородные и светлые образы. Годавьягу погрузился в состояние вечного покоя. Им овладела радость вечного блаженства. Он стоял на пороге вечного счастья.
Вечность была разрушена истошными воплями молочника. Годавьягу приобрел аллергию на молоко. Но теперь он раз в месяц, а то и чаще, приходил сюда и пел. И как ни странно, эти звуки он не записывал на магнитофон. Они были его звуками. Их он не желал отдавать никому. У мастера звука появилась своя тайна. Её он открыл только Руннинэль...
Годавьягу достал из кармана купюру достоинством в тридцать монет и бросил её в шапку Дижгарлапса. Тот, не переставая крутить зубами ручку шарманки, укоризненно посмотрел на организатора звука. Годавьягу, поспешно отвернувшись, стал пробираться сквозь собравшуюся на звуки музыки толпу. Его догнала обезьянка шарманщика и, настойчиво вереща, протянула конвертик с предсказанием. На нём было написано: «Вскрой, когда станет совсем плохо». Организатор звука поймал взгляд Дижгарлапса. Ободряюще подмигнул. Помахал конвертом и пошёл прочь.
Руннинэль, обняв себя за плечи, задумчиво слушала незамысловатую мелодию. Её невидящий взгляд отрешенно застыл на спинах откровенно скучающих зевак. Сейчас нежно очерченный профиль вице-вакцинатора Первого города Сиктерии, гордый и печальный одновременно, напоминал дивные росписи на древних амфорах, поднятых со дна Корбунского залива. Лэнзидальм утверждал, что такие картины ресницами не нарисуешь.
Годавьягу чуть было не натолкнулся на одинокую в редкой толпе фигурку своей подруги, но вовремя заметил её и остановился.
- Здравствуй, Руннинэль, – от волнения горло сжалось, и Годавьягу проглотил конец традиционного приветствия.
- Ты хотел добавить – уверенной тебе походки? – Руннинэль даже не пошевелилась, только слегка скосила глаза на Годавьягу. Неприкрытая насмешка звучала в её голосе.
- Да. В общем... Да, конечно, уверенной походки. Конечно.
- И это не всё. Радость моих ночей…
- Что?!
- Ты должен сказать: «Уверенной тебе походки, Руннинэль, радость моих ночей».
- Я должен... Да, да. Именно так я и хотел сказать.
Холодность Руннинэль сбила с толку Годавьягу. Она никогда так с ним не разговаривала. Да, были между ними ссоры, велись диалоги на повышенных тонах, порой даже запрещенные слова проскальзывали во взаимно уничтожающих спорах. Но такое ледяное равнодушие, граничащее с презрением! Годавьягу растерялся. Ни одна женщина в Сиктерии не имела права говорить таким тоном с мужчиной, тем более – облечённым доверием. Наказание следовало незамедлительно. Пытка желудочным соком сумчатой акулы. Не каждый мог выдержать такое. А кто выдерживал, всю жизнь потом мучался от незаживающих, безобразных язв и свищей.
Руннинэль с вызовом смотрела на Годавьягу, а тот нерешительно переминался с ноги на ногу и не знал, что сказать. Наконец, он, все же собравшись с мыслями, произнес:
- А я видел тебя ночью на площади. Когда все побежали смотреть на свиней...
- Ну и что.
- Я не смог к тебе подойти. Меня задержали гвардейцы. Они обыскивали меня.
- А, ну конечно. Они, наверное, искали у тебя под рубашкой анализатор спектра, дельта-магнитофон и микшерский пульт на восемнадцать каналов. Мечта всей жизни – записать звук отрубаемых ног! Заманчиво еще то, что ноги рубят твоему лучшему другу.
- Замолчи, Руннинэль. Не перегибай палку.
- Разве я не права? Даже когда мы в постели, мне кажется, что у тебя между ног микрофон вместо...
На звук пощечины обернулось несколько человек из толпы. Они уставились на Руннинэль и Годавьягу. Кто с любопытством, а кто с подозрением. Не часто увидишь, как облечённый доверием бьёт женщину. К тому же красивую женщину.
А Годавьягу уже жалел об этом. Он попытался, было что-то сказать в своё оправдание, но Руннинэль резко развернулась и пошла прочь. Годавьягу, мгновение поколебавшись, бросился догонять её. Она, заслышав за спиной торопливый стук деревянных каблуков, ускорила шаг, а, почувствовав, что преследователь не отстает, припустила бегом по пустынной улице.
Они бежали друг за другом на расстоянии пятнадцати шагов. Бежали уже довольно долго. Интервал между ними не сокращался. Как только Годавьягу прибавлял в скорости, неведомые силы появлялись у Руннинэль, и она сохраняла дистанцию. Стоило ему чуть замедлить бег, и она тут же давала отдых своим ногам.
Они пробежали почти всю Жёлтую улицу, свернули на Фискальную, потом на герцога Бозольга. На перекрестке Бозольга с проспектом Сермяжных Заповедей Руннинэль заметалась, не зная повернуть ей вправо или влево. В конце концов, побежала вправо и вскоре свернула в Горшечный переулок. Переулок заканчивался тупиком, но еле приметная деревянная калитка скрывала за собой проходной двор, минуя который, Руннинэль пересекла бульвар Лаконичных Слёз и вновь выбежала на Жёлтую улицу.
Маршрут повторился. Снова Фискальная, потом Бозольга. Снова Руннинэль замешкалась на проспекте Сермяжных Заповедей. Снова отвратительно заскрипела калитка в тупике Горшечного переулка. Снова бульвар Лаконичных Слёз и опять Жёлтая. Когда они в третий раз повторили проделанный путь, Годавьягу задумался. Он никак не мог понять, зачем Руннинэль понадобилось бегать по кругу. Гораздо легче было затеряться в кривых улочках района Жестяных Подсвечников. Но она упрямо возвращалась в центр города. Её явно мучили какие-то сомнения. Годавьягу казалось, что Руннинэль нашла способ избавиться от погони, но что-то мешало ей воспользоваться этим способом.
И они бежали. Годавьягу пришла в голову мысль, что погоня никогда не закончится. Что они вот так вот будут бегать всегда. Всю свою оставшуюся жизнь. И никто не сможет их остановить. Ни гвардейцы, ни Тираны. Никто. Годавьягу даже видел тонкую черную ниточку, протянутую между ним и Руннинэль. Ниточка тугой петлей охватывала ее прекрасную талию с одной стороны, а с другой входила в его пупок и терялась где-то там внутри. И связь эта была настолько крепкой, что попытайся Годавьягу остановиться, он либо упал бы от сильного рывка, либо опрокинул Руннинэль, чего ему меньше всего хотелось.
Поэтому он бежал. В данный момент желание бежать у него было сродни инстинкту. Он радовался такому необычному состоянию. Погоня уже не являлась для него какой-то целью, и вообще, была не погоней, а единственным способом выжить.
И вдруг ниточка оборвалась.
Годавьягу не сразу сообразил, что он остановился. Руннинэль тоже стояла. Она тяжело дышала, склонив голову, и не оборачивалась.
Голос Первого сиктерийского глашатая, усиленный мощными динамиками, повторил: «Слушайте важное сообщение информационной службы событий». Зазвучали традиционные позывные, напоминающие первую фразу гимна «Боже храни Сиктерию».
Когда передавались позывные и далее само информационное сообщение, какие-либо передвижения были запрещены. Каждый гражданин Обжитых Провинций, независимо от способа перемещения в пространстве, обязан был остановиться и внимательно выслушать речь Первого глашатая.
Нарушение правила, возведенного в ранг закона, каралось неизвестностью. То есть наказание провинившемуся Тираны определяли на закрытом заседании, и исполнение приговора проводилось в рамках строгой секретности. Люди, так или иначе поправшие этот закон, пропадали навсегда. Так канула в неизвестность родная сестра Годавьягу Готафсайма.
Введение таких жестких мер за, казалось бы, несущественную провинность произошло после Второго мятежа в пустыне Бешеных Псов. Мятежники, под покровом ночи преодолев перевал, совершили быстрый марш-бросок в долину Серых Камней. Произошло это в очередной день Великой Случки. Народ, одурманенный пивом и сахарной водой, пренебрежительно отнесся к экстренному сообщению, переданному агентством ИСС, в результате чего повстанцы захватили Шестой город Сиктерии, и его после длительной осады пришлось полностью уничтожить. Мятеж был подавлен, но погибло много мирных граждан. К тому же, разрушенный до основания город восстановлению не подлежал и денег в казну не добавлял. А если бы сообщение было принято к сведению, то вовремя принятые меры, позволили бы избежать невосполнимых потерь.
Голос Первого глашатая, низкий и проникновенный, торжественно вещал: «Всем гражданам Сиктерии. Информация последнего часа. Точно в расчётное время, в заданном районе N пограничных земель Обжитых Провинций произвел мягкую посадку орбитальный внеатмосферный корабль «Ковчег-5». Все трое наших летчиков чувствуют себя превосходно. В данный момент они находятся в реабилитационном центре Девятого Гвардейского Корпуса. Научный отдел Главного Управления Внеатмосферных Полетов – ГУВПО – получил бесценные видео, фото и прочие материалы, свидетельствующие об уникальных экспериментах проведенных в условиях невесомости и повышенной радиоактивности. Расшифрованы уже некоторые данные. И первые блестящие результаты! Полностью подтверждены канонические принципы создания и взаимсосуществования нашей земли. Она действительно представляет собой полусферу, которая держится на трех гигантских слонах, стоящих на огромной черепахе! И пусть будет стыдно воинствующим невеждам, нелепо утверждающим, что наша земля имеет форму шара. Великолепные цветные фотографии, которые будут помещены в завтрашних газетах, разобьют их беспочвенные теории в пух и прах. Я уже видел эти фотографии, и вы можете представить мое волнение. Это просто фантастика! И самое главное... Наконец обрела смысл фраза из двадцать девятого стиха Белого Завета. Напомню её: «Двое против одного, но все для одного. Она для всех троих на спине». Сколько учёных голов билось над этой загадкой, а разгадка оказалась проста. Два крайних слона смотрят в одну сторону, а центральный, самый мощный, в другую. «Двое против одного...» Задача у них одна – держать полусферу. «Но все для одного...» И, наконец, черепаха... Я уверен, что многие уже поняли. Да, она лежит на спине! Именно такое её положение позволяет сохранить устойчивость всем трём слонам. А то, представьте себе, что бы было, если бы она лежала, как положено. Да слоны попадали бы с неё к матери Гирблиса. По крайней мере, два крайних. Вот вам и «она для всех троих на спине». Феноменально! Еще одно белое пятно исчезло...»
На этом речь Первого глашатая была прервана. Снова зазвучали позывные. Так происходило почти всегда. Он отвлекался от официального сухого текста и начинал выплёскивать эмоции в микрофон. Тираны не любили эмоций. Но глашатая терпели. Люди привыкли к его голосу. Зачем менять привычки. Пожалуй, он был единственным человеком в Сиктерии, вольности которого так легко сходили ему с рук. Кстати, звали его Бгиццогум.
И они снова побежали. И опять знакомым маршрутом. Но теперь Годавьягу не чувствовал ниточки, связывавшей его и Руннинэль. Пустота, разделяющая их, показалась ему бесконечной и пугающей. Он прибавил ходу, желая побыстрее закончить этот изнуряющий бег. Но Руннинэль не сдавалась.
Годавьягу почему-то вспомнил одну из сермяжных заповедей Тиранов. «Бежать можно вечно, если бежать за собственной тенью». В принципе, всё правильно. Свою тень догнать невозможно. Поэтому и будешь бегать вот так всю жизнь. Но с другой стороны, ночью тени исчезают. Значит можно предположить, что цель достигнута, либо цели нет вообще. И ещё. Если скорость бегущего соизмерима со скоростью вращения Солнца вокруг Земли, то заповедь не верна. Но такого не может быть...
«Как не может быть!» – организатор звука даже хлопнул себя по лбу от возмущения. Он немедленно остановился и переложил кинжал из левых ножен в правые. Руннинэль не сразу сообразила, в чем дело, увидев Годавьягу перед собой в двух шагах. Она круто развернулась и побежала назад. Но снова улыбающийся Годавьягу стоял перед ней, засунув руки в карманы. Вновь разворот на сто восемьдесят, и вновь та же картина.
Осенило его на пересечении улицы герцога Бозольга с проспектом Сермяжных Заповедей. И когда Руннинэль после очередного перекладывания кинжала догадалась в чем дело, она как-то недобро посмотрела на организатора звука и свернула не вправо, а влево по проспекту.
Годавьягу не ожидал такого поворота событий. Он не сумел сориентироваться и дать нужную команду. Этого времени Руннинэль хватило для того, чтобы подбежать к мрачному серому зданию, вставить карточку принадлежности в кодовый приемник и проскользнуть внутрь, после того как дверь автоматически отъехала в сторону. Годавьягу, совершив спринтерский рывок, успел проскочить в узкую щель между косяком и плавно задвигающейся стальной махиной с неестественно большим зарешеченным глазком. Ещё он успел прочитать неброскую вывеску над входом. «Хирургическое отделение. Второй подъезд. Допуск IV». А ещё он поцарапал руку об острый край двери, что заставило его остановиться.
Годавьягу прижал ранку к губам. Испуганно осмотрелся.
Желтоглазая муха способна почувствовать капельку крови в одну тысячную миллилитра на расстоянии восьми-десяти километров. Никакой посторонний запах, никакое герметичное укрытие не помешает ей отыскать источник крови. Она, почуяв возможность отложить яйца, развивает скорость до ста двадцати километров в час. Взрослая особь желтоглазой мухи без видимых затруднений прогрызает металлическую сетку, служащую для защиты от обыкновенных мух. Желтоглазая муха умеет плавать и нырять на глубину свыше тридцати метров. Её не убьешь обычной мухобойкой. Пожалуй, только утюг или молоток могут причинить ей какие-либо повреждения. Она живет и размножается на всей территории Сиктерии, за исключением пустыни Бешеных Псов и хрустальных пещер Шелестящего каньона. По непонятным причинам насекомое не кусает солдат бартерных войск, а также детей до четырнадцати лет и стариков после шестидесяти пяти. Одна муха откладывает до шести яиц, каждое на квадратный миллиметр открытой раны. Развитие личинки в полноценное насекомое происходит за двадцать три часа. Выживает в теле «донора» только нечётное количество – одна, три или пять. При попытке удаления личинки из тела хирургическим путем, она выделяет токсин смертельный для человека. После естественного выхода молодых особей наружу, «донор» в течение двух-трех часов испытывает наркотическое опьянение. Продолжительность жизни желтоглазой мухи пять суток.
Строки из популярной брошюры о желтоглазых мухах в одно мгновение промелькнули в сознании Годавьягу. Он, сглатывая комок, подкативший к горлу, на глаз прикинул, что около восьми мух могут рассчитывать на «уютное гнездышко» для своего будущего потомства. Восемь укусов. Да таких, что уже после первого хочется спрятаться в аду.
Но мух почему-то не было. Годавьягу сначала удивился. Потом обрадовался. И сразу вспомнил про Руннинэль. А вспомнив, со всех ног бросился за ней.
Крутая, узкая лестница уходила глубоко вниз. А внизу был длинный коридор, освещенный лампами с органическим наполнителем. Они светили мягко, в полнакала, рассеивая тени и создавая приятный полумрак. И по всей длине коридора, на сколько хватало глаз, – двери. Слева и справа. Через каждые пять метров. Металлические, с круглыми застекленными окошками и массивными бронзовыми кольцами вместо ручек.
Руннинэль уже не бежала, а шла быстрым шагом. Она просто не подозревала, что Годавьягу проник в Хирургическое отделение, поэтому шагала уверенно, без оглядки. Организатор звука понял, что настигнет её без труда. Он снял тяжелые туфли, сжал их в руках так, что костяшки пальцев побелели и побежал. На носках. Едва касаясь шершавого бетонного пола. Чуть дыша и с трепетом прислушиваясь к гулким ударам собственного сердца.
До Руннинэль оставалось каких-нибудь двадцать шагов. Она явно не подозревала о присутствии Годавьягу. А он уже праздновал победу. Но случилось непредвиденное.
Одна из дверей, мимо которой только что проследовала Руннинэль, мягко распахнулась, пропуская в коридор необычного человека. Мужчину. Ростом ниже среднего. В чёрном вельветовом костюме, в чёрном берете с хвостиком и в бежевой, под цвет лица, маске с прорезями для глаз, носа и рта. «Щеки» маски свисали ниже подбородка округлыми лоскутами, отчего голова незнакомца поразительно походила на бульдожью морду. В правой руке он держал деловой чемоданчик, пристегнутый к запястью стальным браслетом. На широком поясном ремне болтались короткая шпага и никелированный ключ абсолютного доступа – мечта всего криминального мира Сиктерии.
Годавьягу узнал его. Таких как он в народе прозвали Плюшевыми Затворниками. Их печальные собачьи физиономии частенько можно было увидеть в окнах спецавтобуса, курсирующего между институтом «Идентификации и Анатомии» и Хирургическим отделением. Больше их никто, никогда и нигде не встречал. Кем они были и чем занимались, оставалось только гадать. Говорили только, что пользовались эти коротышки наибольшим доверием у Тиранов.
И вот Годавьягу увидел одного из них, да ещё так близко. Могло получиться ещё ближе, но Затворник, заметив постороннего, детским голоском пронзительно завопил: «Не положено!» – и пустился наутек. Руннинэль, почуяв неладное, обернулась. Стон отчаяния вырвался из её груди, и она возобновила бег.
Теперь Годавьягу догонял сразу двоих. Преследуемые бежали рядом. Затворник, часто-часто перебирая коротенькими ножками, постоянно оглядывался и возмущённо пищал: «Не положено!» Руннинэль пыталась успокоить его. Годавьягу расслышал много раз повторенную фразу: «Не переживайте, господин (имени он не разобрал), причин для волнений нет». Иногда она ловила взгляд организатора звука, и тогда он получал в свой адрес такую порцию запрещенных слов, что у него скулы сводило от стыда и обиды.
Но площадная брань только подхлёстывала его. И заставляла продолжать преследование. А ведь был момент, когда он осознал, что влип в нехорошую ситуацию. И что выпутаться из неё будет ох как нелегко. Сто раз он собирался повернуть назад, и сто раз жестокие слова Руннинэль прибавляли ему решимости.
Годавьягу бежал и думал: «Вот ведь какая Руннинэль. Сколько раз встречалась здесь с плюшевыми коротышками, а ни словом про них не обмолвилась. Кто бы мог подумать, что она умеет держать язык за зубами. Конечно, если бы она сболтнула чего-нибудь лишнего, ей наверняка отрубили бы ноги. А может и вообще... Между прочим, я же знал, что она здесь работает, и что плюшевых сюда привозят на автобусе. Мог бы и поинтересоваться...»
Мысли Годавьягу прервались появлением еще одного Затворника. Он был как две капли воды похож на первого. От берета до чемоданчика. Естественно, заметив Годавьягу, он истошно завопил: «Не положено!» – и присоединился к Руннинэль и первому Затворнику, бряцая шпагой и ключом. Годавьягу разозлился. Ему показалось, что когда беглецов стало трое, они заметно увеличили скорость. Его обуял охотничий азарт. Инфернально рассмеявшись, он громко прокричал:
- Вот я вас, плюшевые придурки! Всё равно догоню! Тогда посмотрим. Трепещите, недоноски, вы меня еще узнаете!
Затворники испуганно взвизгнули, мол, не положено, а Руннинэль вылила на голову Годавьягу очередной поток грязных ругательств. Но мастера звука уже ничто не могло остановить. Его с головой поглотила погоня. И, самое главное, он явственно это видел, что расстояние между ним и убегающими стало заметно сокращаться. Годавьягу издал победный клич и ещё усерднее заработал ногами и руками, крепко сжимая в ладонях туфли.
Открылась ещё одна дверь, и появился третий Затворник. Конечно же, отличить его от первых двух было абсолютно невозможно. И, конечно же, он присоединился к ним и Руннинэль, предварительно поставив Годавьягу в известность, что так поступать не положено. Организатор звука почувствовал, что у него задергалась правая щека, но скорости не сбавил, прорычав только нечто невразумительное.
А потом двери и справа, и слева начали открываться периодически, с интервалом примерно в десять секунд. Затворников всё прибавлялось и прибавлялось. У Годавьягу в груди тоскливо заныло. Он бежал, считал вельветовых человечков и рассуждал.
«Одиннадцать. Эти плюшевые похожи друг на друга как братья близнецы. Двенадцать. А может они действительно братья близнецы? Тринадцать. Интересно, сможет ли хоть одна женщина Обжитых Провинций родить столько близнецов? Четырнадцать. Нет. Конечно же, не сможет. Какой же живот... Пятнадцать. Если бы они рождались такими маленьким как котята... Нет, как мышата... Шестнадцать. Впрочем, они и так от горшка два вершка. Семнадцать. Вполне возможно, что их выращивают в институте «Промышленной Анатомии». Восемнадцать. Какой бесконечный коридор. Сколько бежим, ни одного поворота. Прямой, как натянутая струна. Куда он нас...»
Годавьягу сбился со счета. Двери стали открываться так часто, а коридор настолько стремительно наполнялся чёрными фигурками, что у него замельтешило в глазах. К тому же, Затворники своим писком «не положено», усиленным десятками, а то и больше глоток, создавали такой гвалт, что Годавьягу привыкший к разного рода шумам, почувствовал, как уши его медленно, но уверенно сворачиваются в звуконепроницаемые трубочки.
На Руннинэль такая какофония действовала тоже не лучшим образом. Она заметно отстала от Плюшевых Затворников. Бежала явно не в полную силу, обхватив голову руками. И Годавьягу с радостью понял, что сейчас он её настигнет. Оставалось сделать последнее усилие… Как вдруг за спиной раздались резкие трели исполнительных свистков.
Годавьягу, вздрогнув, посмотрел назад. Так и есть, за ним гнались гвардейцы. Клоунские колпаки легко различались даже в полумраке. А камчи в руках однозначно свидетельствовали о серьёзных намерениях охранников расправиться с нарушителем порядка. Намерения эти подтверждались приличной скоростью, которую развили тренированные парни с лихо закрученными разноцветными усами.
Погоня усложнилась. Теперь она стала двойной. И Годавьягу вскоре справедливо отметил, что её исход в любом случае будет для него плачевен, если… если он не воспользуется кинжалом.
Кинжал не действовал! Сколько он не перекладывал его из ножен в ножны, сколько он не выказывал желание очутиться где-нибудь в безопасном месте, ничего не менялось. Он всё так же бежал по нескончаемому коридору. Впереди неслась безобразно воющая толпа Затворников с Руннинэль в арьергарде, а позади два дюжих молодца с квадратными подбородками и узкими лбами.
Решение пришло неожиданно. В памяти всплыл, как спасательный круг, старый добрый финт, которым он частенько пользовался, играя в футбол за заводскую команду. Финт Годавьягу придумал сам и частенько его применял, прорываясь в зону соперника. Он был красив, эффективен и, как его называли специалисты, интеллектуален.
Гвардейцы, увидев, что Годавьягу побежал им навстречу, немного засуетились, но решимости в их близко посаженных маленьких глазках не убавилось. Они поняли, что нарушитель не собирается сдаваться и попытается проскочить мимо них. Мысленно сравнив ширину своих плеч и ширину коридора, они грубо расхохотались, давая понять Годавьягу, что шансов у него нет.
На самоуверенность противников и был рассчитан финт. Годавьягу бежал и смотрел прямо в лицо гвардейцу, находящемуся от него по левую руку. Глаз блюстителя порядка не было видно из-за слабого освещения, но мастер акустики надеялся, что это не помешает реализации задуманного плана.
Когда расстояние между ними сократилось до минимума, Годавьягу всеми мускулами лица и легким, якобы скрытным, движением головы и глаз показал левому гвардейцу, что побежит между ним и стеной. В то же время движением корпуса вправо, он дал понять правому, что будет огибать именно его. Загипнотизированный левый и грубо обманутый правый ринулись в разные стороны, а Годавьягу стрелой пронесся между ними, на всякий случай, запустив в левого туфлей.
Трюк удался на славу. Мало того, что Годавьягу проскочил мимо гвардейцев даже не задев их, так они еще после крутого разворота столкнулись друг с другом и упали на пол. Вдобавок камча левого тугой петлей обвилась вокруг шеи правого, и острый шип на ее конце вонзился в щеку незадачливого гвардейца. Крик отчаяния, боли и ненависти, порождая эхо, прокатился под сводами коридора.
Взлетев по ступенькам вверх, Годавьягу понял, что всё равно проиграл. Изнутри дверь открывалась так же как и снаружи, то есть при помощи карточки принадлежности. Карточка у него имелась, как и у всех граждан Сиктерии. Но допуск был восьмой, а не четвертый как требовалось.
В бессильной ярости Годавьягу ударил кулаками по матово поблёскивающей броне, и случилось то, чего он никак не ожидал. Дверь вздрогнула и бесшумно начала открываться. Когда она распахнулась достаточно для того, чтобы можно было выйти, Годавьягу не раздумывая, вышел. Не вышел, а пулей вылетел на улицу. И с разбегу врезался в Плюшевого Затворника, только что приехавшего на спецавтобусе и вставившего свой универсальный ключ доступа в кодовый приёмник.
Коротышка, отлетев метра на два, с криком «не положено», рухнул на мостовую. Тряпичная маска съехала в сторону, приоткрыв моложавое, слегка морщинистое лицо. Таинственный чемоданчик, описав дугу радиусом равным длине стального браслета, ударился о бордюр и с сухим треском развалился на две половины. На тротуар с отвратительно глухим стуком выпала отрубленная чуть выше колена человеческая нога. С картонной биркой, привязанной к большому пальцу. На ней виднелась крупная надпись, сделанная химическим карандашом: «Без крови».
Годавьягу испуганно попятился. Торопливо потянулся к кинжалу. Именно в этот момент его укусила первая желтоглазая муха.
4 ANDANTE
Рожок охотника фальшиво
В лесу добычу обозначил.
Уподобляясь старой кляче,
Катилась так, неторопливо,
С горы пустая вагонетка.
Бадья для грязи и объедков
Алмазной пылью наполнялась.
Металл почувствовал усталость…
Корчма «Девять Помидоров» находилась в самом сердце района Жестяных Подсвечников, на улице Негодяев. Белое, цилиндрическое здание заметно выделялось на фоне убогих, серых домишек, отличавшихся от собачьих будок только дверьми, которые даже не запирались. Корчма откровенно не вписывалась в местный архитектурный ансамбль ни своими габаритами и оригинальной формой, ни шикарной вывеской, изображающей девять помидоров нанизанных на шпагу, ни яркой иллюминацией, зажигающейся по вечерам и освещающей, пожалуй, чуть ли ни все Жестяные Подсвечники. Но она стояла именно здесь. И несмотря на дурную славу района, а в особенности улицы Негодяев, её репутация была совсем противоположного характера.
«Девять Помидоров» в основном пользовалась популярностью у облечённых доверием. А это были люди, в большинстве своём, не бедные и достаточно культурные. Вели себя пристойно, драк и скандалов не устраивали. Случалось здесь конечно и такое, когда нализавшись сахарной воды приходили неконкретные и задирали добропорядочных посетителей. Но появлялись они крайне редко. Уж очень им не нравилось ходить без обуви по ковровым дорожкам, сидеть в мягких креслах и, что совершенно выводило их из равновесия, пить пиво из стеклянных кружек. Была у неконкретных неприязнь и к хозяину заведения М"Канловешу.
Во-первых, из-за его горского происхождения. А во-вторых, не давало им покоя богатство корчмаря, полученное, как утверждали, колдовским способом.
Много слухов ходило о несметных сокровищах М"Канловеша, но лишь два из них воспринимались как более-менее правдоподобные. Приверженцами первой версии были в основном неконкретные. Они не сомневались, что горец получил от Чёрного шамана Бэу девять заговоренных помидоров в обмен на свои внутренние органы, которые после его смерти послужили бы для изготовления колдовских зелий. Помидоры якобы обладали способностью в полночь приносить, словно курица яйца, золотые монеты. Каждый помидор по монете. Но при условии, что все помидоры должны находиться в одном месте, доступном взгляду любого желающего. Только тогда овощи не гнили и регулярно пополняли золотой запас хозяина корчмы.
Действительно, за стойкой, на тускло освещенной полке, среди бутылок с красочными этикетками, постоянно лежали девять матово поблёскивающих помидоров. Всегда румяных и свежих. Изо дня в день их можно было видеть за спиной хозяина. Однако были очевидцы того, как эта самая полка в один прекрасный момент обвалилась, и все краснощёкие красавцы разбились в лепёшку. А на следующий день антураж стойки приобрёл прежний вид. Значит, помидоры просто заменили. И колдовство здесь ни причём. На что неконкретные отвечали, что, мол, Бэу подарил М"Канловешу другие помидоры. И ещё подарит, если будет надо. У оппонентов возникал законный вопрос, – зачем независимому шаману дарить М"Канловешу помидоры? Куда проще завалить глубокие подвалы корчмы золотом, которого хватило бы на двадцать безбедных жизней. Неконкретные презрительно улыбались и отвечали – такова колдовская сущность.
Вторая версия была более прозаичной и более реальной, но все же вызывала скептичные улыбки в деловых кругах Первого города Обжитых Провинций и, естественно, у неконкретных. В этом случае тоже присутствовал Бэу, и он так же подарил М"Канловешу девять помидоров, спасая его от голодной смерти. Подарил и сказал: «Если у тебя к двенадцати часам ночи, каждый день, будет оставаться девять свежих помидоров (не больше и не меньше), то жди удачу. Если нет, то...», – Бэу многозначительно покрутил пальцем над головой. М"Канловеш задумался над словами шамана. Если помидоры сразу съесть, а есть ой как хотелось, то к полуночи он никак не раздобудет ещё девять штук. А значит, удачи не будет. Можно, конечно, их оставить до завтра. Но Бэу намекнул, что помидоры должны как-то расходоваться, к тому же, до утра они запросто могли испортиться. Значит надо… Значит, надо их выгодно продать и купить новые! Он так и сделал. Продал помидоры на рынке. Купил бутылку дешёвой сахарной воды. И на овощных плантациях фирмы «Томпо и Бато» обменял её у сторожа на целый мешок первоклассных томатов. Их он тоже реализовал, оставив девять самых свежих и красивых помидоров. На второй день М"Канловеш действовал по заданной схеме: бутылка сахарной – мешок – рынок. Все последующие дни план не менялся. Через две недели предприимчивый горец уже мог позволить себе обедать в приличной корчме. Через месяц он приоделся, купил тачку и снял меблированные комнаты. Через три месяца сторожу отрубили ноги за крупную недостачу продукта. Но к тому времени М"Канловеш уже вышел на другой уровень. Он официально связался с «Томпо и Бато». Получил лицензию на торговлю, поставил ларёк, купил акции фирмы. В тот год из-за глобальной поломки оросительной системы колоссальные убытки понесла конкурирующая фирма «Ли-Хэйлен-Ли», контролирующая семьдесят процентов площадей отведённых под помидоры. Акции «Томпо и Бато» резко подскочили в цене. Стоимость розничного продукта достигла небывалой высоты. Через двадцать дней после паники на бирже М"Канловеш купил дом в районе Жестяных Подсвечников, снёс его и заложил фундамент будущей корчмы. А к концу года он продал помидорный бизнес и занялся питейным.
Надо ли говорить, что разнообразные блюда из помидоров регулярно присутствовали в меню удачливого предпринимателя. И естественно, каждый день, к полуночи, в его заведении оставалось ровно девять помидоров. Без четверти двенадцать ни один посетитель, кто бы он ни был, ни за какие деньги не мог заказать самый захудалый помидорчик размером с горошину. Хозяин говорил, что так у него заведено. Но знающие люди кивали, да посмеивались – знаем мы тебя, М"Канловеш, знаем, боишься удачу упустить. Поговаривали, что помидоры, не съеденные клиентами до полуночи, корчмарь тайком выбрасывает в выгребную яму. Более практичные предполагали, что хитрый горец делает из них томатный сок для напитка «Красный-белый». Кто-то утверждал, что он раздает их беднякам. Правды не знал никто. Но факт оставался фактом: с двенадцати ночи до семи утра в корчме можно было обнаружить всего девять помидоров.
- Я не понимаю, как можно серьёзно относиться к наивной болтовне простолюдинов.
Лэнзидальм вальяжно откинулся на спинку кресла. В глазах его читалась скука. Он даже наигранно зевнул, прикрывая ладонью широко раскрытый рот.
- Значит, ты предпочитаешь первый вариант? – Дижгарлапс вопросительно склонил голову.
- Первый – ещё большая ерунда. Я склонен к версии с богатым родственником.
- Богатый родственник? Лэнзидальм, побойся Бога. Всем известно, что М"Канловеш уроженец Шестого города. А Шестой город разрушен тремя вакуумными ракетами во время Второго мятежа. В живых остались только пятнадцать человек – работников пивного синдиката «Квадрат», находившихся в подвалах глубоко под землёй. Среди них и наш М"Канловеш.
- Но разве нельзя допустить, что его родня проживала в других городах? Их, насколько я силён в географии, еще восемь. Или, например, в горных хуторах. Их, вообще, около сотни. Почему нет?
- Допустить можно, но традиции...
- Традиции для того и созданы, чтобы их нарушать.
- Ну ты даешь, Лэнзидальм. Я такого не ожидал от тебя услышать.
- А что ты ожидал от меня услышать?
- Ну... Я не знаю...
- А не знаешь...
- Хватит вам воздух впустую перемалывать, – Годавьягу раздраженно поставил на столик пустую кружку, – хотите узнать правду, спросите самого М"Канловеша.
Все трое одновременно посмотрели на корчмаря, приготавливающего коктейль «Янтарный-белый», и рассмеялись. С хозяином «Девяти Помидоров» можно было поговорить только о футболе и об урожае томатов на следующую неделю. Все остальные темы его не интересовали. А на вопросы о личной жизни он отвечал всегда одинаково: «Вам пива или чего покрепче?»
- Слышали новость, – Годавьягу, обрадованный, что немного разрядил обстановку, взял инициативу разговора на себя, – на нашей свалке опять нашли два обглоданных скелета.
- Без голов? – спросил Лэнзидальм.
- Да.
- Опять неконкретные?
- Наверное. Кроме них в мусорном каньоне никто по ночам не ошивается.
- Ну и чёрт с ними! О подонках, убивающих бартерных солдат ради никчемных погремушек, не стоит грустить. Без голов они мне даже симпатичнее…
- Уверенной вам походки, мальчики. О чём шушукаетесь?
- Ба, Вагийора! А мы тебя уже не ждали. Да и Бгиццогума что-то нет.
Дижгарлапс услужливо придвинул кресло. Вагийора, расправив пышную юбку, ярким фейерверком уселась за стол. Откинула с лица капюшон. По-королевски одарила улыбкой шарманщика. Добавила в глиняную вазочку к двум жёлтым тюльпанам и одному красному еще один желтый и застрочила как из пулемета.
- Как я соскучилась по вас, мальчики. Вы даже представить себе не можете. Три дня показались мне целой вечностью. Три дня! Боже, как мне было плохо. Я не находила себе места от скуки. Извините, что сама себе преподнесла тюльпанчик. Но я подумала... Чётное число к несчастью. А бедненького Зугзугевена не будет. О Боже, он никогда больше не подарит мне цветов. И я вместо него... Ну, быстрее, быстрее рассказывайте, что у вас… Я просто на крыльях летела в наши миленькие «Девять Помидорчиков». Если бы не эти мужланы гвардейцы, я пришла бы раньше всех. У них, видите ли, облава. Ну, рассказывайте. Лэнзидальм, как твои драгоценные ресницы? Ты промываешь их ореховым настоем? Дижгарлапчик, родненький, как твои зубки, болят? Ух-ты мой хороший, как я тебя понимаю. Годавьягу, что это за бинт на руке? Желтоглазые мухи? Кризис скоро? Не забудь снять повязку. Ой, мальчики, я так рада вас видеть. Чего же вы сидите, давайте пить пиво, бездельники!
- Уф! – друзья разом громко выдохнули, сделав вид, что утирают пот со лба.
- Бесстыдники, – Вагийора картинно нахмурилась, – вы ещё смеете надо мной подтрунивать! Мальчики, ну я действительно рада.
- Да мы верим тебе, Вагийора, – Лэнзидальм взял её за руку, – не обижайся.
Годавьягу, размеренно жестикулируя рукой, отчеканил:
- Опоздала. Поплакалась. Оправдалась. Расспросила. Обвинила. Ты в своём репертуаре.
- Фу, Годавьягу, как неутончённо. Но я прощаю тебя. Заказывай пиво. Сегодня я пью только светлое.
Годавьягу покорно склонил голову и щелчком пальцев подозвал крошку Улли. Что-то шепнул ей на ухо. Вскоре на столе появились графины с пивом и водой, гренки с сыром, рыбные палочки, непременный салат из помидоров, солёные орешки и огромные кружки толстого стекла, в просторечье называемые квартами.
Сначала пили молча, сосредоточенно похрустывая гренками. Каждый наливал себе сам и разбавлял водой – примерно шесть к одному. Такая привилегия была только у облечённых доверием. Остальным М"Канловеш подавал заранее разбавленное питье, в соответствии с едиными правилами общепита в пропорции три к одному.
Когда утолили первую жажду, Вагийора, склонившись над столиком, таинственно прошептала:
- Мальчики, что вы скажете по поводу последней экзеку…
- Всем оставаться на своих местах! – голос с оловянными интонациями, присущими только гвардейцам, прервал беседу. – При малейшем движении стреляю без предупреждения!
Вагийора медленно повернула голову.
- Бгиццогум, негодяй ты несносный, я чуть язык не прикусила! Подкрался как песчаный барс!
Шарманщик и художник дружно рассмеялись. Они давно уже приметили высокого, представительного мужчину с пышными бакенбардами и ярким галстуком-платком, стоящего за спиной их приятельницы, комично жестикулирующего и выжидающего удобного момента для выхода на авансцену. Они знали, что первый глашатай Сиктерии – человек остроумный и эксцентричный – никогда не вливается в компанию просто так, без какого-нибудь оригинального действа. Поэтому сидели, с трудом сохраняя видимое безразличие, в предвкушении чего-то неординарного. Так оно и произошло.
Бгиццогум самодовольно ухмыльнулся. Изысканно поклонился. Почтительно кивнул каждому. Поставил ещё один желтый тюльпан в вазочку.
- Это компенсация, Вагийора. А если нас придут забирать, всё будет выглядеть не так. Всё будет гораздо банальнее. Проза. Не твоя стихия.
Первый глашатай Сиктерии, откинув длинные фалды клетчатого фрака, присел на краешек кресла. Поманил к себе милашку Улли. Как всегда заказал какой-то чудной коктейль, известный только ему одному. Расправил плечи и хотел, было по своему обыкновению выдать очередную остроту, но вдруг напряженно замер. Взгляд его остановился где-то на середине стола. Руки судорожно вцепились в подлокотники. Слова застряли в горле.
- Что с тобой? – Дижгарлапс положил руку на его плечо.
- Вот артист, опять что-то задумал? – Вагийора кокетливо хихикнула.
Бгиццогум, стряхнув оцепенение, поднялся и, стараясь ни на кого не глядеть, пробормотал:
- Мне... Я совсем упустил из виду. Мне срочно надо бежать. Меня ждут в театре. Там... это... репетиция. Внеплановая. Без меня никак. Просто выскочило из головы. Ну, я пошел. Счастливо. Отмените заказ…
Едва не опрокинув кресло, он кинулся к выходу. Слышно было, как он торопливо спустился на первый этаж, с ходу врезался в обувной ящик, чертыхаясь, подобрал рассыпавшиеся туфли, оставленные посетителями внизу по заведенному в корчме обычаю, и, громко хлопнув дверью, выбежал наружу.
- Жарко, – Лэнзидальм задумчиво повертел в руках табличку с надписью «не курить». – А по поводу твоего вопроса, Вагийора, отвечу так, нас осталось пятеро из тех, кто собирался здесь каждую неделю. Даже уже четверо. Что нашло на Бгиццогума? Не верю я что-то в эти сомнительные репетиции. Ну да ладно. Вагийора, тебя, кажется, нечто смутило, когда Зугзугевену отрубали ноги?
- Тс-с-с, – Вагийора перешла на шепот. – Какой ты всё же циничный, Лэнзидальм. Да, меня смутила одна вещь. Точнее две. Во-первых, в толчее мне поломали мою замечательную брошь. Но это, в общем-то, пустяк. Больше меня смутило… Вы разобрали, что кричал Зугзугевен?
- Что-то кричал. Невнятно и протяжно. – Дижгарлапс подцепил вилкой рыбную палочку. – Мне кажется, он от страха был того, немного не в себе.
Годавьягу мрачно пробормотал:
- Да, он наверняка сошел с ума. Но мне всё же думается, в его крике был смысл. «Мои ноги не шевелятся», – вот, что он прокричал.
- Именно так, – Вагийора ткнула в потолок указательным пальцем, так, а не иначе. «Мои ноги не шевелятся». Я разобрала, потому что бедняжка Зугзугевен смотрел прямо на меня. Лэнзидальм, что ты ухмыляешься?
- Вагийора, он не мог смотреть на тебя. Он смотрел на свои ноги. Они естественно не могли шевелиться, ведь их привязали к доске. Они ни у кого не шевелятся.
- Нет, он смотрел на меня. Он косил глазами. Я видела. А привязаны были только икры ног. А пальцы! Пальцы-то должны были шевелиться.
- Ты забыла про смирительные инъекции.
- Если он смог кричать, значит, смог бы и пальцами пошевелить. Причём тут инъекции?
- Ну, хорошо, не причём. Что дальше?
- А я у вас хотела спросить, что вы думаете по этому поводу.
- Я мыслю себе так, – Дижгарлапс мягко хлопнул ладонями по столу, –Зугзугевена назад не вернёшь. Как говорится в одной из сермяжных заповедей – жизнь убивает жизнь, смерть рождает смерть. Давайте говорить о нас. Мы живы, мы пьём пиво, у нас масса тем для разговоров.
- Действительно, – Годавьягу поудобнее устроился в кресле, – поговорим о чём-нибудь отвлечённом. Например, о славном полёте наших внеатмосферников.
Вагийора всплеснула руками, чуть не опрокинув кувшин с водой.
- Ой, мальчики, я ушам своим не поверила! А когда увидела фотографии в вечерних газетах, у меня глаза на лоб полезли. Слоны на черепахе! Я ведь грешным делом посмеивалась над легендами в Белом Завете. А тут... И что интересно – черепаха лежит на спине. Вы же читали, мальчики?
- Читали, читали, – Дижгарлапс громко отхлебнул из кружки. – А на чём она лежит?
- Я же сказала – на спине.
- Понятно. А спина на чём?
- Ну, как на чём? На чём-то лежит. На фотографии это напоминает облака. А, вспомнила! Она не лежит, а плавает в бесконечном океане.
- Кверху брюхом.
- Вечно ты всё ставишь под сомнение, Дижгарлапс. Есть фотографии, которые...
В разговор вмешался Лэнзидальм, с лица которого так и не сходила саркастическая улыбка.
- Фотографии были в вечерних газетах, а в утренних... – Лэнзидальм развернул газету, лежащую на столе, и прочитал, – «Ужасная трагедия разыгралась в реабилитационном центре Десятого Гвардейского Корпуса. Капрал, ответственный за охрану экипажа «Ковчег-5», вошёл в палату, где отдыхали наши герои космоса, и хладнокровно расстрелял их из автоматической винтовки. От полученных ран все трое скончались на месте. Психиатрическая экспертиза показала, что капрал находился...» Дальше не интересно.
Вагийора вопросительно посмотрела на Лэнзидальма.
- Ну, и что ты хочешь этим сказать.
- А то, что мой отец в свое время делал такие фотографии, от которых волосы на голове дыбом вставали. Что там слоны и черепахи.
- Фу, как неутончённо, Лэнзидальм. Тут такое горе, а он смеет строить нелепые теории. Какой кошмар! Подумать только, и дня не успели побыть на земле. Ужасно! Бедные мальчики.
- Да, бедные. – Лэнзидальм небрежно бросил газету на стол. – В награду за свои подвиги они получили пышные похороны у подножия Фруппидор и трёхдневный всеобщий траур, от которого им... А, что там говорить!
- Циник. Циник, каких ещё поискать. – Вагийора отставила в сторону пустую кружку. – Не хочу больше говорить об этом. Давайте о чём-нибудь хорошем.
- О хорошем – пожалуйста, – Лэнзидальм снова развернул газету. – О наших достижениях. Пойдет? Цитировать не буду, расскажу в двух словах. Завершено строительство нефтепровода, газопровода и углепровода из сердца пустыни Бешеных Псов. Таким образом, программа из шести пунктов наших глубокоуважаемых Тиранов продолжает успешно входить в нашу жизнь. Сдача объектов под ключ произойдёт не сегодня завтра.
- Опять ты ехидничаешь, Лэнзидальм, – Дижгарлапс, раздраженно скомкав салфетку, бросил её на колени. – «Наши глубокоуважаемые Тираны». Да, глубокоуважаемые! По-твоему нефтепровод – это плохо? Или газопровод?
- Углепровод тоже неплохо. И железная дорога неплохо. И оросительная система «Периметр» ничего себе.
- В чём же дело, я не пойму?
- Да так. Наверное, ни в чём. Просто мне интересно другое. Как строился Большой Виадук – понятно. Прорезали тоннель сквозь высокогорье Вунч и камешек за камешком проложили трассу в геометрический центр пустыни. Где, как известно, обнаружили невиданные запасы топлива и всяких разных там минералов.
- И куда, как известно, ссылают после экзекуции, – пробормотал Годавьягу чуть слышно.
- Сколько при этом погибло добровольцев, – Вагийора нахмурилась.
- Несколько десятков тысяч человек. Их сожрали бешеные собаки. В большинстве своём. Остальные… Но не об этом я думаю. Годавьягу правильно поставил акцент. Прокладка трубопроводов по виадуку велась с двух сторон. С двух! Во-первых. Во-вторых, уголь, нефть, газ и прочие ископаемые начали добываться сразу же после прокладки рельсов по виадуку. То есть, когда пошли первые поезда.
- К чему ты клонишь, Лэнзидальм? – Дижгарлапс наполнил кружку пивом.
- Кто, позволь тебя спросить, составляет население центра пустыни Бешеных Псов?
- Девяносто семь процентов ссыльных после экзекуции, два процента вольнонаемных и один процент – должностные лица. – Дижгарлапс отбарабанил как по писанному.
- Совершенно верно, Дижгарлапс. А как, скажи мне, эти девяносто семь процентов безногих умудрялись и умудряются добывать уголь и грузить его в вагоны. Или прокладывать трубы?
- Ну... там техника...
- Какая техника!? Кайло да лопата? Даже если и техника, Бог с ним. Тогда объясни мне, каким образом несколько тысяч калек смогли поднять мятеж и завоевать Шестой город Сиктерии? И почему против них, я уверен жалко вооруженных, не послали войска, а применили вакуумные снаряды? Почему? В Шестом городе погибло народу в пятнадцать раз больше чем при строительстве Большого Виадука.
- И, правда, мальчики, почему? – Вагийора приоткрыла рот, отчего выражение её лица стало некрасивым и глупым.
Мужчины невольно рассмеялись, глядя на неё. Напряженность в разговоре слегка ослабла. Но Дижгарлапс вернул беседу в прежнее русло.
- И какие же выводы ты сделал, Лэнзидальм?
- Выводы? Они просты. Второй мятеж, как впрочем, и Первый, спровоцировали... – Лэнзидальм выдержал паузу, – правильно – Тираны. Подавление бунта подняло их рейтинг на...
- Лэнзидальм, попей лучше пива, – Годавьягу положил руку на плечо друга, – на нас уже оборачиваются.
- Ну уж нет, – Дижгарлапс метнул гневный взгляд на Годавьягу, – продолжим дискуссию. Я хочу знать, на сколько пунктов поднялся рейтинг Тиранов. Так что же Лэнзидальм?
- Мальчики, довольно. На нас действительно смотрят. Помните про уши города.
Вагийора примирительно положила ладони на плечи Лэнзидальма и Дижгарлапса. Шарманщик что-то недовольно проворчал, но под пристальным взглядом Вагийоры умолк и уткнулся носом в пивную кружку. Художник подпёр кулаком подбородок, и снова ироничные искорки забегали в его глазах.
Минуту сидели молча. Жевали, пили, шуршали газетами, искоса поглядывали друг на друга. Первым не выдержал Дижгарлапс.
- Ладно, не будем о политике. Давай о тебе, Вагийора. Как твой экзамен? Почитаешь нам что-нибудь новенькое?
- О Боже! Я совсем забыла! Мальчики, теперь я полноправный коллектор рифмы!
- И ты молчала всё это время?! – В голосе Лэнзидальма прозвучало неподдельное изумление. – Я полагаю, уважаемые облечённые доверием, даме следует преподать урок, что ей следует помнить, а что нет.
Годавьягу поддержал ироничный тон друга.
- Я согласен с тем, что ты могла забыть сделать прическу, накрасить губы, взять с собой сумочку, прикрыть лицо паранджой в синагоге, надеть платье, в конце концов! Но ни словом не обмолвиться о том, что ты стала коллектором рифмы! Чудовищно!
- Отрубить ей ноги, – резюмировал Дижгарлапс.
- Сплюнь на кулак, негодник! Я действительно забыла. Торопилась...
- Никакие отговорки не принимаются. Рассказывай всё по порядку, или мы на самом деле отрубим тебе ноги. Хоть они и такие симпатичные…
Дижгарлапс, скорчив угрожающую гримасу, потряс вилкой над головой. Годавьягу и Лэнзидальм хмуро закивали головами. Вагийора притворно потупилась, закинула ногу на ногу, небрежным жестом откинула волосы со лба, обворожительно улыбнулась и сказала, мастерски выдержав паузу.
- Ноги мне ещё пригодятся. А рассказать, расскажу. Только, чур, не перебивать. – Она строго посмотрела на собеседников. Получила молчаливое согласие и продолжила. – Если вы помните, к последнему экзамену было допущено шесть участников. В том числе и я. Члены комиссии не стали церемониться с конкурсантами и сразу предложили убойный вопрос. Звучал он примерно так: «Подобрать рифму к слову «рифма», используя её в четверостишье заданного размера». Далее прилагался размер стиха. Кто из вас сможет решить такую задачку? Ну? Годавьягу, попробуй. Что ты молчишь?
- Не хочу тебя перебивать.
- Ладно, разрешаю.
- Пожалуйста, это элементарно. Рифма... Ага, готово. Вот так –
Мне забылась эта рифма.
Стал я голову ломать.
Ты возьми меня на риф, ма,
Буду рифму вспоминать.
- Что?! Как это, «возьми меня на рифма...», не поняла.
- Не на рифма, а на риф запятая ма. Риф – это там в море что-то такое, а ма – сокращенно от мама. Вот забыл рифму, никак не вспомню. И тут идея! Мама давным-давно на рифе прозябает. Думаю сам себе – мотнусь к ней на риф, глядишь, и вспомню, может чего. Рифму какую…
- Дурацкая рифма. Так не говорят.
- Согласен, – Годавьягу пожал плечами, – но это не важно, главное, что подобрала ты, Вагийора.
Лэнзидальм и Дижгарлапс отвернулись, пряча улыбки. Вагийора же, не замечая иронии, с жаром заговорила.
- Самое главное. И ещё главное, что из шести претендентов с заданием справился только один. То есть я. Слушайте и наслаждайтесь, если только это доступно вашему огрубевшему слуху.
Какие бездарные рифмы.
Отбрось и ногой наступи.
И лучше считай логарифмы
С крутым основанием Пи.
Вагийора победоносно посмотрела на примолкнувших друзей. Отхлебнула из кружки. Как бы невзначай сказала:
- Пять конкурентов отсеялось в один момент. Мне понадобилось пять минут, чтобы стать коллектором рифмы. Вот так, мальчики.
- Действительно неплохо, Вагийора, – Дижгарлапс задумчиво потер ладонью щеку, – несмотря на бартерные слова.
- Нормально-нормально. Бартерные слова входят в нашу действительность уверенно и широко. За ними будущее.
- Я согласен с тобой, Вагийора, – Годавьягу пальцем показал Улли, что пиво заканчивается. – В бартерных словах есть нечто такое, привносящее свежесть в нашу речь. Поэтому предлагаю не спорить об этом, а послушать, что нам прочитает наш вновь испеченный коллектор рифмы.
- Правильно, мальчики, давайте я вам почитаю. Вот, например… – Вагийора на секунду задумалась. Достала из кармана под номером четырнадцать записную книжку. Мельком глянула в неё. Затем, часто дыша и высоко вздымая грудь, продекламировала с каким-то неестественным надрывом:
Рожок охотника фальшиво
В лесу добычу обозначил.
Уподобляясь старой кляче,
Катилась так, неторопливо,
С горы пустая вагонетка
Бадья для грязи и объедков
Алмазной пылью наполнялась…
- Металл почувствовал усталость... – Лэнзидальм ласково улыбнулся. – Вагийора, ты уже читала нам этот опус. Давай-ка что-нибудь посвежее.
- Ну ладно тебе придираться. Ну, забыла. Между прочим, твоя утончённость оставляет желать лучшего. Вот тебе посвежее.
Колбасы зеленью одеты,
Румяный плод от специй бел.
Лежишь расплавленный в воде ты
На двести двадцать децибел.
- Недурственно, – Дижгарлапс запихнул в рот целую рыбную палочку, – я бы даже сказал очень недурственно. От специй бел – децибел. Просто шикарно. Требую ещё и в том же духе. И немедленно!
Вагийора, потупив взор, зарделась. Разгладила невидимые складки на юбке. Взглядом поискав что-то на потолке, размеренно произнесла:
А месяц бежал диким зверем по паху.
Нутром по обочине с чёрным смешком.
Срубили башку, чтоб примерять папаху,
Различные люди с различным мешком.
Дижгарлапс, вытаращив глаза, восторженно выпалил:
- Вот это да! Различные люди с различным мешком! Здорово! Вагийора, как тебе удается отыскивать такие рифмы? Просто уму непостижимо. Не то что там какие-то слащавые строчки всяких придворных поэтов. Сю-сю, сю-сю. Противно! Диким зверем по паху... Блеск!
Лэнзидальм уже разворачивал газету. И опять неизменная улыбка играла на его лице. Вагийора, размякшая от комплиментов Дижгарлапса, почуяла неладное. Гневные морщинки собрались на её лбу.
- Негодник, опять приберёг какую-нибудь гадость для меня?!
- Что ты, Вагийора, побойся Бога. Просто для иллюстрации стихи самого главного из придворных поэтов. Даже не стихи, а текст одной популярной песни. Можно?
Получив молчаливое согласие, Лэнзидальм с выражением прочитал:
Лунный свет вошёл в мое окно.
Чуть дыша, на стены бросил взгляд.
Ночь глаза зажмурила давно,
Не спеша свой чёрный сняв наряд.
Зажигать не будем свечи,
Эту ночь мы с тобой не спугнём.
Полумрак накинь на плечи,
И войдём в эту ночь мы вдвоём.
В лабиринте снов свой сон найдём...
- По-моему неплохо, – Лэнзидальм свернул газету в трубку и прихлопнул муху, бесцеремонно усевшуюся на стол. – Как ты считаешь, Годавьягу?
- Я не очень-то разбираюсь…
- Чепуха! – Дижгарлапс гневно нахмурил брови. – Тут и разбираться не надо. Слащавая чепуха! Предлагаю даже не обсуждать. Эти стоны под луной, эти вздохи под одеялом!
- Наоборот. – Улыбка пробежала по лицу Лэнзидальма. – Вздохи под луной…
- Какая разница! Не хочу об этом! Чушь!
- Действительно, мальчики, давайте лучше… поговорим о Бгиццогуме. О его внезапном исчезновении. А ещё лучше о другом! Я слышала, что в институте «Анатомии и Идентификации» клонировали кондора с тремя головами! Точь-в-точь такого же, как на нашем гербе. Здорово, мальчики, как вы считаете?..
Годавьягу почувствовал неприятный зуд в руке и лёгкое головокружение. Пора снимать повязку, иначе будет худо. И конечно не здесь. Появление на свет желтоглазых мух зрелище не из приятных. Надо спуститься в туалетную комнату. Там эти твари пусть и вылупляются. А потом за город…
Годавьягу извинился перед друзьями и поспешил к лестнице, на ходу разматывая бинт. Он так торопился, что не обратил внимания на толпившихся возле обувного ящика гвардейцев и двух агентов фискальной службы. Схватив свои туфли, организатор звука стремительно скрылся в кабинке. Задвинул шпингалет. Обнажил безумно пульсирующую рану. «Успел, – пронеслось в голове, – как раз вовремя. Надо срочно на чём-нибудь сосредоточиться». Его взгляд остановился на сливном бачке, точнее на надписи, состоящей в большинстве своём из непонятных букв: «Best of Niagara». «Старый знакомый», – подумал Годавьягу и отключился.
Он уже не слышал радостного возгласа одного из ищеек: «Вот они! Имя совпадает! Скорее наверх!» Не слышал топота гвардейских сапог, шума борьбы и возмущённых криков Вагийоры. До его ушей не донеслось ни звука, когда кого-то волокли по лестнице, и когда Дижгарлапс молотил кулаками в дверь и истошно кричал: «Годавьягу, открой! Открой же, Лэнзидальма арестовали!»
Он не слышал ничего, кроме спокойного голоса Зугзугевена: «Сжимай лезвие мягче, чтобы не порезаться. Короткий взмах. Руку едва отводи за голову. И резко вперёд. Шаг левой ногой. Тело слегка наклонено. Пальцы разжимаются синхронно. Рука идёт чуть наискосок. После броска ты должен видеть перед глазами только большой палец правой руки. Но только не кинжал. Он уже в горле поверженного врага. Ты победил».
5 QUASI MODERATO
Рыбак, посыпанный укропом,
Служа приманкой для креветок,
Принял слабительных таблеток
И побежал ловить циклопа,
Который грозен и неистов
Сгубил всех местных окулистов,
Забрызгав кровью стройплощадку,
Где злой прораб плясал в присядку…
Когда один из десантных кораблей бартерных войск во время шторма выбросило на Акульи скалы, для предприимчивых граждан Первого города Обжитых Провинций наступили благодатные деньки. Несмотря на серьёзную охрану, выставленную вдоль береговой полосы, сотни смельчаков под покровом ночи проникали на истерзанное океаном судно и тащили, кто что мог. Всё, что попадалось под руку.
Особенно повезло первым. Они смогли поживиться личными вещами команды, обильными запасами с камбуза, всевозможными нужными и не очень морскими причиндалами и занятными безделушками неизвестного назначения, которых на корабле было великое множество. Те, кто присоединились к грабежу позднее, довольствовались более скромной добычей. Им досталось всё, что относительно легко откручивалось и отрывалось. Третья волна охотников за чужим добром явилась на борт корабля с топорами и баграми. Эти просто окончательно доломали выпотрошенную посудину, унося с собой иллюминаторы, куски обшивки, какие-то трубы и провода. К утру на Акульих скалах не осталось ничего даже отдалённо напоминавшее грозный фрегат.
Командующий бартерными войсками обратился к Тиранам с просьбой возместить нанесённый ущерб и наказать виновных. Правители, естественно, пошли навстречу военным и организовали широкомасштабную кампанию по возвращению похищенного. Но, как ни старались лучшие ищейки Сиктерии, как ни высоко было вознаграждение за выявление мародёров, кроме десятка неконкретных с сомнительными вещицами им поймать не удалось. Граждане Первого города умели хранить секреты. Жизнь научила их держать язык за зубами. Да и, правду сказать, кому хотелось отправиться в пустыню Бешеных Псов с отрубленными ногами?
На том дело и кончилось. Кого-то прилюдно выпороли (по закону – неконкретных либо пороли, либо вешали за шею), кому-то объявили порицание, чью-то фотографию повесили на доски Отвращения в общественных туалетах автовокзала и порта, где-то повысили налоги, на кого-то наложили штраф. Военные получили денежную компенсацию, Тираны сняли напряжённость в городе, граждане спокойно вздохнули. Все как бы остались при своих.
М"Канловеш тоже побывал на десантном корабле. Для этого ему пришлось на один вечер закрыть «Девять Помидоров» и нанять за десять монет грузовую парусную джонку и за такую же цену лоцмана-нюхача. Затраты окупились с лихвой. Обладая природным чутьём и проворством, присущим всем горцам, расторопный корчмарь за какие-то три часа загрузил свою лодку до немыслимых пределов. Она лениво покачивалась, как объевшаяся морская корова на волнах, готовая в любой момент зачерпнуть воды и пойти на дно. Пришлось возвращаться на берег вплавь, под монотонный скулёж лоцмана, страдающего боязнью глубины.
Но намокшая одежда стоила того. Уже за полночь М"Канловеш разложил добытое добро в своём подвале и при свете жестяного светильника принялся изучать его. Чего тут только не было. Смешные полосатые рубашки без пуговиц, оранжевые жилеты, в которых можно было плавать, головные уборы с непонятными ленточками, часы, компасы, морские карты, консервы, макароны, пластиковые бутылки с янтарной жидкостью, две бартерные мандолины, мешок с неизвестными семенами, прорезиненный костюм для подводного плавания, с дюжину чистых тетрадей, пять поролоновых матрацев, три рундука, запертых на замки, коробка зубных щёток, картина в золочёной раме, бархатная скатерть, кресло оригинальной формы, сплетённое из прутьев какого-то неведомого дерева, канистра с чем-то нефтесодержащим, чучело диковинной рыбы, масса непонятных вещей и, наконец, водоналивной бачок с таинственной надписью, скрученный напоследок в капитанском гальюне.
Годавьягу любил посещать «Девять Помидоров». Он ценил качество пива и качество обслуживания. Меню вызывало в нём только положительные эмоции. Ему нравился замысловатый антураж корчмы. К хозяину и прислуге он питал только симпатии. Местные завсегдатаи никогда не портили ему настроения. Здесь он отдыхал душой и телом. Но если бы у него спросили, что ему так приглянулось в этом, не самом шикарном заведении города, он бы ответил: «Автоматическая система набора воды в туалете на первом этаже».
Словно магнитом его тянуло к чугунному диву М"Канловеша. Порой даже без необходимости он заглядывал в уютную кабинку, закуривал сигарету и с наслаждением дёргал за бронзовую грушевидную рукоятку.
Сначала ничего не происходило. Слышался какой-то еле уловимый всхлип и скрежет проржавевшей тяги. Потом где-то в недрах бачка раздавались неаппетитное чмоканье и прихлёбывание, которые сопровождались негромким сипением. А затем происходил невероятной силы динамический удар (такой, что сотрясалась сливная труба), и вода с бешеной скоростью и рёвом устремлялась в унитаз, напоминая своей мощью величественные потоки водопада Вунч-Флио.
Зрелище для непосвящённого было ошеломляющим и чарующим. Мало кто, впервые побывав в этом туалете, не дёрнул за рукоятку дважды, а то и трижды. Да и завсегдатаи частенько прикладывались к «бартерному сантехнику» без нужды, а так – для развлечения.
Годавьягу однажды целый час провозился, устанавливая свои микрофоны, звукосниматели и прочие датчики на сливной агрегат. А потом весь вечер записывал божественные звуки, к великому неудовольствию посетителей. М"Канловеш благосклонно отнёсся к выходкам организатора звука, позволив ему выполнить задуманную работу. Накопленный материал Годавьягу обрабатывал почти целую неделю, испытывая при этом необычайный подъём духовных и физических сил. Венцом творения стала небольшая диссертация, по достоинству оценённая Тиранами. Годавьягу наградили Государственной премией восьмой степени. А от завода он получил двухдневную путёвку в горный санаторий «Облака М"Кэбигар», расположившийся на живописном берегу озера Квадрат, где они вдвоём с Руннинэль так чудесно провели время.
Прошло минут пять с тех пор, как последняя желтоглазая муха проклюнулась из раны на руке и улетела прочь через вентиляционное окно. Годавьягу очнулся. Сплюнул набежавшую слюну. Поднялся с пола, потирая ушибленный локоть. С недоумением огляделся вокруг, припоминая, что же с ним произошло.
В голове было гулко и просторно. Мозг сплющился в тонкий полупрозрачный лист и прилип к затылочной части черепной коробки. Немигающие глаза с игольными точками зрачков спонтанно выхватывали из пространства какие-то образы, которые жирными разноцветными кляксами шлёпались на этот самый лист, вызывая неприятный зуд где-то в макушке. Зуд был чрезвычайно неприятен, и не устранялся ни почёсыванием, ни постукиванием. Зато образы, все такие тягучие и расплывчатые, вызывали улыбку и даже умиление. Они были необычайно живыми и подвижными. Беззаботными и раскованными. Неожиданными и чудесными. Годавьягу сравнивал их с волшебными картинками мастера Ждэгилюрма, которые так забавляют детвору в воскресном театре Просвещения и Оккультизма. Ими можно было любоваться бесконечно долго, но, увы, в один прекрасный (видимо не совсем) момент глаза начинали воспринимать окружающий мир как обычно. Мелькал последний, всегда один и тот же образ поджаривающейся на сковородке одноглазой рыбы, прекращался сводящий с ума зуд и всё. Но на смену умопомрачительному видеоряду приходил, скорее, врывался поток запахов. Резкий и насыщенный до головокружения. И поток этот пробивался через нос липкой тысячецветной змеёй, заполняя место, освобождённое мозгом и напоминая разрекламированную до тошноты зубную пасту. При этом казалось, что в ноздри тебе запихивают варёную колбасу, выдержанную на складе парфюмерного концерна «Толшак Ленош», обильно сдобренную специями и смазанную керосином. Слава богу, атака на органы обоняния длилась не долго. Всего несколько секунд. Затем наступали часы блаженства. Не сравнимые ни с алкогольным опьянением, ни с «приходом» от курения помёта птицы Щче, ни с отключкой от таблеток Ка"мютта. Невесомость и одновременная жизнерадостность во всём теле, сочетаясь с молниеносной реакцией и живостью мышления, превращали человека в какой-то сверхъестественный, могучий организм, лишённый комплексов и сомнений. В этот момент он готов был сделать буквально всё. Отступали боль, страх, стыд. Появлялись уверенность и целеустремлённость.
Благодаря такому обострению чувств и раскрытию неожиданных качеств личности в Сиктерии появился новый вид наркомании. Началось всё в Третьем городе Обжитых Провинций, население которого в большинстве своём состояло из неконкретных и боевых менестрелей. Они-то и уразумели, что можно, добровольно нанеся себе лёгкую царапину и немного помучившись, получить массу удовольствий. К тому же экономилось значительное количество монет на приобретение дорогостоящих пилюль и птичьего дерьма. И менестрели, и неконкретные в основном были людьми небогатыми, поэтому новый метод получения кайфа приобрёл в их среде необычайную популярность. Целыми толпами они собирались в парках и кислородных салонах, организуя совместные «балдежи» и, так называемые, тихие песнопения. Возникли даже спонтанные палаточные городки, где Братья Песка, как они себя величали, проживали безвылазно, покидая блаженный приют только во время ежегодной Переписи населения и Регламентных военных сборов. Романтика детей Ускользающего Мира и какое-то неожиданное равенство, царившие в «лоскутных домиках», привлекли молодёжь из простых граждан и даже облечённых доверием. Братья граждан не задирали, беспорядков не чинили, власти уважали. Но за всей этой внешней благопристойностью таилась какая-то искорка протеста, завуалированного, но необычайно пронзительного. Первыми на неё обратили внимание Клетчатые шаманы – главные советники Тиранов. По своей сути обязанные знать всё, они под видом паломников-ортодоксов проникли в один из таких городков и провели там несколько дней. А вскоре Тираны выпустили вердикт, запрещающий под страхом смерти подвергать себя добровольному членовредительству. Палаточные городки стёрли с лица земли, наиболее рьяных поборников свободы сурово наказали. Появилась специальная служба, производившая отлов непослушных и проверку получения гражданами ран и ушибов. «Саморезы» ушли в подполье. Но к тому времени уже по всей Сиктерии прокатилась волна строительства «лоскутных домиков». Выпущенная из-под контроля, казалось бы, невинная забава, приобрела статус государственной проблемы. С которой, впрочем, Тираны успешно боролись, достигая результатов в самых неожиданных областях. К примеру, поговаривали, что учёные головы, принимающие активное участие в битве с «негативными явлениями», на основе вытяжки из головы желтоглазой мухи значительно усовершенствовали смирительные инъекции, доведя их качество до абсолюта. И, конечно же, уничтожая притоны и их обитателей, власти избавлялись от неконкретных, не приносящих стране никакой пользы.
Годавьягу откинул дверную щеколду. Переложил кинжал из левых ножен в правые. Представил себе величественную и одинокую скалу Фруппидор. В тот же миг он очутился на каменистой вершине, теряющейся в звёздной вышине. Прохладный ветер сбил с лица горячую маску извечной городской духоты. Свежий воздух прочистил лёгкие и ещё больше взбаламутил сознание, смешав его с инстинктами и чувствами. Полученный коктейль, выбив пробку рассудительности и самосохранения, пенной струёй вырвался наружу.
Годавьягу обнял Большое Кизиловое дерево, единственное здесь в поднебесье, прижался к нему всем телом. Сила, черпаемая корнями тысячелетнего старца из самого подножья скалы (так утверждали шаманы), мягко вошла в него, даруя неописуемую звонкость и чистоту. Вошла и позвала за собой, туда – вверх.
Кинжал перекочевал с одного бока на другой. Разреженный воздух шипастой сосулькой вонзился в горло. И тут же засвистело в ушах. Ветер, больно ударив по глазам, принялся терзать одежду. Звёзды мелькнули серебристыми пиявками и исчезли, слившись с темнотой. Перекувыркнувшись пару раз, Годавьягу сгруппировался, расставил руки и «крестом» продолжил падение. Досчитав до пяти, он издал восторженный вопль и снова воспользовался кинжалом.
Ощутив под ногами твёрдую почву, организатор звука радостно рассмеялся. Древний кизил в ответ приветливо зашелестел листвой. Нижние ветви, раз в год дающие материал для производства знаменитых музыкальных инструментов, призывно качнулись, предлагая повторить полёт.
Сердце пойманной рыбой трепыхалось в груди. Замирало порой и снова, обжигая жабры горной прохладой, рвалось наружу скользким угрём. Ноги подрагивали. Живот непроизвольно втягивался, а лопатки на спине нелепо шевелились, наподобие крыльев неоперившегося птенца. От этого было немного не по себе, но всё же очень здорово.
Тяжело дыша, Годавьягу устремил взгляд ввысь. Дал мысленный приказ, оказаться где-то там, как говаривали раньше, в двадцати полётах стрелы. И снова хлёсткие пощёчины ветра, снова оглушающий свист, снова чудесное ощущение свободного падения.
Но, на сей раз, он не пожелал оказаться на вершине скалы, а вернулся в исходную точку, не долетев до разлапистой макушки кизила каких-то десять метров. И опять стремительное сближение с невидимой, таящей страшную смерть, землёй. Хладнокровно отсчитываются секунды, кинжал меняет ножны и всё повторяется. Много, много раз. Пока руки не слабеют, а в голову не лезут мрачные мысли о потере на высоте кинжала и о неотвратимом превращении в малоаппетитную отбивную.
Годавьягу долго ещё стоял потом в обнимку с безмолвным старцем, выравнивая дыхание и приходя в себя. Он мысленно благодарил великодушное дерево за предоставленную возможность испытать такие невероятные ощущения. На прощание прижимался щекой к гладким от частых прикосновений паломников сучкам и говорил: «До свидания, мой щедрый друг». И отправлялся домой. Спать.
По-разному проводили время граждане Сиктерии, находясь в состоянии наркотического опьянения. Кто плакал, кто смеялся, кто занимался физическим трудом, кто бегал до изнеможения, кто, как, например, неконкретные, мастурбировал возле памятника Лысому в Балахоне, кто впадал в детство, кто наоборот совершал немыслимые для своего интеллекта открытия, кто вообще не делал ничего. Годавьягу проводил часы Откровения здесь, на вершине рукотворной скалы Фруппидор. И получал от этого несравненное удовольствие.
6 MODERATO
Для ускоренья водопада
Открыли старую плотину.
Халат из шёлка и ватина
От страха пропитали ядом.
И подожгли дома призренья.
Корчмарь не вынес разоренья
И застрелил жену из лука,
Пустив стрелу быстрее звука…
Болела голова. Чесались пальцы на ногах. Обветренная кожа болезненно стягивала щёки. Ныла поясница. В кишечнике что-то булькало и перекатывалось. Неимоверно хотелось чего-нибудь сладкого и холодного. На этот случай в холодильнике ждала банка цитрусового сока. Но для уталения жажды необходимо было подняться, преодолев ломоту в мышцах, и проделать нелёгкий путь на кухню. С одной стороны – можно было не торопиться. Поваляться, прийти в себя, сделать полувялую зарядку. С другой – променад по шершавому паласу устранял зуд в ступнях.
Отходняк после наркотического кайфа был не такой тяжёлый, как от курения помёта Щче, но всё же доставлял некоторые неудобства в течение нескольких часов. Радикального средства борьбы против него не существовало. Покой, сладкое питьё и тёплый душ позволяли чувствовать себя более-менее комфортно, постепенно нормализуя душевное и физическое состояние.
Прежде чем сделать живительный глоток из запотевшей банки, Годавьягу, как ни хотелось ему пить, отправил на работу почту с уведомлением об отгуле. Убедившись, что компрессор включился, и капсула помчалась по трубе к центральному распределителю, организатор звука прильнул к жестяному сосуду. Сладкая, тягучая жидкость ароматной струёй обволокла язык, взбодрила пересохшее горло живительным потоком.
«Как всё же хорошо жить, – Годавьягу смял пустую банку и забросил её в мусорную коробку, – на белом свете. И главное, что?.. Для того, чтобы это прочувствовать, надо обязательно, мягко говоря, испытать хотя бы маленький дискомфорт, или, грубо говоря, залезть в дерьмо по шею. А иначе и не поймёшь! Вот, например, цитрусовый сок – мерзость наипервейшая! Цвета детского дерьма, вкуса каменной наливки с авокадо. Бе-е-е! Но для опохмелки – лучше не придумаешь. Пьёшь, и ещё хочется…»
Годавьягу полез в холодильник. Вытащил заветную банку. Прижал взопревшую жестянку к разгорячённому лбу. Сделав пару, уже не жадных, глотков, включил трёхпрограммный приёмник. Вальяжно развалившись в кресле-качалке, стал невнимательно слушать, прихлёбывая помаленьку. Передача заканчивалась. Шёл повтор вечерней сказки из цикла «Спать пора». Голос диктора, такой родной и знакомый с детства, успокаивал и немного убаюкивал.
«…И сошлись в страшной битве смертельной трёхглавый змей Огнище и богатырь Ивэн-королевич Алегофрэч. И дрались они три дня и три ночи. И ещё столько. Натянули луки тугие, пустили стрелы острые, ажно небо потемнело. Да вреда никому не было, ибо сразили стрелы друг дружку и попадали. Сшиблись конями – пали кони, щиты раскололись, а копья преломились. Сошлись с топорами-палицами, – только щепы полетели, да свист на семь миль. Аки мельницы крутились в руках молодецких орудия смертоносные, да только помялись и рассыпались в прах. Пошли в ход мечи звонкие, в лунном свете кованные, в огне горном и в воде глубинной закалённые, да и булат не выдержал – покрошился. Тогда, скинув кольчуги тяжёлые, да поплевав на ладони мозолистые, схватились они в рукопашную. Сжал своими лапищами Огнище Ивэна покрепче, да и вогнал его в землю по щиколотки. Пошла рябь мелкая по морю. Высвободился Алегофрэч и с размаху вогнал змея в землю по колено. Листва с деревьев посыпалась. Но трёхглавый извернулся и выбрался. Кинул королевича, – горы задрожали. И вогнал его по пояс. Но Ивэн, небось не лыком шит, поднатужился, да и освободился из полона земного. Схватил Огнище так, что кости затрещали, и вогнал его по самую грудь. Луна и Солнце в небе перепутались. И, было, царствовал он уже победу, но змей, даром что трёхглавый, выкарабкался таки и захомутал Алегофрэча. Брякнул его оземь, – одна голова наружу осталась. Да и та недолго мучилась, срубил её Огнище и в ларец спрятал. А ларец тот на холм высокий поставил на всеобщее обозрение, чтоб неповадно было гостям непрошеным. Долго ли коротко, а, не откладывая в долгий ящик, сыграл Огнище свадьбу с любимой своей, Мартой Кудесницей. И был у них пир на весь Мир. И длилось веселье целый год и ещё половину. И гостей там было тысяча тысяч и ещё столько. Были мёд, пиво да закусить красиво. Пели песни, да танцем тешились. Любо дорого было глядеть на молодых. А потом стали они жить поживать и добра наживать. Родились у них детки малые всем на зависть, да на загляденье. И жили все они долго и счастливо. Вместе в горести и радости, в трудах и веселье. А старость пришла, в один день и помёрли. Тут и сказке конец».
Курить хотелось до неприличия, но сейчас этого делать не стоило. Дым табака мог вызвать аллергический ринит. Сейчас только этого не хватало! Ещё минут двадцать можно потерпеть, а там…
Прозвучали задорные аккорды известной песенки «Детство наше ля-ля-ля». Годавьягу щёлкнул переключателем программ. Без особого желания допил сок. Инфантильный, немного гнусавый голос монотонно забубнил из динамика. Организатор звука сразу узнал ведущего популярной передачи «Здоровье – это легко», доктора медицинских изысканий, члена-корреспондента института «Идентификации и Анатомии», главного хирурга, «великого друга черномазого палача», вельможного экзекутора Сцохфа-вича.
«…Вы же помните, уважаемый Ка"артуг, что говорится в одной из сермяжных заповедей: «Радость тогда только радость, когда она не долговечна». А вы предлагаете, чуть ли не ежедневный, пусть суррогат, оргазма. Не кажется ли вам, что так можно развратить граждан Сиктерии, отвлечь их от задач, поставленных перед ними Тиранами? Напомню слушателям, сегодня моим собеседником является профессор теоретической сексологии, заведующий кафедрой «Экстремальных Выделений» господин Ка"артуг. Прошу вас коллега. – Вы не совсем меня поняли, достопочтимый Сцохфа-вич. Я не предлагаю, упаси Аллах предлагать такое, а просто констатирую природу явления. И провожу аналогии. О замене сексуального оргазма не может быть и речи! Другое дело, что скрытые механизмы поведения нашего организма, уточню – глубинного сознания, в случае выдавливания прыща и, к примеру, семяизвержения в чём-то сходны. Не говорю идентичны! Нет! Сходны. Но сходство случайным не бывает. Вспомните, какой фурор произвело вычисление коэффициента корреляции между такими на первый взгляд несовместимыми явлениями, как надои молока в Двадцатом колхозе Обжитых Провинций и месячного уровня росы, выпадающего в пригороде Шестого… – Вы немного отвлеклись, коллега. – Прошу прощения… Так вот, в двух словах… Прыщ. Знакомое с детства новообразование. (Годавьягу непроизвольно привстал и внимательно изучил свою физиономию на предмет обнаружения излишних выпуклостей). Новообразование, причиняющее массу хлопот. Так кажется с первого взгляда. Но в душе, глядя на созревший гнойничок, каждый предвкушает миг, когда произойдёт блаженный прорыв. С нетерпением, но и одновременно с каким-то необъяснимым восхищением вы рассматриваете его и ищите, ищите, ищите пути, как к нему подступиться. И вот, наконец, вы аккуратно подносите пальцы к лоснящемуся бугорку, сжимаете его с двух сторон, деловито хмуритесь, видя, как он напрягся, сопротивляясь внешнему вторжению, сдавливаете сильнее и невольно моргаете, услышав едва уловимый лопающийся звук, сопровождающийся резким выбросом густой, белёсой жидкости. Осмелюсь заявить, что нет в Сиктерии взрослого человека не испытавшего сие действо на себе. Это, между прочим, статистические данные. Отрицать данный факт может только ханжа и… И что же дальше? А дальше наступает облегчение. И моральное и физическое. Назовём его удовлетворением. Какое-то время вы ещё исследуете тело в поисках новых мест приложения своим неугомонным рукам. Каждая подозрительная выпуклость подвергается тщательному осмотру и прощупыванию. Каждое незнакомое пятнышко, или ещё там чего, скоблится, трётся, давится. Но вот всё кончено, и вы на седьмом небе от счастья. Это ли не оргазм?! Отличны лишь внешние, не самые важные, стороны достижения его. В остальном – полная аналогия. Более того, если обратить внимание на выдавливание застарелых угрей, образующихся при закупорке сальных и потовых желёз или созревших чирьев, находящихся в подъягодичных областях, то картина несколько меняется и меняётся в пользу наших кожных… м-м-м, скажем так, друзей. Ведь что мы видим в первом случае: процесс удлиняется, что очень важно, то есть более приятно, и более осязается продукт выделения. Пощупать его, помять в пальцах, поднеся поближе к глазам, – что ещё надо! Второй случай более болезненный, но зато более яркий по ощущениям. Огромна гнойная масса, прорыв более энергичный и, конечно же, удаление чирьевого стержня – он же своеобразный фаллический символ – всё это вызывает бурю эмоций!.. – Прошу прощения. Я полагаю, можно сказать, что в последнем варианте мы имеем место своеобразного садомазохизма? – Конечно, коллега! Здесь вам и кровь, и боль, и всё такое! Да. Так что природа, точнее тяга людей к выдавливанию прыщей и того подобного мне абсолютна ясна. Естественно, все, о чём я сейчас рассказывал, поверхностно описывает суть явления. Но, как я говорил в начале передачи, уже подготовлена к изданию книга по этой теме. Желающие вскоре смогут с ней ознакомиться… – Полагаю, читатели не уснут над страницами вашего труда. Но вот ещё один вопрос… Вы всё время упоминали для сравнения семяизвержение, то есть подразумевался мужчина. Но ведь внимательные слушатели могут спросить: «Простите, а как же быть со второй половиной человечества?» – Я понял вашу мысль. Постараюсь доходчиво ответить. Помните, в Белом завете говориться про то, как первая женщина по наущению Отрицательного Архангела сорвала с пальмы Всемирного Равновесия финик, отведала его и дала отведать Адаму? Как узнал про то Аллах Саваоф и…»
Кто-то вдавил кнопку дверного звонка и отпускать её явно не собирался до тех пор, пока не сможет лицезреть хозяина или кого ещё там долго не открывающего. Бесцеремонность и наглость возмутили Годавьягу, принявшего решение не открывать ни за что, будь там за дверью посыльные самих Тиранов. Но настойчивость незваного гостя, хладнокровно буровящего звонковой трелью болезненную дырку в чувствительном мозгу, заставила организатора звука покинуть такое умиротворяющее кресло и пройти в прихожую. Приготовив на всякий случай баллончик со слезоточивым газом, он накинул на дверь цепочку и приоткрыл её. На пороге невесело улыбаясь стоял Первый глашатай Сиктерии Бгиццогум.
- Я так и знал, что ты не пойдёшь на работу. Рука у тебя вчера была перевязана. Желтоглазые мухи. Всю ночь летал над скалами. С утра абстинентный синдром, или как там его называют. Значит дома. Уверенной тебе походки, Годавьягу. Да открывай же скорее, друг называется! Маринует товарища в подъезде, как последнюю кошку Сиктерийской свалки.
- И того же тебе желаю, Бгиццогум. Проходи и прости, пожалуйста, голова какая-то… Чего это ты свалку поминаешь? Место нехорошее, можно беду накликать.
- Да так, к слову пришлось. Вспомнил кое-какие рассказы старого Могривчеа.
Первый глашатай вошёл, подозрительно огляделся по сторонам и тщательно принюхался, смешно морща переносицу. Видимо удовлетворившись запахами, он скинул туфли и прошёл на кухню. По-хозяйски выключил приёмник. Скептически изучив содержимое холодильника, спросил:
- А где Руннинэль?
Годавьягу несколько смешался, но всё же пошутил:
- Это ты своим носом учуял, что её нет?
- Возможно, возможно, – Бгиццогум оценил взглядом кресло-качалку, но уселся всё же на табурет. – Так где она?
- Я не знаю! – Годавьягу расстроено нахмурился и закурил сигарету. – Она ушла от меня.
- Что!? Но ведь после дня Великой Случки ты должен будешь…
- В том-то и дело, – Годавьягу с отвращением раздавил сигарету в пепельнице, – придётся идти с докладной к Тиранам. А знаешь, как не хочется. Мы с Руннинэль уже два срока вместе. Повезло со жребием. А ты знаешь, что в этом случае можно подать прошение на третий срок. А тут… Ей не нравятся мои звуки! Она меня прилюдно оскорбила даже… Нет, мне её всё же надо найти.
- Так что, она вот так просто взяла и ушла? – Бгиццогум помассировал пальцами горло, сверля взглядом кухонную утварь, расставленную в шкафу.
- Вот так взяла и ушла… Как ты вчера из «Девяти Помидоров». Куда это ты сбежал так поспешно? Нам показалось, что повод с репетицией в театре выглядел неубедительно. Что скажешь?
Бгиццогум побледнел. Палец его метнулся к плотно сжатым губам. На лбу выступила испарина. В глазах мелькнула какая-то уж очень очерченная тень страха. Несколько секунд он сидел в напряжении, а потом, тщательно подбирая слова и непонятно жестикулируя руками, произнёс:
- Видишь ли, Годавьягу… Я вспомнил, что невнимательно ознакомился с некрологом нашим внеатмосферникам… А, сам понимаешь, дело ответственное… С утра надо было быть в прямом эфире. Решил проштудировать, дабы не ударить лицом в грязь… Сам знаешь, как это… потом отвечать за свои ошибки…
С этими словами он вытащил из нагрудного кармана карандаш и что-то быстро нацарапал на пластиковой крышке стола. Молитвенно сжимая руки возле груди, кивком предложил организатору звука прочесть. Годавьягу склонился над стремительными иероглифами, написанными с необычным наклоном вправо. С изумлением прочитал: «Только молчи!!! Здесь нас могут подслушать. Необходимо перебраться в уединённое место. Предложи мне прогуляться. Переоденься, и скорее покинем твой дом. Лучше воспользоваться кинжалами. Будь естественнее».
- Конечно, знаю, – Годавьягу на миг замешкался, – ещё как знаю. А как ты думаешь, дружище… Давай-ка мотнём куда-нибудь на свежий воздух. Мне надо проветрить мозги . Да и вообще… Ты не против?
- Ну… – Бгиццогум деланно призадумался, – если ты так желаешь…
- Вот и славно! – организатор звука заговорщически подмигнул. – Отправимся в Изумрудный Оазис. Там бассейны, пальмы…
- Договорились, – Бгиццогум отрицательно помотал головой. Не глядя на стол, написал: «Бухта Гнева», – шикарное местечко. Там ещё есть отличная корчма «Забытая Челюсть». Бывал?..
- Ещё бы! Только там подают изумительное тёмное пиво, – Годавьягу прочитал и стёр надпись салфеткой, – со льдом и с креветками. У меня даже слюна потекла. Дай мне только переодеться.
Бухта Гнева представляла собой идеально круглое озеро с пологими скалистыми берегами, соединённое с океаном узким, шириной в два-три метра, проливом. Неестественно ровная, словно ртутная, гладь озера, необычайно темно-зеленая и, на первый взгляд, какая-то тягучая вода, как магнитом притягивали к себе неосведомлённых купальщиков – любителей порезвиться в, защищённом от волн, естественном водоёме. Но две напасти: крабы-людоеды и сумчатые акулы лишали невинности тихую заводь. Если кому-то по счастливой случайности удавалось на мелководье избежать ампутации конечностей от вездесущих обоюдоострых клешней, то на глубине шанс не попасть в подбрюшный мешок зубастой бестии, чтобы в последствии замариноваться в нём и быть готовым к употреблению, равнялся нулю. Вообще-то крабы и акулы в природе питались в основном друг другом, но отказаться от деликатесной человеченки они были не в силах.
Впрочем, не из-за этого Бухта Гнева получила своё название. Настоящим бедствием был вулкан, кратер которого непосредственно и являлся резервуаром зелёного озера. Когда он просыпался, а происходило это регулярно раз в месяц, то ни поблизости, ни, конечно уж, в самой бухте находиться было невозможно. Земля вокруг дрожала в неистовых конвульсиях. Озеро закипало. Над ним клубился густой, ядовитый дым, разрываемый порой фонтанирующими выбросами полузастывшей лавы. А на поверхности, клокочущей и пузырящейся, алели нерасторопные крабы, пропустившие первые признаки извержения. Меж ними бешеными гривами крутились спутанные мочалки водорослей, создавая иллюзию некой дьявольской кастрюли с не очень привлекательным варевом.
Именно сюда, в это дикое, запущенное место, пестрящее предупредительными плакатами, спустя некоторое время, прибыли Годавьягу и Бгиццогум. Они устроились на плоской, отполированной водой и ветрами, спине гигантского валуна. Закурили. Помолчали, любуясь невероятной на фоне бушующего океана гладью озера. Затем первый глашатай Сиктерии достал что-то из кармана и протянул организатору звука.
- Знаешь, что это такое?
Годавьягу взял маленький, размером с фасолину, предмет. Повертел в руках. Оценивающе покачал головой.
- Это радиомикрофон. Новейшей конструкции. Применяется как отдельно, так и в совокупности с видеокамерой на кристалле с медленной памятью. Такие… Их используют только в спецслужбах и… Надеюсь, он не подключён?
- Нет, конечно.
- В спецслужбах и… Послушай, а как он у тебя оказался?
- Это отдельный разговор. Годавьягу, поверь мне, в спецслужбах я не состою. А вот кое-кто из наших друзей…
- Что ты такое говоришь!
Бгиццогум, не обращая внимания на протестующий возглас Годавьягу, прикурил новую сигарету от старой и продолжил.
- Что ты думаешь об аресте Лэнзидальма?
- Что?!!
- Ты не в курсе?!
- Я… отключился в корчме…
- Ясно, – Бгиццогум глубоко затянулся, – не в курсе. Его арестовали в «Помидорах». Ты, наверное, в это время до одурения дёргал за ручку сливного бачка.
- Какие ему предъявлены обвинения?
- Недозволенные суждения, ведущие к подрыву устоев и незаконное проникновение на территорию повышенного допуска.
- Ничего себе! Лэнзидальм проник в запретную зону? Никогда не поверю!
- Проник и оказал сопротивление гвардейцам, нанеся им телесные повреждения.
- Лэнзидальм! Где ты почерпал сию информацию?
- Я сегодня читал утреннюю сводку новостей, ну и… Я читаю то, что мне дают…
- И где…
- Наш бедный художник уже привязан к Тополю Скорби. Вечером экзекуция.
- Так быстро!?
- Факты на лицо. Суд Тиранов скор и справедлив.
Годавьягу не расслышал иронии и с ненавистью посмотрел на глашатая. Кулаки его сжались. Но Бгиццогум, опережая события, положил свою ладонь на плечо организатора звука.
- Мы не сможем ничего исправить. Тем более кулаками. Но в наших силах предупредить дальнейшие аресты. – Он крепче сжал плечо друга, поймав его негодующий взгляд. – Я не просто так показал тебе микрофон, который был… м-м-м, позаимствован мной во время военных сборов. Ты же знаешь, я по специальности радист… Что я несу! Годавьягу, примерно такой же жучок я видел за нашим столиком вчера, за полчаса до ареста Лэнзидальма. Погоди, не перебивай! – Пальцы глашатая на плече Годавьягу побелели от напряжения. – Ты спрашиваешь, почему я так быстро покинул ваше общество? Я присел, поставил в вазу цветок и к своему ужасу в одном из тюльпанов увидел это…
Бгиццогум отобрал у Годавьягу шпионский аксессуар. Спрятал его в кожаный портсигар оригинальной шестиугольной формы. Прикурил третью сигарету. Организатор звука нахмурился.
- Почему ты пришёл ко мне, а не к Дижгарлапсу или Вагийоре?
- Микрофон был в жёлтом тюльпане. Ты всегда приносишь красные. Логику улавливаешь?
- Да… А если ты… провоцируешь меня. Может ты… сам…
- Может и так! – В голосе Бгиццогума лязгнул металл. – Но у тебя два варианта: либо поверить, либо… – он неопределённо махнул рукой. – Предлагаю поверить, иначе следующим будешь, к примеру, ты… Или я.
- Вагийора или Дижгарлапс?
Бгиццогум кивнул. Их взгляды встретились.
- Но это же чудовищно! – Годавьягу поднялся с камня и стал нервно разминать затёкшую ногу. – Я не могу в это поверить! Не могу!
- Я тоже не мог. Но вывод печален. Вспомни, Зугзугевен сообщил о своём намерении запустить «черномазого палача» только нам четверым. За кружкой пива. И был пойман на месте преступления. Причём не случайно. Его ждали. Операция планировалась заранее. Я знаю это точно. Если копнуть глубже, то и знакомство старого Могривчеа с Прокрустовым ложем тоже дело рук нашего стукача. И опять же всё произошло в «Девяти Помидорах». Перед своим безумным походом в пустыню Бешеных Псов, старик заглянул к нам на огонёк и по небрежности поделился… Ты меня спрашивал, чего это я сиктерийскую свалку вспоминал. Могривчеа рассказал мне наедине про страшных монстров, водящихся там и пожирающих неконкретных, питающихся щедротами мусорного каньона. Ну, об этом я тебе поведаю позже. Взяли его, как ты помнишь, через день, в окрестностях Второго города. Если это совпадение… – Бгиццогум развёл руками. – Мне ясно одно, ни ты, ни я, ни тем паче Лэнзидальм и Зугзугевен предателями не являемся. А вот кто – Дижгарлапс или Вагийора – надо установить. И мы займёмся этим, не медля ни секунды.
- Постой, так же нельзя… – Годавьягу немного успокоился, – сразу обвинять. Могут же быть другие версии.
- Какие, например?
- Например… М"Канловеш… А почему бы и нет!
- Мотивы! Стать хозяином корчмы «Рояль и Герцог»? Покупать помидоры по льготным расценкам? Получить денежное вознаграждение? Смешно! Ни один горец не пойдёт на предательство. Ты же знаешь их законы! Смерть в Стеклянном Дупле или десятидневная пытка деревянными ножницами и солью! М"Канловеш чтит обычаи своих предков, к тому же он просто порядочный человек. Да и если допустить, что это всё не так, то объясни мне, как он засунул в тюльпан микрофон?
- Может Улли…
- Что-то ты несмело как-то говоришь. Улли… Чушь! Улли думает о женихах, а не о карьере контрразведчика. Годавьягу, проснись! Надо всё реально взвесить и принимать решение.
Годавьягу подобрал круглый голыш и со злостью кинул его в дремлющие воды бухты Гнева. Не успели ещё разойтись круги на потревоженной глади, как изумрудную поверхность вспороли два чёрных плавника и стремительными зигзагами закружили в поисках нарушителя покоя. Бурые камни в прибрежной полосе неуклюже зашевелились и оказались сгорбленными панцирями крабов-людоедов.
- Потише, мой друг, – Бгиццогум вытащил из портсигара последнюю сигарету, подумал и положил обратно, – ещё вызовешь извержение, убежать не успеем. Лучше вспомни, о чём вы беседовали вчера за столом. До моего прихода и после.
- Обычный разговор, – Годавьягу снова сел на валун, – никаких запретных тем. Вагийора читала стихи… Послушай, а какой интерес у Вагийоры закладывать своих товарищей?! А у Дижгарлапса?!
- Первая становится придворным поэтом, второй – придворным композитором. Обе должности не досягаемы для наших друзей, используй они обычные методы при продвижении по иерархической лестнице. А так…
- Неужели ради этого…
- Да. Должности достаточно весомые. И престижные. Так о чём всё-таки вы беседовали. Постарайся вспомнить.
Годавьягу задумался на секунду. Бгиццогум ободряюще потрепал его по спине.
- Мы обсуждали загадку девяти помидоров… Потом пришла Вагийора… Как обычно утомила всех своей болтовнёй… Потом ты… Дальше говорили про экзекуцию…
- Кто затеял разговор?
- Не помню, кажется Лэнзидальм. Обсуждали последние слова Зугзугевена и пришли к выводу, что он прокричал: «Мои ноги не шевелятся». Странно, правда?
- Да, действительно странно. А потом?
- Потом… Потом сменили тему, поговорили о стройке века… Нет, сначала про «Ковчег-5», а после про нефтепровод и прочее.
- А как вы об этом говорили?
- Да как всегда. Впрочем… Понимаешь, Лэнзидальм говорил об этом скептически, с какой-то злой иронией что ли. А вот Дижгарлапс горячился… Слушай, да ведь Дижгарлапс всё время подначивал Лэнзидальма! Задавал ему скользкие вопросы. Он его провоцировал! Точно! Вагийора, я вспоминаю, пыталась перейти на нейтральные темы, хотела поговорить «о чём-нибудь хорошем», а вот Дижгарлапс кипятился и… Слушай, Лэнзидальм действительно ляпнул… Он сказал, что мятежи в пустыне Бешеных Псов инсценировали Тираны. И к этому подтолкнул его Диж-гар-лапс! Я в этом уверен. Он всё время провоцировал его!
- Ладно, успокойся. Что было дальше?
- Дальше Вагийора читала стихи. Рассказывала нам про свои экзамены…
- Сдала?
- Да. Теперь она коллектор рифмы.
- Молодец. Добилась своего. Ну-ну.
- Да, в общем-то, и всё… Постой-ка… А ведь Вагийора сама принесла цветок…
- То есть…
- Она сказала, что чётное число к несчастью, поэтому она сама себе… Понимаешь, она принесла с собой тюльпан и поставила в вазу! До этого она никогда этого не делала! Никогда!
- А ведь это очень удобно. Она каждый раз забирает букет с собой. Так?
- Так.
- Дома извлекает микрофон и бежит докладывать…
- Постой, но ведь когда взяли Зугзугевена, она не приносила цветка.
- Не приносила… Ну и что! Микрофон можно вставить куда угодно. Помнишь её брошь из чёрных рубинов?
- Да в неё видеокамеру можно вставить, не то что какого-то там жучка. Вчера броши не было! Она сказала, что разбила её случайно на последней экзекуции!
- Вот видишь!
- Да-а-а…
- Значит она?
Годавьягу тяжело вздохнул.
- Получается – она. И что же будем делать?
Бгиццогум снова достал последнюю сигарету и снова спрятал её.
- Бросишь тут с вами курить! Идём к ней. Припрём её к стенке. Сознается, куда денется! А потом… Кинжалы у нас не только для путешествий…
- За убийство придётся отвечать ногами. Надо как-то по другому…
- Пригласим её сюда, поговорим и скормим акулам. Следов не останется. Стопроцентная гарантия.
- Пожалуй, ты прав… Послушай, Бгиццогум, а вот ты знаешь сказку про Ивэна и Огнище?
- Ну.
- Я понял, что меня всегда не устраивало в ней… Вот поженились Огнище и Марта Кудесница. Это я понимаю. Родились у них дети. А вот как между ними происходил половой акт. Понимаешь… м-м-м, размеры не совпадают. У Огнища в эрегированном состоянии, наверное, с телеграфный столб будет. А у Марты, по-моему, – и мышь не проскользнёт. Как же они того…
- Тебе пивка надо хлебнуть, мой друг. Предлагаю, покончим с… предателем и мотнём в «Девять Помидоров».
- Наверное, ты прав. Ну что, помчались!?
- Полетели.
Молодая белокрылая чайка, привлечённая трепыхающейся на мелководье подраненной рыбёшкой, молнией спикировала в озеро. Она не успела даже раскрыть клюв. С лёгким всплеском мелькнула ятаганоподобная уродливая клешня. Обезглавленное тело безжизненной тряпкой плюхнулось в воду. Через пару мгновений от глупой птицы не осталось и пера. Примитивная крабья ловушка сработала.
Друзья, многозначительно переглянувшись, взялись за кинжалы.
Вагийора, словно ждала за дверью. Лишь только бронзовый молоток коснулся стальной пластины, прибитой к косяку, как тут же распахнулось окошко глазка, а уже через мгновение сама собирательница рифмы стояла на пороге своего дома. Глаза её бегали, на лице блуждала испуганная улыбка. Дышала она неровно, и было видно, что приход друзей оказался для неё полной неожиданностью.
Бгиццогум красноречиво посмотрел на Годавьягу. Тот печально кивнул, поджав губы. Мол, всё ясно без слов. Глашатай сделал решительный шаг вперёд. Глаза его яростно сверкнули. Он открыл уже, было, рот для произнесения гневной проповеди, но Вагийора в характерной для неё манере выступила первой.
- Ой, мальчики, уверенной вам походки! Как я рада, что вы пришли!
- Рада!? – Бгиццогум угрюмо глянул на неё исподлобья.
- Ещё как рада! А что тут… удивительного. Я вас уже давно ищу. Я просто не знаю, что мне делать! И на твоём заводе была, Годавьягу. Мне сказали, что ты в отгуле. И тебя искала в театре и на студии. Где вы шляетесь? У меня к вам важное дело, не терпящее отлагательства! Заходите скорее, я вам кое-что покажу.
- Может… – Годавьягу почесал подбородок, – не будем заходить…
- И правда, – Вагийора подозрительно осмотрелась по сторонам, – давайте прогуляемся. Например, в бухту Гнева. Спокойнее места не найти, – она вопросительно замолчала.
Сбитые с толку, друзья неловко переглянулись. Согласно закивали головами. Инициатива упущена, но планы не нарушены. Может, так оно и лучше. Всё закончится быстрее. Без всяких уговоров и обманов. Однако в душе Годавьягу понял, что никогда в жизни не сможет убить Вагийору, будь она хоть сто раз предательница. У Бгиццогума, похоже, было такое же настроение.
Остановились возле того же валуна. Организатор звука и первый глашатай нерешительно топтались на месте. Они прятали руки за спины и старались не смотреть на Вагийору. А она будто и не замечала этого. Уселась на камень, расправила невидимые складки на своей по обыкновению яркой юбке, и её словно прорвало.
- Мальчики, я ничего не понимаю. Это так страшно! Бедный Лэнзидальм! За что его взяли? Приходят и говорят: «Вы, мол, проникли на секретную территорию, оказали сопротивление, вы ведёте подцензурные речи, вы неблагонадёжны». Кошмар! Отобрали у него кинжал, надели наручники и увели. Я просто была в шоке! Но я не об этом хотела сказать… Как тут всё-таки красиво. Так вот, Дижгарлапс проводил меня. Я взяла у него букет… Представляете, я забыла букет с вашими цветами, так меня расстроил арест Лэнзидальма. Бедненький Лэнзидальм, теперь ему отрубят ноги. Да, а Дижгарлапс захватил букет, наверное, машинально, по рассеянности. А возле моего дома я заметила в его руках тюльпаны, ну и… Дальше, мальчики, была бессонная ночь. Я не спала, проплакала, уткнувшись в подушку. Утром вижу, лежит букет на столе, – забыла в вазу поставить. Взяла я его, а из одного тюльпана вываливается вот эта штучка. – Вагийора вытащила из нагрудного кармашка точную копию микрофона, лежащего в портсигаре Бгиццогума. – Я её осмотрела. Сначала ничего не поняла. А потом, Боже мой, меня как осенило! Это же подслушивающее устройство! Я сразу подумала о Годавьягу. Ты ведь возишься всю жизнь с разными микрофонами… Думаю, может это наш мастер звука в целях эксперимента… Или, может, разыграть нас… Ну, я к тебе, потом на завод. Тебя нет. Думаю дальше. У Бгиццогума в студии должно быть всяких таких штучек полно. Я в театр, говорят – не было. Я пришла в отчаянье. Решила посоветоваться с Дижгарлапсом.
- Ты пошла к нему?! – видно было, как Бгиццогум напрягся, стараясь сохранить спокойствие.
- Пошла.
- И!? – Годавьягу невольно схватил Вагийору за руку.
- И ничего. Его не оказалось дома. Пошёл делать ставки на своего Крохобора. Это ж надо, такой затрапезный конь – вечно плетётся где-то позади, а Дижгарлапс всё ставит на него и ставит. Упёртый он всё-таки, но может быть так и надо?..
- А с чего ты взяла, что он пошёл на скачки, – спросил Бгиццогум, не скрывая облегчения.
Вагийора смутилась на мгновенье. Поправила роскошное колье из хэйленского хрусталя.
- А меня встретил его брат, Дижгарвонс. Помните его? Имитатор ситуаций. Славный такой мальчик. Годавьягу, да брось ты мою руку, весь маникюр испортишь! Он пригласил меня, вежливый такой, на чашку кавы. Всё рассказал. Показал альбом с семейными рисунками. В общем, минут десять я там пробыла и ушла. А тут вы… Мальчики, что-то серьёзное?
- Значит, Дижгарлапс не знает, зачем ты приходила? – Бгиццогум подхватил отпущенную только что руку Вагийоры.
- Ногти! Бгиццогум, поломаешь мне ногти – я тебя убью!
- Ну так?..
- Не знает. Брату я ничего не сказала, – Вагийора надула губки.
- Молодец.
- Молодец? Да что происходит!? Мальчики, я и так вся сама не своя, а тут вы ещё со своими недоговорками.
- А ведь мы тебя чуть не… – Годавьягу широко улыбнулся, – чуть не убили, девочка ты наша.
- Фу, как неутончённо! Заманить женщину на пустынный берег и заколоть её кинжалом. Мужланы! Неконкретные!
- Заколоть и скормить крабам, – Бгиццогум тоже улыбнулся, – и акулам. Забавное было бы зрелище.
- Фу! Человек искусства! Тоже мне… Чрезвычайно неутончённо! Скорее объясняйте мне, в чём дело, иначе я вас отправлю купаться в эту милую бухточку! Ну же!
Словно гора рухнула с плеч. И Бгиццогум, и Годавьягу, почувствовав невероятное облегчение, наперебой принялись излагать Вагийоре свои логические измышления, дополняя их новыми фактами. Но чем дальше они рассказывали, тем сумрачнее становились их лица, тем неувереннее делались выводы. Оправдав свою подругу, они тем самым изобличили Дижгарлапса. Сохранив правую руку, отдали левую. Случилось именно так, как говорилось в одной из сермяжных заповедей.
Вскоре друзья вообще замолчали. С подавленным видом закурили. Даже некурящая Вагийора попросила сигарету. Часто и глубоко затягиваясь, сожгла её в считанные секунды. Прикурила новую.
Океан своей могучей грудью наваливался на скалы. С глухим шлепком бился о чёрные камни. Яростно фыркал и злобно плевался. Пенясь и шевеля водорослями-усами, отползал назад, с грохотом загребая водоворотистыми ручищами пригоршни мелкой гальки. Отползал, чтобы вернуться назад и с неистовой силой обрушиться на изрезанный глубокими морщинами берег.
Чайки летали низко, тревожно крича и поминутно задирая друг друга. Ветер задул с запада, давая надежду на незначительное похолодание. Солнце стало каким-то мутным, расплывчатым, словно растаявший кусок масла на сковородке. А там, вдали, на горизонте, обозначилась серая полоска облаков, узкая и неприметная с первого взгляда.
- Через пару дней, вероятно, будет буря. Может, и дождь пройдёт, – Бгиццогум ковырнул носком башмака плоский как блин голыш.
- Вряд ли, – Годавьягу помассировал пальцами лоб, – как обычно небо похмурится и… всё… Вряд ли.
- Как знать, как знать. Духота стоит страшная. Первый признак. Да и вообще…
- Конечно, мы заочных метеорологических курсов не кончали…
- Мальчики, о чём это вы, – Вагийора поднялась с валуна, – какая ещё буря!? Надо же что-то делать! Меня вы, как я поняла, сразу решили укокошить, без всяких лирических отступлений, а вот…
- Ни тебя, ни Дижгарлапса… – Годавьягу махнул рукой, – поверь мне, не так уж это просто.
- Но что-то же надо делать! Не оставлять же всё так, как оно есть! Хотя… хотя я не верю, чтобы наш милый шарманщик оказался предателем. Ребята, ну разве же это возможно? Сколько мы уже вместе… Эх, как всё неутончённо! Бгиццогум, что ты молчишь? Или предлагаешь всё спустить на тормозах?
- Конечно, нет, – первый глашатай Сиктерии задумчиво поджал губы, – ни в коем случае. Но… Я полагаю, что… что Дижгарлапс должен сам принять решение. Сам найти выход из создавшегося положения. Ну, не конченная же он сволочь, в конце концов! Есть же у него совесть какая-никакая! Я думаю, он найдёт способ… м-м-м, очиститься что ли. Реабилитировать… Исправить… Тьфу, чёрт, я всё сказал!
С уст Бгиццогума сорвалось выражение, нашпигованное запрещёнными словами, как горская буженина морковью и чесноком. Но ни мастер рифмы, ни мастер звука не выказали и тени упрёка по поводу жутчайшего несоответствия возвышенного облика человека искусства со столь грязными речевыми оборотами, исторгаемыми им. В другом случае подобные действия считались оскорбительными и влекли за собой неприятные для провинившегося последствия. Как то: лишение на определённый срок права голоса в обозначенном кругу людей, присвоение унизительного прозвища на тот же срок, постоянное и убедительное признание своей вины в уничижительной форме, принятие очистительного обета, связанного с физическими лишениями. Конечно, сейчас об этом не могло быть и речи. Сейчас все мысли были о другом.
- Пожалуй, ты прав, – Годавьягу пожал плечами, говоря тем самым, что у него нет других вариантов, – пусть он сам… определит меру своей вины.
- И я так думаю, мальчики, – Вагийора взволновано задышала, – пусть сам… Давайте прямо сейчас отправимся к нему и поговорим начистоту.
- Вот и славно, – Бгиццогум взялся за рукоять кинжала, – поехали?
Дижгарлапс, заслышав шаги за спиной, проворно прикрыл углом скатерти нечто, лежащее на столе. Мало того, он ещё всем телом навалился на это нечто, обхватил руками, и весь как-то сжался, напоминая деморализованного бойца во время артобстрела.
Заслышав презрительное покашливание, он затравлено обернулся. В глазах его читался испуг, вернее даже неприкрытый ужас. Какое-то время он смотрел невидящими глазами на своих друзей, то ли не узнавая их, то ли соображая, что же произошло. Наконец, видимо осознав нелепость происходящего, шарманщик нервически хохотнул и уселся на край стола, по-прежнему загораживая спиной то, что он так старательно пытался спрятать.
- А, это вы, – струйки пота симметричными зигзагами перечеркнули виски, – даже струхнул маленько.
- А ты думал кто, – Бгиццогум, насмешливо постукивая портсигаром о ладонь, вплотную приблизился к Дижгарлапсу, – тень Могривчеа? Или Зугзугевена?
- Что за шутки!? – Дижгарлапс утёр пот со лба.
- Шутки? – рука глашатая стремительно метнулась за спину музыканта и выхватила туго перевязанную пачку потрёпанных купюр. – Это не шутки! Годавьягу, иди-ка посмотри, тут целое состояние. Наследство получил от какого-нибудь безумного барона, безвременно почившего?
Бгиццогум отдёрнул скатерть, предоставляя на всеобщее обозрение солидную кучу денег, в основной массе своей засаленных, помятых и взлохмаченных.
- Какое наследство!? Что за шутки!? Это мои деньги!
- Конечно твои…
- Я их выиграл. На бегах.
- В самом деле? – в голосе Бгиццогума звучал неприкрытый сарказм. – И на кого же ты ставил? На Крохобора, полагаю?
- Да. И он пришёл первым.
- Крохобор? Первым? Как же ему удалось доползти до финиша? А, ну конечно! Остальные лошади, наверное, вообще не бежали! Их сразила лихорадка Флибондигга…
- Бгиццогум, прекрати! Я не позволю издеваться…
- Вагийора, будь добра… – глашатай, казалось, не услышал протестующих ноток в голосе Дижгарлапса, – сделай, пожалуйста, запрос на ипподром. Узнай расклад на сегодняшние скачки. Мы подождём.
Вагийора с улыбкой сожаления, адресованной Дижгарлапсу, подошла к аппарату пневмопочты. Какое-то время обдумывала, как составить письмо. Потом быстро-быстро написала текст, свернула бумагу трубочкой, упаковала в капсулу, зарядила в исходящий модуль и включила компрессор. Капсула с характерным стуком сгинула в недрах системы связи.
Мужчины молча наблюдали за действиями Вагийоры. Когда она закончила и смущённо потупилась под пристальными взглядами друзей, Годавьягу прервал паузу.
- Сколько там… у тебя…
- Здесь огромные деньги, – Дижгарлапс взволновано заходил по комнате, – почти тридцать тысяч монет! По-моему, выиграл один я. Ну, может быть, ещё кто-то. Представляете, пресловутый Панегирик споткнулся на втором круге, и мой Крохобор не упустил своего шанса! Это было зрелище, я вам скажу!
- Теперь ты сможешь купить себе ритм-бокс.
- О да! Теперь я могу купить себе не только ритм-бокс! – в глазах шарманщика сверкнули алчные искорки.
- Тридцать тысяч! – Годавьягу подошёл к книжному шкафу, вынул пухлый том в чёрном переплёте. – Занимательное число. Такое вознаграждение получил Удда Локки за то, что выдал пророка Прометеля стрельцам Зевеса. Так, кажется, в Прозрачном Завете…
- На что ты намекаешь, Годавьягу! Причём здесь Прометель?
- Притом, что каждый своевременно сообщивший властям о неблагонадёжности ближнего, получает что-то из вещей виновного и денежный приз.
- Что!? Ты хочешь сказать, что я… Друзья, эти деньги получены… Я их выиграл, чёрт бы вас побрал!
- Погоди чертыхаться. Ещё неизвестно, кому из нас раньше выпадет срок повстречаться с сыном Гирблиса.
Бгиццогум, по-прежнему поигрывая портсигаром, удалился из комнаты. Слышно было, как он прошёл в спальню, потом в кабинет, потом в столовую. В каждом помещении он ненадолго задерживался, скептически хмыкал и покашливал.
Раскрасневшийся Дижгарлапс не находил себе места. Он то садился в кресло, то вскакивал и начинал носиться из угла в угол. То хватал деньги, потрясал ими и издавал нечленораздельные звуки, то зажимал лицо ладонями и сдавлено ругался словами, от которых повяли бы уши даже у неконкретных.
- Вы подозреваете меня! Я… по-вашему, сдал Лэнзидальма! Так!?
- Ты вчера взял букет…
- Какой букет!? Я не брал… Какой букет?
- Который Вагийора всегда забирает с собой, – Годавьягу не мог смотреть Дижгарлапсу в глаза. В этот момент ему очень хотелось, чтобы пришёл кто-то и сказал: «Что вы тут кричите, это я заложил ваших друзей. Я виноват. И сейчас иду на скалу Фруппидор, чтобы взобраться на неё и прыгнуть вниз. Ибо не достоин я более ходить по этой земле». Но, увы, увы, никто не приходил и не брал вину на себя.
- Его Вагийора и забрала. Зачем мне букет?
- Но ведь вначале ты его нёс… – Вагийора произнесла это, глядя себе под ноги.
- Я… нёс… Ты попросила, я… нёс, я отдал, ты попросила, я отдал… Причём здесь букет!? Вы что, совсем от жары ошалели. Пойдите охладитесь в корчме! Ребята вы что!? Ну при чём тут букет!?
- В данный момент уже ни при чём. – Вошёл Бгиццогум. На его указательном пальце болтался кожаный ремешок с круглой бляхой медальона. – Узнаёшь, Годавьягу?
Как не узнать. Вот они, сияющие брильянты с нежным0 голубым отливом, огранённые известными хэйленскими ювелирами. Вот он дракон с разинутой пастью, изогнувшийся в причудливую петлю. Вот он девиз на обратной стороне: «Вместе Всегда». Такое же изречение, вычеканенное на золотой пластине с редкой жемчужиной, греет сейчас его сердце. Конечно же, это его медальон, подаренный в знак верности и дружбы Зугзугевену.
- Где ты его взял? – слова с сухим шелестом сорвались с пересохших губ.
- Нашёл, – Бгиццогум положил медальон на денежный холм, – в столовой, под буфетом. Такая небрежность с важными вещественными доказательствами. Словно дилетант какой! А ведь уже как минимум троих…
- Я… я… я ничего не знаю! Годавьягу, мне его подкинули! Клянусь прахом моего отца! Я… Мне… Боже, какое коварство! Как это подло и низко!
- Ты неплохо играешь, – Бгиццогум бросил короткий взгляд на шарманщика, – достоверно. В другое время я позвал бы тебя в театр. На главные роли. У тебя бы хорошо получился король…
- Не смейте меня обвинять! – голос Дижгарлапса сорвался на фальцет. – Пока нет доказательств…
- Куда уж больше, – Годавьягу почувствовал, что сейчас заплачет.
Послышался дребезг вращающейся в трубе капсулы, и мгновение спустя мелодично тренькнул сигнальный звонок.
- А вот и почта, – Бгиццогум нарочито медленно развернул письмо, – как раз вовремя. – Он пробежал глазами по тексту, мрачно посмотрел на Дижгарлапса. – Слушай внимательно… «В забеге на Большой приз участвовало восемь лошадей… Тройка призёров: Панегирик – жокей Сахшасет, Луковица – жокей Сахкопанх, Шумовка – жокей Сахтифер. Остальные участники расположились…» Так, так… Крохобор на почётном предпоследнем месте. Что скажешь… друг?
- Омерзительная ложь! Причём здесь Панегирик!? Он даже в пятёрку не вошёл. Какой Большой приз!? Вы сума сошли! Крохобор занял первое место! В обычном забеге! Какая гнусная инсинуация!
- Пошли отсюда, – Годавьягу почувствовал, как предательская слеза юркой змейкой выскользнула на щеку. – Всё понятно.
Он, брезгливо морщась, стараясь не дотрагиваться до грязного вороха денег, взял свой медальон и стремглав выбежал на улицу. Вагийора глубоко вдохнула, попыталась что-то сказать, но только в отчаянье мотнула головой и ушла вслед за Годавьягу. За ними последовал и Бгиццогум. Он театрально развёл руками, изобразил небрежный поклон и скрылся за дверью со словами: «Увы, увы, тебе, занавес закрылся!»
- Как-то… всё это… не по-людски, – Вагийора с трудом выдавливала из себя слова, нервно теребя колье, – неправильно всё это.
- А как правильно?! – Годавьягу зло посмотрел на неё.
- Н-н-не знаю, но не так. Мальчики, ну неужели вы не чувствуете, что он не виноват!?
- А ты знаешь, – Бгиццогум, задумчиво вчитываясь в извещение с ипподрома, рассеянно пробормотал, – может ты и права. Может быть, может быть.
- Да успокойтесь вы! – Годавьягу презрительно сплюнул. – Неужели вам и так не ясно! Эх!
- Вы, как хотите, а я вернусь к нему и поговорю в спокойной обстановке. – Вагийора решительно повернула к дому Дижгарлапса. – Надо всё обстоятельно выяснить.
- Приласкай его, как бывало раньше!
- Неутончённо и глупо! А если понадобится, то и приласкаю!
- Дело твоё.
- Да-да, – Бгиццогум всё ещё не мог оторваться от письма, – а я домой. Мне тоже надо кое в чём разобраться… Послать пару запросов. Возможно, не всё так просто. Будьте здоровы, друзья.
Он, приветственно взмахнув рукой, переложил кинжал из ножен в ножны и исчез, оставив после себя характерное серебристое облачко и сноп белых, холодных искр.
Годавьягу беззвучно выругался. «Идите, разбирайтесь, куда хотите! С меня довольно! За один день столько потерь и разочарований! Довольно на сегодня! Но почему, почему так жестоко! Почему за последнее время все беды стучатся в мою дверь!? Сначала Зугзугевен, потом Руннинэль. Теперь… Господи, вечером экзекуция! Лэнзидальм…»
Лэнзидальм. Лэнзи-дальм. Дальм. Дальм-м-м. Дальм-м-м. Сегодня колокол-убийца звучал как-то иначе. Ниже, что ли, и протяжней. Как будто он неведомым образом увеличился в размерах, а его язык обернули толстым слоем войлока. Но это чрезвычайно странное обстоятельство, отнюдь, не волновало Годавьягу. Он его просто не замечал. Он вообще не слышал раскатистых ударов, неотвратимо приближающих кровавую развязку. Сейчас в его голове копошились совсем другие мысли. Страшные. Парализующие волю. Покрывающие лоб и спину холодным потом. И это несмотря на невыносимую духоту, тяжёлым саваном накрывшую город к вечеру.
В ушах вновь и вновь звучали слова распорядителя экзекуции. «…Коварно воспользовавшись замешательством работников Хирургического отделения, Лэнзидальм сын Лэнзидальма проник в запретное помещение, не имея на то никаких оснований! Мало того, он организовал панику среди секретных служащих, именуемых Затворниками. Угрожал им! И преследовал их, явно с неблаговидными намерениями. Гвардейцы, вызванные для того, чтобы образумить нарушителя, встретили с его стороны неожиданный отпор! Они были просто атакованы обезумившим художником, получив при этом физические увечья. Один от камчи, другой – от тяжёлого башмака бывшего облечённого доверием. Именно обувь, оставшаяся на месте преступления, позволила выяснить личность дерзкого наглеца. Как известно, все детали одежды наших уважаемых облечённых доверием имеют личное клеймо…»
Дальше Годавьягу не слушал. Он понял, что произошла чудовищная ошибка. Что их с Лэнзидальмом перепутали. Что к прокрустову ложу надо привязать его, а не безвинно страдающего друга. Что нужно скорее возвестить об этом, пока не случилось непоправимое.
Он взобрался ногами на скамейку и прокричал, заглушая негромкую речь распорядителя экзекуции: «Стойте! Я должен восстановить справедливость! Произошла невероятная ошибка. Нарушителем запретной территории был я, а не Лэнзидальм! Просто мы случайно обменялись с ним обувью, поэтому сыщики взяли неверный след и арестовали не того. Снимите путы с невиновного! Возьмите меня! Я отдаюсь правосудию!»
Возгласы удивления и восторга пронеслись над трибунами. Сидящие рядом с Годавьягу, с уважением глядели на организатора звука, восхищаясь самоотверженным поступком. Кое-где послышались даже робкие аплодисменты. А над трибуной Тиранов вспыхнули фиолетовые лампы – поощрительный знак. И эти лампы всколыхнули народ на площади. Он поднялся в едином порыве и прокричал: «По-ми-ло-вать! По-ми-ло-вать!» Слёзы благодарности оросили лицо Годавьягу. Он был счастлив и горд за своих сограждан.
Организатор звука плакал. Но не от радости, а от безмерной ненависти к себе. Ибо жители Первого города Обжитых Провинций просили не милости, а глухо констатировали: «Так будет». Саксофоны неистовали. Ритуальные свиньи сходили с ума в своём загоне. Хирурги с точностью механизмов совершали привычные движенья. А он не возвышался над всеми, а сидел, придавленный к скамейке чугунной плитой страха.
Когда «черномазый палач» освободил исполнительный механизм, Годавьягу закрыл глаза и прорыдал в ладони: «Прости меня, друг! Я не достоин тебя!» Это было всё, на что он оказался способен в тот момент.
7 ALLEGRO
Свивался ветер в злые стружки,
Рождая в небе смерч огромный.
Молился Богу неуёмно
Плешивый демон под подушкой,
Чрезмерно шлёпая губами.
Сердца пылали факелами,
Распространяя чад и сажу.
Луна полнела. Очень даже…
Годавьягу осторожно шагал по извилистой тропинке, замысловато петляющей по дну Шелестящего каньона. Он внимательно вглядывался в отвесные стены узкой расщелины, до которых при желании можно было одновременно дотронуться широко расставленными руками. Его глаза не напрасно ощупывали безжизненные с первого взгляда камни. Уже две паутинные гадюки и три пещерных тарантула пытались коварно наброситься на редкого в этих местах человека. К счастью Годавьягу молниеносно реагировал на каждый подозрительный шорох и ловко орудовал крепкой палкой, предусмотрительно захваченной с собой. Одной ползучей твари после точного удара удалось скрыться в каменной россыпи, другую постигла более незавидная участь – с размозжённой головой она осталась лежать на пустынной тропе. А паукообразные мохнатые страшилища, растоптанные тяжёлыми альпинистскими сандалиями, были в пять секунд съедены своими голодными собратьями.
Нелёгкий путь подходил к концу. Ещё один поворот, ещё один тяжёлый участок дороги, где нужно было проползти под опасно нависшим над дорогой тысячетонным валуном, и он почти у цели. Там каньон значительно расширялся, открывая взору изумительную красоту Хэйленских пещер и поражая путешественников неожиданной в этом месте ветряной мельницей, огромной, величественной, но обветшалой и заметно покосившейся.
Годавьягу никогда не видел, чтобы перепончатые крылья мельницы вращались. Даже в самый сильный ураган. Могучие, жаждущие ветра лопасти, безжизненно замерли, сдерживаемые таинственной, невидимой рукой ещё более могучей. Лохмотья, прогнившей местами ткани, живописной бахромой обрамляли крепкий пока ещё скелет, сработанный из узловатых ветвей мраморного дерева. Но и эти грязные лоскуты невероятным образом не подчинялись движению воздуха. Мельница напряжённо застыла, широко раскинув руки, будто застигнутая врасплох вспышкой назойливого фотографа.
Вокруг, как всегда, ни души. Загадочный мельник где-то там, внутри. Что-то там чинит, смазывает. Иногда слышно, как поскрипывают половицы под его сапогами. Да ещё порой раздастся глухой кашель – задиристый табачок в трубке старика. Одна у него забота – курить и ждать клиента. Да только кто ж пойдёт сюда по тропам гибельным молоть муку. Только безумец или чудак какой. А терпеливый мельник всё ждёт и ждёт. Надеется. И так, поговаривают, уж лет двести, а то и более.
Собачья конура пуста. Верный пёс, почуяв чужака, укрылся в кактусовой роще. Не любит он никого кроме хозяина и его дочерей. А потому прячется, отвергая ненужную ласку или наоборот злобный выпад против себя. Но стоит кому ступить лишний шаг в сторону мельницы, перейти незримую черту, как грозный рык мгновенно осадит непрошеного гостя. Хочешь позвать мельника – вот тебе колокольчик под каменной аркой – звони. И жди смиренно. Но упаси тебя бог, если потревожишь его по пустякам.
Годавьягу не знал точно, что же будет, если позвать старика просто так, поболтать. Но твёрдо был уверен, что произойдёт нечто нехорошее. Поэтому он всегда обходил стороной усадьбу мельника, старательно отгоняя прочь невыносимое желание дёрнуть, да посильней, за витой шнур колокольчика. Дёрнуть и убежать, как это делал он не раз, в далёком детстве, возвращаясь из гимназии домой мимо тёмных, не электрифицированных кварталов неконкретных, где над каждой дверью висела консервная банка, наполненная базальтовыми орехами.
Благо – это желание пропадало с появлением одной из дочерей хозяина. Появлением, как правило, таинственным и неожиданным.
Сегодня она подкралась сзади, выскользнув незаметно из-за каменного идола, бессменно и бессмысленно охраняющего долину Хэйленских пещер с незапамятных времён. Годавьягу вздрогнул от неожиданности, почувствовав, как тёплые, сухие ладошки шаловливо прикрыли его глаза. И тут же детский, непосредственный смешок тающей льдинкой пощекотал ему уши.
- Это ты, Чудесница Про?
И снова волшебный смех, вызывающий приятные мурашки по спине.
- А вот и не угадал! Я – Проказница Чу. С тебя фант, Годавьягу!
Ладошки невесомыми бабочками слетели с его глаз. Годавьягу обернулся и, сдерживая возглас восхищения, расплылся в приветливой улыбке.
Перед ним стояла милая девушка лет двадцати. Это было просто чудо, а не девушка. Великолепно сложенная. Стройная и высокая. С огромными, выразительными глазами. Невероятно бархатно-серыми, с вечной хитринкой где-то там, в глубине. С яркой копной тёмно-рыжих волос, собранных в роскошный хвост и перевязанных чёрной лентой. С изящным носиком, тонким и прямым, как у горских женщин. С нежными, чувствительными губами, не знающими помады, но всё же яркими и манящими.
Таких девушек в Сиктерии просто не было. К тому же и одевалась она не так, как требовали суровые законы Обжитых Провинций. Тяжёлая, длинная юбка и нелепая блуза с множеством карманов и полукапюшоном-полупаранджой здесь были неуместны. Лёгкая, в пёструю клетку сорочка, может, чересчур свободная и где-то даже мужская, с бантом-галстуком, повязанным несколько небрежно, но всё-таки стильно. Брюки из грубого тёмно-синего полотна, плотно облегающие соблазнительные бёдра, стягивающие, искусно выделанным кожаным ремнём, безупречную талию. Мягкие, замшевые сапоги до колен, с тупыми носами, невысокими каблуками и скромными латунными пряжками в виде магической буквы «ж». Вот так незамысловато она одевалась. Отчего выглядела ещё более привлекательной.
Каждый раз, встречая Проказницу Чу или её сестру-близняшку, Годавьягу не мог налюбоваться естественной, какой-то гармоничной красотой дочерей мельника. Необычайный жизненный задор, бесшабашный оптимизм и некая вселенская радость, излучаемая этими необыкновенными девицами, чудовищной силы магнитом притягивала мастера звука. Вот и сейчас он бесцеремонно пялился на девушку, испытывая при этом неземное блаженство.
- Пожаловал, наконец, – без тени упрёка произнесла она, – пропащий. Давненько не бывал в наших местах. Давненько. Я тебя заждалась. Поиграем?!
Она легко вспрыгнула на валун и звонко рассмеялась. Озорно подмигнув организатору звука, упёрла руки в пояс. Призывно кивнула.
- Здравствуй, Чу, – Годавьягу говорил с некоторым смущением. – Рад тебя видеть. Ты даже не представляешь, как… я рад.
- Отчего же, представляю. У тебя такой глупый вид. Я тебе, наверное, нравлюсь. Милая девочка. Так поиграем, или нет!?
Она соскочила на землю и взяла Годавьягу за руку.
- Чу, ты же знаешь, что я тебя ни за что не поймаю. Тебе только с ветром играть.
- Надоело с ветром, – Проказница деланно надула губки, – он скучный… как и ты. Все вы какие-то скучные. – Но уже через мгновение морщинки на её лбу разгладились. – А хочешь, я подарю тебе картину. Замечательная вещь. Очень красивая. Ты таких и не видел. Она… необычная… для тебя. Пойдём.
Она потащила его к идолу, забавно пританцовывая на ходу. У подножия каменного истукана лежала картина. В простенькой пластмассовой рамке. Действительно красивая и необычная. На ней была нарисована горящая свеча. Дрожащий язычок пламени разрывал темноту мерцающим золотистым шаром, освещая мшистый пень, безумное хитросплетение травы, диковинных цветов и узловатых корней. Блестящие капли воска со свечи застывшими ручейками оплели причудливое растение в крапинку, на белой ножке с юбочкой, похожее на электрическую лампочку и служившее здесь подсвечником. Вокруг, где свет терял свою силу, угадывались очертания деревьев, незнакомых, мрачных и разлапистых. Вот и всё.
Невероятно! Картина приковала внимание Годавьягу, как какой-нибудь новый звук, недоступный и выразительный. Полотно словно светилось изнутри. И пламя свечи было живое. Оно лениво колебалось, играя тенями и отбрасывая блики на лицо облечённого доверием. Годавьягу казалось, что это и не картина вовсе, а окно в загадочный мир, в который ему непременно нужно было попасть. Ещё немного и он, вероятно, предпринял бы попытку оказаться там, в ночи, возле живительного огня, но требовательный голосок Проказницы Чу вернул его в реальность.
- Так я и знала! Ему понравилось. Про даму забыл! Вперился в картинку, как ребёночек в погремушку. Глупый, смотри на меня, я ведь живая, а твой рисунок мёртвый. Кстати, неплохо нарисовано. Между прочим, автора я знаю лично. Бедняга, никак не разберётся в своём предназначении. Всё чего-то ищет, ищет. Но малюет толково. Кстати, делает это рукой, а не глазами, как твой дружок Лэнзидальм.
Годавьягу встрепенулся.
- Я его видела недавно. Несколько дней тому назад.
- Где?
- Я уж и не помню. Пыталась его предупредить об опасности, но… папа мне не дал. Говорит, нельзя вмешиваться в ход событий… Да и правильно, что не дал. Лэнзидальму теперь хорошо… Там всем хорошо. Тот мир…
- Где он, скажи мне, Чу?
- Ты слишком много хочешь знать.
- Он… жив? Где он?
- Он… Слушай, довезёшь меня вон до того кактуса, тогда скажу.
Годавьягу не успел опомнится, как Проказница с боевым кличем вскочила ему на закорки и пришпорила каблуками. Организатор звука, подчиняясь неведомой силе, помчался к кактусовой рощице, потешно взбрыкивая ногами. А добежав, обогнул её пару раз и лишь потом остановился.
Дочка мельника, раскрасневшаяся и счастливая, чмокнула Годавьягу в щёку и залилась радостным смехом. В глазах её сияло блаженство. А энергия так и струилась из неё, не позволяя устоять на месте и секунды.
- Вот теперь ты не скучный! Давай ещё покатаемся. Теперь я тебя… Хочешь на ту скалу… Только тебя надо будет привязать, а то упадёшь. Ты такой неловкий.
- Постой, Чу, ты же мне обещала… – тяжело дыша, проговорил Годавьягу, – рассказать про…
- А вот Про сейчас нет дома. Она купается в озере Квадрат. Обнажённая. И глупые мужчины с удочками тайком наблюдают за ней и мечтают овладеть её трепетным телом. Годавьягу, ты хотел бы овладеть трепетным телом моей сестрички Про? Признавайся!
- Я… Да нет.
- Что-то ты туманно отвечаешь. И да, и нет одновременно. Странные вы мужчины. Как вас легко вогнать в краску. А вот скажи мне ещё… Взял бы ты меня в жёны. Только по-настоящему. Отвечай не думая, быстро. Раз, два, три!
- Я… наверное, взял бы…
- Было бы хорошо. Ты мне нравишься. А вот Руннинэль твоя… Дура она! Тебя надо беречь, ведь ты… ой, о чём это я? Не выйду я за тебя замуж.
- Почему, – Годавьягу привык уже к манере Чу всё время менять тему разговора, – ты уже девушка… на выданье.
- Я уже давно такая, но вот папа говорит, что замуж нельзя, пока кто-нибудь не принесёт зерно на помол. А кто ж его сюда принесёт!? Вот так и останусь старой девой… А за тебя мне нельзя, потому что у тебя судьба другая. Я это видела в шкатулке судеб.
- А какая у меня судьба?
- Печальная… – Проказница возмущённо топнула ножкой. – Ишь, ты, кататься не хочет, а только спрашивает! Ты мне ещё целый фант должен! Так что… Слушай, – Чу театрально схватилась за голову, – я же тебя должна допросить, что к чему, да зачем! Экая ж я рассеянная стала. Влетит мне от отца!
Сложив руки на груди, девушка приосанилась, нахмурила брови и спросила, высокомерно задрав подбородок:
- Кто ты, путешественник, зачем пожаловал сюда? Смеешь ли ты тревожить спокойствие великих шаманов, ломать ход их мыслей? Есть ли у тебя веские основания нарушать своими шагами вековечную тишину Хэйленских пещер?
Проказница, не сдержавшись, прыснула в сторону, но тут же сделалась серьёзной и невозмутимой. Годавьягу почтительно поклонился. Он знал ритуал, знал его никчемность, но обязан был его соблюдать.
- Я – Годавьягу, сын Годавьягу. Облечённый доверием, организатор звука. Я стремлюсь припасть к ногам великого Бэу, дабы восполнить пробелы в своих знаниях, дабы устранить сомнения в своих помыслах, дабы открыть своё сердце и облегчить душу.
- Ты пришёл каяться. Это похвально. Чёрный Бэу ждёт тебя. Можешь к нему пройти, но помни, что нельзя утомлять независимого шамана пустыми вопросами. Надо ценить время стражей Двухсторонней Реальности. Вопросы приготовил? Иди. Но прежде… прежде ты выполнишь мой фант.
В глазах Проказницы снова замелькали озорные искорки. Куда только девалась её высокомерность.
- Мы с тобой потанцуем. И не смей мне отказывать! Позову папу, он тебе покажет…
Она, состроив смешную гримасу, погрозила ему кулачком. Годавьягу смиренно развёл руками, встречи с папашей он не желал.
- Не бойся, – Чу в предвкушении задвигала плечами, – танец хороший. Я его услышала там… – она неопределённо махнула рукой, – там, где мне дали твою картину. Он такой трогательный. Называется – вальтц. Я тебя быстро научу. Ты ведь способный. И чувство ритма у тебя есть. Я знаю… Так… эту руку сюда, этой обнимай меня за талию. Ну, смелее. Так, а теперь три шага на меня, три назад, круг… ещё один и сначала. Раз-два-три, раз-два-три… Почти получилось. Сейчас я сделаю музыку, и попробуем ещё. Будь внимательнее. И-и-и…
Музыка звучала отовсюду. Объёмно и чисто. Плавно, протяжно и одновременно с какой-то необъяснимой внутренней энергией, которая заставляла двигаться Годавьягу в такт с ней. Так не звучал даже орган в центральной синагоге Первого города, вызывающий порой у прихожан бурные религиозные порывы и даже умственные расстройства.
Годавьягу танцевал, чрезмерно удивляясь этому обстоятельству. Раньше ни Руннинэль, никакая другая женщина в мире не могли уговорить или заставить организатора звука сделать маломальское движение под музыку. Годавьягу ненавидел танцы ещё больше, чем он ненавидел музыку. И скажи ему кто, что вскоре мастер звука будет ловко выплясывать, да ещё в паре с дочкой мельника, он бы расхохотался в лицо глупому собеседнику. А тут он очень даже уверенно кружил меж кактусов, прижимая к своей груди прекраснейшую из женщин, и мечтал только об одном, чтобы музыка подольше не кончалась.
Проказница Чу, судя по всему, мечтала об этом же. Она доверчиво льнула к Годавьягу, положив голову на его плечо. Её растрепавшиеся волосы приятно щекотали ему шею. А своей ключицей, прямо через рубашку, организатор звука ощущал горячее дыхание партнёрши, скорее напоминающее скрытый, но очень страстный поцелуй. Он ещё крепче прижал девушку к себе, так, что их бёдра плотно соприкоснулись. Едва уловимым движением поцеловал в висок, поймав губами непослушный рыжий локон. Она, приняв ласку, крепко сжала его ладонь и прошептала:
- Сейчас я поменяю музыку. Изменю ритм. Нам будет удобнее… Медленнее… Мы сможем полнее ощутить друг друга. Это тоже будет мелодия дальних стран. Называется – блюсс. Ты не против?
Годавьягу согласно кивнул, понимая, что танец закончится не так безобидно, как можно было ожидать. Он хотел этого, но одновременно и боялся. Никто не знал, куда приведут пылкие объятия дочери мельника. Может, на вершину счастья и блаженства, а может, в сырые подземелья матушки Притхви, где особо не потанцуешь.
Но рассуждать ему было некогда. Язык Проказницы оставил на его шее влажный, обжигающий след, заставив невольно содрогнуться от божественного ощущения. Она порывисто пригнула его голову к себе. Годавьягу успел лишь разглядеть какой-то звериный блеск в её глазах. И всё. Губы их встретились. Тела слились воедино. На мгновение они даже прекратили танцевать.
В голове организатора звука пронёсся вихрь, путающий все мысли, разрушающий все правила и нормы поведения, сметающий прочь остатки стыда и страха, обнажающий лишь одно чувство, лишь одно желание… И на фоне всей этой суматохи, творящейся в голове Годавьягу, вдруг родилась новая музыка. Тихая и печальная. Нежная и грустная. Понятная и, несмотря на новизну, до боли знакомая. Так казалось, по крайней мере.
- Послушай, Чу, – Годавьягу прервал поцелуй, – а ведь я знаю эту мелодию. Я её уже где-то слышал…
- Дурак!
Девушка вырвалась из ослабевших объятий мастера звука. Зло посмотрела на него сквозь слёзы, моментально наполнившие глаза, и бросилась бегом к мельнице, сбивая на ходу маленькие, едва проклюнувшиеся средь камней, кактусы. Годавьягу рванулся за ней, но не сделал он и пяти шагов, как из зарослей послышалось грозное ворчание. Незримый страж тактично предупреждал о своём присутствии.
В пещере Бэу было прохладно и тихо. Полумрак жилища независимого шамана рассеивался ровным светом органической лампы и блеском вчерашних звёзд под высокими сводами.
Хэйленский хрусталь обладал удивительной способностью задерживать световой поток, проходящий сквозь него, ровно на двенадцать часов. Это необычное явление ломало все представления о природе света и электромагнитных волн, да и вообще расшатывало стройную систему законов мироздания. Ни один физик Сиктерии не мог объяснить, почему, глядя в неподвижно закреплённый кусок хрусталя, можно было увидеть то, что происходило на данном месте полдня назад. И ни форма, ни размеры, ни поляризация кристалла не влияли на длительность задержки и качество изображения. Ночью хрусталь светился солнечным светом, а днём погружался во тьму. Учёные назвали этот эффект «медленной памятью». Одно время он широко применялся практически во всех областях науки и техники, но вскоре власти наложили запрет на его использование. Тираны справедливо опасались, что чудодейственные свойства кристаллов могут быть направлены против существующего строя. Поэтому добычу необычного минерала запретили, перспективные разработки законсервировали. Изучение и эксплуатация хрусталя стали прерогативой спецслужб.
Последний раз на исповеди у шамана Годавьягу был давно. Он уж и не помнил когда. То ли после карнавала Эбонитовых Теней в Девятом городе, то ли после амнистии Непокорных и проведённому по этому случаю Великому Насыщению. Давно это было. Многое стёрлось в памяти, многое изменилось до неузнаваемости.
Однако внутреннее убранство пещеры оставалось прежним. Та же скромная лежанка, застеленная полосатым покрывалом, застиранным и штопанным перештопанным. Тот же источающий нафталиновый дух молитвенный коврик из шкуры коричневой ламы. Тот же письменный стол с допотопным компьютером восьмого поколения и ворохом непривычно треугольных листов, испещрённых загадочными иероглифами. Тот же глиняный книжный шкаф, пахнущий почему-то ладаном и каждые полчаса издающий печальный детский стон. То же каменное кресло для посетителей, неудобное и гнетущее своей массивностью и вырезанным на спинке двухвостым чудовищем. И, конечно, та же корзина, прямоугольной формы, сплетённая из прутьев заморского дерева, в которой и сидел сам Бэу во время встреч со своими бывшими учениками.
Годавьягу негромко поздоровался и без лишних церемоний примостился на краешек жёсткого сиденья. Старик не любил, когда перед ним выделывали реверансы. Становился замкнутым, раздражительным и немногословным. Лаконичность и иносказательность шаманов жила в сермяжных заповедях, а уж Бэу слыл среди них самым скупым и сдержанным в речах. Понять его порой было вообще невозможно. А если перед исповедью в его адрес звучали комплименты, то льстец уходил, как правило, не солоно хлебавши.
- Правильно сделал, что не переспал с этой девкой. Дети, рождённые от человека и призрака, обычно долго не живут. А если и живут, то становятся демонами неприкаянными. Вредят много. Хлопотно.
Голос шамана был монотонным и невыразительным, как тесто к рамадановским куличам.
- Так значит Чу – привидение?! – Годавьягу с сомнением потёр лоб.
- И сестра её, и папаша. И все трое носят нехорошую болезнь. Распространяемую половым путём.
- Но…
- Радуйся. Через три дня у тебя бы такие боли начались, что сам себе отрезал бы член.
- Но…
Корзина мелко затряслась. Бэу беззвучно смеялся.
- Я тебя обманул. Призраки не болеют. Но вот дети от них поганые. Это точно.
Годавьягу никак не ожидал, что шаман умеет шутить. Такого за ним раньше не наблюдалось. К тому же у организатора звука настроение отнюдь было не весёлое, и подколки бывшего наставника больно ранили душу ученика. Бэу, словно прочитав мысли собеседника, изрёк, не меняя интонации, но уже в своей привычной манере:
- Я знаю… Ты совершил тяжкий грех. Ты струсил. Ты предал. Ты… ложно доверился. Ты оклеветал. Человек слаб. Ты один из них. Но ты не худший. Сердце твоё откроется. Ты прощён. Ты сделаешь шаг. Возможно, напрасно. Возможно, ты откроешь глаза всем. Возможно, тебя сравнят с Избавителем. Адепты ордена возвысят тебя. Возможно, у тебя появятся последователи. Возможно… Возможно…
Шаман замолчал. Из корзины доносился приглушённый хруст. Годавьягу показалось, что Бэу жуёт сухари. Так продолжалось довольно долго. Наконец, исповедник заговорил.
- И тогда всё станет по-другому. Лучше. Хуже. Всё изменится. Всё готово. Время закончится. Часы перевернутся. Время появится. Тебя дальше не пустят. Твоих спасителей съедят. Всех, кроме одного.
Годавьягу нетерпеливо заёрзал в кресле. Он почти ничего не понимал, хотя чувствовал, что в судьбе его наметился серьёзный перелом. И его судьба будет тесно связана с будущим всей Сиктерии. А шаман продолжал.
- Они всё рассчитали. День, два… Всё произойдёт. Ты станешь первым. Ключ. Ключ в замок. Дверь… Ключ сломают. Задавай вопросы. У тебя немного времени.
После такого сумбурного пророчества легче не стало. Годавьягу надеялся услышать слова ободрения, которые если бы и не смыли с его рук кровь Лэнзидальма, то хотя бы обнадёжили, подсказали правильный путь. Бэу как всегда был краток. Что ж, вопросы так вопросы. Возможно, ответы на них пригасят пожар в пылающей душе организатора звука.
- Почему Дижгарлапс предавал нас? – горло Годавьягу сжалось в нехорошем предчувствии.
- Он не предавал.
- А кто?!
- Узнаешь сам.
Годавьягу вскочил с кресла. Рванулся, было к корзине, но, спохватившись, сел на место. Смятенье охватило его, но он всё же нашёл в себе силы и взял себя в руки.
- Почему… Почему в Сиктерии всё как-то… как-то глупо. Почему я собираю звуки? Почему Вагийора пишет дурацкие стихи? Почему в театре Бгиццогума на сцене разговаривают жестами, а в зрительном зале с потолка сыплется песок? Почему Дижгарлапс крутит шарманку зубами, а не рукой? Почему всё в нашей стране так… неправильно? Всё!
- Ты плохо читал Белый завет. Книга Дел, глава XI. «И увидел Господь, что люди кинули семя кизиловое в землю. И увидел ещё, что стали они класть камни вокруг и вверх. И увидел ещё, что растёт башня. А имя ей Фруппидор. И понял Он, что люди возгордились и говорили: «Достанем до неба и возвеличимся». Разгневался Господь, но пощадил неразумных. А только вошёл в их помыслы и научил творить ничтожное и пустяковое. Бросили сыны человеческие башню, но занялись нелепостью…»
- Так значит, скала Фруппидор и башня…
- Одно и то же. Дальше.
- Как мне вернуть Руннинэль.
- Она тебе не нужна.
- Но…
- Как женщина.
- Но…
- Она вернётся сама.
- Если существуют Обжитые Провинции, то, значит, есть и Необжитые.
- Ты сам себе ответил.
- А где же они?
- Где начало? Где конец? Что было раньше – зерно или колос? Где звёзды прячутся днём?
Годавьягу невольно посмотрел на потолок пещеры. Звёзды тусклыми заклёпками мерцали над его головой. Требовать от шамана конкретного ответа не имело смысла.
- Если есть провинция, должна быть и столица. Где она?
- Ещё не построена. Позже.
- Что такое бартерные войска?
- Воины из-за моря. Любят блестящие камни и золото. Будут убивать, когда скажут.
- Зачем они в Сиктерии?
- Будут убивать, когда скажут.
- Почему неконкретные убивают бартерных солдат?
- Как гласит VI глава Последнего завета… «Перешагнут океан воины безголосые. Рассеются по земле, как термиты красные. Будут жить среди вас, в ожидании знамения. Воспротивятся им люди без роду, без племени, без занятий и положения. Тайным образом, тонкими иглами станут их поражать до смерти… А как тело падёт убиенное, головой показав направление, буде ямку копать неглубокую, чтобы Нечто извлечь…»
- А что они выкапывают?
- Разное.
- Зачем им это?
- Играться.
- Что такое Прокрустово ложе?
- Сам знаешь.
- Почему такая сложная процедура экзекуции?
- Страх.
- Зачем калечить людей, отрубая им ноги, не проще ли было казнить…
- Проще.
- Но тогда почему?
- Дешёвая рабочая сила.
- Что?
Корзина недовольно заскрипела. Бэу молчал. Вопрос был задан не корректно. Годавьягу понял это, но всё же сменил тему, зная, что шаман не любит дотошных расспросов.
- Кто такие Плюшевые Затворники?
- Люди из племени Га.
- Чем они занимаются?
- Органической химией.
- Я столкнулся с одним из них. У него была отрубленная нога. Зачем она ему?
- Изучает.
- На предмет?
- Чтобы была съедобной.
Ну, это уже ни в какие ворота не лезет. Старик явно заговаривается. Наверное, устал. Пора заканчивать сеанс связи. Годавьягу с сомнением поглядел на притихшую корзину.
- Сколько в Сиктерии Тиранов?
- Не знаю.
Вот это да! Бэу не знал ответа! Такого ещё не бывало. Всезнающий Бэу! Годавьягу смутился. Хотел, было закончить опрос, но любопытство пересилило.
- Почему провинившихся граждан Сиктерии после экзекуции ссылают в пустыню Бешеных Псов?
- Много полезных ископаемых. Выгодно.
- Как же безногие добывают их? Ведь…
- Дешёвая рабочая сила.
- Как могли безногие ссыльные поднять Второй мятеж?
- Безногие ссыльные мятеж не поднимали.
- Восстания не было?
- Было.
- Шестой город был уничтожен?
- Да.
- Вместе с мятежниками?
- Да.
- Они были безногими?
- Нет.
- Тогда кто они?
- Ссыльные.
- Кого ссылают в пустыню Бешеных Псов?
- Прошедших экзекуцию на площади Праздников и Будней.
- Они безногие?
- Нет.
Годавьягу окончательно запутался. Виновным отрубают ноги и ссылают на принудительные работы. Однако непонятным образом у них эти ноги отрастают. Происходит мятеж. Потом… Чёрт знает что! Как всё это может быть!?
- Правда, что Тираны спровоцировали Второй мятеж?
- Да.
- Зачем?
- Для поднятия своего авторитета.
Организатор звука понял, что пора уходить. Голова шла кругом. Ему стало казаться, что Бэу просто дурачит его. Слова прощания уже готовы были сорваться с его языка, как вдруг неожиданная мысль осенила его. Неожиданная, дерзкая и до смешного простая.
- Как можно попасть в пустыню Бешеных Псов, не подвергаясь экзекуции?
Спросил и затрепетал, как лист на финиковой пальме.
- Воспользуйся кинжалом.
- Но это невозможно. Я не могу попасть туда, где я ни разу не был или хотя бы не видел фотографии нужной местности.
Корзина вздохнула с укоризной. Опять послышался хруст сухарей, вскоре перешедший в лающий, захлёбывающийся кашель. Шаман видимо поперхнулся. С минуту он не мог успокоиться. А когда приступ прошёл, до Годавьягу донёсся сиплый, едва слышный шёпот:
- Какой ты бестолковый, Годавьягу! А на хрена тебе Проказница дарила картину? Ответь, на хрена!
- Так на этой картине…
- Ну конечно, – шаман откашлялся, и голос его слегка окреп, – конечно, пустыня Бешеных Псов.
- Но я думал, что пустыня это… А тут много деревьев…
- Пока верблюд думал, караван занесло песком. Так, по-моему, говорится в одной из сермяжных заповедей. Всё. Иди. Ты меня сегодня утомил.
- Я ухожу, учитель. Какое будет твоё последнее слово?
Тоненько и протяжно застонал книжный шкаф. Сердце невольно сжалось в груди. «И всё время этот глиняный урод плачет перед моим уходом. Тютелька в тютельку. И как плачет! Впору слёзы лить по ребёночку затравленному да обездоленному. Как только Бэу его переносит». Шаман подождал, пока шкаф прекратит стенания, и сказал как-то по-отечески сурово и наставительно:
- Иди и не бойся.
Годавьягу молча развернулся и пошёл прочь. Выходя из пещеры, он по заведённой традиции вытащил из Ящика Мудрости четыре свёрнутые в трубочку бумажки. Развернул миниатюрные свитки. Прочитал. Невнимательно, как обычно.
«Человек живёт и знает, что рано или поздно умрёт. Большинство поступков, совершаемых им за свою жизнь, нелогичны и даже абсурдны по отношению к себе, к окружающим, с точки зрения определённости своего конца. Животное проживает свой век в неведении о неизбежной смерти, всецело подчиняясь строгим законам природы, всеподавляющим инстинктам… В этом основное отличие тех и других…»
«Но как всё же чертовски здорово – знать и идти наперекор».
«Звёзды в небе мутны, если смотреть на них сквозь замутнённое стекло».
«Кто имеет голову, тот разберёт число зверя, ибо оно понятное всем; число его двести девяносто один».
Организатор звука выбрался наружу. Прищурился, привыкая к яркому свету. Опасливо покосился на мельницу, ожидая увидеть Проказницу Чу или, чего хуже, её родителя. Не увидел. Выдохнул с облегченьем. Но вот странно… То ли ему показалось, то ли… Крылья мельницы едва заметно шевельнулись, поддаваясь могучему напору холодного западного ветра.
8 VIVO
Заснула птица в небе звёздном,
Гнезда в потёмках не заметив.
Её поймали злые дети,
Которые гуляли поздно,
Похитив в казино рулетку.
В фонтане плавала монетка
Из меди, серебра и злата.
Шахтёрам выдали зарплату…
В районе Жестяных Подсвечников было неспокойно. Годавьягу понял это за два квартала до межевой линии, повстречав на своём пути испуганную стайку монашек ордена Предвзятого Кришны, торопливо покидающую места своих ежедневных праведных песнопений. «Да, – организатор звука проводил рассеянным взглядом, развевающиеся на бегу, яркие плюмажи на беретах послушниц, – вряд ли сегодня кто-то примет истинную веру. А всё из-за какой-нибудь примитивной драки между бараками, соперничающими за право пользования бесплатным общественным туалетом».
Более мрачные мысли пришли ему в голову, когда за квартал до улицы Негодяев, он обнаружил гвардейские кордоны и невозмутимые патрули бартерных войск. Обычная драка не привлекала столь пристального внимания властей. Тут попахивало бунтом. Пожалуй, так оно и есть. Улицу Дела Пучеглазого – границу Жестяных Подсвечников – охраняла плотная цепь гвардейцев и резервистов.
Кучи хлама, обрывки одежды, обломки мебели и домашней утвари, сваленные вдоль административной межи, красноречиво свидетельствовали о творящихся в районе беспорядках. Среди мусора и тряпья Годавьягу с болью различил школьные рюкзаки и непритязательные детские игрушки.
Людей не видно. Ставни на первых этажах плотно закрыты. Немногочисленные лавки, мастерские и гаштеты разорены. Кое-где струятся змейки едкого дыма – предвестники скорых и разорительных пожаров. Что же там происходит? Почему не вмешиваются гвардейцы?
Годавьягу вплотную приблизился к оцеплению. Боже мой! Неужели труп?! Возле перевёрнутой тележки лежал мужчина с пробитой головой. Тёмно-красная лужа крови зловещим пятном растекалась по мостовой. Посредине контрастным островом белел известняковый булыжник – безымянное орудие убийства. Мужчина лежал ничком, нелепо подвернув ноги. В правой руке он сжимал какой-то знакомый до боли предмет. Чёрт побери! Да это же сапожная щётка! А владелец её никто иной, как чистильщик Фоллу! Точно! И тележка его! Бедняга! Добрейшей души человек… А вдруг он жив!? Надо бы помочь.
К организатору звука приблизился гвардейский майор. Вопросительно покрутил разноцветными усами. Чего изволите, господин облечённый доверием? А точнее: какого Перуна ты тут околачиваешься, аристократ недобитый?!
- Майор, почему вы не вмешиваетесь? Я вижу, есть жертвы! – Годавьягу нетерпеливым жестом обратил внимание командира гвардейцев на несчастного чистильщика. – И вообще, что там происходит?
- Мы ждём команды, – майор прикрыл ладонью зевок, – сверху. Есть опасность, что при нашем вмешательстве, э-э-э, пострадает мирное население. А происходит там… – он опять широко зевнул. – Неконкретные штурмуют «Девять Помидоров». Пивка хотят попить.
Гвардейцы, стоявшие рядом, грубо расхохотались, оценив плоскую шутку начальника. Все знали, что корчма на улице Негодяев пользовалась популярностью у облечённых доверием. Подсыпать соли на рану высшего по положению в обществе считалось непреходящей доблестью. Годавьягу было не смеха. Весть о нападении на заведение М′Канловеша повергла его в уныние, добавляя и в без того скверное настроение хорошую порцию горечи.
Домой, скорее домой! Прочь отсюда! Хватит! Можно свихнуться от всех этих потрясений. Наволновался! Довольно! Куплю пиво в коопторге. Необязательно же сидеть в корчме. Запрусь на все засовы, напьюсь и лягу спать. К чёртовой бабушке…
Но вместо того, чтобы развернуться и побыстрее покинуть район, дышащий ненавистью и смертью, Годавьягу прервал идиотский смех, снова обратившись к майору:
- Мне необходимо осмотреть его, – он опять показал рукой на чистильщика. – Возможно, бедняга ещё живой.
- Я… – командир запнулся от неожиданности, – не могу позволить вам этого… – он поймал удивлённый, с проблеском властности взгляд облечённого доверием, – без сопровождения.
- Ну так дайте мне сопровождение и побыстрее! Этого требует моя служба!
Отказать облечённому доверием в содействии было немыслимо. За это, без долгих разговоров, распинали на к-образных крестах в положении «ласточка». Провисеть целые сутки с растопыренными руками и ногами, параллельно поверхности земли, мало кому удавалось. Обычно к вечеру сходили с ума даже самые выносливые.
Майор прекрасно сознавал, что ему грозит. Поэтому без промедления отдал приказ. К Годавьягу тут же приставили высокорослого сержанта бартерных войск. С непроницаемым лицом и арбузоподобными кулаками. Командир гвардейцев даже не улыбался, объясняя организатору звука, откуда следует ожидать наибольшей опасности.
Фоллу был мёртв. Камень попал в висок. Воскресить бедолагу могла разве что хозяйка ночи Геката, но, насколько помнил Годавьягу, она баловала своим вниманием немногих. В основном шаманов, да и то далеко не всех. Но шаманам, рассказывающим диковинные истории про мистическую царицу, покровительницу кошек и детей, мало кто верил. Считалось, что Геката начнёт помогать людям, когда мельник закрутит свою мельницу. Так что несчастный Фоллу вряд ли мог рассчитывать на благосклонность повелительницы приятных сновидений.
Убедившись, что помочь чистильщику невозможно, Годавьягу, вместо того, чтобы вернуться, неожиданно направился в ближайший переулок, ведущий к корчме. Не обращая внимания на возмущённые крики майора, он перемахнул через кучу тлеющей бумаги и скрылся в трущобах Жестяных Подсвечников. Бартерный сержант, невозмутимо обмахиваясь веером, проследовал за ним.
Чем ближе подходили они к улице Негодяев, тем плачевнее выглядели и без того затрапезные домишки городского Дна. Некоторые были разрушены до основания. У многих целыми оставались только стены, да и то лишь потому, что они были размалёваны архициничными рисунками и надписями, выполненными кровью и фекалиями. Основная масса построек с ужасом взирала на происходящее развороченными глазами окон.
А посмотреть было на что. Чувствовался безжалостный почерк неконкретных ультра. Переломанная мебель и разорённый домашний скарб казались детской шалостью, по сравнению с тем, что увидел Годавьягу. Повсюду, в каком-то чудовищно правильном геометрическом порядке лежали, сидели и даже стояли, прислонённые к стенам, обезображенные трупы. Полностью раздетые. С отрезанными головами, вставленными в распоротые животы. Мертвецы держали друг друга за руки, застыв в нелепом и ужасном хороводе. В основном это были мужчины.
Женщин постигла другая участь. Они были живы. Но не нашлось среди них ни одной, которая не желала бы сейчас разделить участь своего мужа, брата или сына. В тупичке, где местные жители оставляли на хранение свои велосипеды и самокаты, их, словно верблюдов, стреножили и привязали за руки к парапету. Здесь несчастных, среди которых были даже старухи и совсем маленькие девочки, насиловали и истязали все кому не лень. Причём, каждый глумившийся, оставлял на спине жертвы глубокий и длинный порез ножом. От шеи к ягодицам. У многих эти порезы слились в одну огромную рану, которую остервенело атаковали желтоглазые мухи, бесчисленными роями кружившие над залитым кровью кварталом. Немыслимые мучения обезумевших женщин материализовались в истошные крики, рвущие голосовые связки и беспомощно тонущие в кляпах, сделанных из одежд и кишок убитых мужчин.
Годавьягу содрогнулся. Два чувства – омерзение и ненависть клокотали в его душе. Последнее явно преобладало, взывая к мести за невинно погибших и поруганных. Он, опять же не совсем осознавая что делает, схватился за кинжал, собираясь применить его отнюдь не для перемещения в пространстве. Щёки его вспыхнули факелами. Зрачки расширились, поглотив радужную оболочку, стали бездонными и страшными. Они искали врага. Они видели только кровь. Они жаждали видеть ещё больше крови. Они искали цель. И они нашли её.
Неконкретные штурмовали «Девять Помидоров». Орущая толпа окружила корчму. Человек двадцать безуспешно пытались протаранить кованую дверь обломком трубы, вырванным из магистрали пневмопочты. Дюжина мускулистых парней, также безрезультатно, совершала попытки проникнуть в зарешёченные окна. Крепкие прутья, закалённые особым горским способом, и цилиндрическая форма (без единого выступа) здания сводили шансы нападавших к нулю. Ещё одна группа, насчитывающая с десяток бунтовщиков, забрасывала незащищённые решётками верхние этажи камнями, обломками мебели и подожжёнными метательными мешочками. Эти действовали более умело и рационально. Их тактика уже давала плоды. Из чердачного окошка, пока ещё лениво, выползали густые клубы дыма. Ещё несколько минут, и здание запылает.
М′Канловеш и двое его слуг отчаянно защищались. Они понимали, что живыми из этой переделки им уйти не дадут. С яростью затравленного зверя корчмарь и его помощники низвергали на головы осаждавших всё, что попадалось под руку: пивные кружки, бутылки, мешки с продуктами, подносы, стулья, ящики с помидорами и прочее, пригодное в данной ситуации и не совсем. Результаты были на лицо. Один неконкретный валялся у крыльца со сломанной шеей. Трое его товарищей зализывали раны неподалёку, отказавшись от активных действий.
Но, увы, силы защитников таяли с каждой секундой. Вот уже один слуга пал от мощного удара камнем в грудь. Другой, держась за раненую щёку, всё чаще и чаще поглядывал на М′Канловеша с неуверенностью и страхом. Да и сам хозяин утратил лёгкость в движениях, заметно прихрамывал и всё реже поражал штурмующих меткими бросками. Развязка приближалась.
Годавьягу хотел только одного. Ввязаться в драку. И поскорее. Острое желание вонзить кинжал в горло какого-нибудь неконкретного и прокрутить там его несколько раз, толкало его вперёд, в самую гущу бунтовщиков. Организатора звука не волновал численный перевес противника и отсутствие у него навыков ближнего боя. Только одна мысль занимала голову: «Вонзить и прокрутить! Вонзить и прокрутить!»
Что-то просвистело над ухом, слегка задев волосы. Сзади послышался тупой удар, а затем стон сержанта. Неожиданно тоненький и протяжный. В точности такой же издавал книжный шкаф в пещере старого Бэу. Этот звук, абсолютно неуместный здесь, несколько отрезвил Годавьягу. Обернувшись, он выставил перед собой кинжал.
Его бартерный сопровождающий лежал навзничь. Кровь из рассечённого лба залила лицо. Рядом валялось орудие убийства – костяной шипастый шар на шнуре, украшавший ранее коленный сустав трёхгодовалого самца прибрежного страуса. В груди торчала ржавая пика – непременный атрибут неконкретных. Двое представителей этого низшего из слоёв общества, ухмыляясь, глядели на Годавьягу. Один небрежно раскручивал метательный мешочек, набитый камнями, другой стягивал с плеч рюкзак, полный наворованного барахла. Мародёры, уверенные в своём превосходстве, не торопились звать на помощь. Они не желали тревожить по пустякам своих товарищей, увлечённых штурмом.
- Займись бартерным болваном, Барщ. – Неконкретный с метательным мешочком сделал три шага в сторону, вынуждая Годавьягу рассредоточить внимание. – Выкопай Дрянную Безделушку, пока не поздно. А я разберусь с этим чудиком. Онтр убх!
- Смотри, как он машет ножиком, Хлом! Поцарапает ещё, хтахн ф! Будь осторожней.
- Спасибо за совет, Барщ, не таких урезонивали. Вытащи пику и копай.
Барщ отбросил в сторону тяжёлый рюкзак. Поставил ногу в рваном сандалии сержанту на грудь. Без особых усилий вытянул пику. Отмерил три локтя от головы покойника по оси тела и принялся копать. Сноровисто и быстро.
Годавьягу увидел всё это боковым зрением. Сейчас его внимание было целиком приковано к Хлому, к его убийственному мешочку, вращающемуся то быстро, то медленно, то в одной плоскости, то в другой. Неконкретный мастерски владел своим оружием. Он перекладывал его из руки в руку, вращал над головой, сбоку, перед собой и даже за спиной, тем самым запутывая противника, с целью нанести удар неожиданно и точно. При этом Хлом постоянно перемещался, хаотично меняя направление движения. Он нарочито медлил. Выжидал, желая поразить врага наиболее эффективно.
Организатор звука понимал, что тягаться на равных с опытным бандитом он не сможет. Но он знал так же, как выйти победителем из этой схватки. У него был один единственный шанс. И он использовал его.
Хлом, видимо, так и не осознал, каким образом кинжал облечённого доверием по самую рукоятку вонзился ему в горло. Мешочек вырвался из ослабевшей руки неконкретного и улетел куда-то в сторону корчмы. Недоумённо выпучив глаза и беспомощно хлопая губами, мародёр упал на колени. Теряя силы и разум, он вырвал кинжал из раны. Кровь ручьём хлынула на песок. Глаза неестественно закатились, покрывшись предсмертной пеленой. Хрипя и булькая, как старая забитая раковина, бандит уткнулся носом в жирно смазанный гуталином сапог сержанта.
«Спасибо, Зугзугевен. Твои уроки пригодились, мой друг». С тихими словами благодарности Годавьягу вытер клинок о лохмотья поверженного врага. Решительно повернулся ко второму.
Барщ увлечённо копал, явно не тревожась за судьбу товарища. Дело у него спорилось, и вскоре послышался его радостный возглас:
- Вот она! Ничего себе!.. Да это же!.. Хлом, гризд асхнт, смотри, что я тут нарыл!
Это были последние в его жизни слова. Кинжал Годавьягу вонзился под левую лопатку неконкретного. Вонзился и провернулся. Смерть наступила мгновенно, не дав оборванцу порадоваться найденной игрушке.
Удар в спину во все времена считался предательским. Только неконкретные использовали его без зазрения совести. Все остальные, особенно облечённые доверием, не смели даже и помыслить о таком коварстве. Но Годавьягу было не до благородства. «Бить врага надо его же оружием», – так он рассуждал и был абсолютно прав. Ведь его ещё ожидала встреча с полусотней оголтелых мятежников, которые вряд ли будут с ним церемониться.
Организатор звука разжал пальцы Барща и взял безделушку. Он сразу узнал её. Это был универсальный ключ доступа. Новенький, блестящий, с перламутровой печатью Тиранов. В точности такой же, как у Плюшевого Затворника, с которым он столкнулся возле Хирургического отделения. Полезная вещица. Но только не здесь. Лучше бы Барщ нарыл какую-нибудь гранату или пистолет-автомат, на худой конец.
Годавьягу поразила неожиданно наступившая тишина. Она свинцовой тяжестью легла на уши. Так бывает, когда внезапно отключается усилитель, изрыгающий из себя децибелы в молодёжном дансинге. Смолкли остервенелые крики штурмующих и затравленные возгласы осаждённых. Куда-то пропал ритмичный стук тарана и грохот метательных мешочков и камней. Даже несчастные женщины, невыносимо страдающие от укусов желтоглазых мух, и те замолчали, повинуясь какой-то неслышимой команде. Только едва уловимое потрескивание – первые шаги зреющего пожара – говорило организатору звука, что он не оглох.
Объяснилось всё очень просто. Его заметили. Заметили и обрадовались, что можно на время приостановить штурм, отдохнуть и позабавиться с лёгкой добычей.
Один неконкретный – сопливый, визжащий, прячущий глаза шакал. Два неконкретных – голодные гиены, чрезмерно осторожные, несмело огрызающиеся. Десять неконкретных – беспредельная, не ведающая страха, многорукая машина смерти. Так учили Годавьягу на военных сборах, разъясняя методы борьбы с бунтовщиками и мятежниками. Сейчас был третий случай. По инструкции облечённый доверием должен был не оказывать сопротивления, немедленно покинуть район, контролируемый группой неконкретных, и сообщить о количестве и вооружении бандитского формирования первому встречному командиру войскового подразделения.
Ни того, ни другого, ни третьего Годавьягу сделать не мог. Сопротивляться было бессмысленно. Командиры войсковых подразделений находились где-то далеко. А группа неконкретных, окруживших плотным кольцом организатора звука, решительно не собиралась отпускать его из контролируемого района.
«Будут танцевать или сразу убьют? – Годавьягу лихорадочно вытирал кинжал носовым платком, прекрасно понимая, что окровавленный клинок потерял силу переноса. – Кажется, повезло. Пустились в пляс, твари недоношенные. Может, успею улизнуть. Чёрт, не оттирается…»
Танец Дырявого Кармана служил для запугивания жертвы. Видеть страх в глазах врага – необычайное наслаждение. Несравнимое ни с чем. Утверждающее уверенность в себе, вливающее в организм новые силы, подвергая его колоссальной адреналиновой атаке. Напугать, вывести из равновесия, вырвать из груди крик отчаянья, а потом убить, неожиданно и искусно.
Хореография танца была бесхитростна и проста. Низко наклонившись вперёд, закинув левую руку за спину, танцоры начинали стремительно скакать по кругу, высоко задирая колени и широко размахивая правой рукой. После прохождения полного круга, раздавалось гортанное «расхм!», и указательные пальцы танцующих резким движением выбрасывались в сторону жертвы, стоящей в центре. Потом менялось направление движения, и всё повторялось. Ещё и ещё. В какой-то момент (определить в какой именно не мог никто, даже сами танцоры) один из неконкретных, обычно находящийся позади обречённого, врывался в круг и совершал убийство любым приемлемым для себя способом. Как правило, кровавым и жестоким.
Круг завертелся, перемещаясь не только относительно своего центра, но и оттесняя Годавьягу в сторону корчмы, на мощёную площадку. Здесь, на белой плитке, кровавые пятна будут смотреться наиболее впечатляюще.
Организатор звука затравленно чистил кинжал и пытался определить, кто же из бандитов нанесёт последний удар. Когда!? Успеет ли он… «Расхм!»
Развязка наступила неожиданно. Скрипнула балконная дверь на втором этаже «Девяти Помидоров». Годавьягу метнул взгляд наверх. Увидел красотку Улли, сосредоточенную и решительную. На ажурные перила балкона она поставила полутораведёрный медный котёл, держа его через полотенце за огромные, лопоухие ручки. Послышался приглушённый крик М′Канловеша: «Давай!», и девушка грациозно наклонила посудину. Кипящее масло янтарным языком лизнуло неистовствующих танцоров. Вопль ужаса пронёсся над Жестяными подсвечниками. Безумный круг дрогнул и разорвался, превратившись на миг в извивающуюся подкову. Годавьягу, не медля ни секунды, бросился в образовавшуюся брешь и скрылся за дверью корчмы, которая с издевательским лязгом захлопнулась перед носом одураченных неконкретных.
Крик ярости, заглушая стоны обваренных бандитов, поверг в ужас жителей близлежащих кварталов. Штурм возобновился. С удвоенной энергией.
- Как вы, мастер Годавьягу? – М′Канловеш участливо подал руку организатору звука.
- Спасибо, любезный М′Канловеш, со мной всё в порядке. Вот, шёл попить пивка, поразмышлять кое над чем…
- Пиво у меня есть всегда. Даже… – Хозяин кивнул головой на содрогающуюся от ударов дверь. – А вот и Улли! Ваша спасительница. Она вам сейчас и нальёт.
М′Канловеш одобрительно подмигнул девушке, только что спустившейся в нижний холл. Красотка, зардевшись, потупила взор.
- Принеси пивка, девочка, у мастера Годавьягу пересохло в горле. И поспеши. Пора и честь знать.
- Что вы задумали, любезный? Почему бы нам вместе не подняться и не отведать вашего чудесного напитка.
- Здесь безопасней. Во-первых. А во-вторых, зачем подниматься, когда надо будет снова спускаться.
- Логично, но непонятно. Однако я доверяюсь вашему, м-м-м, гостеприимству. Кстати, Улли, спасибо тебе огромное за… всё. Раз уж ты идёшь наверх, возьми мой кинжал. Его необходимо обмыть холодной водой. Пожалуйста.
Девушка, закусив от смущения губу, схватила кинжал и, нарочито громко стуча каблучками, поспешила на второй этаж.
- Нравитесь вы ей, мастер Годавьягу. Совсем голову потеряла. – Корчмарь перешёл на шёпот. – Достала где-то рисунок с вашим изображением. Поставила на стол. Смотрит всё время и вздыхает. Беда! Ей ведь скоро шестнадцать. Пора жребий тянуть. Сами понимаете, попадётся какой-нибудь урод… Эх!
М′Канловеш махнул рукой. Прислушался к шуму, доносящемуся с улицы. Лицо его озарилось довольной улыбкой.
- Трудятся. Ну-ну! Трудитесь, мальчики. Попотейте немножечко. Грязные подонки! Ублюдки недорезанные! Поганое племя! М′Канловеш вам нужен? Будет вам М′Канловеш!
Горец разразился потоком запрещённых слов. Так мастерски не выражался даже Бгиццогум. Да что там Бгиццогум, городские кýли и водоносы, вгоняющие в краску своими речами башмачников с улицы Бланового Короля (а те за словом в карман не полезут), имели бы перед М′Канловешем бледный вид. Годавьягу, с восхищением выслушав монолог хозяина заведения, поднял два больших пальца вверх.
- Ничего подобного в своей жизни не слыхал! Где вы так научились…
- Пустяки. У нас ведь как? Когда малец появляется на свет, он первым делом поорёт как следует, а потом спрашивает у матери: «Почему пришлось пролезать сюда через такие узкие ворота?» А папаша (он всегда при родах рядом находится) отвечает: «Сынок, так ведь это не ворота, а гризд!» После этого всё идёт своим путём. Научиться не проблема.
Корчмарь радостно рассмеялся, задрав под потолок все три клина своей курчавой бороды. Веселье горца напоминало скорее извержение вулкана. Бурное, раскатистое и клокочущее. Годавьягу, приметив на лестнице Улли с двумя бокалами пива, поддержал шутку сдержанным смешком. Он даже слегка покраснел, принимая пенистый напиток и вычищенный до блеска кинжал из рук девушки. М′Канловеш, заметив смущение организатора звука, разошёлся пуще прежнего. Он утирал выступившие на глазах слёзы, хлопал себя ладонями по животу и повторял на все лады: «Не ворота, а гризд! Не ворота, а, видите ли, гризд!» Но вскоре ему надоело это. Смех прервался так же неожиданно, как и начался. М′Канловеш взял свою кружку, но не за ручку, а как стакан, почти полностью обхватив могучей рукой гранёную посудину, и в три глотка осушил её.
- Не разбавляя! – только тут Годавьягу обратил внимание, что не хватает привычного графина с водой.
- Конечно! – М′Канловеш длинно, с наслаждением отрыгнул. – А вы тоже попробуйте без воды. Вам понравится. Смелее!
Годавьягу с сомнением посмотрел на Улли, потом на корчмаря, потом на запотевший бокал. Страшно хотелось пить. Но пить было страшно. Ведь традиции Сиктерии незыблемы. И нарушить их… Улли ободряюще улыбнулась.
- Мы никому не скажем, мастер Годавьягу. А неразбавленное вкуснее. Мы всё время такое пьём, когда никто не видит.
- Девчонка права, – М′Канловеш с сожалением перевернул свою кружку вверх дном, – пейте, мастер Годавьягу, а то нам всем пора уходить.
Годавьягу больше не раздумывал. Жажда взяла своё. Будь, что будет! Затаив дыхание, он с жадностью припал к бокалу. Выпил всё, до капли, безотрывно. Не так как горец – залпом, а медленно, смакуя каждый глоточек. Шумно выдохнул. Уф-ф-ф! Смахнул тыльной стороной ладони пену с верхней губы.
- Невероятно! И почему мы портим водой такой великолепный напиток?!
- Наверное, чтобы его было больше, – хозяин, хитро улыбаясь, развёл руки в стороны, – и за ту же цену!
- Но ведь это просто кощунство!
- Скотство!
- Варварство!
- Идиотизм!
- Чушь!
- Дурость!
- Бред!
- Дерьмо!
- Гадость!
- Зато – хорошее слабительное, – М′Канловеш снова раскатисто хохотнул, – при запорах очень помогает!
- А ещё, хорошо мыть голову, – вставила словечко осмелевшая девушка.
- И руки мыть после жирной рыбы неплохо! – нашёлся Годавьягу.
- Но только не пить! – корчмарь отрицающим жестом рубанул воздух.
- Только не пить, – согласился Годавьягу.
- Не пить, – подтвердила Улли.
- Ни за что и никогда, – произнесли все трое одновременно и рассмеялись удачному совпадению.
Годавьягу почувствовал себя необычайно легко. Такого чувства он никогда прежде не испытывал. Забылись все горести и печали. Умчалась прочь тоска и злоба. Здесь, среди простых людей, горцев, которых во все века считали грубыми дикарями, он, наконец, ощутил, вдохнул, вкусил радость свободы, непринуждённости и главное – покоя. Исчезла напряжённость в движениях. Пропал невыносимый и непрестанный контроль над мыслями и особенно словами. Рухнула стена отчуждённости между собеседниками. Килотонны груза свалились с плеч, позволив им расправиться. Позволив вдохнуть чистого воздуха полной грудью.
Увы, длилось это всего лишь мгновение. Голос, немного дрожащий, но достаточно решительный и мрачный, прервал всеобщее веселье.
- Всё готово, хозяин, мы можем уходить.
К дружной компании незаметно присоединился слуга М′Канловеша. Хмурый юноша, помогавший отражать атаки неконкретных. Корчмарь сразу же сделался серьёзным. Бросил свою кружку на пол и, пнув ногой осколки, произнёс:
- Уходим.
- Куда? – Годавьягу недоумённо покрутил головой.
- В туалет, мастер Годавьягу, в туалет. После пива нужно сходить в туалет. Все объяснения потом. Нет времени… Кстати… Вам предоставляется возможность последний раз послушать песню сливного бачка. Вы, насколько я знаю, любите её. Ну-ну, не стоит краснеть. Идёмте скорее.
М′Канловеш открыл дверь, и они все вместе прошли в туалет. Улли задвинула щеколду, вызвав на лице хозяина скептическую улыбку.
- Напрасный труд, девочка. Эта фитюлька не спасёт, да и к чему… Ладно, некогда пустословить. Мастер Годавьягу, дёрните за ручку и держите, пока вода полностью не сойдёт. Держите крепче, не отпускайте! Вот так, хорошо. – М′Канловеш с удовлетворением наблюдал за действиями организатора звука. – А теперь тяните вправо. Сильнее! Ещё сильнее! Давайте я вам помогу, заржавела железка!
Корчмарь обеими руками схватился за цепочку и потянул, что есть силы. Рычаг, поддавшись, отошёл в сторону. И тут произошло то, чего Годавьягу никак не мог ожидать. Боковая стена почти бесшумно сдвинулась с места, открыв узкую щель потайного хода. В лицо пахнуло сыростью. М′Канловеш, не давая организатору звука опомниться, принялся щедро раздавать приказы.
- М′Корилинш, ты займёшься люком. Ты, девочка, приготовь факела. Вы, мастер Годавьягу, привыкайте к темноте и выбирайте себе рюкзачок полегче, тащиться придётся далеко. Я закрою дверь. И заходите побыстрее, а то сейчас так рванёт, что бабушка распрямится!
Годавьягу протиснулся в щель, подталкиваемый нетерпеливым хозяином. Спросил почему-то шёпотом:
- А что рванёт?
- Не бойтесь, мастер Годавьягу, – М′Канловеш навалился плечом на стену и вернул её на прежнее место, – здесь нас никто не услышит. Говорите громко.
- Да я не боюсь, непривычно как-то. Так что же рванёт?
- М′Корилинш время даром не терял. Пока эти уроды исполняли вокруг вас танец бешеного тушканчика, он притащил на второй этаж три бочонка с порохом. Когда пожар доберётся до них, а я подозреваю, что это случится очень скоро, вот тогда и рванёт. Так что надо поторапливаться, чтобы не…
Улли зажгла факел. В неровном свете Годавьягу разглядел, что они находятся в небольшом, квадратном помещении с глиняным полом. Кроме огромного чёрного люка в центре комнаты здесь ничего не было, если не считать трёх альпинистских рюкзаков и вязанки экономичных факелов.
М′Корилинш уже колдовал над люком. Толстый вентиль в его руках послушно поворачивался. Работёнка была не из лёгких. Лоб юноши увлажнился. Дышал он часто и тяжело. Но дело спорилось. И вскоре тяжёлая крышка глухо ударилась об пол.
- Три ведра масла я на неё извёл! – М′Канловеш с гордостью подбоченился. – Зато теперь не скрипит и открывается легко.
- А что это? – Годавьягу указал пальцем на люк. – И вообще…
- Когда я выкупил место и снёс хибару, которая здесь стояла, то нашёл эту штуковину. Кто её тут установил, мне неведомо. Тогда она была ржавая и неприглядная. Сначала я хотел её выкопать и выбросить. Но не тут то было. Глубоко оказалось зарыто. Тогда я решил её не трогать, пусть, думаю себе, ржавеет дальше. Долгое время и не вспоминал даже. А потом со скуки полез в подвал, смазал крышку хорошенько и открыл. Это уж потом я соорудил потайную дверь и прочее… Неплохо получилось, правда?
- А что там? – Годавьягу словно не услышал вопроса.
- Увидите. Пошли, пожалуй. Вот ваш рюкзак. Улли первая. Я второй. Мастер Годавьягу третий. Ты, сынок, – М′Канловеш кивнул своему слуге, – замыкающий. Закрутишь вентиль и поставишь на предохранитель. Мало ли что. Да, мастер Годавьягу, когда ступеньки закончатся, их, насколько я помню, двадцать одна, прыгайте смело вниз. Там невысоко. И не бойтесь когда приземлитесь в воду. Глубина пустяковая. Даже крыса не утонет. Ну, вперёд. С Богом.
Воды было по щиколотку. Она проносилась стремительным потоком, обжигая ноги бурлящей прохладой. Бодрящей и освежающей, после невыносимой уличной жары. Даже живительные волны высокогорного озера Квадрат не приносили такого облегчения, как этот мелкий ручеёк. Приятная прохлада нежно успокаивала разгорячённое тело.
- Сейчас пройдём вперёд, и будет сухо, – голос М"Канловеша прозвучал раскатисто и гулко, – тут не далеко. Детка, свети нам. Выйдем в конусный зал, там и подождём М′Корилинша.
Улли подняла факел повыше. Годавьягу смог осмотреться. Они находились в тоннеле, напоминающем большую трубу, с пола до потолка выложенную белым камнем. Она была абсолютно правильной цилиндрической формы, что невольно наталкивало на мысль о гармоничном слиянии её с корчмой. Кстати, камни для обкладки тоннеля и для постройки «Девяти Помидоров», судя по всему, использовались одни и те же. Годавьягу даже усомнился в неведении М"Канловеша относительно наличия в бандитском районе странного люка. Несомненно, хитрый горец не случайно выкупил участок в таком непригодном для приличного заведения месте.
Здесь было просторно и достаточно светло. Свет факела отражался от белых стен, отчётливо указывая грандиозность масштабов (если у бесконечности есть масштабы) таинственной трубы. Годавьягу смотрел на вогнутые стены и поражался мастерству каменщиков. Булыжники, плотно прилегая друг к другу, составляли замысловатую кладку. Её идеально правильный узор складывался из больших ромбов, вершины которых сходились строго на пересечении перпендикулярных осей сечения тоннеля с окружностью самого… Организатор звука невольно поймал себя на том, что использует для изучения этого удивительного строения сухие геометрические понятия и определения. А ведь им надо просто восхищаться. Как величием скалы Фруппидор. Как гигантскими лопоухими идолами на острове Шече, что недалеко от бухты Гнева. Как фигурами Тра, которые по вечерам появляются вдоль дороги между Третьим и Пятым городами Обжитых Провинций. Как банальной, но всё же восхитительной инженерной конструкцией – системой «Периметр», обеспечивающей водой всю Сиктерию.
Труба сделала поворот, и сразу же стало сухо. Источник, бьющий из-под земли, здесь терял свою силу. Дорога вела вверх и довольно таки круто. Они прошли ещё шагов тридцать. Слева открылся боковой коридор, более узкий, чем основной тоннель, но достаточно высокий для того, чтобы идти в полный рост. Теперь они двигались под уклон, и коридор забирал всё левее и левее. Организатору звука даже показалось, что скоро их путь закончится там же, где и начался.
Действительно, вскоре он кончился. Улли и М"Канловеш остановились. Да так неожиданно, что Годавьягу, беспрестанно вертящий головой по сторонам, уткнулся в могучую спину корчмаря.
- Не торопитесь, мастер Годавьягу, тут можно свернуть себе шею. Воронка стала довольно глубокой. – Спокойно произнёс М"Канловеш и тут же подтвердил догадку организатора звука. – Между прочим, мы на том же месте, откуда стартовали, только немного ниже. Сейчас придёт наш молодой человек, мы зажжём факела, и вы полюбуетесь на конусный зал.
- А что… это, – Годавьягу всё никак не мог прийти в себя от потрясения, – кто это всё сделал?
- А шут его знает! Спросите что-нибудь полегче. Я тут ещё далеко не всё исследовал. Эта чёртова канализация тянется как кишка песчаного барса. Конца и края не видать.
- Мне грешным делом показалось, что вы должны знать…
- Перебирайте чётки, когда кажется, мастер Годавьягу, вот, что я вам скажу. А я знаю только то, что знаю.
Годавьягу пристыжено замолчал. Но стоять в полумраке, не двигаясь и не разговаривая, было чрезвычайно утомительно, поэтому он спросил:
- Скажите, любезнейший М"Канловеш, а как так случилось, что неконкретные напали на ваше заведение?
- Старая история… Двое этих придурков завалились в мою корчму. Не сняли обувь. Потребовали, чтобы я подал им пиво в деревянных бокалах. Стали приставать к Улли. Да и мне малость нахамили. Пришлось… выкинуть их к… Благо – клиентов приличных не было, а то бы пошла слава… Да что уж там теперь говорить!
- Ну и…
- А что ну и? Они заверещали, как кастрированные тушканчики, тут их целая свора и набежала. Как будто ждали неподалёку. Скоты вонючие! А ведь действительно ждали! Как я сразу не догадался! А если бы и догадался… Эх! – Корчмарь махнул рукой с досады. – Ну, М"Кэтсоренш, царство ему небесное, успел двери захлопнуть, да засовы накинуть. А иначе – конец бы нам всем. Эти стервятники потыкались, потыкались вокруг моего цилиндрика, да отступили. Со злости начали квартал крушить. Сколько беды натворили!.. – М"Канловеш замолчал, прислушиваясь к чему-то. – А как пресытились грабежом да насилием, опять за нас взялись. Я одного не пойму… Ведь, как только эти подонки начали тут бесчинствовать, я сразу же послал уведомление в гвардейский корпус по наведению порядков… Может, они не получили моего сообщения?
- Получили, – Годавьягу пытался рассмотреть, что же собой представляет этот конусный зал, но тщетно, факел Улли давал слишком мало света. – Они сейчас стоят в оцеплении, на улице Дела Пучеглазого. Ждут чего-то.
- Я так и знал, что всё было подстроено! Ни один неконкретный не смел мне хамить в «Девяти Помидорах»! Ни один! А тут такая наглость! Интересно, зачем и кому это понадобилось? Чёрт! Не понимаю.
- Кому-то вы встали поперёк…
- Кому?!!
- Послушайте, любезный М′Канловеш, что сейчас гадать, да рядить. Давайте выберемся отсюда, тогда…
- Мы выберемся отсюда, мастер Годавьягу. Это я вам обещаю. Но вряд ли кто-нибудь подаст руку помощи горцу. – В голосе М′Канловеша промелькнули печальные нотки. – Я ведь это точно знаю. После взрыва в Шестом городе… Да что там говорить! В этой стране у меня практически не осталось ни родственников, ни друзей…
- А я?
- Боюсь, как бы вам самому не понадобилась чья-нибудь помощь. Ладно, не будем о грустном… Кажется, я слышу шаги моего слуги. Сейчас вы кое-что увидите, мастер Годавьягу. Ваше сегодняшнее приключение стоит этого. Только запалим свет.
- Последний вопрос, уважаемый, – Годавьягу на мгновение запнулся, – а правда, что шаман Бэу в своё время дал вам девять помидоров и…
- Правда. Правда, мастер… И ещё правда, что в тот день, когда арестовали мастера Лэнзидальма, у меня в заведении после двенадцати ночи осталось не девять помидоров, а десять… С этого и начались все мои беды.
- Как же так случилось. Вы ведь всегда старались, чтобы…
- И тогда тоже постарался. Вынесли все томаты, но один не заметили. Да мы его и не смогли бы заметить. Знаете, где он был?
- Где?
- В жизни не догадаетесь. Ма-а-аленький такой. Его липкой лентой прикрепили под одним из столиков. Посетители уважили.
- П-под каким столиком, – обречённо спросил Годавьягу, заранее предвидя ответ.
- Эх! Под вашим, мастер Годавьягу. – М′Канловеш натужно выдохнул, как мех органа Центральной синагоги, когда его сдувают после окончания службы. – Под тем самым, за которым вы и ваши приятели обычно ужинаете и пьёте пиво.
- А… а кто?..
- У меня есть подозрение. Вы ведь всегда рассаживались одинаково. Но это только подозрение… – корчмарь резко поменял тему разговора. – А, вот и ты, мой милый М′Корилинш. Как там дела?
- Всё в порядке, хозяин. Люк снаружи не открыть.
- Вот и славно. Скорее подожжём факела. Мастеру Годавьягу надо показать получше это чудесное место. Улли, девочка, давай живее, не забывай, что нам ещё топать и топать по трубе. Может, к вечеру выйдем…
Факела весело вильнули лисьими хвостами, осветив необычное помещение. Но видимо недостаточно, ибо М′Канловеш снова по-хозяйски принялся командовать:
- Так, Улли, ты иди в противоположный конец зала, да под ноги смотри, сковырнёшься ещё. Ты, мой верный слуга, ступай направо. Я налево. Остановимся напротив друг друга. Вы, мастер Годавьягу оставайтесь на месте. И повыше поднимете факел, лучше будет видно. Ну, двинулись!
Картина, открывшаяся взору Годавьягу, была поистине великолепной и необыкновенной. Конусный зал представлял собой идеально круглое помещение, диаметром метров двадцать, с невысоким сферическим потолком. Стены и своды зала сахарно белели привычными уже, искусно отполированными камнями. В центре потолка, на коротком серебристом тросе висел блестящий чёрный шар размером с кулак. И он, Годавьягу сразу и не поверил даже, вращался с большой скоростью. Глянцевый «родственник» «черномазого палача» при вращении слегка покачивался из стороны в сторону, заставляя играть на своём теле слабый блик жёлтого света. Это бледное, размытое пятнышко с невероятной силой приковывало к себе взор, гипнотизируя наблюдателя. Но оцепенение длилось не долго. Внимание переключилось на оригинальный пол комнаты. Точнее, на полное его отсутствие. Вдоль стен, по окружности, проходила узкая дорожка, на которой с трудом могли бы разминуться два человека. Дорожка по краю резко обрывалась, образуя пропасть, сходящуюся ко дну чуть изогнутым конусом. Стенки пропасти приглушённо светились тёмно-зелёным светом, напоминая в целом огромное бутылочное горлышко, ровно обрезанное и аккуратно вставленное в песок. Сравнение в голову организатора звука пришло не случайно. Песок на дне воронки действительно был. И он (чёрт побери, неужели галлюцинация!?) едва заметно двигался! Особенно в центре, образуя углубление, напоминающее ловушку муравьиного льва.
Сооружение повергло Годавьягу в шок. Такого он ещё не видел. Да к тому же под землёй. Чей неведомый разум смог осуществить сие непонятное и чарующее? Дано ли кому-нибудь постичь замысел строителя-гиганта? Что? Как? Почему? Зачем? Вопросы плющили сознание в поисках ответов. Перемалывали серое вещество, разматывали извилины, но натыкались только на своих собратьев, порождая в голове хаос.
- Когда я открыл этот зал, песка было гораздо больше! – Голос М′Канловеша прозвучал неожиданно отовсюду. – В середине даже топорщился бархан. Я даже ходил по нему. Было не так глубоко, как сейчас. Я даже и не предполагал, что он движется. Это уж потом… Ну что, нравится, мастер Годавьягу?
- Я и не знаю, что сказать, – организатор звука растерянно пожал плечами.
- А вы ничего не говорите. Только не смотрите вниз слишком долго. Возникнет желание прыгнуть. Достать то мы вас – достанем, у меня верёвки есть на всякий случай, но мало ли…
- Что мало ли?
- Мало ли кто там под песком сидит. Вы знаете сагу о Гун-гуне – пожирателе глины и разрушителе космоса?
- Слышал, – Годавьягу на всякий случай отодвинулся от края, – но, по-моему, всё это сказки для детей.
- А мы верим, – голос корчмаря был серьёзен, – и гораздо сильнее, чем в вашего бога. И ещё мы верим в бородатого Тлауискальпантекутли. И в отца Гирблиса Уастырджи тоже верим. Многие горцы их видели. Так что не стоит относиться к ним скептически, мастер Годавьягу. Они не любят пренебрежительного отношения к себе. И порой наказывают за… Ну, да не мне вас поучать. – М′Канловеш замолк. Слышно было, как тихонько потрескивают факела, и жужжит чёрный шар под потолком. – Сейчас нам предстоит неблизкий путь. Прошу настроиться. Лёгкой прогулки не получится. Выйдем мы в районе городской свалки. Можете представить, сколько нам придётся протопать. Да и условия для передвижения ни к чёрту… Никуда не сворачивать! Идти только прямо! По пути будет встречаться множество поворотов. Большинство из них – хитрые ловушки. Слушаться меня. Все свои действия согласовывать со мной. Мастер Годавьягу, подойдите ко мне. И вы, молодёжь, тоже. Нам сюда.
Только сейчас Годавьягу обратил внимание, что за спиной М′Канловеша чернеет ещё один ход. Организатор звука, прижимаясь к стене, приблизился к корчмарю. С опаской заглянул в бесконечный коридор. Подсветил себе факелом. Улли и М′Корилинш вели себя более сдержанно. Их лица были сосредоточены и суровы. Они ждали очередных приказаний хозяина.
Этот тоннель выглядел несколько иначе, чем основной коридор и конусный зал. Создавалось впечатление, что сделали его недавно и менее искусно. Кладка была относительно неровная, серые камни грубо обтёсаны. Пол усыпан щебнем. Потолок низкий, кое-где укреплён подпорками из железного дерева.
«Чувствуется рука нашего человека, – Годавьягу даже обрадовался, что увидел нечто привычное, – сделано быстро и коряво, как всегда. Даже кирку забыли. И ещё там что-то валяется. Взглянуть что ли?» Он углубился в коридор. Возле брошенного инструмента лежала доска с надписью: «Монтажные работы ведутся бригадой образцового труда №5. Мастер 19го разряда Фехтахоти. Гуру-бригадир Тисышоцт».
Чуть дальше, в технологической нише, блеснул плафон керосиновой лампы. Рядом, вальяжно выпятив животы, примостились две канистры. «Ого! А это может пригодиться!» Облечённый доверием торопливо устремился к ценной находке.
- Канистры почти пустые, мастер Годавьягу. – М′Канловеш рылся в своём рюкзаке, не глядя на организатора звука. – И тащиться с ними тяжело. Обойдёмся нашими факелами. Их должно хватить. Лучше послушайте, что я скажу. Итак… Первым пойдёт наш любезный юноша. Вот тебе пистолет, М′Корилинш, возможно придётся стрелять. Мало ли что… Улли, девочка, ты вторая. Вы, мастер Годавьягу, за ней. Вы меня слышите?
- Конечно. Я иду третьим. Правильно я понял? – Годавьягу прошёл ещё дальше, привлечённый солидным обрывком газеты, торчащим из-под сваи.
- Правильно. Я, как вы понимаете, замыкаю… Чёрт, что это!?
Земля под ногами беглецов дрогнула. Откуда-то издалека послышался приглушённый грохот. Несколько свай, сухо треснув, подломились и упали. С потолка посыпался песок. Кое-где из кладки вывалились камни. И там струи песка напоминали водяные ручейки водопада Смерти. Юркие и вездесущие.
Первым опомнился М′Корилинш.
- Хозяин, это же взорвалась ваша корчма!
- Точно! Накрылись «Девять Помидоров!» – М′Канловеш скорее обрадовался, чем огорчился. – Интересно, сколько этих подонков отправилось к матушке Притхви! Ха-ха! Мастер Годавьягу, вас там не зацепило? Живы?
- Жив, жив, – организатор звука мотнул по-собачьи головой, – вот только песок из меня сыплется, как из старого деда.
В тот же миг песчаные струи слились в единый поток, и потолок в самом начале коридора рухнул. Как-то неожиданно мягко и практически беззвучно.
Годавьягу сначала ничего не понял. Он даже не отскочил в сторону, только инстинктивно прикрыл лицо рукой. Но завал к счастью не затронул его. Лишь пламя факела тревожно колыхнулось и почти сразу же успокоилось.
Как только осела пыль, Годавьягу осознал, как ему повезло. Стой он метра на четыре ближе к конусному залу, его бы с головой присыпало песком. Да что там песком, его раздавило бы в лепёшку гигантским валуном, наглухо перекрывшим коридор своим ноздреватым телом. Именно этот серый камень размером с хороший концертный рояль и послужил причиной обвала. Еле удерживаемый несерьёзными подпорками, он с радостью устремился вниз, подталкиваемый взрывной волной.
Радость его была неразделима ни организатором звука, ни, как он справедливо полагал, М′Канловешем сотоварищи. Идти в одиночку по жутковатому и, судя по всему, опасному подземелью представлялось Годавьягу не очень весёлым занятием. А его спутники вообще попали в безвыходное положение: или назад, в разрушенную корчму, где их ждёт неминуемая гибель от рук уцелевших и разъярённых неконкретных; или вперёд, в неизвестность, по красивому, но от этого далеко не ласковому коридору. Практически без запасов воды и пищи.
Обуреваемый такими невесёлыми мыслями, Годавьягу бросился к завалу. Целый час понадобился ему, чтобы признать тщётность своих попыток. Перекинув целую гору песка, он только убедился, что валун невозможно ни сдвинуть с места, ни обойти. А убеждение это позволило ему, наконец, серьёзно задуматься над создавшимся положением и решить, как действовать дальше.
Первым делом он занялся осмотром своего рюкзака. Фляга с водой, горская лепёшка с сыром и зеленью, моток верёвки, расширенный молитвенник в двух томах, глиняный кувшин, наполненный густой жидкостью без запаха, комплект строительной одежды – вот всё, что было в его распоряжении. Книги и кувшин Годавьягу выложил сразу. Поразмыслив, отказался и от одежды, оставив только каску и рукавицы. Рюкзак значительно облегчился, что с удовлетворением и отметил организатор звука.
«А теперь вперёд! Помощи ждать неоткуда. Идти, судя по всему далеко, так что медлить нечего!» Годавьягу решительно двинулся в неизвестность, но снова, привлечённый газетным листом, застрявшим под сваей, остановился. Судя по шрифту и оформлению, номер был старый. Без фотографий и цветных полос. Но логотип названия угадывался легко, и Годавьягу понял, что перед ним выпуск еженедельника «День за днём».
Он попытался вытащить газетный листок, но свая надёжно припечатала его к полу. Выбивать её, ради прочтения двух-трёх статей, было неразумно и опасно. Пришлось довольствоваться небольшим клочком, вырванным из цепкого плена. Но и этого клочка оказалось достаточно, чтобы определить дату выпуска номера и освежить события, происходившие более семидесяти лет назад. Поднеся факел ближе к листку, Годавьягу прочитал:
«…на этом закончился. Во всех городах Сиктерии установилась власть Десяти Маркизов. И пусть злые языки утверждают, что революция под предводительством славного герцога Бозольга есть не что иное, как мятеж. Пусть говорят, что это кровавый путч. Пусть злобно воют о незаконности нынешней власти. Довольно! Надоело терпеть гнёт Тиранов! Пусть тысячи людей, изнывающих под игом разожравшихся демагогов, вздохнут, наконец, свободно. Пусть наградой им будет свободный труд и частная собственность. Рынок, тайное голосование, равенство выбора – вот ценности, принесённые Бозольгом и его сподвижниками. Бездуховность, подавление личности, безграничная тоталитарная власть – вот, что мы оставляем в прошлом. Гласность против ханжества! Свобода против страха! Вера в будущее против голодного прозябания! Это наши девизы. С ними мы пойдём до конца!..»
«…оголтелого чинопочитания. Уже в трёх городах Обжитых Провинций уничтожены все памятники Тиранам. Люди выходят на улицы и жгут портреты ненавистных правителей. Горят книги прежних идеологов Сиктерии. Костры из цитатников освещают улицы по ночам. Народ веселится и ликует, завидев языки пламени, пожирающие символы прогнившего режима. Начинается новая жизнь. Она входит в каждый дом с надеждой и верой. Она сулит только одно…»
«…несколько десятков человек. Гвардейцы, не перешедшие на сторону Маркизов, сдаются без боя. Немногочисленные войска, сохранившие верность Тиранам, прижаты к западному побережью океана. Военные утверждают, что в течение двух дней с ними будет покончено. Другие источники сообщают о возобновлении переговоров. Итогом таких переговоров должна быть безоговорочная капитуляция и…»
«…амнистия. Все они, даже бывшие Тираны и их приспешники, остаются полноправными гражданами Сиктерии, имеющими право голоса. Демократия набирает обороты. Мы уходим от кровавого прошлого. Маркизы...»
Это всё, что можно было разобрать на пожелтевшем листке. Ничего нового Годавьягу не узнал. Подобная информация имелась во всех учебниках истории, а так же в энциклопедических справочниках. Только герцога Бозольга там называли самозванцем и диктатором, а время правления Маркизов смутной годиной. Да и лозунги, воспетые газетой в дни революции (или всё-таки мятежа?), той же газетой были переписаны с точностью до наоборот. А всё остальное совпадало.
Ничего нового, но почему-то тревожное чувство закралось в душу Годавьягу, после прочтения отрывков из передовицы. Неспокойно он себя почувствовал. Пропала уверенность, приобретённая было им, после общения с Бэу и неравной битвой с неконкретными. Предчувствие чего-то нехорошего овладело им.
В таких случаях пять раз плюют в кулаки и возвращаются назад – всё равно дороги не будет. У Годавьягу выбора не было. Плюнуть то он плюнул, но отправился вперёд, держа перед собой факел и напряжённо вглядываясь в темноту.
В голове почему-то возникло странное сравнение. Будто он, проглоченный мифическим Огнищем, чудом избежав смерти в ядовитом океане желудочного сока, пробрался в кишечник исполинского дракона и сейчас спешит на волю по, скрученным в замысловатые кольца, внутренностям чудища.
Коридор действительно изобиловал поворотами, как впрочем, спусками и подъёмами. Частенько встречались боковые ответвления. Но, как и советовал корчмарь, Годавьягу их игнорировал, продвигаясь только по основному тоннелю.
Время здесь перестало существовать. Сколько он шёл? Час, два? Может больше? Тишина, полумрак и однообразие дороги отупляли. Приходили нелепые воспоминания, связанные с его вступлением в партию большинства. Заводская доска почёта, на которой он занимал не последнее место. Праздник Зимы и Труда. Предпоследний день Великой Случки, на котором они с Руннинэль… Руннинэль… Где она? Может, в конце тоннеля он найдёт её? Она должна его ждать. Иначе, он обязан будет сообщить Тиранам, что его радость ночей не выполняет свой долг. И тогда на площади Праздников и Будней…
Годавьягу остановил разыгравшуюся игру воображения. Так можно и с ума сойти. Лучше сосредоточиться и следить за дорогой. Вдруг он пропустит что-то важное. Собьётся с пути, или попадёт в одну из многочисленных ловушек.
Чем дальше он уходил от конусного зала, тем чаще попадались ему на пути брошенные инструменты, снаряжение и личные вещи, судя по всему, принадлежащие строителям подземного хода. Грустно было видеть, оставленные, как показалось Годавьягу, впопыхах орудия труда и разорванные в клочья(!) обеденные ранцы, беспорядочно валяющиеся то тут то там. Грустно и подозрительно. Почему так поспешно рабочие побросали свои кирки и молоты? Что их так напугало? Куда они бежали от опасности? Спасся ли кто-нибудь? Кто так беспощадно изуродовал сумки, в которых кроме жалких бутербродов и чайной воды вряд ли что-либо было?
Ко всем этим вопросам добавился ещё один, когда Годавьягу наткнулся на человеческий скелет без черепа. Впрочем, кучу костей, в большинстве своём раздробленных на мелкие кусочки, скелетом можно было назвать с натяжкой. Если бы не уцелевшие строительные сандалии и респиратор, валяющиеся неподалёку от останков, организатор звука наверняка уделил бы им столько же внимания, сколько щебёнке, хрустящей под ногами.
Ворчливо зашипел факел. Близкий признак, что он скоро погаснет. А ведь идти ещё неизвестно сколько. Годавьягу с сожалением вспомнил керосиновую лампу, которую можно было захватить с собой. На ум пришли и факела его бывших спутников, оставшиеся там, за обвалом. Но с бóльшим сожалением подумалось о пистолете М′Корилинша. Он, несомненно, придал бы уверенности.
Мысли об оружии привели его к простой, как таблица вычитания, идее. «Кинжал! Чёрт побери, у меня же есть кинжал! Я выберусь отсюда в два счёта!» От радости он подпрыгнул, едва не ударившись головой о низкий потолок коридора, и чуть не отбросил прочь агонизирующий факел, но вовремя спохватился. Мало ли…
Действительно оказалось мало. Кинжал не действовал. Уже второй раз за последнее время клинок подводил его. Отказывали основные функции переноса. Это означало лишь одно, – он находится в зоне особого внимания либо Тиранов, либо шаманов. Логичность рассуждений облегчения не принесла. Зато немного успокоило, что в его руках появился надёжный помощник, совсем недавно славно поработавший на него, спасая его жизнь.
Факел поворчал немного и успокоился, обнаружив новый, нетронутый ещё виток ветоши, пропитанный долгогорящим составом. Надо торопиться. Можно сколько угодно сокрушаться бесполезностью кинжала, сетовать на его неразумных изобретателей, клясть судьбу, – от этого выход ближе не окажется. А вот оказаться в полной темноте, с перспективой свернуть себе шею, было вполне реально и очень даже скоро.
Годавьягу решительно двинулся вперёд. Он миновал ещё два поворота и крутой подъём. Легко перепрыгнул, пересекающий его путь и скрывающийся в боковом проходе, ручеёк. Сделал ещё пару шагов и остановился. Мурашки неорганизованной стайкой промчались по его спине. Сердце тяжело заколотилось в груди.
Кто-то шёл ему навстречу. Кто-то большой и неуклюжий. Кто-то, с кем встреча была нежелательна. Это Годавьягу понял, почуяв омерзительный букет запахов, зловонным клубком катящийся впереди своего крадущегося источника. Невидимое существо передвигалось уверенно, но осторожно, контролируя каждый свой шаг. Так ходят любители острых ощущений по зыбким пескам. Так ходят воры в тёмной комнате. Так ходят куры по двору в поисках рассыпанных зёрен.
Годавьягу замер, прислушиваясь к приближающимся звукам. Каждый мускул его тела был напряжён до предела. Организатор звука понимал, что сейчас ему снова придётся сражаться. И, судя по всему, не с человеком. Нож и факел он выставил перед собой. Невесело улыбнулся про себя: «Да, выдался денёк! Опять надо биться за свой живот. Вот только с кем?»
Ответ на немой вопрос тут же был озвучен и проиллюстрирован. Послышался отвратительный клёкот, который трудно было с чем-либо спутать. Эту смесь мяуканья, лая и голубиного воркования, усиленного в несколько раз, мог исторгать из себя только белоголовый кондор – повелитель горных вершин. Подумать о том, как он оказался здесь, в подземелье, у Годавьягу не было времени. Всё его внимание сейчас сосредоточилось на появившихся в темноте глазах. Идеально круглых, размером с сиктерийскую монету. Светившихся призрачно-зелёным светом. И как-то странно двигающихся. Хаотично и дискретно. Неожиданными рывками в разные стороны. Но самое страшное, что их было три пары. Шесть немигающих светлячков. Шесть неотвратимо приближающихся фантомов.
Страх – порождение неизведанного, сдобренного томительным ожиданием. Он сразу улетучился, когда в круг света ворвалось трёхголовое чудище на двух когтистых лапах. Хлопая атрофированными крыльями, топорща грязные перья, угрожающе разевая утюгообразные клювы, мерзкая птица – неумытая копия герба Обжитых Провинций – остановилась перед организатором звука.
Бояться было некогда. А сражаться с трёхголовой тварью, заполнившей своим бесформенным телом почти весь проход, бессмысленно. Поочерёдно вытягивая свои длинные гофрированные шеи, и сменив клёкот на не менее мерзкую смесь карканья и кряканья, кондор начал медленно наступать. Годавьягу не придумал ничего лучшего, как в такт с движением подземного монстра, отходить назад. Периодически он тыкал в сторону птицы догорающим факелом. Впрочем, желаемого результата это не приносило. Тварь огня почему-то не боялась. Наоборот, даже пыталась выхватить из рук человека чадящую палку, которая несколько её отвлекала.
Намерения чудища были однозначны. Годавьягу отступал, лихорадочно соображая, что бы предпринять. Но, как назло, в голову приходили только дурацкие слова гимна Сиктерии, в которых с пафосом описывался парящий кондор, следящий своим шестиглазым взором за исполнением соответственного количества пунктов программы Тиранов.
Сделав очередной шаг, Годавьягу понял, что наступил в ручей, который совсем недавно преодолел одним прыжком. Бурный поток сковал лодыжки ледяными кандалами. Тяжёлая зловонная волна вышибла из глаза слезу. Организатор звука вздрогнул от неожиданности и рефлекторно обернулся назад.
Ещё один уродливый мутант (или чьё-то безумное детище?) неслышной тенью стоял у него за спиной, готовясь нанести сокрушительный удар. Все три клюва монстра были занесены над беззащитной фигуркой человека. Мгновение и западня, умело организованная коварными хищниками, захлопнется. Три смертельных удара, и всё будет кончено.
Годавьягу не стал раздумывать, откуда появился второй монстр. Мысль о спасении пришла неожиданно, но, главное, вовремя. Мысль была достаточно сомнительная, но выбирать не приходилось.
Факел, прочертив искрящийся след, полетел в головы чудищу, стоящему в засаде, заставив его отвлечься от решительного броска. Сам Годавьягу стрелой метнулся в боковой проход, забыв и думать о возможных ловушках, устроенных там, а может и не устроенных. После разберёмся!
За спиной злобными капканами защёлкали клювы. Но они хватали пустоту. Организатор звука бежал прочь, натыкаясь на стены, спотыкаясь и падая в ручей. Поднимаясь и снова устремляясь вперёд, подальше от смертоносных тварей. Они почему-то не преследовали его. Яростный клёкот, упустивших лёгкую добычу птиц, удалялся с каждым мгновением. Птицы или боялись воды, или ещё чего. Может, даже кого-нибудь более страшного, чем они сами.
Вдруг Годавьягу ощутил под ногами абсолютно ровную поверхность. Без каких-либо шероховатостей и выпуклостей. Дно ручья казалось гладким и отполированным, словно сделанным из стекла. Не в силах сразу остановиться, организатор звука поскользнулся на полном ходу, подняв фонтан брызг. Упав на спину, он покатился по инерции дальше. Но, вопреки всему, вместо того, чтобы вскоре остановиться, он продолжал перемещаться в таком нелепом положении, набирая скорость.
В далёком детстве его не раз возили на экскурсию в аквапарк Пятого города Обжитых Провинций. Из всех аттракционов маленький Годавьягу больше всего любил водяные горки. Весёлое и шумное развлечение, доставляющее радость и участникам и наблюдателям. Горка, по которой он спускался сейчас, кроме ужаса не вызывала в душе никаких эмоций.
Годавьягу стремительно катился в кромешной тьме по скользкому желобу, поднимая мириады брызг и крича, как тогда, в школьные годы, но не от восторга, а от страха. Перед глазами отчётливо вырисовывалась жуткая картина: остро отточенные клинки, торчащие из пола, где-то там, в конце пути, и шинкующие на сотни полос смельчака, отважившегося прокатиться.
Потом клинки пропали, и организатор звука ощутил себя «черномазым палачом», стремящимся к исполнительному механизму по громыхающей спирали. Причём, самое удивительное, Годавьягу представлял себя одновременно и ножом гильотины, и Прокрустовым ложем, и приговорённым к отрубанию ног.
Горка действительно пошла по спирали. Скорость немного снизилась, возвращая Годавьягу способность нормально мыслить.
Первое, что он с удовлетворением отметил, это наличие в руке кинжала, который даже в этой безумной ситуации, вселял какую-то, пусть призрачную, но надежду. Вторая мысль была фаталистична по своей природе и являлась одной из сермяжных заповедей. «Если смерть стучит в твоё окно, это не значит, что у тебя есть выбор – открывать или нет». Третья мысль только начала формироваться, обещая вырасти до сентиментального прощания с друзьями, но не успела.
Впереди забрезжил свет. Годавьягу совершил ещё один виток и довольно плавно въехал в небольшое озерцо, окончательно погасившее скорость.
Видимо, время удивляться на сегодня ещё не кончилось. Встав на ноги, и убедившись, что тут не глубоко, всего лишь по пояс, Годавьягу осмотрелся. Он находился в небольшой комнате с низким потолком. От стены до стены всё помещение было залито водой, которая, судя по едва приметному водовороту в углу комнаты, куда-то утекала. «По крайней мере, не захлебнусь. Если тут, конечно, не водятся какие-нибудь сумчатые акулы или живородящие мурены». В стене, напротив отверстия, через которое он сюда попал, находилась дверь. К ней вели бетонные ступеньки, поднимающиеся прямо из воды. В двери на манер корабельного иллюминатора моноклем в латунной оправе поблёскивало окошко, наполняющее помещение приглушённым искусственным светом. «Органика без интенсификатора, – подумал Годавьягу и побрёл к ступенькам, – не даёт тени, применяется в медицине».
Дверь была закрыта. На кодовый замок с непонятным номером допуска. Годавьягу заглянул в окошко и увидел через коридор точно такую же дверь. И он тут же вспомнил, что совсем недавно видел уже нечто похожее. Мало того, он был здесь, догоняя Руннинэль и убегая от гвардейцев. Правда, в первый раз попасть сюда было гораздо проще и безопаснее.
Рука его непроизвольно полезла в карман и достала универсальный ключ – заслуженный трофей, добытый в борьбе с Барщем и Хломом.
Ключ, несмотря на некоторые сомнения, сработал. Считывающее устройство моргнуло розовой лампочкой и равнодушно пропищало: «Код воспринят положительно. Господин Васильев, напоминаю, вам необходимо пройти перерегистрацию. Ресурс вашего ключа – на три открывания».
«А мне три и не надо, – Годавьягу осторожно вышел в коридор, – достаточно одного. Быстренько на винтовую лестницу и домой. Интересно, сколько сейчас времени…»
Вокруг не было ни души. Ни плюшевых затворников, ни гвардейцев, ни, к сожалению, Руннинэль. Направо и налево коридор удалялся в бесконечность, вызывая неприятные ассоциации с таинственным подземельем. Организатору звука показалось даже, что он просто попал в одно из многочисленных ответвлений необычного сооружения. Но так казалось только на первый взгляд. Второй, более пристальный, уже выделял на стенах графики трудовых показателей, индивидуальные планы-листки, информационные стенды и прочие атрибуты государственного учреждения. Знакомые до боли, набившие оскомину, вызывающие ранее только зевоту басни о принятии повышенных обязательств, сейчас выглядели такими милыми и родными. Куда только делась усталость!
Сориентировавшись по дверным ручкам, Годавьягу выбрал направление и поспешил скорее к заветной лестнице, громко чавкая раскисшими сандалиями и оставляя за собой мокрый след. «Словно водяной демон какой-то, храни меня Моисей! Видели бы меня…» Он поймал себя на мысли, что не может представить, а кто бы его видел здесь, в таком нелепом положении. Зугзугевен? Лэнзидальм? Дижгарлапс, предавший… или не предавший! Чёрт! Если не он, то кто?! Чёрт! Чёрт! Вагийора? Бгиццогум? Одни были мертвы, других он не желал ни видеть, ни слышать, ни… Чёрт! Старая рана заныла с новой силой, как только он почувствовал, что спасся и почти выбрался из этой передряги, вымотавшей его до изнеможения. Да ещё засаднило в лодыжке, ушибленной при падении. И есть захотелось неимоверно. «Ко всему прочему не мешало бы приспать, как следует», – подумал Годавьягу и остановился возле двери с табличкой: «Лаборатория Дегустации».
Любопытство… Чувство, не поддающееся однозначному определению. Любопытная Бантора открыла запретный кувшин, выпустив на волю все несчастья и беды. Йева из чистого любопытства вкусила от плода познания, в корне изменив всё дальнейшее существование человечества. Любопытство погубило кошку. Любопытному нагвалю нос оторвали. Но с другой стороны от любопытства до любознательности всего один шаг. Ведь благодаря этому «пороку» люди совершили массу открытий во всех областях своей многогранной жизни. Именно любопытство, желание узнать, а что же там, за гранью неизведанного, наполняет недолгий человеческий век разнообразием, становится на один уровень с основными инстинктами, вызывая в сердце не проходящую жажду жизни.
Годавьягу не вдавался в такие сложные материи. Он рассуждал проще. «Почему, пока я здесь, хоть одним глазком не посмотреть, что там творится за этой дверью? Туда и сразу же обратно. На пару секунд. Такая возможность вряд ли когда-нибудь представится снова. У ключа три открывания… Как раз для того, чтобы войти в лабораторию, выйти из неё и потом отпереть дверь подъезда. Всё равно ключ надо как-то использовать. Гипотетическому господину со странным именем Васильев он уже не понадобится… Держать его у себя на всякий случай? Глупо. С ним особо не разгуляешься… Вещь приметная. Увидят, в момент настучат… Наказания не избежать. Так зачем же добру пропадать?»
Дверь открылась практически бесшумно. Организатор звука ступил на мягкий, пушистый ковёр, сотканный из шерсти горной ламы. Он прошёл небольшой коридор, образованный двумя рядами стеллажей, заваленными одинаковыми прямоугольными коробками из плотного картона, и очутился в просторной комнате. Здесь царил полумрак, но Годавьягу различил, что вся площадь лаборатории заставлена столами, предназначенными для химических или физических опытов. Хаотичное нагромождение приборов, штативов, проводов, стеклянных трубок, колб и пробирок вызывало какой-то внутренний трепет, порождало в душе некую смесь языческого суеверия и благоговения.
За одним из столов, в глубине комнаты, сидел человек. В мутном свете настольной лампы Годавьягу признал в нём Плюшевого Затворника. Маленький человечек, устроившись на высоком крутящемся стуле, увлечённо, как показалось Годавьягу, резал колбасу. На голове его были наушники, подсоединённые к многоканальному диктофону. Во рту торчал костяной мундштук кальяна, спрятанного где-то под столом и беспрестанно булькающего, громко и сердито. Наверное, это бульканье, ну и, конечно же, гигантские амбушюры наушников, скрывающие почти пол головы Затворника, позволили мастеру звука подойти поближе. Подойти и незаметно заглянуть через плечо коротышки.
Резал он далеко не колбасу. Перед ним, зажатая в специальных тисках, лежала человеческая нога. Неестественно белая и какая-то чересчур правильная что ли. (Годавьягу никак не мог подобрать сравнения.) Плюшевый Затворник самозабвенно орудовал кухонным ножом, отхватывая небольшие кусочки с разных частей ноги. При этом он напевал себе под нос что-то невнятное и весёленькое, напоминающее свадебную песню девочек племени Га.
Когда этих кусочков, по его мнению, набралось достаточное количество, он отложил нож, вынул изо рта мундштук и включил диктофон. Тоненько откашлялся и пропищал:
- Степень нарезки удовлетворительная. Мягкость в пределах нормы. Кровяные каналы визуально в норме.
Потом он, совершенно неожиданно для Годавьягу, взял один из кусочков и положил себе в рот. Медленно прожевал, проглотил и задумчиво уставился в потолок. Взял ещё один. Потом ещё и ещё, пока не съел всю нарезку подчистую. Затем нагнулся к диктофону и пронзительно затараторил, словно боясь опоздать или потерять мысль:
- Вкусовые качества в норме. Но, вполне вероятно, что слегка завышено количество добавки Н-776. Основной компонент немного жестковат, возможно, не совсем соблюдены температурные режимы. Пластик АА-39 из-за этого начинает сильно хрустеть, что нежелательно. Могут возникнуть побочные эффекты у ритуальных свиней, как то: расстройства желудка, повреждения зубов, слизистой и прочее. Что так же нежелательно… Небольшое добавление к предыдущему пункту. Следует увеличить насыщенность красителя внешних слоёв ткани, чтобы, после заполнения объекта кровью, не создавалось контрастных прожилок… Общая оценка – хорошо…
Тревожно заморгала лампочка над столом Затворника. Включилось переговорное устройство. Искажённый динамиком голос проскрежетал:
- Двести шестой, двести шестой, ответьте тридцать пятому.
- Двести шестой слушает вас. – Человечек снял с головы наушники. – Говорите, тридцать пятый.
- Результаты по образцу готовы?
- Да. Кассета с выводами скоро будет у вас.
- Всё в порядке?
- Практически да.
- Хорошо. Закончите, немедленно сообщите. Вопросы…
- Нет. Впрочем…
- В чём дело?
- Тридцать пятый, а правда, что нашу программу сворачивают?
- Насколько я знаю, да. Но причин для беспокойства нет. Наши знания пригодятся всегда и везде. Продолжайте спокойно работать…
Годавьягу торопливо двигался к выходу. Страшная догадка осенила его. Логическая цепочка, собранная из разрозненных звеньев событий, происшедших с ним за последние дни, наконец, замкнулась. Открылась искомая правда. Но поверить в неё, он не смел, не желал, не мог. Слишком чудовищной оказывалась эта правда. Невероятной и чудовищной. И догадка, вспыхнувшая метеором в синем бархате ночи, после краткого полёта, попала всё же в паутину сомнений. Липкую и предательски дрожащую. И разорвать её он мог только там, в пустыне Бешеных Псов. Только там, за высокими горами, есть ответы на все вопросы. Именно туда он отправится и незамедлительно!
Когда Годавьягу покинул помещение хирургического отделения, на улице было уже темно. Первые слова вечерней молитвы донеслись до его ушей. Необычайно свежий ветер приятно растрепал волосы.
9 PRESTO
Провинциальные поэты
Вдруг объявили забастовку.
В пустыне раскидав листовки,
Вмиг отреклись писать сонеты.
К тому же, лунное затменье
Повергло в ужас населенье
Колхоза плодоовощного
С названьем: «Семя Иеговы»…
Пневматическая почта доставила три сообщения. Годавьягу вытащил из ящика цилиндры с посланиями. Уже остывшие, а значит, пришедшие давно. Выбрал самый лёгкий. Открыл. Письмо было с завода. От председателя профкома, по совместительству заведующего по делам физкультуры, спорта и отдыха. Он в настойчивой, но вежливой форме напоминал организатору звука, что в скором времени состоится первенство города по футболу. И что присутствие нападающего команды «Металлопрокат» на тренировках обязательно. Иначе руководство завода вынуждено будет поставить нарушителю дисциплины прогулы. Что, конечно же, снизит показатели предприятия в борьбе за переходящий свиток…
Годавьягу отбросил казённый заводской бланк. Только футбола ему не хватало! В голове его зрел чуть ли ни государственный переворот (!), а тут ему предлагают идиотскую возню с кожаной дыней, да ещё пугают какими-то прогулами. К чёрту болванки! Надоело!
Второе письмо было от Вагийоры. Вместе с листком, свёрнутым в трубочку, на ладонь организатора звука выпал микрофон. Тот самый. Или похожий на тот самый, но Годавьягу сразу понял, что добрых известий из послания коллектора рифмы он не узнает. Скрепя сердце, принялся за чтение.
«Годавьягу, миленький, я не знаю, что мне делать! Такого страха я ещё не испытывала! Сразу же ответь мне, после прочтения письма! Немедленно, умоляю тебя! Я сижу дома, заперлась на все замки и жду от тебя весточки. Как ты помнишь, я вернулась к Дижгарлапсу. Перед этим, заскочила в супермаркет, купила бутылочку винца. Ну, чтобы разговорить нашего друга. Утешить его. Узнать правду… Боже мой! Я узнала её, Годавьягу! Это так страшно! (Дальше несколько иероглифов было размыто, вероятно, слезами.) …обнаружила я его в спальне. Он повесился на оконном карнизе! Если бы я пришла раньше, возможно удалось бы его спасти, но… Я чуть с ума не сошла. Сам понимаешь, что, как, куда!? Ужас! Наконец, сообразила, вызвала бригаду по несчастным случаям. Пока ждала их, наткнулась на предсмертную записку Дижгарлапса. Он написал, что невиновен перед нами. Что жить, находясь под подозрением друзей, он не может, поэтому… Он простил нас и попросил прощения… Ещё он написал, что медальон Лэнзидальма ему подкинули. Вот и всё. После его записки я как-то сразу успокоилась и подумала, что если подкинули медальон, то могли ещё чего-нибудь подложить. Я поискала и нашла. Тот самый микрофон, что ты сейчас держишь в руках. Он именно тот самый! На нём приметное жёлтое пятнышко краски. И значит, его мог установить только один человек. Да, Годавьягу, как ни прискорбно – это Бгиццогум. Он же сымитировал находку медальона. Он же разыграл перед нами всю эту комедию. Поставил в вазу тюльпан с жучком, а сам смылся, чтобы не глядеть нам в глаза, когда будут арестовывать нашего бедного художника. Это просто ужасно, Годавьягу! Даже когда он уже надсмеялся над несчастным шарманщиком, у него хватило совести воткнуть свой мерзкий микрофон в ножку кресла, на котором провёл свои последние мгновения наш бедный… О, Боже! Я больше не могу писать! Годавьягу, не тяни с ответом, умоляю тебя!»
На кухне трёхпрограммник взревел позывными «Боже, храни Сиктерию». Годавьягу рефлекторно подскочив, кинулся к приёмнику. Вот сейчас он услышит голос главного глашатая и по интонациям поймёт, что думает этот подлый человек, сгубивший столько невинных людей, без лишних сомнений растоптавший их дружбу, подорвавший веру в добропорядочность и честность. Он вмиг раскусит этого предателя, этого…
Фанфары смолкли. Из динамика раздался блеклый незнакомый голосок, принадлежавший неизвестно кому. Он, запинаясь, вещал об окончательной победе над недрами пустыни Бешеных Псов, о завершении строительства всех коммуникаций и подъездных путей, о скором запуске автоматической линии доставки земных богатств из-за покорённых вершин высокогорья Вунч.
Он долго ещё распинался о значимости подвига первопроходцев и строителей для судеб всех Обжитых Провинций, но организатор звука уже ничего не слышал. Отсутствие Бгиццогума на месте глашатая ещё больше запутало его. Но только на мгновенье. Он понял, что если возьмётся сейчас раскручивать этот узловатый клубок, связанный из пёстрых нитей разной длины и толщины, то либо сойдёт с ума, либо решится на какое-нибудь безрассудство.
Впрочем, на одно безрассудство он уже решился. И сейчас активно готовился к нему. В голове зрело и другое, настолько невероятное, что Годавьягу даже боялся своих мыслей, откладывая их на потом, но всё время возвращаясь к ним. Так что «подвигом» больше или меньше…
Он мысленно бил себя по рукам и кричал: «Стоять! К чёрту Бгиццогума! Потом! Потом с ним! Вернусь и разберусь. И хватит ломать себе голову…Так можно додуматься до того, что всех предал я. И, самое ужасное, вдруг это окажется правдой! Стоять! Думать только о предстоящем деле! К чёрту всех! К чёрту!»
Годавьягу поставил на подоконник картину, подаренную ему Проказницей Чу. Ещё раз вгляделся в непривычный пейзаж. Вспомнил о множестве несчастных случаев, происшедших с облечёнными доверием, пытавшимися попасть в несуществующие места, изображённые на открытках, почтовых марках и прочих неумелых рисунках. Вспомнил о Руннинэль, о своей канувшей в небытие сестре. Вспомнил о непрочитанном третьем письме. Последний раз ощупал взглядом загадочную свечу, невесть кем поставленную в хитросплетении корней и трав. Вздохнул и переложил кинжал из ножен в ножны. Замечательное оружие, на сей раз, не подвело.
Как здесь легко дышалось, в этой пустыне Бешеных Псов. И хотя Годавьягу давно понял, что это вовсе и не пустыня, он какое-то время с удивлением рассматривал всё вокруг, пытаясь пробиться взором сквозь сгустившийся мрак, принюхивался, щупал руками.
Деревья, кусты, трава. Голоса незнакомых птиц и зверей. Про это он читал когда-то давно. Ещё в школе. То ли в учебнике истории, то ли географии. Сиктерия не всегда была засушливой местностью с чахлой растительностью. Много сотен, а то и тысяч, лет назад все Обжитые Провинции покрывали густые леса и пересекали полноводные реки. Там водились удивительные животные, останки которых до сих пор находят учёные-землекопы. Годавьягу видел их в музее Пытливости и Естествознания. Но, как говорится в одной из сермяжных заповедей, – песчинки падают – гора растёт, ветер дует – бархан движется.
У Годавьягу закружилась голова. Обилие кислорода просто валило с ног. Сердце словно взбесилось, перегоняя по венам кровь, насыщенную этим живительным газом. Ноги задрожали, и пришлось прислониться к громадному стволу разлапистого дерева. Даже Большое Кизиловое не шло ни в какое сравнение с этим гигантом. А таких тут было и не сосчитать.
Приходя в себя, Годавьягу с изумлением наблюдал за мерцающими ярко-зелёными точечками, вспыхивающими то тут, то там. Про них он тоже где-то читал. Это были какие-то червячки, светящиеся по ночам, так же, как и горные гнилушки, из которых хэйленские мастера делали органические светильники. Только эти червячки больше походили на звёзды, упавшие с небес и в беспорядке рассыпавшиеся вокруг. Они были везде – и под ногами, и над головой, и спереди, и сзади. И это было прекрасно.
А когда он уже совершенно спокойно вдыхал полной грудью дурманящие ароматы леса и размышлял о том, что жизнь состоит не только из чёрных полос; и поражался, как же Тираны ловко обманывают и пугают народ «безжизненной» пустыней, его расширенные от удивления глаза расширились ещё больше. Он заметил свечу, плавно кивающую своей рыжей головой, словно бартерный узкоглазый болванчик. Чего он никак не ожидал увидеть, так это свечу. Стопроцентное повторение изображения в принципе невозможно! А тут… И пень, весь поросший мхом, и цветы, и растение на ножке с юбочкой, и всё остальное с поразительной точностью совпадало с рисунком.
Годавьягу хотел, было, взять свечу, чтобы повнимательнее осмотреться в темноте, найти какую-нибудь тропу или следы, или ещё чего-то, что помогло бы ему выбраться к людям, но тут его внимание привлёк какой-то шум. Очень похожий на смех. Причём смех, исторгаемый доброй сотней мужских глоток. Грубый, дружный и раскатистый. И не успел он утихнуть, как впереди, метрах в двухстах, может, чуть больше, тигриным глазом вспыхнул огонь.
Костёр – догадался Годавьягу. И, забыв про свечу, устремился к неожиданному лесному маяку. Первой мыслью было броситься стремглав к манящему пламени, что он сначала и сделал. Но потом, вспомнив печальную участь «Девяти Помидоров», организатор звука умерил свой пыл. Стал осторожно пробираться меж деревьев, аккуратно отодвигая ветки и стараясь не наступать на валежник. Да, огонь, кроме ласкового тепла и света, несёт в себе разрушение и смерть. Об этом надо помнить всегда.
Чем ближе становился костёр, тем легче было находить дорогу. С каждым шагом Годавьягу всё увереннее продвигался вперёд, различая под ногами коварный сушняк или скрытые травой кочки. И вскоре он вышел к большой поляне. Круглой и слегка вогнутой, словно блюдце.
Вот и костёр. А вот и люди, поддерживающие его. Воспользуемся тем, что я их вижу, а они меня нет. Попробуем узнать что-нибудь про обитателей пустыни Бешеных Псов.
Спрятавшись в тени густого кустарника, организатор звука с интересом принялся наблюдать за тем, что происходило на поляне.
Таких больших костров он не видел никогда. Он просто не мог их видеть, по причине жуткого дефицита дров в Сиктерии. А тут полыхали целые брёвна, сложенные «шалашиком». Шалашищем – правильнее будет сказать. Огонь пожирал его весело и жадно. Снопы искр взмывали в небо с ликующим треском и таяли где-то там, в кронах деревьев, заботливо прикрывающих поляну от зорких взглядов недремлющих звёзд.
Вокруг костра в живописном беспорядке сидели люди. Прямо на земле. В свободных, расслабленных позах. Одетые в одинаковые серые куртки и штаны из грубой материи. Их было, как и предположил организатор звука, около сотни. В основном мужчины.
Все они заворожёно глядели на огонь, и в глазах их читалась нескрываемая грусть. Грусть о чём-то далёком, утерянном навсегда. И хотя на многих лицах блуждали улыбки – тающие следы недавнего смеха, услышанного Годавьягу, – они не могли скрыть истинных чувств, обуревающих их всех.
Настроение людей разделяла сиктерийская лютня, настраиваемая высоким длинноволосым музыкантом, сидящем на небольшом возвышении. Струны под его пальцами, с паучьей ловкостью снующими по инструменту, протяжно и печально постанывали. Колки страдальчески поскрипывали. Резонаторный гудок пессимистически вздыхал.
Серебряный обруч с эмблемой в виде перекрещенных полумесяца и арбалетной стрелы, охватывающий лоб музыканта, указывал на то, что его хозяин является боевым менестрелем. Одним из последних Непокорных. Представителем элитного воинства Десяти Маркизов. Членом тайного общества Извечной Войны, против которого уж сколько лет безуспешно борются Тираны.
Годавьягу сразу узнал его. Легендарного певца свободы. Этого, выбеленного сединой мужчину, он не раз видел на ежемесячных карнавалах в разных городах Обжитых Провинций. Его выступления мало интересовали организатора звука, но стройная, сухощавая фигура, скользкий и одновременно колючий взгляд, нервные тонкие губы навсегда запомнились Годавьягу. Да и как можно забыть автора скандального «Гимна Побеждённых».
Вижвавр. Конечно – это он. Почтенный старец. Любимец простолюдинов и даже неконкретных. Опальный песняр. Неугодный и неудобный возмутитель спокойствия. Автор трёх с лишним десятков запрещённых песен. Организатор движения Братьев Песка. Обладатель гран-при Пальмовой Ветви фестиваля фольклорной музыки. Кавалер ордена Золотой Грозди. И прочее, прочее…
Совсем недавно он был пойман властями и подвергнут экзекуции на Прокрустовом ложе. Говорят, что менестреля выдал непроизвольно сорвавшийся крик, когда его укусила желтоглазая муха во время «самореза». Но многие склоняются к мысли, что старика просто предали. Как водится за незначительные деньги.
И вот он здесь. В позорной робе заключённого. Но такой же гордый и независимый как всегда.
Настройка закончилась. Искусно взятый аккорд, повис в воздухе чистым и пронзительным флажолетом. Вижвавр довольно улыбнулся и обратился сразу ко всем.
- Друзья, весёлые песни утомительны для моей подруги, – менестрель качнул лютней, – она расстраивается от чрезмерно импульсивных прикосновений. Давайте-ка я спою вам что-нибудь поспокойнее… Хотя бы вот эту балладу. Я сочинил её совсем недавно…
Последние слова старца прозвучали на фоне простого, но удивительно благозвучного перебора. Мягкого и печального. Это было вступление. А когда оно затихло, сбивающим с ритма арпеджио, последний Непокорный запел. Негромко, но отчётливо и, главное, с настроением. Заставляющим вслушиваться в слова и сопереживать услышанному. Да, великий певец умел удерживать внимание публики. Даже Годавьягу, известный своим скептическим отношением к музыке, проявил интерес к песне и дослушал её до конца.
Там, где ветер с волнами играл средь камней,
Там, где плакали чайки печально,
Повстречался садовник с любимой своей,
Подарив ей кольцо обручальное.
Он сказал: «Дорогая, в чужие края
Мы с тобою отправимся вскоре.
Оскудела давно уж родная земля…
Ждёт нас остров чудесный за морем.
Там стаи дивных птиц резвятся средь ветвей
Под музыку хрустальных ручейков.
Там отдыхает Тишина, расцветает Весна волшебных дней,
Там живут без горя Счастье и Любовь».
Отвечала она: «Свой родительский дом
Я сегодня покинуть не в силах.
Здесь отец мой и мать, всё родное кругом…
Дай немного мне времени, милый.
Отправляйся один, но вернись через год…
Я увядший твой сад обогрею.
Мы уедем туда, где нас Радость найдёт,
Где навеки я буду твоею.
Там стаи дивных птиц резвятся средь ветвей
Под музыку хрустальных ручейков.
Там отдыхает Тишина, расцветает Весна волшебных дней,
Там живут без горя Счастье и Любовь».
Вот и год пролетел. Ждёт она его зря,
Глядя вдаль со скалы одинокой.
Взяли волны его – дань морского царя,
Разлучив их навеки жестоко.
И рванулась она в круговерть диких волн,
Белой чайкой крича и стеная…
Ну а там, средь камней, сад зелёный расцвёл,
Буйным цветом холмы украшая.
Там стаи дивных птиц резвились средь ветвей
Под музыку хрустальных ручейков.
Там отдыхала Тишина, расцветала Весна волшебных дней…
Менестрель замолчал, оборвав припев на полуслове. И гармония осталась не разрешённой, застыв на каком-то тревожном аккорде. Ни минорном, ни мажорном, а именно тревожном, с примесью лёгкой досады из-за вынужденной незавершённости.
Слушатели взволнованно зашумели. Послышались восторженные возгласы и даже аплодисменты. Вижвавр тыльной стороной ладони вытер губы, пряча смущённую улыбку. Реакция зрителей ему понравилась. Достаточно сдержанная, без буйного восторга, но тёплая и приветливая.
Годавьягу, мало того, что дослушал балладу с не присущем ему вниманием, так ещё поймал себя на том, что сопереживает и подпевает менестрелю про себя. Он вдруг осознал – песня ему понравилась. Это было настолько неожиданно, что организатор звука испугался своего необычайного состояния, сравнимого с эйфорией, наступающей после приёма таблеток Ка"мюта. Нет, пожалуй, сравнение выбрано неудачно. Наркотик порабощает, заставляет идти на поводу. А тут полная свобода и такой подъём чувств! Такая жизненная сила!
- Вижвавр, спой про чёрта! Прошу тебя, спой!
Одинокий женский голосок прорвался сквозь монотонный гул зрителей. Он прозвучал так безнадёжно и обречённо, что певец вряд ли услышал его. Но тут его подхватили и усилили ещё с десяток голосов:
- Про чёрта! Про чёрта! Сыграй про чёрта!
Шуму прибавилось. Песню про чёрта, судя по всему, знали и любили. Да и сам менестрель был к ней неравнодушен – долго упрашивать его не пришлось. Заглушив гудок сурдиной, Вижвавр коснулся струн. Элегантно так, с некоторой помпезностью.
Годавьягу удивлённо вскинул брови. Аккордное вступление, сыгранное с помощью медиатора и «бутылочного горла», вызвало бы зависть у самых виртуозных музыкантов Сиктерии. Такие «глиссы», выворачивающие душу наизнанку, были подвластны только мастерам высокого класса. А когда менестрель сбросил с безымянного пальца левой руки отполированный стальной цилиндр и заиграл нечто, из ряда вон выходящее, в безумно рваном ритме с неповторимой синкопой на первой доле каждого такта, зрители просто застонали, не в силах сдерживать свои эмоции.
Техника его игры просто потрясала. Руки порхали над лютней, словно бабочки. Звуки рождались чистые и прозрачные. Не чета тем дребезжащим, вымученным бесчисленными балаганными горлопанами, запрудившими многострадальную эстраду Обжитых Провинций. Играл Профессионал с большой буквы.
Умопомрачительное тремоло, рвущий нервы форшлаг, пауза, смена ритма, насыщенная нестандартными модуляциями и, наконец, резко – пианиссимо, рождаемое нежным поглаживанием струн кончиками пальцев. И венец всему – голос. Отрывистый, переходящий на речитатив, в запеве и протяжный, чуть дрожащий и немного несмелый, в припеве.
Чёрт сидит на ручке кувшина,
Свесив ножки, хвост крючком.
Шершавой ладошкой черпает слёзы.
Пьёт, не покривится и молчком.
Злая старуха чёрные свечи
В печку бросает, макая в сахар,
Звёзды зажглись, только начался вечер,
А остальное всё для страха…
Чёрт, улыбаясь, курит трубку,
Кольца пускает в потолок.
Пепел, шипя, остывает в блюдце,
Там, где когда-то был чеснок.
Злая старуха из чёрного древа
Режет колоду - сойдёт за плаху.
Спит на боку обнажённая дева,
А остальное всё для страха…
Менестрель замолчал и, заиграв громче, перешёл на вступление. Но теперь он исполнял его иначе. Снова звонкой капелью зазвучал перебор. Но на сей раз не простой, а витиеватый и изящный, как золотая паутина пещерного тарантула.
Сквозь тонкие, дрожащие нити неожиданно прорвалось нежное дыхание флейты. Мягкое, чуть сипловатое, щекочущее ухо ласковыми переливами. Обворожительная мелодия заструилась над поляной, отражаясь от крон деревьев и утопая в поросшей мхом опушке.
А спустя всего два такта, не давая опомниться восторженным слушателям, в диалог с флейтой вступил фруппидорский рожок. Протяжные квинтовые двухзвучия, характерные только для «кизиловой свирели», огненным колесом, катящимся по крутому склону, ворвались в спокойное русло проигрыша, обозначенного лютней. Беспардонно нарушив монотонный рисунок, поменяв акценты и подчеркнув скрытые достоинства лада, рожок сделал его ярче и выразительнее. И музыка преобразилась, зазвучала немного жёстче и насыщеннее.
Годавьягу не сразу разглядел новых музыкантов, так неожиданно ожививших и украсивших песню. Среди однообразных серых фигур нелегко было обнаружить лежащих на спине юношей и выдувавших из своих инструментов эти замечательные звуки. Ведь только лёжа можно было более-менее прилично играть на рожке и г-образной флейте. А играли они чересчур прилично. И, судя по неординарным причёскам (длинные волосы, заплетённые в косички разной длины), являлись менестрелями новой волны – преемниками Охотников за Ускользающим Миром.
Тем временем Вижвавр кивнул головой, давая понять своим помощникам, что со следующего такта он начнёт петь. Рожок и флейта послушно «удалились» на второй план, растворившись в ажурной канве перебора. Менестрель продолжил песню.
Чёрт опрокинул бутылку с ромом.
В лужу плюхнулся с головой.
Что-то невнятно читает в рифму
И вздыхает под луной
Злая старуха чёрную кошку
Варит в котле, напевая Вахха.
Горько во рту, но совсем немножко,
А остальное всё для страха…
Чёрт задремал, укрывшись салфеткой.
Губки бантиком, ручки врозь.
Снятся ему белые птицы,
Всё что когда-то не сбылось.
Злая старуха чёрные нити
В ряд натянула, – шьёт рубаху.
Вот и вошёл, а хотелось бы выйти,
И за порогом лишиться страха…
И вновь в полную мощь вступили духовые. На сей раз, они вели в два голоса простенькую, но очаровательную тему, которая, укладываясь в необычный размер «семь восьмых», всё время повторялась, создавая иллюзию бесконечного и изящного ожерелья, усеянного великолепными жемчужинами и рубинами.
Мелодия становилась всё тише и тише, пока не умолкла окончательно. Годавьягу обвёл глазами присутствующих. Почти у всех на щеках в свете костра поблёскивали кривые дорожки, оставленные невольными слезами. Более того, организатор звука сам беззвучно плакал, роняя хрустальные капли на траву. Его проняла эта музыка. Она пропустила его душу через мясорубку и безвольным фаршем бросила ему в руки. Она окончательно расколола ледяные кирпичи в стене его равнодушия, которые за последние дни и так подтаяли и пошатнулись. Она надавала ему пощёчин, заставив встрепенуться и посмотреть, что же творится вокруг. Она поцеловала его в сердце, приворожив к себе и околдовав навеки. Годавьягу любил её! Кто бы мог подумать!
Над поляной повисло тягостное молчание, грозящее перейти в необратимое уныние. Но Вижвавр тонко прочувствовал настрой слушателей. Не давая никому опомниться, он энергично ударил по струнам и запел. Громко и яростно. С былым задором. И это был «Гимн Побеждённых», самая запрещённая и самая известная песня менестреля.
Когда земля накрыла крышку гроба,
Когда оркестр победно заиграл,
Толпа пустилась в пляс среди крестов убогих…
Я на плите могильной прочитал:
«Крепче запри двери.
Не открывай сердце.
Легче всего поверить
в вечное солнце,
когда не знаешь,
что наступит ночь».
Когда раздали щедрые награды,
Знамёна перекрасив в новый цвет,
Закон переписав, сломали баррикады,
Я получил письмо и вскрыл конверт.
«Крепче запри двери.
Не открывай сердце.
Легче всего поверить
в вечное солнце,
когда не знаешь,
что наступит ночь».
Когда салютов залпы отгремели,
Закончилось бесплатное вино.
Оркестр замолчал, охрипли менестрели…
Шепнул мне кто-то: «Помни лишь одно…
Крепче запри двери.
Не открывай сердце.
Легче всего поверить
в вечное солнце,
когда не знаешь,
что наступит ночь».
Когда лихие песни надоели,
Запели новый гимн на старый лад.
Пригрели мудрецы престижные портфели…
Всё снова началось, и я был рад,
Что,
Крепче закрыв двери,
не открывал сердце.
И никогда не верил
в вечное солнце,
Прекрасно зная,
что наступит ночь…
С каждым словом песни люди поднимались со своих мест, становились в полный рост и начинали подпевать. Плечи их распрямлялись. Глаза светились каким-то неземным огнём, вмиг иссушающим былые слёзы. Лица сияли решимостью и отвагой. Всё новые и новые голоса вливались в общий хор. И концовку гимна пели уже все без исключения.
Годавьягу вслушивался в давно знакомый текст, и мурашки пробегали по его телу. Насколько он помнил, так мощно и слаженно гимн исполнялся впервые. И, не смотря на явно декадентский смысл песни, она звучала настолько сильно и проникновенно, что где-то в тайниках сознания вспышкой молнии пробуждался бунтарский дух, настойчиво зовущий к непримиримой борьбе за справедливость.
Вновь стало тихо. Даже костёр как-то поумерил свой пыл, пожирая дрова без прежнего треска и задора.
Годавьягу, испытывая невероятный восторг, вгляделся в, наполненные счастьем, лица людей и… Что за чертовщина! Прямо перед ним, неподалёку от Вижвавра, гордо задрав подбородок, стоял Зугзугевен! В серой робе каторжанина. Живой и здоровый. С ногами! Он расслаблено улыбался, задумчиво глядя куда-то вверх, в хаос густой листвы. А у него за спиной и тоже на своих двоих пристроился Лэнзидальм! А чуть дальше – старый Могривчеа!
Организатор звука, пошатываясь, вышел на поляну. Что-то крикнул, но не услышал своего голоса. Попытался взмахнуть рукой, но не смог. Тело налилось свинцовой тяжестью. Ноги подкосились, и он рухнул ничком на землю. Глаза заволокло бархатной тёмно-зелёной пеленой. Организм, уставший бороться с потрясениями, отключился.
Годавьягу очнулся ближе к полудню. И тут же попал в объятия своих друзей. А потом целый час прошёл во взаимных расспросах, завершившихся дивным пикником на берегу тихой речки, в тени плакучих ив. Они пили чудеснейшее зелёное вино и ели умопомрачительное жаркое из дикого поросёнка, фаршированного печенью и ножками горных индеек.
- Для невольников вы шикарно живёте! – Годавьягу с аппетитом запустил зубы в сочный кусок мяса. – У нас там такого не подают.
- Охотимся помаленьку, – Могривчеа кивнул на берестяной колчан с луком и стрелами.
- Такое впечатление, что вы только и делаете, что охотитесь… И вообще, я не понимаю, а где охрана? Где бараки? Где рудники? Где бешеные псы, наконец?!
- Всё это есть, – Зугзугевен потянулся к меху с вином, – и в достаточном количестве. Но сегодня выходной, во-первых. У вас день Великой Случки, а у нас просто… выходной. А во-вторых, неквалифицированные работы уже закончились, мы остались не у дел. Дело за вольнонаёмными спецами. День-два и богатства Зелёной Долины нескончаемым потоком хлынут в Сиктерию. Так что… Охрана выставлена у перевала и тоннеля. Бежать можно только туда, на запад. На востоке непроходимые болота. Север и юг – сплошные горы. Неприступные и безжизненные. Кстати, бежать в Сиктерию никто из нас не собирается. Правильно я говорю?
Могривчеа и Лэнзидальм согласно кивнули головами, а Зугзугевен продолжил.
- Бежать мы туда не собираемся. Мы туда вернёмся. И очень скоро.
- Неужели… – Годавьягу прекратил жевать.
- Совершенно верно… Мы вынуждены будем вернуться!.. – бывший координатор вращения многозначительно поджал губы. – Мы здесь больше не нужны. И нас невыгодно оставлять в живых. Нам стало известно, что в ближайшее время пройдёт операция по ликвидации каторжников и, возможно, даже вольнонаёмных.
- Но это же чудовищно!
- Годавьягу, ты хочешь сказать, что все остальные «забавы» Тиранов не чудовищны?
- …
- Кому нужны рабы с отросшими ногами? Кому нужно, чтобы был развеян миф о мифической экзекуции? Извини за тавтологию. Вспомни, как они без колебаний уничтожили Шестой город… Иначе бы раскрылась их великая тайна! А тут несколько тысяч человек, к тому же, горцев, плюс мятежники. Раз, и нет города. Лысый в Балахоне сказал: «Чёрт с ним, новый построим!» И чёрт с ним! Решение проблемы – это отсутствие проблемы. Так, по-моему, звучит одна из их циничных заповедей. – Зугзугевен необычайно возбудился. – Ха, кстати, ты и не знаешь, что один человек уцелел после взрыва! Это был пастух. Он находился высоко в горах, откуда всё было видно и слышно. И волна взрывная его не достала. Да и с мятежниками он успел пообщаться до того как…
- Постой, – Годавьягу вклинился в импульсивную речь друга, – а как же те горцы, что выжили в винных подвалах. М′Канловеш, например.
- Они ничего не видели, мой друг. Или очень хорошо сделали вид, что не видели, и прикусили вовремя языки. Хотя… Ты же сам рассказывал, что на М′Канловеша совершили нападение…
- Но то были неконкретные!..
- А конкретные не вмешивались! Стояли и ждали пока… Ладно, дело не в этом… Могривчеа повстречал оставшегося в живых пастуха. И тот поведал ему о «безногих» повстанцах, о взрыве и про бартерных шакалов, добивавших раненых. Да-да, и такое было. Могривчеа после долгих раздумий кое-чем поделился со мной. К сожалению, он поведал мне слишком мало. А потом его положили на Прокрустово ложе... Я сразу же догадался, что в нашей компании завёлся предатель. Но был в смятении и ни на кого не мог подумать. Поэтому и не рассказывал никому об этом. А потом и сам попал по глупости… с этим шаром. Ведь знал же, что среди нас крыса… Но, всё что ни случается, всё к лучшему. Здесь можно жить! – Зугзугевен довольно потянулся. – Здесь и акулы сыты и… ноги целы.
Друзья рассмеялись удачному каламбуру. Годавьягу, сделав длинный глоток, поинтересовался:
- Хотел тебя спросить, Зугзугевен… А как тебе удалось, несмотря на инъекции, кричать во время экзекуции? «Мои ноги не шевелятся», – кажется, эти слова ты пытался произнести.
- Именно эти. Всё просто, мой мальчик. Ты помнишь моё последнее желание?
- Помню. Ты хотел отказаться от смирительных…
- Вот именно. Но мне не дозволили. Ведь тогда я бы непременно раскрыл их тайные замыслы, и… В дело вмешался его величество Случай. Медсестра, делающая уколы, уронила одну из ампул прямо на плиточный пол. Бедная девушка чуть с ума не сошла от страха. Ампула вдребезги. Мне смешно, она ревёт. Я говорю – давай и остальные разобьём, я, мол, никому не скажу. Ведь догадываюсь (хотя и жутко сомневаюсь), что ноги мне будут рубить понарошку. Но она-то свято верит, что своими уколами избавляет меня от страданий, поэтому шустро вкалывает мне всё оставшееся лекарство и передаёт по конвейеру Плюшевым Затворникам. Ну, те меня быстро упаковывают в Прокрустово ложе… Как они это делают, я не видел. На глаза нацепили повязку, а тело после инъекций одеревенело к чертям. Когда коляску выкатили на площадь, я посмотрел на то, что мне должны были отрубить и засомневался пуще прежнего. Пластиковые ноги, которые они приторочили, выглядели как настоящие. Думаю, ну всё, на мне заканчивается театр, начинается укорот, экономия на гробах… Слушайте, какая всё же дьявольская выдумка: имитировать отрубание ног и получать дармовую, рабскую силу… Тьфу!
- Извини, опять тебя перебью, – Годавьягу протянул друзьям сигареты, – я не совсем понимаю одно… Лагерь, в котором вы живёте, не охраняется. Рудники, шахты, скважины и тому подобное тоже. Так вот… Почему нельзя уйти в лес, отказаться от работы, организовать сопротивление, вести партизанскую войну?
- Логично, – Зугзугевен с наслаждением закурил, – но увы… В лесу жить можно, но два раза в неделю в своих дуплах просыпаются бешенные псы. Они выходят на охоту и сметают своими двухметровыми языками всё, что шевелится размером от таракана до горбатого бегемота. Они прекрасно лазают по деревьям, плавают и даже летают на короткие расстояния, точнее – планируют. Спрятаться от них невозможно. Одна собака за десять минут способна перегрызть дуб толщиной в два обхвата. И камни им не большая помеха. Между прочим, эти твари едят желтоглазых мух, приманивая их какими-то особыми выделениями из носа. Может, поэтому здесь эти насекомые особо и не летают. А ещё из крови бешеных псов делают сыворотку, которая при длительном употреблении делает человеческую кровь не привлекательной для мух, что очень удобно, не правда ли? Естественно, доступ к сыворотке только у Тиранов. Так, я отвлёкся… Одним словом, в лесу долго не проживёшь. А вот в лагере специальные бронированные дома. Их ни одна собака не прокусит. Вдобавок здесь можно подцепить неизлечимую болотную лихорадку. Опять же, профилактическое лекарство выдаётся только по спискам после окончания рабочего дня. Так что, милый Годавьягу, твоя логика трещит по швам, а наш рай не такой уж безоблачный, при ближайшем рассмотрении.
- Понятно, – Годавьягу развёл руками, – я – пас. Тогда рассказывай дальше.
- Ну да… Лежу, смотрю на пальцы на ногах и чувствую, что могу ими пошевелить. Всё-таки одной инъекцией меньше. Прикладываю усилие, шевелю! Смотрю, а они не шевелятся! А я же чувствую, что это не так! Я обрадовался, да как заору… Жаль одно мычание получилось, а так наделал бы я им шороху!
- Ты и так наделал, – Лэнзидальм зашвырнул обглоданную косточку в реку. – Ту медсестру разоблачили. Нашли осколки от ампулы. Бедняжка пропала без вести. Это мне в изоляторе рассказали. А когда меня обкалывали перед экзекуцией, рядом стоял какой-то тип с коробочкой с запасными ампулами и следил, чтобы впрыснули всё, как положено.
- Печально, – Зугзугевен пожал плечами, жалко медсестру. Пострадала ни за что.
Друзья молча выпили и на какое-то время сосредоточились на еде. Изумительно приготовленный поросёнок просто таял во рту. А ножки индейки превзошли все ожидания. Приправленные какими-то лесными травами, они были столь нежны и пикантны, что вызвали бурю эмоций на лицах сотрапезников. И в полной мере ублажили, потревоженные умопомрачительными запахами, желудки.
Первым нарушил молчание Годавьягу.
- Лэнзидальм, вот ты тогда в «Девяти Помидорах» говорил, что оба мятежа были спровоцированы Тиранами. Я долго думал над этим, но не смог найти какого-либо разумного объяснения.
- Я поясню тебе. Некоторые вещи мне самому только вчера растолковали. Самое простое со Вторым Мятежом. В пустыне Бешеных Псов скопилась критическая масса заключённых. К тому времени уже было закончено строительство основного тоннеля и подъездных путей. Требовались квалифицированные рабочие. Среди каторжан таких практически не было. Надо завозить новую партию рабов. А что делать со старыми, толку от которых немного, а кушать просят, да и знают слишком много, глядишь, как бы не случилась утечка информации. И вот какое дичайшее решение принимают Тираны. Они засылают в лагерь своих провокаторов, те баламутят народ на восстание, а затем с помощью пулемётов бунт топится в крови. Пленных и раненых не остаётся… И у них практически всё получилось. Но они не учли, что мятежники, в большинстве своём, были людьми грамотными и организованными. Посуди сам, семьдесят процентов из них облечённые доверием. Так вот, восстание началось, но далеко не так, как рассчитывали власть предержащие. Они думали, что толпа начнёт крушить бараки, технику; будет митинговать и разглагольствовать. А бунтовщики под покровом ночи обезоружили внутреннюю охрану и, используя их мундиры, овладели всеми тремя заградительными кардонами. Без единого выстрела! Преодолев перевал, они практически без потерь вошли в Шестой город. К сожалению… Дальше ты знаешь.
- Изощрённо, – Годавьягу покачал головой.
- Это ещё что. Первый Мятеж был организован ещё круче! – Лэнзидальм хлопнул себя кулаками по коленям. – Наступил кризис власти. Ты, конечно же, изучал этот период времени в истории Сиктерии по учебникам. Экономика в упадке, уровень жизни населения вообще никакой, воровство, спекуляция, проституция… Да что там… Сам знаешь. Авторитет Тиранов никогда не падал так низко. Их открыто поносили домохозяйки. На каждом углу бродячие скоморохи распевали про них унизительные куплеты. На стенах домов появились недвусмысленные лозунги, требующие свержения маразмирующих правителей. А карикатуры политического содержания с Тиранами на переднем плане печатались даже в центральной прессе. И что же они делают. Создаётся сначала вымышленная, а потом вполне реальная подпольная организация, поддерживающая аристократию и дворянство. Руководство подпольем берёт на себя небезызвестный маркиз Тиффтальд по прозвищу Пучеглазый. Обмельчавший и разорившийся дворянчик, купленный Тиранами с потрохами. Ведётся мощная пропагандистская работа. На площади города выкатываются бочки с вином, – якобы угощение от бывшей знати. В газетах появляются фотографии типа: «Дворяне кормят бездомных детей», «Фельдгерцог Ереей III с супругой навещают больных пятнистой ангиной», «Княгиня Б. организует досуг работниц на помидорных плантациях», «Золото северных аристократов спасает разорившихся ныряльщиков». И так далее и тому подобное. Дворяне сами верят в эту чепуху и потихоньку втягиваются в подполье. Итог – мятеж Десяти Маркизов. Население Сиктерии во время этого страшного бунта уменьшилось почти в полтора раза. А сами Тираны отсиживались в своей горной резиденции, на берегу озера Квадрат и давали мудрые распоряжения по ходу развития переворота. Именно они направили гнев народных масс на свои собственные памятники, изображения и многотомные труды. Именно они посадили на трон бездарного и самовлюблённого герцога Бозольга, имеющего сомнительные родственные корни с королевской династией. Главой парламента стал естественно Пучеглазый. Два месяца длилась эйфория. Потом разруха, болезни, голод, людоедство и так далее. Бездарные попытки правительства герцога поднять страну с колен на фоне расточительных празднеств и балов с фейерверками. Тираны в изгнании. Они мученики, пострадавшие от жаждущих власти аристократов. При них хлеб был дешевле, и финики бесплатно раздавали. При них не нужно было гнуть спину, чтобы заработать на пропитание. При них было лучше. У нас любят мучеников. Их жалеют. Над ними висит немеркнущий ореол добродетели. По ним скучают. И, если возможно, их… как это сказать, реанимируют. Не совсем удачно, но сойдёт. Ход мыслей понятен? Через некоторое время их власть реставрируется. Несколько в ином обличии, но суть остаётся прежней. Вот так-то.
- Всё очень просто.
- Проще не бывает, – Лэнзидальм подцепил острой палочкой кусочек печёнки, – но, увы, не всякий видит эту простоту… Ну, да бог с ней. Ты лучше поподробнее расскажи о трёхголовых кондорах. Меня заинтересовали эти уродцы. Может, всё-таки тебе показалось…
- Да ты что, Лэнзидальм! Я их видел! Они были так же близко, как вот ты сейчас… Готов поклясться чем угодно! Хоть кадилом Верховного шамана Сиктерии!
- Годавьягу прав. – В разговор вмешался Могривчеа. – Мне не «посчастливилось» наблюдать этих гербоподобных тварей, но я однажды наткнулся на их гнездо. Вы, конечно же, наслышаны про катакомбы, чьи ходы в избытке можно обнаружить в окрестностях городской свалки. Так вот, как-то раз я со скуки, а скорее по глупости решил погулять по подземелью. И в одной из тупиковых галерей обнаружил кладку гигантских яиц. А само гнездо было выложено из человеческих черепов. Мне сначала показалось, что там одни яйца. А потом я пригляделся, батюшки, – черепа. Вот так же курам подкладывают деревянные обманки, чтобы они лучше неслись. Ох, и дал я ходу оттуда! Было дело.
- Говорят, этих пташек вырастили Плюшевые Затворники. – Годавьягу с сомнением почесал подбородок.
- Может и так…Больше всего в твоём рассказе меня заинтересовали не трёхглавый монстры, а подземный коридор из белого кирпича. И особенно круглый зал с коническим полом. Ты не находишь, что всё это напоминает огромные песочные часы?
- У тебя богатое воображение. Действительно, сходство имеется. Но кто всё это сделал? И зачем?
- Это вопрос. И чёрный крутящийся шар под потолком…
- Странно это. И ещё я хотел спросить. Каким образом в чаще леса могла оказаться горящая свеча? Кто её туда поставил и зажёг? Опять же, эта странная картина …
- Существует легенда, – Могривчеа сорвал травинку и вставил её в уголок рта, – известная ещё первым каторжникам пустыни Бешеных Псов. Она гласит, что однажды придёт Избавитель, который спасёт народы Обжитых Провинций от рабства и тирании. Точно известно место, но время не определено. Каждый вечер адепты ордена Избавителя ставят там свечу, чтобы Великий Странник не заблудился в темноте и вышел к своему народу. Вот ты и попал на…
- Друзья, – Зугзугевен перебил Могривчеа, – мы можем сколь угодно долго разговаривать про чудеса, которых в Сиктерии великое множество. Давайте вернёмся к прерванной теме… Поговорим о мятеже… О Третьем мятеже.
- Что?! – Годавьягу округлил глаза. – О Третьем?!
- Тише, Годавьягу, даже здесь мы должны опасаться… Именно о третьем. Который начнётся очень и очень скоро. Возможно завтра или послезавтра. Медлить больше нельзя. По некоторым сведениям нас всех здесь собираются отравить. Так что… Тебе мы доверяем полностью, милый друг. И ты, я надеюсь, примкнёшь к нам.
- Ты нам нужен, Годавьягу. – Лэнзидальм положил ладонь на плечо организатора звука. – Ты один в данный момент стоишь сотни классных бойцов. У тебя есть кинжал… Ты сможешь осуществлять разведку. Или… Как ты захочешь. У тебя есть право выбирать.
- Твоя помощь нам просто необходима. – Могривчеа печально улыбнулся. – А ждать и терпеть… больше нет сил.
Годавьягу молча поднялся и подошёл к реке. Невидящим взглядом уставился в зеленоватую водную гладь.
Вот и расставлены все точки над «ё». Алгоритм определён. Обозначены все неизвестные. Осталось придумать решение. Даже не придумать, а выбрать. Из двух одно. Первое – через кровь, слёзы и смуту, но со своими друзьями. Или второе… Не менее страшное. Вертящееся в голове уже давно. Подкреплённое недавним рассказом Зугзугевена. Решение, на которое он должен отважиться сам, не надеясь ни на чью поддержку. «Одинокий, ты идёшь путём созидающего…» В голове всплыла фраза из какой-то скучной книги одного бартерного философа. Да, только в одиночестве можно будет добиться поставленной цели. Открыть глаза невидящим. Показать… Чёрт, а ведь без Руннинэль он не обойдётся! Стоп, но ведь завтра… Да-да, именно завтра она заступает на дежурство! Вот и последний квадратик в схеме. Надо просто выйти! «И за порогом лишиться страха…»
- Друзья, – голос организатора звука дрожал, – в последнее время по чьей-то злой воле, или совершенно случайно, или ещё по какой причине мы оказались участниками чрезвычайно опасной игры. Игры, протекающей по чудовищным правилам, порой неподвластным нам. Я… Мне… Друзья, я вас так люблю… Никакими словами не выразить этого чувства. Никакими… Волей или неволей я оказался причастным к вашему нынешнему положению. Волей или неволей я… предал вас. Не перебивайте меня! Вы скажете, что предатель один… Бгиццогум, и доказательства тому неопровержимые. Возможно, это так, но… Друзья, моя вина очевидна! И боль за эту вину гложет меня, и жить с ней очень тяжело. Чтобы навсегда избавиться от неё, чтобы… Простите меня, я волнуюсь. Говорить очень трудно, но… Друзья мои, я нашёл выход. Я знаю, как надо действовать. Но, увы, я буду действовать один. Без вас. По-другому не получится. И я верю, что добьюсь успеха! Я мог бы стать шпионом. Перемещаться с помощью кинжала и координировать ваши действия. Но мне кажется, что вернее будет устроить всё по-другому. У меня к вам только одна просьба, если от вас это может зависеть. Не начинайте мятеж завтра. Подождите один день. Только один день. А послезавтра… если у меня ничего не получится, то… – Годавьягу развёл руками. – Мне нелегко было решиться, но, думаю, так будет правильно. Простите меня. И поверьте! Не хочу, чтобы вы меня переубедили… Простите и поверьте!..
С этими словами он переложил кинжал из одних ножен в другие.
Руннинэль сидела в кресле, перелистывая журнал комиксов. Забавные картинки про подвиги вездесущего Лоло-трубачиста пёстрыми заплатами мелькали в глазах, не вызывая никаких эмоций. Она никак не могла сосредоточиться на бесхитростном сюжете, невнимательно прочитывала надписи, постоянно отвлекалась, прислушиваясь к тому, что творится на улице.
День Великой Случки.
Для кого-то долгожданный, для кого-то ненавистный. День, уравнивающий и унижающий всё основное население Сиктерии призывного возраста. То есть с шестнадцати до пятидесяти лет. Закону о Тотальном Соитии подчинялись практически все, невзирая на чины и звания, на заслуги перед отечеством, на национальность и пол. Министр и водонос, герой труда и завсегдатай досок позора, любвеобильный горец и туарег-коптильщик – никто не мог избежать обязательного совокупления в день, когда фанфары с башен городских синагог возвещали о начале Великой Случки. Исключение составляли тяжелобольные, гвардейцы, несущие службу, заключённые, старики, дети и неконкретные.
Сегодня все пары, определённые ежегодным жребием в день Первого Ангела, занимаются любовью. Положенные по регламенту три часа. Из них тридцать минут отводится на комплекс эротических игр, составленный и рекомендованный к применению ведущими сексопатологами Обжитых Провинций. Сорок минут надлежит посвятить традиционному совокуплению в одной из двух классических поз, установленных теми же специалистами. Полтора часа – время импровизации с непременным использованием контрацептивов типа презерватив для мужчин и кубик Шалаан-Цэн для женщин. Двадцать минут остаётся на произвольно разбитые по длительности перерывы.
Не участвующие по социальному статусу в жеребьёвке, проводят день Великой Случки на улицах города. Пары составляются случайно в течение суток. А непосредственно соитие происходит на виду у муниципальных наблюдателей, возле любой регистрационной конторы, где, по окончании действа, партнёры получают соответственную пометку в специальной книжке «Учёта Буквы Закона». Для данной категории граждан правила не ограничивают ни время, ни характер совокупления. Поэтому, чаще всего, любовные утехи простолюдинов перерастают в шумные оргии, изрядно подогретые сахарной водой.
Дом Годавьягу, к великому его сожалению, находился возле одной из таких контор. Около сотни обнажённых мужчин и женщин предавались разврату, перекрыв напрочь движение по узкой улочке. Разгорячённые тела сливались в одну бесформенную кучу, напоминавшую диковинное лоснящееся животное, пьяно хрипящее, сладострастно воющее и отвратительно воняющее потом и дрожжевой сивухой.
Организатор звука брезгливо переступил через, бьющихся в экстазе, юношей, судя по казённым татуировкам на шеях, вольнонаёмных метельщиков. Молодые люди настолько перегрузились томатной брагой, что, потеряв в безумном хороводе тел своих подруг, они с такой же лёгкостью поменяли свою сексуальную ориентацию, выкатившись в порыве страсти на крыльцо дома облечённого доверием.
«Напрасно тратите калории, – усмехнувшись, подумал Годавьягу, открывая дверь, – за однополый секс штампик в регистрационную книжку не поставят». Вслух он пробормотал чуть слышно:
- Скоты, – и добавил, проходя в дом, – и закон ваш скотский.
Руннинэль, завидев Годавьягу, отложила журнал. Закинула ногу за ногу. Натянула юбку на колени. Руки сцепила замком так, что пальцы побелели от напряжения. Она смотрела организатору звука прямо в глаза и выжидающе молчала.
Годавьягу торопливо подошёл к ней. Протянул руку, но, словно наткнувшись на невидимую преграду, медленно отстранился.
- Ты всё-таки пришла, – он, будто не верил в то, что видел перед собой.
- Пришла, – эхом отозвалась она.
- Ну и хорошо, – Годавьягу, справившись с волнением, присел напротив. Заговорил торопливо, словно боясь опоздать куда-то, спугнуть свою подругу, появившуюся так неожиданно и так вовремя. – Вот и славно. Вот и дивно. Ты пришла. Пришла. Я уже, честно говоря, и не надеялся. А ты пришла. Ты мне действительно нужна, Руннинэль. Ты…
Она встала, прервав его на полуслове. С безразличием в голосе произнесла:
- Мне самой раздеться или… как ты любишь…
На последней фразе голос её дрогнул, но она откашлялась и продолжила тем же ледяным тоном:
- Так что, будем прямо здесь или пойдём в спальню, радость моих ночей?
- Никуда мы не пойдём, – Годавьягу, досадливо морщась, прикрыл ладонью лицо.
- Прекрасно, значит здесь. На креслице. – Руннинэль нервно пробежала пальцами по пуговицам блузки. – С чего начнём? С эротической прелюдии или сразу перейдём к импровизации? Тебе ведь больше нравится свободный стиль.
- Начнём с перерыва! – Голос Годавьягу прозвучал неожиданно холодно. Он уже полностью взял себя в руки. Радость от встречи сменилась стеклянной сдержанностью. – И хватит паясничать! Разговаривай со мной нормально.
- Нормально?! – Руннинэль скинула блузку на пол.
- Да! И хватит раздеваться! Сядь на место!
- Ты мне… – Она, часто хлопая ресницами, уставилась на организатора звука. В глазах алмазами обиды сверкнули слёзы.
- Помолчи, пожалуйста! – Он немного смягчился. – Я понимаю, что ты меня… мягко говоря, не перевариваешь. Но так получилось, что мы оказались вместе. Не я выдумал эти правила и не ты. Сама знаешь, что будет, если кто-то из нас откажется… Надо быть терпимее, что ли. Да сядь ты, наконец.
Руннинэль неожиданно послушно села. Грудь её колыхнулась упругой волной. Годавьягу, стараясь не глядеть на прелести подруги, продолжил.
- Прости меня за резкость, но ты сама… Тьфу ты! Не хочу я сейчас выяснять отношения! Не хочу. Я столько перенёс за последнее время, что наша с тобой перепалка мне здоровья не добавит. Я просто скажу тебе сейчас… Я скажу тебе одну вещь, и ты пойдёшь.
- Куда? – Слёзы в глазах высохли так же внезапно, как и появились.
Годавьягу пожал плечами.
- Домой, наверное. Или нет, сначала ты пойдёшь к… Тиранам.
- Зачем?
- Не зачем, а почему.
- Почему?! – Разговор не нравился Руннинэль. Она не понимала, куда клонит её друг. Это её раздражало и тревожило одновременно.
- Потому что мы не будем сегодня заниматься… этим. К моему… великому… сожалению… Вот…
- Как это не будем!? А зачем же я пришла?
- Чтобы тебе не отрубили ноги, дорогая. Ты всё правильно сделала. Спасла себя от экзекуции, а меня от постыдного доноса. Но, правда, теперь тебе придётся доносить на меня. К счастью, у тебя это получится…
- Но почему!!?
- Да потому что я отказываюсь исполнять свои мужские обязанности! Какая ты непонятливая! А раз я отказываюсь, ты должна сообщить об этом Тиранам. И завтра мне… Послушай, а завтра ты точно дежуришь в исполнительной бригаде?
- Точно. – Руннинэль ошарашено смотрела на Годавьягу. – Но зачем!? Я не понимаю тебя! Не хочу понимать!
- Так надо. Может, я… Ну конечно, я хочу записать звук отрубаемых ног. А другого пути нет. Только… Ты всё поймёшь потом, если… если сделаешь всё так, как я тебя попрошу. Я не могу тебе всё рассказать. Сейчас я кое-что напишу. Ты прочтёшь, запомнишь и сделаешь всё как надо. Договорились? Смотри внимательно сюда, – он похлопал себя по карманам. Достал карандаш и изрядно потёртый клочок бумаги. – Что это? А-а-а!.. Помнишь, когда мы встретились на площади, где всегда играл Дижгарлапс? Его обезьянка дала мне записку с предсказанием. Так вот это она и есть. Шарманщик сказал, чтобы я прочёл её в самый трудный момент…
Годавьягу аккуратно развернул ветхий конвертик, распрямил его на коленях. С трудом разбирая слова, вчитался в едва различимый текст.
«Что же мешает мне думать, что все кругом являются моими товарищами… которые бьются над теми же вопросами, каждый по-своему, которые также при этом безуспешны, каждый по-своему, которые молчат или лукаво тараторят… Но тогда мне не следовало и обособляться, тогда я мог бы преспокойно оставаться со всеми, не вести себя, точно напроказивший ребёнок, которого выставляют вон взрослые, и сами желавшие бы выйти, но запутавшиеся в сетях своего разума, который утверждает, что выхода нет и что всякое стремление к нему нелепо.
Ф. Кафка».
Годавьягу задумался над прочитанным. Слова незнакомого бартерного автора не прибавили оптимизма. Организатор звука на мгновение заколебался. А правильно ли он хочет поступить? Имеет ли смысл вся эта затеянная им игра? Опасная и далеко не равная. Может, всё-таки мятеж? Там всё проще… Нет! И ещё раз нет! Прочь сомнения!
Годавьягу решительно скомкал письмо.
- И где только Дижгарлапс находил все эти предсказания! Такое впечатление, что он был образцовым клиентом бартерной библиотеки. Ишь ты – Ф. Кафка! Тоже мне мыслитель! К чертям иноземных писак! Пойдём на кухню, я знаю, на чём можно писать. И оденься ты, в конце концов. Я серьёзно говорю, сегодня мы этим заниматься не будем!
10 ЕЩЁ БЫСТРЕЕ
Факел траурный горит,
С колокольни кто-то крикнул,
Кто-то громко говорит.
Кто-то чёрный там стоит,
И хохочет и гремит,
И гудит, гудит, гудит,
К колокольне припадает,
Гулкий колокол качает, –
Гулкий колокол рыдает,
Стонет в воздухе немом
И протяжно возвещает
О покое гробовом.
Эдгар По
И куда только делась вчерашняя прохлада. Зарождающаяся над океаном буря, лишь кончиками своих влажных пальцев пощекотала, опалённый зноем, сиктерийский берег; подарила призрачный воздушный поцелуй надежды и сгинула в пенных волнах, напрасно разбуженных, взбаламученных и обезображенных грязными студенистыми лохмотьями королевских медуз.
Снова жара. Воздух удушающей подушкой накрыл Обжитые Провинции. Солнце расплылось по небу бесформенной кляксой, разя на землю своим фотонным, смертоносным перегаром. Спрятались птицы и насекомые. Поникли пальмы, превратившись в жухлые и сморщенные хвосты бойцовских павлинов. Прибавилось работы водоносам и торговцам кислородными аппаратами. Города Сиктерии безропотно отдались в безжизненные объятия всепроникающей духоты. Всё вернулось на круги своя. Мимолётный глоток живительной свежести только раззадорил. Потекли привычные, долгие, унылые, сонные будни.
Тополь Скорби спасительной тени не давал. Все нижние ветки дерева были спилены, дабы преступники не могли чувствовать себя комфортно. А сам ствол на высоту человеческого роста был плотно утыкан гвоздями с обкусанными шляпками, для того чтобы у наказуемого не было возможности прислониться и отдохнуть.
Годавьягу выпил пиалу тёплой, слегка солоноватой воды, поднесённую ему стражником. Каждый час суровый гвардеец поил его, а каждые четыре часа давал пережаренный сухарь, смоченный в кислом молоке. Жажда и голод не мучили организатора звука. Невыносимые страдания доставляла жара. Убийственно палящее солнце.
Как только Годавьягу слизал с губ последнюю каплю влаги, его лоб моментально покрылся мелкими бисеринками пота. Едкие выделения жгучим ядом заползли в уголки глаз.
- Вытри мне лицо. – Организатор звука без особой надежды обратился к надсмотрщику. – Прошу тебя…
- Может, тебя ещё и подмыть? – грубо сострил гвардеец и расхохотался, выплеснув остатки воды из пиалы на живот Годавьягу.
- Я вытру.
Осуждённый и гвардеец одновременно вздрогнули. Стражник от величайшей наглости говорившего, ибо разговоры не по существу жестоко пресекались и карались. А организатор звука оттого, что узнал голос.
- Вагийора! Это ты?
- Да, мой милый Годавьягу, – в её голосе прозвучали непонятные нотки то ли сожаления, то ли удовлетворения.
- Говори быстрее слова презрения и уходи, иначе…
Гвардеец с самым решительным видом поднял камчу. Ему наплевать было, кто перед ним стоит: женщина, ребёнок, или беспомощный старик. Любой должен соблюдать законы и любой должен отвечать за несоблюдение оных. Вагийора, не дожидаясь активных действий со стороны блюстителя порядка, с насмешкой предъявила ретивому служаке пластиковый жетон с красно-золотым тиснением. И как-то сразу поникли разноцветные усы, и плётка спряталась за спину.
- Отойди подальше, нам надо поговорить. Дело государственной важности.
Годавьягу постарался улыбнуться как можно более приветливо.
- Не слабо! Нулевой допуск, плюс красная полоса. Не слабо!
- Помолчи, – Вагийора достала носовой платок и промокнула его лоб, – помолчи секунду.
- Ну как же тут молчать, моя несравненная, я удивлён! Я поражён! Я сбит с толку! Я требую объяснений!
- Ты требуешь? Забавно. – Её рука с платком скользнула по груди к животу. Задержалась там несколько дольше, чем требовалось для того, чтобы стереть капли воды. – А фигура у тебя ничего…
Она немного отстранилась и бесцеремонно осмотрела Годавьягу с головы до ног. Её взгляд оценивающе остановился на мужском достоинстве организатора звука.
- Да и всё остальное…
Годавьягу смутился.
- Вагийора, а не кажется ли тебе, что…
- Не кажется, мой милый друг. Итак, ты хотел знать… Пожалуйста. Меня назначили Первым стихотворцем при дворе его Императорского Величества.
- Кого?
- При дворе Императора! Ах, да, мы же ещё не знаем, не ведаем. Надо быть повнимательнее, когда по радио звучат позывные и Первый Глашатай объявляет волю Тиранов. У нас нынче Империя, мой дорогой. Во главе государства у нас Император. Биктинис Первый. Неужели не слышал постановления о роспуске Совета Тиранов?
- Нет…
- Чем же ты был занят? Изобретал новые звуки?.. Не поверю. Ты, наверное, где-то шлялся, где нет радио. А? Кстати, мне дано задание написать текст нового гимна Сиктерии. Так что вот такие дела.
- Поздравляю. И за какие такие заслуги ты удостоилась внимания властей? Ведь, как я понимаю, достигнуть таких высот не легко.
- Ты правильно понимаешь.
- Так в чём же секрет успеха?
- А ты не догадываешься?
- Может, и догадываюсь, но хочу, чтобы ты сама всё рассказала.
- Изволь… – Вагийора достала из сумочки нечто, напоминающее вытянутые песочные часы. – Знаешь, что это?
- Контейнер для пневмопочты.
- Пять баллов. А точнее?
- …
- Это контейнер, который ты не удосужился вскрыть. Видимо, занят был чрезвычайно. Торопился. И напрасно. Возможно, в определённых ситуациях ты поступил бы иначе. И… Годавьягу, почему ты отказался от близости с Руннинэль? Ты что-то задумал. Да? Что?
- Ты не дорассказала.
- Хорошо. Здесь письмо и кассета от Бгиццогума. Наш общий друг оказался самым догадливым из всех вас. Он раскусил меня. И даже поимел улики против…
- Так значит, это всё-таки ты.
- Да, мой милый друг.
- Я тебе не милый, сучка!
- Фу, как неутончённо, Годавьягу! Надо быть повежливее с людьми приближёнными ко двору.
- Ты на чужой крови состряпала это приближение!
- Да, мой дорогой. У каждого свои методы. И эти методы оправданы, когда… – Вагийора неожиданно покраснела и сжала кулаки. – Годавьягу, а ты никогда не задумывался над моей ролью в нашей компании. Ты никогда не задумывался над тем, что я женщина. Обыкновенная женщина со своими слабостями и недостатками. Женщина, на которую вы, мужики, смотрели всегда с пренебрежением и нескрываемым превосходством. Вы просто кидали меня, издеваясь при этом. Вспомни, первым был Могривчеа, старый импотент. Оказавшись несостоятельным мужчиной, он бросил меня, разболтав всем, что именно я являюсь причиной разлада. Трухлявый пень! Потом был Дижгарлапс. Который, как мне сперва показалось, даже любил меня. Боже, какие он мне дарил цветы, Годавьягу. Охапки цветов. Но опять что-то произошло. Что, я так и не поняла, и он ушёл, оставив меня в полном недоумении. Я уже тогда задумала месть, но всё же откладывала её на потом. Но тут в мою жизнь вошли Зугзугевен и Лэнзидальм. Вот они посмеялись надо мной вволю. По очереди. Для них я была девочкой на одну ночь. Несерьёзной хохотушкой! Они меня трахнули по разу и всё! Лэнзидальм после этого ещё упрашивал меня позировать ему, как будто я какая-нибудь шлюха подзаборная! Сволочи!
- За это их надо было положить на Прокрустово ложе?
- Да! Я бы лично запустила бы «черномазого палача», но Тираны имели на этот счёт своё мнение.
- Интересно, какое же?
- Наш дружеский клуб числился в разряде неблагонадёжных, надо было понаблюдать за вами…
- Пошпионить…
- Называй, как хочешь. Я хотела их всех увязать в один пучок и кинуть на ложе, но, увы, пока не было серьёзных нарушений, эти подлецы могли топать по земле своими кривыми волосатыми ногами. К счастью, они вели себя неосторожно, и мне довольно быстро удалось с ними расправиться.
- А как же Дижгарлапс.
- О! Это печальный случай. Он был не виновен, но пришлось с ним разделаться.
- Что!!!
- Да, я его задушила самозатягивающейся удавкой.
- Ты сумасшедшая!
- Нисколько. Когда арестовали Лэнзидальма, я поняла, что Бгиццогум увидел в цветке микрофон. Тогда я попыталась подставить Дижгарлапса. Подкинула ему медальон Зугзугевена, наплела про букет, что, мол, он хотел его забрать себе, а потом с помощью своих покровителей подделала отчёт с ипподрома. Вы развесили уши и поверили. Заклевали несчастного шарманщика. Мне его даже стало жалко. Я и вернулась, чтобы как-то успокоить его. Он так рыдал в моих объятиях, бедняжка. Клялся, что не виновен. Умолял простить его. Пришлось простить. Я его даже в постель затащила по старой памяти и думала, что… Но тут его осенило, он сказал, что поедет на ипподром, возьмёт подтверждающие документы у директора и докажет, что честно заработал эти деньги. Ну, я и поняла, что если он это сделает, то разоблачить меня не составит никакого труда. Пришлось достать удавку…
- Ох ты и сука! И ты так спокойно…
- Не перебивай… И тут, когда я уже подделала предсмертную записку, вдруг обнаруживаю микрофон. Не мой микрофон! И понимаю, что это дело рук Бгиццогума. Он установил его, когда бродил по квартире Дижгарлапса в поисках компромата. Я тут же вспоминаю его слова о том, что он хочет сделать какие-то запросы и понимаю – меня раскусили. Бланки отчёта о скачках, пришедшие с нашего ведомства, были не настоящие. Второпях их отпечатали на обыкновенных листах. Наш артист обратил на это внимание. Наблюдательный! Он получил с ипподрома настоящие документы, подтверждающие, что Крохобор занял первое место, и, самое убедительное, прослушал предсмертные хрипы Дижгарлапса…
- Ну ты и тварюга!
- Обо всем, об этом он написал тебе. И прекрасно иллюстрировал аудио кассетой и бланками с симпатичной головой лошадки. Письма надо читать вовремя, Годавьягу. Иногда это приносит пользу. – Вагийора повертела перед его глазами почтовым цилиндром. – Что скажешь?
- Гадина!
- Давно хотела спросить тебя, мой разлюбезный друг… Ты один из нашей компании не обращал на меня внимания, как на женщину. Интересно, почему? Я не беру во внимание Бгиццогума, этого театрального педика, ухлёстывающего за прыщавыми юнцами с бархатными попками. А вот ты… Неужели, я никогда не нравилась тебе? Неужели, ни разу не возникало желания… – Вагийора вновь, как бы невзначай, коснулась платком напрягшегося живота организатора звука. – А у нас бы могло получиться…
- Убери руку, стерва! – Годавьягу брезгливо отстранился.
- Ну-ну, как грубо и неутончённо. А, между прочим, я тебя именно за равнодушие ко мне и ненавидела. И я с радостью приду сегодня вечером на площадь и полюбуюсь, как твои стройные ножки полетят в ямку к свиньям. Как я вас всех ненавижу! И тебя и всех! Сволочи, вы погубили мою…
- Молодость, – убийственный смешок слетел с его губ.
- Да, презренный, да! Лучшие годы… Оскорбить женщину – разбудить демона! Вы его разбудили. Но я отомстила… Я почти удовлетворена…
- Почти?
- Наш говорливый глашатай скрылся. Он самый умный из вас. И самый опасный. Но розыск уже объявлен. Через день, другой его обязательно найдут. И тогда я вздохну с облегчением.
- Чтоб это был твой последний вздох, змея!
- Неутончённо, – как-то равнодушно произнесла Вагийора и вяло шлёпнула организатора звука по губам. – А жаль! Эти симпатичные губки могли бы меня целовать. Жаль.
Торопливо подошёл гвардеец. Оглядываясь по сторонам, испуганно забормотал:
- Госпожа, нельзя бить осуждённого. Даже вам. За это могут…
- Пшёл вон, убогий! – Вагийора накинула паранджу. – Прощай, мой невостребованный любовник. Жаль, жаль, жаль. Прощай. И до вечера.
Она перекинула сумочку через плечо. Сделала ручкой, сложив губки в невинном поцелуе. Развернулась на каблуках и пошла прочь, гордо подняв голову и, слишком вызывающе для женщины Сиктерии, виляя бёдрами. Потом остановилась и, не оборачиваясь, продекламировала непонятно для кого:
- Не малость – длинная весьма – порвалась тонкая тесьма…
Многозначительный жест рукой, ввинчивающийся в небо, и она продолжила свой путь.
Вот, наконец, и вся правда.
Вся до крупинки.
Горькая, как плод никотинового дерева. И обидная, как удар исподтишка в солнечное сплетение.
Ты хотел её, ты её получил.
Легче не стало.
Нужно простить?
Затаить зло?
Возлюбить?
Отомстить?
Плачь, Годавьягу, плачь.
Но недолго. У тебя впереди другие трудности.
Организатор звука закрыл глаза. Вот сейчас стихнут шаги придворной поэтессы, и униженный гвардеец поправит своё настроение камчой, расписав его спину кровавыми иероглифами. Будет больно. А потом прилетят желтоглазые мухи. «Порвалась длинная тесьма».
Годавьягу посмотрел в глаза Руннинэль и успокоился. Послушная девочка всё сделала как надо. Ампулы со смирительными инъекциями она подменила. Теперь обычная дистиллированная вода лишь слегка разбавит его кровь. Тело останется послушным сознанию. И когда гильотина перерубит пластиковые муляжи, он…
Что он сделает, Годавьягу ещё точно не представлял. В голове вертелись только обрывки резких, обвинительных и разоблачительных фраз. И ещё возникали нелепые образы ликующей толпы, несущей его на руках. И ещё – объятые страхом и смятением физиономии Тиранов. Вот тут его воображение немного буксовало. Он вспоминал, что Вагийора говорила что-то об упразднении правления этих самых Тиранов. Но он тут же успокаивал себя: Биктинис ведь бывший Тиран, а если так, то он несёт полную ответственность за…
Руннинэль сделала последний укол. Незаметно пожала ему руку. Он ободряюще подмигнул ей. Всё будет хорошо.
А потом ему на голову натянули чёрный, непроницаемый мешок и куда-то повезли. Его переложили на Прокрустово ложе. Надели просторные шаровары. Тщательно подогнали размеры ложа в соответствии с его ростом. Долго колдовали с ногами, перекладывая и привязывая их. Затем занялись остальными частями тела, надёжно перепеленав их резиновыми жгутами. В конце концов, сняли мешок и закрепили голову.
Годавьягу, стараясь не шевелиться, осмотрелся. Вокруг ложа суетились Плюшевые Затворники. Их было шестеро. Они внимательно проверяли крепость пут и правильность положения наказуемого на ложе. Лезвие ножа должно отрубить ноги строго в определённом месте. Чуть выше колен. В противном случае нерадивого человечка из племени Га жестоко наказывали, лишая лицевой маски. Мужчина с открытым лицом – позор тейпа. А позор смывался кровью в водопаде Смерти.
- Первый готов! Второй готов! Третий готов! Четвёртый готов! Пятый готов! Шестой готов! – Затворники, удовлетворённые осмотром, наперебой доложили кому-то невидимому, стоящему за спиной Годавьягу.
- Все свободны. – Голос говорившего был мягок и немного печален. – Позовите моих помощников.
Организатор звука внутренне содрогнулся и, несмотря на прилагаемые усилия, побледнел. Второй раз за сегодняшний день он испугался голоса. Ещё бы – перед этим голосом трепетала вся Сиктерия. Он принадлежал главному хирургу, грозе маркизов, кровавому мяснику, железной руке, по совместительству радиожурналисту Сцохфа-вичу. Сегодня он был назначен исполнителем экзекуции.
«Ну и что! Ну и пусть Сцохфа-вич! Какая разница. Тот или другой», – успокаивал себя Годавьягу. Но сердце его запрыгало испуганной лягушкой, а губы предательски задрожали. К счастью вошли серые апостолы (так называли хирургическую бригаду экзекуторов) и старший санитар с начищенным до блеска шаром.
Хирурги взялись за лямки, вделанные по бокам Прокрустова ложа, и выкатили его из комнаты. Оно не скрипело! Двигалось мягко и бесшумно, словно правительственный дилижанс на параде в честь Семьдесят Второго Ангела.
Дурные предчувствия, посетившие Годавьягу, только усилились. Всё шло как будто нормально, но что-то было не так. Это не так незримым и навязчивым спутником повсюду сопровождало организатора звука, постоянно что-то нашептывало на ухо, но что, – понять было невозможно.
Они миновали бесконечный коридор, в котором Годавьягу за прошедшую неделю уже побывал дважды, и остановились перед стальными воротами, запертыми на тяжёлый засов, похожий скорее на внушительный кусок рельса, весь проклёпанный и блестящий. Над воротами зажглась и, погорев немного, погасла белая лампа.
- Через тридцать секунд выходим, – опять голос Сцохфа-вича; и опять печальный и ужасный одновременно, – всем приготовиться.
Когда томительные секунды истекли, над воротами замигала оранжевая лампа, и они распахнулись сами собой. Хирурги дружно дёрнули за лямки и выкатили ложе на площадь Праздников и Будней.
Прожектора на мгновение ослепили Годавьягу. Взвод саксофонистов стеганул по ушам неожиданно новой полифонией. Более приятной, нежели предыдущая ритуальная мелодия, но всё же резкой и гнетущей. И ещё… до боли знакомой.
Но не свежая музыкальная тема заинтересовала организатора звука. Как только его глаза привыкли к яркому свету, он с превеликим любопытством и изумлением воззрился на то, что творилось вокруг.
Перемены были везде и во всём.
Исчезли зрительские трибуны. Весь народ толпился прямо на брусчатке, огороженный плотной цепью бартерных солдат. Оставшаяся нетронутой трибуна Тиранов была заполнена до предела. И не восковыми чучелами, а живыми людьми. И, судя по информации на табло, их насчитывалось триста шестьдесят пять человек! Отсутствовало телевидение и гвардейцы. Да-да! Ни одного усатого детины в пёстром колпаке. Зато, куда ни глянь, повсюду бартерные бойцы в облегчённых бронежилетах с пластиковыми щитами и электродубинками. Слева от трибуны на величественном возвышении, напомнившем Годавьягу расцвеченный подиум ежегодного шоу «Мастер Облечённый Доверием», на пышном троне, оббитом алым бархатом и золотистым шёлком, восседал император. В ослепительной короне. Со связкой жезлов в руках – символом повиновения всех земель Сиктерии. Вокруг чинно выстроились придворные. Чопорные и надменные. Все с коралловыми лорнетами у глаз. Среди них и Вагийора. В неизменной вульгарной юбке, играющей всеми цветами спектра. Её видно издалека.
Опытные экзекуторы в считанные мгновения установили Прокрустово ложе на заранее выверенное место.
Годавьягу мимоходом отметил, что его звукозаписывающая аппаратура, настроенная им с утра, готова к работе. Микрофоны, пульт, магнитофон, индикаторы, шнуры – всё в рабочем положении. Последнее желание свято. Запись звука отрубаемых ног – вот оно. Запретить его не в силах даже император.
«Я вам прокручу эту запись! Вы у меня потанцуете под неё… Я покажу вам…» Годавьягу зло сжал зубы. Решимость вновь вернулась к нему. Хотелось одного, чтобы всё кончилось побыстрее.
Но иначе думали организаторы экзекуции. В центр площади выдвинулась фигура распорядителя в зелёной мантии. Судя по толстому свитку, который он извлёк из сафьянового футляра, подготовленная им речь была содержательна и насыщена.
Годавьягу вздохнул про себя – ничего не поделаешь, придётся ждать.
Жезл описал короткую дугу над головой тамбурмажора, и саксофоны одновременно умолкли на середине фразы.
Распорядитель экзекуции в пояс поклонился императору, затем почтительно трибуне с Тиранами(?) и, наконец, слегка склонил голову перед необычайно смирной и послушной толпой.
- Ваше императорское величество, – подобострастие в голосе, – господа парламентарии, – чрезвычайно сухо, – граждане великой Сиктерии! – практически скороговоркой. – Сегодня у нас великий день! День Двести Седьмого Ангела! День становления нашей великой державы! Нашей могущественной империи!
Послышались какие-то слабые выкрики из толпы, но они быстро смолкли.
- Сегодня, перед тем, как свершится правосудие, позвольте зачитать вам некоторые тезисы и положения из будущей программы развития нашего государства, которая готовится сейчас в кабинетах парламента и ляжет в основу нового законодательства страны. Итак…
Распорядитель обвёл взглядом площадь. Мельком глянул на одобрительно погашенное табло. Развернул свиток.
- Отныне и навсегда общественным строем Сиктерии будет являться конституционная монархия. Символом нерушимости и надёжности власти становится император, передающий правление по наследству. Гарантом законности выступает парламент, избираемый на пять лет, из числа выдающихся граждан страны. Выборы проводятся на основе свободного волеизъявления, путём тайного голосования. Число депутатов определено в триста шестьдесят пять человек. На сегодняшний день – это самые уважаемые люди Обжитых Провинций.
Распорядитель кивнул в сторону трибуны. Годавьягу скосил глаза туда же. Депутаты равнодушно выслушали грубый комплимент. На их лицах читались отрешённость и абсолютное безучастие к происходящему. Такие же лица были у восковых фигур Тиранов, которые… Боже мой! Так это же и есть бывшие Тираны! Вот они, наконец, собрались все вместе и предстали перед своим народом только в другой ипостаси. Как там говорится в одной из сермяжных заповедей – те же кокосы, только вид сбоку.
Распорядитель экзекуции продолжил.
- Признано, что основополагающая программа развития общества, состоящая из шести пунктов, в принципе верна. Но одновременно она не является догмой и подлежит развитию и уточнению в соразмерности с настоящим моментом… Принято решение провести глобальную реорганизацию в политической и, особенно в социальной сфере нашей жизни. Например, в срочном порядке рекомендовано разоблачить неоправданно раздутый культ Серых и Чёрных шаманов. Решено урезать, и значительно, их влияние на подрастающую молодёжь. Их тлетворное влияние на неокрепшие умы наших детей наносит непоправимый ущерб будущим поколениям сиктерийцев. Вывод шаманов из процесса воспитания юных граждан Сиктерии – вот ближайшая задача реорганизации… Наряду с этим намечается серьёзная, я не боюсь этого слова, война с мистическими проявлениями и предрассудками. Довольно жить в серости и невежестве! Сколько можно верить в страхи про хэйленского мельника, в живых трёхголовых кондоров, в эбонитовые тени, которых никто и никогда не видел, в мифические фигуры вдоль дороги на запад! Хватит! Долой безграмотность! Хочу заметить по этому поводу, что недавно разоблачена группа так называемых учёных внеатмосферников, длительное время вводящих в заблуждение общественность своими нелепыми псевдонаучными открытиями. В частности, последний полёт челнока из серии «Ковчег» был полностью фальсифицирован. Вся информация, видео и фотоснимки являются грязной подделкой… Виновные вскоре понесут заслуженное наказание…
Оратор вытер пот со лба бархатным платочком, предназначенным специально для этого.
- Объявлена тотальная мобилизация на борьбу с голодом и нищетой. Часть средств из бюджета выделена на осуществление специальной программы, предусматривающей строительство приютов и столовых для неимущих граждан. Открыт счёт в государственном банке, принимающий добровольные пожертвования, которые так же пойдут на улучшения жизненного уровня бедных слоёв населения. Ведётся обсуждение о выплате пособий по безработице трудоспособным и незанятым категориям граждан… Остро стоит вопрос с новыми рабочим местами. В связи с завершением строительства трубопроводов и железной дороги из пустыни Бешеных Псов такие места появятся. И очень скоро. Нам крайне необходимы перерабатывающие комбинаты, заводы, фабрики. В связи с перспективными экспортными разработками, грядёт мощное развитие морского порта… Люди без дела не останутся… Здравоохранение… Нашими учёными разработана вакцина, вырабатывающая в организме человека стойкую защиту от укусов желтоглазой мухи. Всем жителям Сиктерии в ближайшее время будут сделаны прививки, которые, наконец, позволят избавиться от этого ужасного проклятия, висящего над Обжитыми Провинциями уже пять с лишним веков…
Толпа взволнованно зашушукалась.
- Прошу тишины! – распорядитель экзекуции бросил суровый взгляд на взбудораженных зрителей. – Ещё один важный момент… Восстанавливается справедливость в отношении незаконно дискриминированной прослойки населения, так называемых неконкретных. С сегодняшнего дня они становятся полноправными гражданами со всеми вытекающими последствиями. Непростительная ошибка, допущенная историей, исправляется… Я хочу вас заверить, что с подобными ошибками мы будем бороться беспощадно. Храни нас Бог от перегибов.
Распорядитель скрестил руки и набожно похлопал себя ладонями по плечам.
- Выявлены нездоровые тенденции в нашей гвардии. Кучка реакционно-настроенных офицеров планировала совершить переворот, с целью установления военной диктатуры. Спецслужбами зачинщики устранены. Гвардейские части расформированы. Отныне внешний и внутренний порядок будет контролироваться подразделениями бартерных войск. Министром Порядка и Обороны назначен Первый Маршал-стратег Макар Перигов. Прошу любить и жаловать.
Почтительный жест в сторону кучки придворных. Годавьягу разглядел, выделяющегося в пёстрой компании, подтянутого военного в строгой форме цвета мокрого песка с необычной для местного населения лопатообразной бородой.
- Ещё хочу заметить по поводу предрассудков, – в тоне распорядителя послышалась насмешка. – Бытует мнение, что солдаты бартерных войск немые. Смею вас заверить, что это не так. На ближайшем параде, я думаю, вы сможете насладиться мощью их голосов.
Распорядитель заглянул в свиток. Прокрутил его несколько раз, отыскивая нужный абзац.
- Объявляется полная амнистия всем каторжанам, занятым на строительных работах в пустыне Бешеных Псов. В течение пяти дней они все будут вывезены на территории Обжитых Провинций, поставлены на учёт, восстановлены в правах и по мере возможности трудоустроены. Амнистия распространяется на все категории преступников. И последнее…
Новости про амнистию и про предоставление гражданства неконкретным вызвали в толпе бурю эмоций. Радость и негодование, восторг и возмущение наполнили площадь такой неистовой какофонией, что распорядитель экзекуции невольно замолчал. Но, повинуясь чьей-то своевременной команде, цепь бартерных солдат подняла над головой щиты и трижды стукнула по ним дубинками. Слаженные действия бойцов произвели впечатление. И ещё какое! Шум стих моментально. Не было слышно даже отдельных голосов наиболее рьяных крикунов.
Победоносно оглядев толпу, распорядитель спрятал свиток в футляр.
- И последнее… – он обвёл зрителей цепким взглядом, словно вопрошая – есть ли ещё желающие помешать мне; и, удовлетворившись поникшими головами, продолжил. – Последнее. Упраздняется институт облечённых доверием. – Он выдержал ещё одну паузу. – Их деятельность признана никчемной, вредной и чрезвычайно опасной. Нашему обществу не нужны паразиты и инсинуаторы, жиреющие за чужой счёт. Народ достаточно кормил этих высокомерных бездельников! Они лишены всех льгот и привилегий и уравнены в правах вместе со всеми. Единственное, что их будет отличать от остальных, – это красный головной убор и погремушки на туфлях… Подробнее об этих и других преобразованиях и нововведениях читайте завтра в утренних газетах.
Площадь молчала. Хотя многие лица расплылись в злорадных улыбках.
- И… вот ещё… Отменяется экзекуция с применением Прокрустова ложа, как устаревшая и чрезмерно жестокая…
Возглас изумления оборвался нетерпеливым жестом.
- Сегодняшняя экзекуция состоится. Она будет последняя в своём роде. Ибо постановление о ней принято до… принятия отмены… Одним словом, закон обратной силы не имеет. Итак… Годавьягу сын Годавьягу, бывший облечённый доверием, виновен, ибо он отказал в близости радости своих ночей в день Великой Случки. Преступившему закон назначена мера наказания – отрубание обеих ног выше колена с последующей ссылкой в пустыню Бешеных Псов. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Последним желанием осуждённого явилась запись звука отрубаемых ног. Просьба удовлетворена. Да свершится то, что должно свершиться. Да пребудет с нами Бог в день Двести Седьмого Ангела.
«Так будет», – нестройная разноголосица гулким камнепадом оглушила площадь.
Годавьягу тоже был оглушён и подавлен. Что происходит? Почему?.. Почти всё, что он хотел сказать в своей обвинительной речи, было сказано распорядителем экзекуции. А его гневная обличительная проповедь, так до конца и не сформировавшаяся в голове, теперь казалась ему вялой и никудышней. Резкие, бьющие точно в цель слова, сделались никчемными и безвольными. Пропал эффект неожиданности. Его опередили, заведомо поставив в комичное положение.
Что же случилось? Почему распорядитель выступал сегодня без обычного пафоса и торжественности? Почему амнистировали каторжан? Почему низвергли облечённых доверием, подставив их под пресс простолюдинов и неконкретных? Почему не наказаны Тираны? Почему!? Почему!? Почему!?
Старший санитар передал «черномазого палача» главному хирургу.
Что же делать?! Что говорить?! Нужно ли?!
Сцохфа-вич, небрежно перекинув шар с руки на руку, двинулся к башне Центральной синагоги.
Он вспомнил послание Дижгарлапса. «Что же мешает мне думать, что все кругом являются моими товарищами…» Что?! Что! Что!!!
Один из помощников главного экзекутора включил звукозаписывающую аппаратуру.
Он вспомнил послание Бэу. «Человек живёт и знает, что рано или поздно умрёт…» Что такое рано и что такое поздно? Что?! Что! Что!!!
Бам-м-м! Колокол-убийца басовито охнул.
Он вспомнил крик Зугзугевена. «Мои ноги не шевелятся». Он посмотрел на свои ноги. Пошевелил пальцами. И увидел, что они шевелятся! И тогда он закричал, что есть силы, вложив в свой крик весь вселенский ужас:
- Мои ноги шевелятся!
В ответ площадь отпустила ему грубую оплеуху, громогласно расхохотавшись.
- Проснулся, придурок!
- Скоро они перестанут шевелиться!
- Ща тебе их подровняют!
- Бам-м-м!
- Да он просто свихнулся!
- Так ему и надо, собаке!
- Идиот! Хрю-хрю!
И все хором:
- Хрю-хрю! Хрю-хрю!
Ритуальные свиньи откликнулись моментально. Молчавшие до сих пор, они неистово завизжали. Бубенцы на их ошейниках похабно зазвенели. Толпа взвыла и заулюлюкала.
Совсем ни к месту в голове Годавьягу вспыхнул вопрос: «Интересно, а что стало с корчмарём и Улли? Как они там, в подземелье?» «А никак, – ответил ему голосок то ли Проказницы Чу, то ли Чудесницы Про, – их съели подземные люди. А косточки замуровали в стену».
Бам-м-м!
Тамбурмажор взмахнул жезлом. Взвод саксофонистов дружно надул щёки. Пронзительный аккорд раскалённым шомполом вонзился в уши.
Что это?! Что!? Я знаю эту мелодию. Я её точно знаю! Я её слышал. Я слышал её. И не раз. Но где? Где? Где, чёрт побери!?
Бам-м-м!
Этого не может быть! Это моя мелодия. МОЯ! Мы танцевали под неё с дочкой мельника. Почему я не полюбил её?..
Бам-м-м!
Я пел её, обняв джюс-автомат. Я её придумал сам! Это моя мелодия!
Бам-м-м!
Как они узнали о ней? Как они могли её разучить? Как они могли забраться в мой мозг? Как?! Как!!!
Бам-м-м!
Ка-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а…
«Ты смотри, попал в тональность! – молоденький саксофонист, старательно выдувая свою партию, прислушался к крику осуждённого. – Третья ступень. Но на полтона ниже. Оригинально. Звучит неплохо и свежо. Надо бы запомнить…»
Бам-м-м! «Черномазый палач», вальяжно покачивая боками, выбрался на желоб и неторопливо покатился вниз.
1991–2000 Ростов-на-Дону.
Организатор Звука
© Copyright: Бодак Борис, 2001
Свидетельство о публикации №201111900035
Свидетельство о публикации №201111900035
Рецензии
На это произведение написаны 3 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.