Дырка

ДЫРКА


«...в сущности, это пустяк... если вдуматься, конечно... подумаешь... тоже мне... какие-то вшивые двести злотых... очередные вшивые двести злотых...» Так, или примерно так думал о своем новом долге Кирилл, лениво вспарывая длинным козырьком мохнатого, с начесом, кеппи клубы вечернего уличного тумана. Случайный прохожий мог бы принять его, Кирилла, за одного из миллиона, не понять почему и зачем расплодившихся в последнее время в больших городах, любителей долгих вечерних прогулок. И инстинктивно стал бы искать глазами внизу, ближе к асфальту, там, где туман гуще, четвероногого друга. И не нашел бы. Потому, что не было его там. Кирилл в столь поздний час не прогуливался, а совсем наоборот – шел по делу. А точнее – в магазин. А еще точнее – в очень большой магазин. То есть,  в супермаркет.
Длинная и кривая, почти как Кириллова жизнь, улица разрезала загадочный ночной парк на две части неправильной формы и где-то там, впереди, упиралась в оживленный проспект с мокрыми и холодными трамвайными рельсами посередине. Еще несколько лет назад Кирилл промчался бы по этой улице на серебристом авто с нескромной звездой на капоте, по-жлобски вывалив из окна лапу с дорогими «котлами». Теперь же приходилось в начале каждого месяца вписывать свою фамилию в яркий студенческий «единый». Да и не в машине дело, по большому счету. Все, решительно все, к чему Кирилл прикасался, катилось в тартарары. Все чаще и чаще Зарадный старший, то есть отец Кирилла, кричал в телефонную трубку, разговаривая с сыном: «Мозги у тебя или куриные пупки?» И все чаще и чаще Кириллу было сложно ответить на этот вопрос. «А вдруг, действительно, пупки?» - думал он и ужасался этой своей мысли, явственно представляя, как эти самые пупки ерзают в голове обеспечивая мыслительные процессы. На подобие скользких, намасленных совокупляющихся пельменей из известного анекдота. Бр-р-ррррр! Что за мысли!
Чего, чего, а мыслей вот было – хоть отбавляй. Кирилл любил анализировать свою жизнь. Кропотливо и тщательно просчитывая варианты, топчась в болоте уже прожитых лет, он приходил к выводу, что все делал неправильно. Однако – о, чудо! – открытия эти никак на сегодняшний день нашего героя не влияли, оставляя ему, дню то есть, право быть прожитым так же неправильно, как и бесчисленные старшие братья.
Дойдя до трамвайной остановки, Кирилл закурил и осторожно прикоснулся к скуле. Та отозвалась тупой болью. Вот уж, действительно, «думать надо».
Неделю назад Кирилл с друзьями и с Ларой, конечно, - куда ж без нее - ездили на концерт известного рок-коллектива в славный город Крест. Всем хорош город. И просторный, и зеленый, и рядом с границей, да и клубы дешевые. И вот уже перед отъездом, после двух суток изнурительного отдыха, за час до поезда сидели друзья на вокзале, в ресторане первой наценочной категории. «О-го-го в каком ресторане», то есть. Слушали вальсы, ели псевдо-солянку, пили беспенное пиво «Золотой крест» - которое через несколько часов после выпития разрывает голову на части не хуже чеченской мины - без желания, кривясь лицами, молча курили и ждали заказанную «пол литру» с солеными грибами.
Ресторанный зал был убран в лучших традициях расфуфыренного сталинского неоклассицизма. С высоченных потолков, испещренных лепниной, свисали нечеловеческих размеров бронзовые люстры, которые дарили всем окружающим тусклый желтоватый – ну точно, тридцатые на пороге – свет. Круглые, массивные, крепко стоящие в этой жизни уже не первый десяток лет на своих витых ногах-баллясинах, столы были расставлены в строгом шахматном порядке. В углу зала, за столиком с красным сукном, сидели официантки с таким явным выражением скуки и профессиональной усталости на лицах, что просить их о чем-либо становилось просто неловко. Но просить было нужно.
Выяснилось, что кроме Кирилла водку пить никто не собирается. Сначала то все хотели. Потом подумали, да и раздумали. Ну и чтобы посадка в поезд не превратилась в погрузку тела, Кира решил поменять заказ с пятиста грамм на сто пятьдесят, ну, максимум, двести. Однако, не тут то было. Ресторан оказался настоящим оплотом традиций, и менять заказы в нем было просто не принято. После несколькоминутной, вялой перебранки с официанткой – Кирилл пытался сгладить назревающий конфликт, твердо требуя однако пятидесятипроцентной редукции заказанной водки, - та замолчала, медленно налилась червенью, не отрывая взгляда от наглых кирилловых глаз, потом с силой бросила на пол металлический поднос, громко, с вызовом произнесла фразу, ставшую впоследствии исторической «Думать надо!», и с достоинством, гордо подняв голову и выставив вперед немалую грудь, покинула зал. Что тут началось! Сидевшие за столами редкие посетители начали хлопать в ладоши, как заведенные. Кирилл же просто взорвался. Его понесло:
«???????.... Что? Что-что? Думать? Как вы сказали? Ду-мать? Да здесь кто-нибудь вообще ду-ма-ет? Кто-нибудь в этой гребаной стране думает? Ну, хоть немного? Это же запрещенный процесс! Уголовно наказуемый! Какой на хрен «думать»? А я? Я, что, по-вашему, думаю? Да ни хрена я не думаю! Я забыл, когда я думал! Да если бы я думал, хотя бы немного, меня бы сейчас в вашей засранной харчевне и близко не было! Да если бы я думал, я б сейчас где-нибудь, блин, в «Праге» какой-нибудь сидел на Арбате, блин, каком-нибудь! И ел бы настоящую солянку, а не ваши капустные помои! И виаланчель бы слушал, блин, а не «руки вверх»! Козлы! Ненавижу!..»
Вся паранойя, скопившаяся в Кирилле за последнее время, лезла наружу. Сотрапезники бросились его успокаивать, но было поздно. К столику решительной походкой приближались трое вышибал. Мордовороты, судя по всему омоновцы, подрабатывающие в ресторане в свободное от работы, то есть от разгона несознательных граждан-демонсторантов, не понимающих политику молодого и энергичного президента Чесноченки, время, дело свое знали.
Зализывая раны в вонючем общественном туалете, прикладывая отрихтованную физиономию к ржавым, но сказочно холодным раковинам, Кирилл мрачно и молча ненавидел себя. «Ну конечно. По-другому не умеем. По-другому не обучены, - самобичевался он, почему-то во множественном числе, - Нужно напиться до полной ненависти к водке. Иначе никак нельзя...»
«Думать надо». Кирилл затянулся последний раз и бросил окурок на рельсы. Подъехал трамвай. Удобно усевшись в конце полупустого вагона, засунув руки в карманы плаща, Кира отвернулся к окну.
«Вот интересно, - думал он, - чем сейчас занимается Лара?»
Лара отличалась небывалым дуализмом в подходе к жизни и ее описании. Дать однозначный ответ на любой, даже самый простой вопрос для нее было сущей каторгой. Лариса просто не могла жить без «впрочем», «хотя», «с другой стороны», «однако» и тому подобных вилок сознания. Даже, будучи ужасно больной каким-нибудь очередным кошмарным гриппом, с головной болью, насморком, «выворачиванием» костей и нечеловеческой температурой, отвечая на вопрос – пусть даже мало уместный в подобной ситуации – «как ты себя чувствуешь?», она, ей-ей, все равно бы затруднялась. Кирилл, охоч до экспериментов, после соответствующей проверки стал называть ее «лингвистической зиппо». На десять абсолютно разных, не связанных между собой вопросов, разбросанных в течение дня так, чтобы не вызывали подозрений, Лара ни разу не изменила себе: ни «да», ни «нет». И лишь в ответ на притворно ленивый вопросик-предложение Кирилла «А не поваляться ли нам?..» Лариса, начинавшая было сначала что-то лепетать, взвешивая все «за» и «против», замолкала и, взяв Кирилла за руку, тянула его в «постельку» – так она любила называть пролежанный, видавший виды и задушевно скрипящий диванчик...
В последнее время странные вещи происходили в этой «постельке». У Лары начался какой-то непонятный даже для нее самой период гиперсексуальности. Чуть ли не в подростковых масштабах. Чтобы «соответствовать», Кириллу приходилось находить для себя дополнительные стимулы. Перепробовав разные разности, он, наконец, обнаружил свою «потаенную кнопку». Причем совсем случайно.
Как-то раз, когда они лежали «в постельке», Кирилл попросил Лару сосчитать, сколько у нее было мужчин. Она серьезно задумалась, потянулась за сигаретой, закурила и принялась шевелить губами и загибать пальцы. Через некоторое время – не так и быстро, кстати, - Лариса радостно сообщила: «Двадцать один. Ты – двадцать второй!»
«Двадцать один. Очко выходит...» - подумал тогда Кирилл и вдруг почувствовал сильнейшее, непреодолимое желание. В тот день он мучил Лару, не переставая, до самого вечера. «...Да успокойтесь же, наконец, двадцать второй, успокойтесь...» - удивленно шептала любительница архивизации.
С тех пор Кириллу достаточно было попросить Ларису рассказать о «номере восемнадцать» или «седьмом», как и рассказчицу и слушателя с головой накрывала тяжелая волна страсти. «Ты знаешь, какого цвета у него был член? – заговорщицким шепотом рассказывала Лариса об единственном в своей жизни негре, - тем-но-фи-о-ле-то-вый...» И глаза ее наполнялись стеклянным блеском. «Интересно, чем она сейчас занимается...»
Немилосердно скрипя железом, на приличной скорости, трамвай описал полукруг и остановился на «конечной». Несколько серых фигурок, в том числе и Кирилл, вывалились из него и зашагали в разные стороны. Это был новый, еще слабо обжитый, район города. В полукилометре от остановки ярко горели большие синие буквы. Там был магазин. Кирилл несколько раз вдохнул и выдохнул полной грудью. Ему показалось, что воздух здесь был чище, или, во всяком случае, вкуснее. Почему-то вспомнилась строчка из неумелых детских стишков, которые Кира написал, кажется, в восьмом классе: «Надоело плевать против ветра, постыло; да и по ветру – невмоготу»
Кирилл писал. Немного. Но в последнее время сочинительство было, кроме чтения, конечно, его единственным занятием. Читал же он много. Причем, абсолютно разные вещи.
Просиживая целые дни в библиотеке, Кирилл удивлялся чистоте слога и рифмы Серебрянного века. И ему казалось, что именно так и следует писать. Так, только так, и никак иначе. Как здорово было тогда гулять по близлежащему парку, теряясь во времени. Много курить и в ритм шагам наговаривать строчки из Набокова: «Россия, звезды, ночь расстрела, и весь в черемухе овраг...»
А были дни, когда Кириллом полностью овладевали новые формы постмодернизма. Он их сравнивал с современной архитектурой, стремительно менявшей облик городов. Бледно-зелеными, цвета раздавленной гусеницы, зданиями контраверсийных, иногда просто чудовищных, форм. Но такие стихи, ровно, как и здания, всегда как-то неудержимо, по-звериному, на уровне подсознания, манили зайти внутрь.
Держа в руках чужие, особенно удачные примеры обращения сути в искомую форму, Кирилл начинал слегка комплексовать, и его собственное творчество тогда представлялось ему чудовищной, никому - даже ему самому – не нужной графоманией. Но, после нескольких дней переживаний, как правило, Кириллу все же удавалось выкарабкаться из зловонной ямы собственной неполноценности, объясняя свою несостоятельность в споре с печатающимися авторами их нахальной свежестью, подтянутым стихом, тематическим и стилистическим разнообразием и, в первую голову, размахом культурных ассоциаций, ему, Кириллу, пока недоступным.
Пройдя по диагонали огромнейшую стоянку, Кирилл вошел внутрь не менее огромного, просто циклопических размеров, ангара. Идти по торговой галерее, вдоль пестрых, зазывающе оформленных бутиков, было приятно. Везде играла легкая музычка и довольно часто попадались навстречу чудно одетые девушки, приглашающие заглянуть в тот или иной магазинчик. Они явно скучали и потому с удовольствием болтали с Кириллом. Он же, расспрашивая их о работе, засыпая стандартными вопросами, на самом деле старался представить, как они выглядят без этой придурковатой униформы.
Галерея закончилась и Кирилл, взяв небольшую пластиковую корзинку, направился в общий торговый зал и, вытащив из кармана приготовленный список, принялся делать покупки.
В отделе гигиенических средств Кира выбрал самое дорогое мыло и бросил его в корзинку. «Я, наверное, действительно, не умею экономить», - подумал он. В памяти всплыл недавний разговор с Ларой. Она тогда обвинила Кирилла во всех смертных грехах, в том числе и в неумении вести хозяйство. Обвинения эти были вдвойне обидны, поскольку хозяйством занимался – из-за перерыва в трудовой биографии - как раз он. Лариса работала одна, пахала как вол, домой возвращалась поздно, а вернувшись, не доев до конца приготовленный Кириллом ужин, засыпала в кресле. Пару раз среди недели она брала по пол дня отгула, предупреждая заранее Кирилла по телефону, и тогда это время проходило «в постельке».
Сначала Кириллу даже нравилась новая роль домохозяйки. Все всегда было убрано, постирано, приготовлено. Детей у них не было. Были бы, – были бы накормлены, выкупаны, причесаны и убаюканы. Кира даже купил себе «гувернантский» фартучек с кружевами и одевал его на голое тело, сверкая перед Ларой бледной, незагорелой задницей. Эффект был стопроцентный: «Иди-ка сюда, двадцать второй...»
В молочном отделе Кирилл впал в другую крайность и стал искать глазами самые дешевые продукты. В голове медным колоколом звенело Ларино недовольство. «Ты, Зарадный, как и все малообеспеченные людишки, склонен к транжирству», – кричала тогда Лариса. Кирилл не ответил, потому что сам начинал в это верить.
Как-то раз, давным-давно, одна из кирилловых подружек, оказавшись в первый раз у него дома и оглядевшись по сторонам, сообщила: «Вот уж, действительно, только у бедного человека может быть столько отличных и дорогих безделушек...» Но частые переезды в последствии избавили Кирилла сначала от ненужных, а затем – и от всех остальных вещей...
За этими воспоминаниями Кирилл застал себя в трикотажном отделе. Стоя перед мохнатой стеной разнокалиберных изделий, он вспомнил, что на левую ногу ему сегодня пришлось натянуть дырявый носок - другого не нашел. Да не просто дырявый, а ды-ря-вей-ший. Пошевелив ступней в ботинке, он даже почувствовал эту ее постыдную свободу.
„Да-а-аааа, - подумал Кира, - а парк носков то давно уже пришел в полную негодность. Давно пора обновить. А может быть, через дырки в носках из меня жизнь вытекает? А что, вполне возможно. Надо посмотреть, есть ли что-нибудь на эту тему в Фэнг-Шуи? Дырки в носках то, пожалуй, пострашнее не опущенной крышки унитаза будут... Я, значит, хожу себе, а энергия так и шастает туда-сюда. В два потока. Из меня, через дырку, - жизненная, а в меня - негативная... Не-е-ее... так дальше не пойдет...” Глубоко вздохнув, Кирилл снял с вешалочки десять пар одинаковых носков и одну за другой побросал их в корзину.
Расплатившись в кассе - уже привычно - Лариной картой, он направился в туалет. Там, усевшись на закрытый унитаз, Кирилл снял дырявые носки, свернул их в мячик, как в детстве учила мама, и бросил в корзину, стоявшую в углу. Новые носки были приятно тугими и на удивление теплыми - это Кира почувствовал сразу, как только опустил ноги в ботинки. Вымыв руки вонючим жидким мылом, высушив длинные мокрые ладони с замысловатыми линиями судьбы под сильной струей горячего воздуха, он вышел на улицу.
Взяв в обе руки довольно тяжелые пакеты с покупками, Кирилл направился прочь от магазина. „Очередные сорок семь злотых, - анализировал он свой последний поступок, - итого: двести сорок семь. А месяц ведь только начался... Хотя, все это мелочи... Чепуха... Если вдуматься, конечно...”

Ноябрь 2000
Варшава