ТЕЛО

“ Для одних тело женщины - символ красоты,
для других - кладезь сладострастия,
а для третьих - базаровский анатомический театр”
/ Илья Шевелев. Афоризмы /

Софья Леонидовна критически рассматривала в зеркало свое тело. Нет никакого сомнения - это тело не вызывает у нее чувства гордости. Нет в нем тайны, секретного оружия для головокружительных побед над сильным полом. Но это тело - здоровое, в нем бьется ритмичное сердце, и дышат исправные легкие. Это тело дает ей жизнь, и жаловаться на него грех. В ее возрасте редкая женщина имеет такую легкую, спортивную фигуру и стройные ноги. И Софья Леонидовна попыталась вспомнить, как часто это тело огорчало или радовало ее.
Главным огорчением тела был холод. Софья Леонидовна всю жизнь мерзла и ежилась. Как-то на летних каникулах она и ее молодой любовник поехали на крымский курорт - в Учкуевку. Несколько дней на море бушевал шторм и парочка влюбленных,  воспользовавшись ненастьем, часами не вылезала из постели. Но едва шторм утих, и наступила невыносимая жара, любовники отправились на море и  бросили свои разгоряченные тела в ледяную воду. Когда Софья Леонидовна вынырнула из пенящихся гребней, она содрогнулась от ужаса и отвращения - все ее тело покрылось пухлыми  волдырями, как будто ее высекли крапивным веником. На солнце Софье Леонидовне пришлось еще хуже - тысячи иголок впивались в кожу - и только под  зонтом она находила временное спасение. В конечном итоге она бежала с Крымского полуострова, с раздражением поглядывая на молодого любовника - загоревшего и беспечного. И ей казалось, что это наказание - за грешную любовь к юноше. Тело сопротивлялось неравному союзу и мстило.
Ее тело ненавидело одежды, резинки, замки. Дома Софья Леонидовна ходила в легкой длинной футболке на голое тело. Никаких лифчиков. Долой чулки и плавки.
Утром - пробежка  вокруг озера или в лесопосадке и легкий завтрак. Легкий обед. Легкий ужин. Свободные удобные одежды. Никакой синтетики. Никаких каблуков. Никаких украшений. Сон - восемь часов и более. Никаких стрессов.
Софья Леонидовна и любила и, одновременно, презирала свое тело. За запахи. Как же это странно, что на таком небольшом участке кожи - метр шестьдесят семь - соседствуют такие разные и контрастные ароматы. Больше всего ей нравился запах коленок. Ни на что не похожий - родной, теплый, чуть терпкий. Нежный аромат струился от ладоней. Однако стоило ей один день не принять душ, как остальные участки тела начинали источать странные, острые дурманы. Жить в соседстве с ядовитыми парами, исходящими от лоснящейся головы, подмышек, ног, промежности,  было для Софьи Леонидовны слишком суровым испытанием, потому она, где бы ни оказывалась: в поезде, в поле, в горах, - со страстью одержимого сражалась за гигиену собственного тела. Однако она не могла сражаться за гигиену чужих тел. И первое, что она ощущала, знакомясь с кем бы то ни было, это его запахи.
Самые потрясающие запахи дарят окружающим бомжи. В одной московской электричке, в метро, Софья Леонидовна вошла в вагон вместе с толпой, которая вместо того, чтобы равномерно распределиться внутри, сделала странный полукруг в метре от лежащего посреди вагона тела. Бомж - дама мирно спала на полке, подложив под голову кулачок. И распространяя на весь вагон столь удушливое зловоние, что пассажиры не могли шевельнуться и стояли до следующей станции не дыша.
Давно уже замечено, что и холостяки имеют специфический запах, отличающий их от людей женатых. Если от мужчины воняет не стираными носками, рубашками, постельным бельем - можно смело идти в атаку -  такой запах первый признак того, что мужчина временно ничейный и требует срочного ухода.
Тот, кому посчастливилось жить в коммуналке, как дважды два усвоил простое правило: не следует заходить в санузел сразу же после того, как там сидел какое-то время, мурлыкая что-то себе под нос, сосед. Потому что, войдя в санузел без промедления, вы рискуете навсегда расстаться с романтическим ореолом, который, быть может,  приписывали своему герою. Ореол, который герой оставил после себя в санузле, может оказаться столь впечатляющим, что обеспечит на долгие годы устойчивую неприязнь, если не ненависть к его производителю.
Софья Леонидовна столкнулась с тем, что большинство людей не слышит в потоке запахов  раздражителей, которые, кажется, только одну ее и выводят из себя.
Однажды она лежала в больнице и, прогуливаясь по коридору, вдруг услышала трупный дух. Оглядываясь, она искала его источник и заглянула в ближайшую палату. Навстречу ей вышла молодая женщина, и Софью Леонидовну обдало тяжелым духом гниения. Однако в палате никто этого не замечал: кто-то смеялся, кто-то ел курицу. К женщине подошли ее родственники. Они весело ее приветствовали, никто не морщился, женщину обнимали, целовали. И только Софья Леонидовна готова была грохнуться в обморок от запаха разложения, распространившегося по всему коридору.
Один знакомый гинеколог как-то пожаловался Софье Леонидовне:
- Мои пациентки, в большинстве своем, не моют шею и пятки. Неужели это так трудно сделать?!
А близкий друг, было дело, разоткровенничавшись, воскликнул:
- Господи, как же от всех баб - там - разит!  Отчего так, Софа? Вот  ты - другое дело...
...Еще она любила свое тело за родинки. Они были похожи на крохотные темные звездочки, рассыпанные по рукам, груди, бедрам. Ей всегда казалось, что родинки -
это карта звездного неба, которую однажды возьмется  исследовать какой-нибудь любопытный астроном. Но вот что странно - карта так и осталась не исследованной. Никто, ни единая душа на целом свете не знает, какая прелестная родинка украшает ее левую ягодицу. Собственно, астрономы - опытные и начинающие - неоднократно наводили свои подзорные трубы на карту ее звездного неба. Но им не приходило на ум ни сосчитать звезды, ни дать им название, ни заняться исследованием особо потаенных малых медведиц, укрывшихся в глубинах неба... Они мяли карту, им казалось - с нежностью, в своих руках, сжимали, им казалось - со страстью, звездные россыпи в  жесткой пятерне, но все как-то небрежно, без трепета и преклонения перед астрономическим чудом. И  вскоре перебирались к иным картам, не утруждая себя и далее /слепцы!/ исследованием млечного пути...
Рассматривая с любопытством живописца тела натурщиц в городской общественной бане, Софья Леонидовна пришла к выводу, что самая красивая часть женского тела - это грудь. И  каждая грудь  изумительно неповторима по форме, краскам и рисунку сосков. И даже самая  несчастная с виду замухрышка может иметь свой тайный козырь - великолепные бугорки грудей, задорно заостренных сосками - вишенками.
...Первый раз к ее груди прикоснулись руки мужчины при следующих странных обстоятельствах. Ей было пятнадцать. Грудь только вызрела. Маленькая, твердая, белоснежная - она еще не требовала подпруги лифчика. Софа ходила в школу, игнорируя забитые битком автобусы, пешком - для здоровья. Путь ее пролегал мимо большого заросшего пустыря и садоводческого хозяйства. Вот здесь ее  после уроков и настиг молодой мужчина. Он какое-то время шел в двух метрах от нее, но Софа даже не оглядывалась, решив, что ее стесняется обогнать какой-нибудь  робкий старшеклассник. И вдруг случилось нечто абсурдное. “Старшеклассник“ резко ускорил шаг и, поравнявшись c ней, задрал  на ней платье. Оцепенев от неожиданности, Софа не сразу поняла, что делает с ней преследователь. Он мял ее груди с такой жаркой жадностью, что Софья едва не потеряла сознание. Затем насильник вдруг остановился, посмотрел ей в глаза и криво улыбнулся:
- А... Да ты еще маленькая, -  и, резко развернувшись, пропал - будто провалился сквозь землю.
С тех пор любое прикосновение к груди вызывало у Софы шок, не имеющий ничего общего с рекламируемым в эротической литературе сладострастием. Только ужас. Страх. И гнев.
Первое прикосновение мужских рук к самому интимному участку ее тела произошло еще раньше - лет в семь. Софа шла днем по безлюдному переулку, а навстречу ей двигались двое пацанов, подозрительно хихикающих. Когда мальчишки прошли мимо, они громко прыснули со смеху, и Софа оглянулась. В этот момент один мальчишка подскочил к ней, плотно зажал одной рукой, а другой - зарылся в ее трусики. Маленький скот действовал с такой ловкостью, которую можно было обрести, как догадалась, вспоминая много позже это нападение, Софа, лишь имея изрядный опыт в уличном блуде.
Софа на какое-то мгновение  впала в транс. А затем побежала, задыхаясь от слез, сопровождаемая улюлюканьем своих обидчиков. Никогда - и много позже -  Софа не будет готова ни к какому насилию, ни к какой обиде. Она не сможет привыкнуть к оскорблению или оправдать его. И шок от случившегося навсегда останется маленькой ранкой на ее сердце - за  поругание беззащитного, невинного существа.
До рождения своей первой крохи Софья Леонидовна даже не подозревала, что самая сладкое место у малыша - это попка. Она без устали покрывала поцелуями нежную детскую кожу, слегка покусывала, прижималась к мягким полушариям щекой и визжала от удовольствия вместе с дитятей. Дочь давно уже выросла, но Софья Леонидовна, звоня по междугородке, и теперь еще страстно и заговорщицки шепчет ей   в трубку:
- Котенок, я тебя  люблю и целую... Догадываешься - куда?.. Умница, угадала!
А вот софына розовая попка  в годы младенчества знавала совсем  иные счастливые  моменты. Моментом настоящего счастья были случаи, когда Софе удавалось избежать обещанной порки. Но это было крайне редко. Если уж отец сказал дочери, чтоб  готовилась к порке, то так тому и быть -  надо готовиться. На подкашивающихся ногах Софа шла в детскую и снимала трусики. Ложилась на кровать. И ждала отца. Он приходил - нарочито не спеша - и останавливался возле распростертого детского тельца. Спрашивал:
- Ну что? Будешь есть суп с луком - или нет?
Софа прерывающимся голосом отвечала:
 - Папочка, прости меня. Я не могу есть лук. Пожалуйста! Меня рвет от него.
- А вот сейчас мы посмотрим, можешь есть лук или нет. Мама готовила, старалась, а Софа обижает маму - ковыряется ложкой в супе и не ест. Сейчас папа ремешком всыплет Софочке хорошенько - и Софочка так быстренько поест суп, что и про лук забудет...
И папа сыпал  удар за ударом на голую попочку, а Софочка, инстинктивно защищаясь, подставляла ручки под ремешок. Ремешок  попадал на плечи, лицо. Софа кричала:
- Папочка, миленький, не надо, я больше не буду! Я больше не б-б-бу-у-д-ду-у!!
Софочку пороли за малейшую провинность. За все, чтобы она ни сделала. Ей порой казалось, что ее порют только уже за то, что она Софочка. Она  терялась в догадках - можно ли вообще что-либо делать, чтобы после ее не наказали родители. И  когда, уже будучи замужем, имея двух детей, она приехала в родительский дом и села с детьми за стол, - бабушка, увидев, как вяло внучата едят ее фирменный суп с луком, выломала в огороде лозину и, помахивая ею перед капризной малышней, сурово пригрозила:
- Не будете есть бабушкин обед, так и знайте - выпорю вашу мамочку...
Если в Древней Греции тело обожествляли, закаляли, тренировали, то в городской среде конца двадцатого века тело подвергали всевозможным истязаниям и софино тело не избежало этой же участи.
По окончании института Софа попала на работу в небольшой провинциальный город, где сразу же была замечена одной интеллектуальной компанией, состоящей исключительно из мужчин и единственной женщины - красавицы и умницы Аллочки. Пропуском в эту компанию стали, во-первых: ее оригинальная профессия - режиссер театра, и во вторых: ...полное равнодушие к сексу. Компанию это устраивало, особенно Аллочку, хозяйку компании, так как она хотела оставаться королевой балла, и потому что ...также была безразлична к  волнениям плоти. Главной страстью компании были интеллектуальные игры, беседы, споры и еще - нескончаемые попойки.
Аллочка обхаживала новичка компании - Софочку - и делала ей наставление:
- Наша компания вместе - с пятнадцати лет. С пятнадцати мы все и пьем. Тебе тоже надо научиться пить. Пей как можно больше. Иначе ничего не поймешь. Весь кайф в большом количестве выпитого. У тебя постепенно получится. Только не сдерживай себя.
И Софа не сдерживала себя. Однажды, после очередной интеллектуальной посиделки, она до такой степени не сдержалась, что на следующий день не могла вспомнить, как очутилась дома.
Ей позвонил утром Лешка - самый умный  и талантливый член их команды, писатель - философ, сидевший неоднократно в психушке, раз -  допившись до галлюников, а  еще раз за то, что в день кончины генсека - Леонида Ильича - шел по центру города пьяный вдрободан и, паясничая, громко скандировал на мотив  похоронного марша: ” Ту - сто - четыре - самый - клевый - самолет... “  И вот Лешка,  нисколечко  не щадя софино самолюбие, пересыпая колкостями приветственную тираду, стал расписывать до мельчайших подробностей вчерашний ее путь  домой. От квартиры Аллочки - по городским улицам, где каждое второе деревце, любовно взращенное пионерскими дружинами, носит теперь следы кишечных извержений молодого, подающего надежды режиссера, специализирующегося на Шекспире и водке с перцем  одесского разлива. С одной стороны, следовало поблагодарить друга - Лешку за его самоотверженность и терпение, потому что не каждый согласится добровольно тащить на себе через весь город пусть и подающего надежды, но нарушающего общественный порядок режиссера, требующего, к тому же, остановки у каждого фонарного столба. А с другой, - Лешка уже успел обнародовать уездную драму в Софьином исполнении всем своим близким и дальним друзьям - знакомым. Теперь все, с кем она встречалась в городе или театре, непременно спешили справиться о здоровье и при этом лукаво ей подмигивали.
И тогда она решила - хватит. Эксперимент ей не по плечу. Не по нутру. Не по здоровью. Такое решение, конечно же, не могло не сказаться на дальнейших отношениях с Аллочкой и компанией. Связь была неминуемо потеряна. И не только с этой компанией. С целым миром. Потому что весь мир заливал  в себя, регулярно и добровольно, всевозможные горячительные напитки. Тот же, кто не заливал, жил не азартно, однообразно и не интересно для окружающих. Их никто не знал, и они не знались ни с кем. Так Софья Леонидовна утратила связь с окружающими и осталась сама.
Потом ей стало страшно. Страшно в своем одиночестве. И только из страха остаться на всю жизнь одной, она отдала свое тело на постоянное пользование другому человеку - своему первому мужу.
Она прожила с мужем несколько тусклых лет, но он так и не узнал, что на ее левой ягодице горит черная звездочка. Он так и не заметил, как чудно пахнут ее коленки. И так и не понял, что его жесткая пятерня причиняет боль ее нежной, хрупкой  груди. День ото дня они отдалялись, так и не сблизившись.
А после того, как муж, поддавшись искушению плоти, вломился в затянутую после  тяжелых родов многочисленными швами /семнадцать крохотных стежков/ промежность, Софья вскоре с ним и вовсе рассталась. Она выполнила свой долг - стала матерью. Теперь она никому ничего не должна. Ее тело принадлежит ей и только ей. Она сама ему хозяйка. И нет, и не будет больше над ее телом мужа - владыки. Она - свободна. Вернее, она думала, что свободна.
Мечта разума высвободиться из тела - не более, чем иллюзия. На самом же деле разум самым непосредственным образом зависит от тела и далеко  не всегда  бывает с ним в ладах.
Если разум угнетен страхом, то тело ведет себя совершенно непредсказуемо. Когда молодой режиссер театра Софья Леонидовна выходила на сцену и обращалась перед спектаклем со вступительным словом к аудитории, внешне она казалась совершенно спокойной. Но посреди безмятежно льющейся речи оратор  могла ощутить, что правая  ее нога начинает ни с того ни с сего подергиваться и биться о сцену мелкой дробью. Оратор сокращала наполовину  блестящую речь  и спасалась со сцены бегством. А иной раз - во время обычного, не предвещающего никаких волнений, интервью по телевидению - у нее внезапно пересыхало горло, губы мертвели, а голос хрипел и всхлипывал, как от удушья.
Случился с ней прикол и в прямом эфире на радио. Она вела программу об Антонио Вивальди. Текст был заранее написан, тщательно отрепетирован и его нужно было просто читать небольшими главками, а поверх текста плавно выводить эффектные куски из Кончерто гроссо. Ее слушал вечерний город - в парках, маршрутках, на дачах. Все шло замечательно - слушатели уже звонили и восхищались программой и обворожительным  голосом ведущей. И вдруг Софу заклинило.  Читая текст, она споткнулась и никак не могла выговорить какое-то слово. Тысячи слушателей, мирно жующих на дачах шашлыки, крутящих баранку автомобиля, выгуливающих собачек на городских газонах - обмерли, будто в их горле застряла, вместе с каверзным словом,  кость. Звукорежиссер  делал Софе страшное лицо, пока, наконец, ее рот, буксуя, не выплюнул проклятое слово, правда, не  в  том падеже, что нужно. Грозно сверкнув глазами, звукорежиссер с маху выдал в эфир ликующие аккорды  бессмертного венецианца.
Еще пикантней ситуация произошла на городском празднике с ее подругой - профессиональной певицей, артисткой драмтеатра Людочкой Пчелкиной. Софа режиссировала массовое действо, посвященное юбилею города. На центральную площадь должны были, по ее сценарию, выезжать на белых лошадях казаки с флагом города. За казаками - шествовать народные  танцевальные и инструментальные коллективы с гирляндами из цветов и шаров. И в тот момент, когда казаки водрузят над площадью старинное знамя, должен грянуть гимн города в исполнении духового оркестра и его солистки Людочки  Пчелкиной. Софа выбрала солисткой Пчелкину не только потому, что восхищалась ее мощным меццо, но и потому, что та провела десятки ответственных концертов и все, как говорится, без сучка и задоринки.
То ли Пчелкина испугалась храпящих лошадей, то ли ее впечатлили свирепые, усатые казаки с шашками, но перед самым исполнением гимна она вдруг  стала семенить ножками и с тоской оглядываться по сторонам. Софа приблизилась к ней, чтобы одернуть меццо и настроить на серьезный лад. В ответ меццо прошептала:
- Мне надо срочно отлучиться. У меня рвет дно.
Софа решила, что Пчелкина шутит - оркестр уже дал вступление. Но Пчелкина, казалось, игнорировала  тот  факт, что тысячи людских глаз сейчас смотрят на нее, в том числе объективы камер и фотоаппаратов. Что все ждут исторического момента - первого исполнения гимна, написанного к юбилею города.  Пчелкиной было плевать на исторический момент, на юбилей. Ей хотелось в туалет. Внутри ее тела бушевал ураган,  готовый вырваться в любой момент, пусть даже  и исторический, наружу. И Пчелкина пыталась любыми путями улизнуть с площади.
- Если я сейчас не добегу до туалета, с меня бахнет та-а-а-кая гирлянда...
Одной Софе среди сотен слушателей, заполнивших площадь, было известно, что сейчас происходит внутри тела несчастной Людочки Пчелкиной. В то время, как ее мощное меццо величественно выводило: “ Славься, край родной, неповторимый ”, - ножки семенили все отчаянней. И как только  ее сольная партия закончилась, а оркестр  разогнался на коду, - Пчелкиной на площади уже и след простыл. Оркестр еще играл  заключительное тутти, а Пчелкина уже блаженствовала на унитазе. И победный вопль солистки совпал с воплем ликующей толпы. Гимн удался. Праздник состоялся. Юбилей вошел в историю.
Софье Леонидовне казалось, что она все знает о своем  теле: какую оно любит пищу, одежду, температуру, прикосновения. Вернее, она была убеждена, что ее тело не любит прикосновений. Как только мужчина пытался протянуть руки к ее телу, ее охватывала паника. Жаль, что вышли из моды пощечины. Сейчас никому и в голову не придет отвесить пощечину за дурное обхождение со своим телом.
Находясь на отдыхе в Евпатории Софья наблюдала следующую сценку: в городском автобусе, забитом до отказа, стояли впритык друг к другу несколько женщин и один истаявший под  грузом лет старикашка. Перед тем, как предстать пред создателем, дедуля решил, видимо, как бы мимоходом поскрести по сусекам - не завалялась ли где для него последняя горсть секса. И вот эта нежить тянет свои блеклые клешни к ягодицам пассажирок и копошится то в одной юбке, то в другой. И делает это, старый хрыч, не в наглую, а притворно, - будто по инерции тормозящего автобуса случайно оказывается в самом тесном соприкосновении с эрогенной зоной пассажирки. На курорте все дамы тупеют от солнечных ванн и вынужденного безделья и поэтому старческая клешня, прощупывающая углубления на их разнеженных выпуклостях, кажется им не более, чем шаловливым солнечным зайчиком, безобидно щекочущим тело. Ни одна дама не отстранилась от постыдной ласки кощея, и даже наоборот - курортницы, похоже, не без досады покидали салон. А  плотоядный кощей немедленно впивался клешнями в новую жертву...
Человеческий разум хранит в своих глубинах многое из того, что было пережито им, когда он был  еще ничтожной неоплодотворенной частичкой в телах своих предков.
Софья Леонидовна не могла осознавать, почему ненавидит прикосновение к своему телу. Но ее разум помнил - почему.
Когда она была еще той самой ничтожной неоплодотворенной частичкой в теле своей матери - Анастасии, она множество раз пережила вместе с ней  жесточайшее угнетение духа. Угнетенный духом, воплощенный в телах всех последующих поколений, всегда будет слаб, несчастен и безволен. Он не сможет радоваться плотским утехам. Потому что его разум помнит миг угнетения...
...Анастасии было семь, когда ее родителей расстреляли -  за отказ вступать в колхоз. Это случилось в тридцать третьем...
Чтобы не умереть с голоду, Анастасия стала бродяжничать. Стучалась в каждую хату - в селе, городе - и просилась в служанки. Она нянчила детей, пасла коз, убирала в доме - за жалкие объедки с хозяйского стола. Раз даже устроилась на шахту, где толкала вагонетки с углем - за миску похлебки, и то не каждый день. Спустя несколько дней она упала возле вагонетки без сознания, от истощения, - и ее выгнали с работы.
...Это было в Советском Союзе, где жили самые счастливые в мире дети, о которых заботилась Коммунистическая партия.
...Когда Анастасии исполнилось восемнадцать, ее арестовали - за то, что она, опухшая от голода, босая, раздетая, вместе  с младшими сестренками собирала ночью, на убранном колхозном поле, вмерзшие в землю  пшеничные колоски.  Ей дали восемь лет, шесть из которых она провела под Иркутском, в колонии усиленного режима.
...Тело Анастасии помнит вагон - товарняк, сорокаградусный мороз, крохотную пайку хлеба, нагромождение окоченелых трупов. Лагерный барак, нары, запах параши, вкус баланды. Тайгу, лесоповал, гнус. Преследование урок, угрозы и попытки ее убить, как  расхитителя государственного имущества и врага народа. И - не заступись за нее политические - худосочное тело врага народа нашли бы растерзанным в вонючем сортире...
...Ее тело выживет, но никогда больше не будет способно радоваться обычным человеческим радостям. И эту неспособность радоваться оно передаст другому телу - телу своей дочери.
А так ли уж нужны телу радости? Радость - является ли свойством природы? Радуются ли рыбы, кроты, жабы? И  если радуются, то когда? В тот момент, когда сжирают кого-то, или когда сжирают их самих? Говорят, что рыба  действительно испытывает радость, заглатывая себе подобную. А еще говорят, что в первый момент после смерти все организмы получают такую радость, какую не может себе представить никто  при жизни.
А иначе - какой смысл в смерти?
Софья Леонидовна отвергала саму мысль о возможности телесного счастья. Любовь - и телесное счастье - вещи несовместимые. Счастлив может быть только дух, но не тело. И как только к ее телу прикасался мужчина, она начинала его ненавидеть. Даже, если этим мужчиной был  ее любимый.
Потому что он вторгался в ее мир. Он поднимался над ней. Владел ею. Становился хозяином ее духа и тела. И она отвергала любимого. Оставляла его - растерянного, убитого, раздавленного. Мучилась, звала, рыдала в подушку, но едва он являлся на ее зов - исчезала, растворялась, становилась невидимой, недоступной.
И тогда к ней  стал приходить... - Тот, лица которого она никогда не видела. Но она знала, что... - Тот  необыкновенно хорош собой. Такого красавца нет больше нигде.  Тот приходил к ней ночью - во сне. Софья не чувствовала его телесных прикосновений. Его плоти. Это был дух. Но как... - Тот ласкал  ее,  такое неземное сладострастие можно испытать только там - во сне, вне тела. Поцелуи - упоительные, сладкие, бесконечные. Слияние тел - невесомое, блаженное, невинное...
Ни стыда, ни угнетения, ни порабощения Софья Леонидовна не чувствовала, потому что возлюбленный дух тактично отлетал от ее постели задолго до того, как сон рассеивался. И утром она не могла понять - то был сон или дух действительно любил ее.
Ее нагое тело - легкое, воздушное, выпархивало с кровати и, отражаясь в зеркале - свежее, помолодевшее, стремилось на природу: погреться в лучах  весеннего солнца,  окунуться в прозрачных водах озера. Софья Леонидовна радовалась жизни так, как ни радовалась еще никогда - у нее был возлюбленный, который любил ее, и от которого она была свободна...
Но вот, совсем недавно, она поняла, что у тела есть еще такие тайны, о которых она никогда и не подозревала. И только угнетенный дух спас ее от соблазна, от самого великого искушения из тех, которые встречались на  ее пути.
Искушение ждало Софью в поезде Екатеринбург - Тюмень. В плацкартном вагоне напротив нее сел маленький, никчемный мужчинка - без определенного возраста и невзрачной наружности. Трудно было определить - кто он по национальности. То ли цыган, то ли азербайджанец, то ли еврей? То ли сам черт?
Смотрел он ласково. Говорил вкрадчиво и подобострастно. Он относился к той лживой
породе людей, которые никогда не говорят в глаза правду, в разговоре стараются обходить острые углы, избегают спорных тем, не скупятся на лесть и заискивают перед нужными людьми. Рядом с ними сразу же начинаешь ощущать, будто тебя опутывает липкая паутина хитрого паука. И паук этот тихо шевелит лапками не для того, чтобы тебя развлечь, а исключительно, чтобы сожрать.
В ремесле шевелить лапками господин - паук, как оказалось, очень даже преуспел. Он рассказал Софье Леонидовне, что едет из отпуска в Тюмень, где заведует  кабинетом тайского массажа. И сразу же перешел к делу - взял руку Софьи Леонидовны и стал ее поглаживать. Чтобы определить ее болезни. Он называл болезни, которыми она болела. Рассказывал - чем она страдает. От чего лечится. И при этом внимательно следил за ее реакцией. Софья Леонидовна соглашалась, что у нее больная печень и камни в почках. Что побаливает сердце. И готова была расхохотаться, так как никогда ничем, кроме насморка, не страдала.
Однако паук нажимал на какие-то точки на ее ладони, и Софья Леонидовна почувствовала безразличие к паучьей лжи, фальши, обману. Паучьи лапы завораживали, убаюкивали, успокаивали сознание. Она соглашалась не только с тем, что паук говорил, но и с тем, что он с ней делал.
В вагоне было темно - все пассажиры уже уснули. И паук распустил на теле Софьи Леонидовны лапы, чтобы продемонстрировать необыкновенные свойства тайского массажа.
- Вы ощутите  нечто такое, чего никогда не знали о себе. Вы откроете  в себе невероятные возможности. Расслабьтесь. Забудьте о  проблемах. Страхах. Вы - царица. Я - ваш раб. Говорите - нравится ли вам то, что я делаю с вашим телом?
Ей нравилось. Очень нравилось. Ни один мужчин не умел касаться ее так, как этот ловкий серый паук. Он пробегал лапами - мягкими, теплыми, пушистыми, по ее шее, спине, рукам и ощущения были столь легки, сладки и необычны, что не было стыда, а был только улет - ее тело парило над грязным, душным  плацкартным вагоном в невесомой истоме... И только где-то на периферии сознания бился сигнал: осторожно - паук...
- Вы готовы идти до конца? - услыхала она  вкрадчивый голос паука, пристально глядящего ей в глаза.
Идти до конца - что это значит? Улететь из тела, выпорхнуть из вагона, понестись над Землей, в черную тьму неба? Готова ли она? Чтобы больше не вернуться?
- Не бойся, моя царица, - щекотал ее лицо шелковистыми усами паук. - Ты узнаешь нечто такое, что можешь узнать только здесь и сейчас, со мной...
Ужасно хотелось покориться этому голосу. Софе уже не терпелось ощутить паучьи лапы на своем теле, в самых нежных его уголках. Она уже знала:  этот паук - чародей. Она уже готова была умолять его запустить лапы  - как можно глубже в свое тело... Чтобы они прошили его насквозь... Чтобы каждая ее клеточка  слилась с его... И стала частичкой мохнатого серого паука... Чтобы сама она стала огромной  вселенной - в форме гигантского брюха и множества мохнатых лап...  И это брюхо заполонится мириадами маленьких мохнатых паучков. Брюхо набухнет и начнет рваться, трещать по швам, выпуская из себя мохнатую нечисть... Она не может позволить мохнатой нечисти расползтись по вселенной. Она не допустит. Это надо остановить! Она не хочет!! Не-е-е-ет!!!
- Нет?! - на Софу  с разочарованием и досадой смотрел специалист по тайскому массажу.
- Нет, не надо, оставьте меня, - высвободилась из его рук Софья Леонидовна.
- Напрасно, совершенно напрасно, -  не верил неудаче массажист. Его никогда раньше не обламывали дамочки. Наоборот. Они просили повторить. И платили бешеные деньги... А тут...  Бесплатно...  Идиотка какая-то!  Неужели она не знает, что Такой массаж доступен только очень, очень богатым дамам. Дамам, которые готовы заплатить еще больше, лишь бы повторить ощущения, которые не находят ни у молодых любовников, ни у старых мужей. Неужели она не может прочухаться от закомплексованности - и хоть раз в жизни расслабиться и узнать ЭТО? Без очереди на год вперед... Да он даже не помнит, когда он и кому предлагал сделать ЭТО просто потому, что ... Вот те раз!  А действительно - почему? Красавица, что ли? Да какая там, блин!..
Тогда - почему?.. Может потому, что впервые он увидел тело, которое ничего не хотело?
Потому что это тело - не пробудившееся? Ледяное? Недоступное? Ничье? И... это тело  ускользало от него! В глазах Софьи Леонидовны он прочитал радость освобождения. Победу. Она высвободилась из лап паука.
- Очень, очень жаль.
Софья Леонидовна отвела от массажиста взгляд, чтобы не испепелить его ненавистью.
“ Негодяй. Как он смел прикасаться ко мне грязными вонючими лапами, которыми трахал сотни чужих тел?! Которые корчились и визжали под его руками, сочились сексуальным потом, похотливо выли. И он хотел, чтобы и я тоже... - как они?! Никогда! Ни за что!.. “
Остаток пути массажист и Софья Леонидовна практически не общались. На полпути до Тюмени Софья Леонидовна вышла из вагона. Массажист с тоской смотрел ей вслед. Холодное, безразличное тело женщины уходило от него в снежную пургу. Его следы быстро заметало шквалом ветра. Мгновение - и тело поглотила маленькая пересадочная станция.
Софья Леонидовна, оглянувшись на трогающийся поезд, с облегчением вздохнула:
- Больше никогда, ни одна тварь не посмеет меня коснуться.