Кладбище пианистов

В девятом часу Алешин уже шагает по тротуару старины Невского.. Пуст еще беспокойный проспект, не проснулся он - лишь иногда бормочет что-то сквозь дрему, а потом снова закутывается в свое одеяльце - как истинный старик, которому уже никогда не встать рано утром, чтобы намылив шею, нестись куда-то, непонятно куда и зачем. Всхрапнет иногда он редкой машиной, просопит медлительным троллейбусом и опять обернет себя неверным теплом поднимающегося солнца и утренней дымки и опять успокоится, да так верно, что никак нельзя будет подумать, что этот дряблый сонный старик, буквально всего лишь через какой-то ничтожный час вскочит с постели, схватит гантели и погонит по своим жилам беспокойные людские потоки.
Идет Алешин Евгений Владимирович - а пузо впереди шагает. Будто само по себе. Гордо и жезнеутверждающе. Хорошо. На Алешине - дорогой светло-зеленый костюм. Шея при чистом воротничке, воротничок при галстуке. Чуть дрябловатые щеки (возраст!) щиплет дорогой хлесткий одеколон. В одной руке у Алешина дипломат, в другой - сверток. Не торопится Алешин. Он любит утренний город.
Улочки, дома, подворотни - все ему знакомо. Знаком осиротелый лысый пьедестал, розовый забор, расписанный знатоками городского фольклора, знаком рисунок волн знакомой реки. Чертовски знакома ущербность маленькой церквушки - там, через мост. Шпиль ее отреставрирован, матово красуется в небе, а остальное - точно в шляпе да без порток - обтерхано, обмызгано - стены, крыша, проемы... Знакомый христарадник с грустным курчавым лицом обустраивает шапку перед каменной скамьей у входа в церковь. Из желтой больницы, из которой несчастным циклопом выходит человек с забинтованным глазом, веет нехорошими веяниями. Все знакомо.
Алешин входит в училище. Из вахтерской будки ему навстречу вылезает сторож, дожевывающий позавчерашний бутерброд.
- Доброе утро, Анатолий Георгиевич! Чудная сегодня погода! Чудная, не так ли?
Сторож согласно кивает, блаженно улыбаясь. Он как обычно пьян на пять градусов.
Алешин берет ключ, записывается в журнале и идет вверх по лестнице. Сторож смотрит ему вслед, снисходительно улыбается и возвращается на свою диспозицию - в будку.
До четвертого этажа Алешину идти трудно. Лестница большая, широкая. Потолки этажей очень высокие - дом-то старый. Иногда Алешину кажется, что люди раньше были намного больше, не то, что сейчас. Да, помельчали все. Алешин тяжело, сквозь нос, дышит, но не сдается, кокетничает сам с собой.
- Ничего. - повторяет он про себя как заклинание. - Вот во вторник. В девятнадцать ноль-ноль... А сегодня как раз вторник.
Поворот ключа, сильный рывок и Алешин оказывается в своем любимом классе. Любимом, целительном классе. Целительном, потому что красивом. Все сделал там сам Алешин - заказал занавески, повесил, картины к стенам прилепил, светильники, часы настенные - любит уж больно он красоту.  А цветы в особенности. И в классе цветов много. Разных-разных. Любит Алешин в редкие минуты, когда очередная курица опаздывает на урок, присесть на свой диван и просто в тишине посидеть. Хотя, нет - не просто в тишине. Редко в музыкальном училище бывает тихо. Только что по ночам. Отовсюду слышна музыка - из соседнего класса, из оркестрового. Когда у соседей замолкает рояль, становится слышен другой - в классе дальше по коридору, только тише. А если и он молчит, то едва слышен совсем далекий голос виолончели. Не бывает в училище тихо. Кажется, что подпорки дома старого - это звуки. Не будет музыки - и рухнет он.  Хорошо и покойно сидеть и прислушиваться, ловя обрывки мелодий и ни о чем не думая.
Однако, в классе Алешина поджидает неприятный сюрприз, ждет, притаившись за дверью, чтобы вдруг наброситься на него сзади и обхватить своими склизкими руками.
Алешин входит и в лицо ему точно из ведра выливается резкий холодный воздух. Высокое окно бывшего дворянского особняка раскрыто широко, занавеска сдвинута. В классе студено. За окном видна вырезка неба и дом напротив. Алешину почему-то думается, что кто-то выбросился на улицу, он даже подходит и смотрит вниз, уперевшись животом в подоконник. Внизу, на улице, только серость асфальта и пятно шляпы уличного прохожего. Алешин торопливо закрывает окно.
- Вааще в натуре. - говорит он. Он любит передразнивать молодое поколение. - Два прихлопа три притопа. Что за варварство. Все, запрещу студентам мой класс давать.
- Здрасте, Евгений Владимирович.  - это входит студентка, красна-девица Оля.
- Здравствуй, красавица. - Алешин дергает занавеску и пытается ее поправить. - Понимаешь, кто-то вчера был тут, оставил окно на ночь открытым. Все цветы мне застудили.
Оля проходит, кокетливо и вместе с тем снисходительно улыбаясь.
- Ух, какой он злой, да? Ух какой злой, вааще в натуре.
- Вы, наверное, просто не с той ноги встали.
- Я не с той ноги родился. - усмехается Алешин. Только человек он необычный, и усмешка у него необычная - больше похожа на извиняющуюся застенчивую полуулыбку. Он подходит к зеркалу, прихорашивается.
- Ну что, поплыли?
Это значит - начали, мол?
- Поплыли! - самоотверженно кивает Оля.
Алешин садится, и она начинает играть. Юная пианистка размеров довольно крупных, дородная. Но красивая. И добрая. И упрямая. Из-за своего упрямства она смотрит всегда как-то снизу, из-под густых бровей. Даже на человека, который ниже ее ростом. Алешин ее любит за доброту. И за упрямый взгляд. Он вообще в каждой своей курице пытается что-то полюбить. Чтобы не очень тоскливо было заниматься.
Алешину скучно. Текст Оля не знает, то и дело спотыкается на клавишах, как пьяный слесарь по дороге домой, и каждый раз все ниже и ниже наклоняет голову. Алешин шумно вздыхает и повторяет про себя как молитву:
- Сегодня как раз вторник...
Он смотрит на настенные часы (единственные во всем училище - в его классе!) Прямой угол - девять. Еще осталось десять часов. О-ох...
Оля слышит вздох шефа, смущается, ей становится стыдно за недоученное.
- Ничего, ничего. - успокаивает ее Алешин, садится рядом. И начинается обычная, заурядная работа над искусством.
За роялем Алешин преображается (и куда только девался старик?). Сидит он красиво - пузо вперед, к клавиатуре, ноги - гуляют из-под стула под рояль и обратно. Он играет, показывает, наслаждаясь и хвастаясь собственной игрой, с каким-то сосредоточенным азартом прочесывая пассажи, проникновенно-лирично приподнимаясь на стуле.
Когда он дирижирует, нужно видеть его лицо. Наверное, можно было бы целое кино снять - на десять минут. Одно только его лицо. То решительное, энергичное. То невино-девственное, детское. То трагическое, суровое. То жизнерадостное и беззаботное.
- Знаешь. - говорит он. - Это конечно Бах. Бах! - Алешин значительно заводит глаза к потолку. - Бах... - он морщит лоб и придает своему лицу тугодумное выражение. - Тут тема, тут зеркальная тема. Вот стретто. Все чтоб было понятно - чушь собачья! Это же Бах! - и он произносит это слово легко и мудро, так, если бы сдувал пушинку. - Бах! Ручеек. И только-то. И это не фуга. Это просто милая пьеса. Про ручеек... Теперь играй.
И Оля, наклонив голову, играет. И даже будто что-то у ней получается.
К концу урока Алешин поднимается и пока ученица надрывается над клавиатурой, поливает свои цветы. Журчит водичка из баночки - едва слышно, ведь между стен класса дрожит прелюдия Рахманинова. Иногда у Оли звучит очень хорошо и тогда шеф приостанавливается и прислушивается, точно бродяга, услышавший далекую знакомую песню.
Есть у Алешина любимый цветок. В горшочке у самого окна. Даже не цветок - так, колючка. То есть кактус. Милый какой-то, беззащитный. Семь лет назад, когда Алешин купил его, из-за колючек торчал прекрасный розовый бутон. И тогда у кактуса еще было какое-то название. Забылось оно сейчас. Алешин все ждет - когда он зацветет опять. Кактус-инкогнито не цветет.
После урока Алешин дает напутственное слово.
- Этюды. Мне нужны этюды. Я тебе в прошлый раз показал, как нужно над ними поработать. Запомнила?
Оля, глядя снизу, кивает. И смотрит так преданно-преданно, понимающе-понимающе. Только ведь все равно, курица, забудет. Они такие - в одно ухо влетает, в другое вылетает. Вааще в натуре.
Следующая - Сидорова. Сидорман. Эта всегда опаздывает.
Алешин стоит в пустом классе, слушает, что в соседнем играют. Кто-то довольно погано - Патетическую. Алешин вспоминает про сверток. Он берет его, разворачивает с предвкушением, как ребенок, который открывает бо-ольшой подарок. В его руках оказывается маленькая картина. На картине изображена клавиатура рояля, нотный листок и розы. Алешин любуется, точно это великое произведение искусства, усмехается, по-своему, необычно, подмигивает картине - что, мол? И вешает ее на стену. Картина-то с заковыркой.
Алешину - шестьдесят пять. На вид пятьдесят. Ощущает он себя на все триста иногда, а так все думает, что молод еще. Жизнь его ровная, как крышка рояля. И у нее столько же перспектив, сколько у оборванной струны.
Очень хочется Алешину настоящего ученика - не этих, не очень умных, не очень влюбленных, не очень талантливых. Не этих - случайных. А настоящего ученика. Ради которого стоит быть настоящим учителем. Он часто вспоминает, как был однажды в московской десятилетке. Какие там учатся ребятки! Просто одержимые музыкой! И такие нахрапистые. Их хлебом не корми - музыку подавай. Да и подавать им не надо - сами берут. И не идиоты они какие-то, умственно отсталые. А нормальные ребятки. Только музыку любящие.
Нет, класс Алешина тоже хороший. Средний. Крепкий. Но ведь не хочется ему середняка, хочется...
Позавчера, в воскресенье, раздался телефонный звонок. Алешин поднял трубку, из трубки треск и пшыканье.
- Евгения Владимировича, пожалуйста... - просил молодой голос сквозь, казалось, вселенский шум.
- Это я.
- Здравствуйте. Вы меня не знаете. Я из Саратова. Я прямо там. То есть здесь. Я очень хочу у вас учиться.
- Что? - не расслышал Алешин.
- Я очень хочу у вас учиться! - повторил голос. - Мне о вас рассказала Елена Владимировна. Я все сделаю. Я очень хочу у вас учиться.
И вот только с третьего раза до Алешина, наконец, дошло. Он вдруг сразу понял - это он. Ученик. Тот самый. Сумасшедший.
- Евгений Владимирович?
- Да... - спохватился Алешин.
- Я тут, в Саратове. Я занимаюсь. Я очень занимаюсь. Во вторник я буду в Петербурге. Вы меня не послушаете? Мне Елена Владимировна говорила...
- Во вторник? - переспросил Алешин. - Если только вечером. У меня дома.
- Это во сколько?
- Скажем, в семь?
- Хорошо! - обрадовался голос. - В этот вторник в девятнадцать ноль-ноль. - Спасибо!
- Не за что. Как вас зовут?
- Игорь! Игорь Маркин. Спасибо!
- Хорошо. Договорились. Адрес знаете?
- Да.
- Хорошо. Тогда до вторника?
- До свидания!
Алешин повесил трубку. Вот так просто. Тот самый сумасшедший ученик!
Во вторник в девятнадцать ноль-ноль.
Только кто такая эта Елена Владимировна?
Дверь открывается, вбегает Сидорман. Ага...
- Евгений Владимирович, у меня катастрофа.
- Что такое?
- Палец порезала. - и курица демонстрирует перебинтованный палец.
- Как же ты так? - щурится Алешин.
- Да вот, Евгений Владимирович. Глупо как-то - сыр резала, нож соскочил.
- Ай-я-яй! - качает головой Алешин. Закатить ей, что ли, мораль? Врет ведь, курица! А, да ну их всех на... - Ладно, иди, лечи свой палец. Позвонишь мне потом...
Сидорман, обрадованная отсутствием моральной проповеди, радостно кивает и разворачивается.
- Эй, погоди, красна девица! - окликает ее Алешин и хитровато улыбается. - Гляди, картину купил я.
И он кивает на стену.
- Ничего?
- Хорошо, Евгений Владимирович.
- Ты посчитай - сколько роз?
Сидорман долго считает (вот курицы!), потом вопросительно говорит:
- Шесть?
- Ага, шесть. - радуется шеф. - Шесть. Кладбище пианистов у меня тут. Да... Ладно, иди...
Нужно повесить объявление. Для этого нужны кнопки. А для этого нужно идти в библиотеку. Ох, как не хочется.
Библиотекарша - Лидия Михайловна - аристократичная баба. Она постоянно носит одну и ту же черную кофточку с огромными плечиками, что придает ей вид какой-то такой, странный. Все время она ко всем придирается (что к педагогам, что к студентам!). Ее излюбленный козырь - туз бубен - «барышная, не кричите, это библиотека». Хотя сама она все время «кричит».
- Здравствуйте, Лидия Михайловна. - Алешин приветлив до кокетства. - У вас есть кнопочки?
- Есть. - Алешин почти почувствовал, как ее взгляд, опершись на приспущенные очки, «стукнулся» ему в подбородок.
- Можно у вас попросить - объявление повесить?
- У нас что - магазин? Канцтавары? Почему вы все к нам ходите? Есть, Евгений Владимирович, канцелярия!
Однако кнопочки-то дает, зараза. Алешин улыбается и отвечает:
- Потому что здесь работают такие замечательные любезные люди! Что у них не попросишь - все есть. И главное - всегда они рады помочь. Только поэтому.
Он берет кнопки, подмигивает студенту, ждущему с кипой нот, и уходит.
- Ничего. Сегодня как раз вторник... - повторяет он про себя.
Да, объявление. Одно название. Список сдачи концертмейстерского минимума. В это воскресенье. Эх, а так хотелось в баньку сходить! Венечком помахать! Смыть с себя всю эту грязь! Намылиться!
А что будет? Придется слушать этих несчастных студентов, которым задали огромный объем. Бедные - столько нот носят. Прямо пол библиотеки с собой. Ох, и все такая халтура!
Алешин вешает список и спускается вниз, в канцелярию.
- Здравствуйте, Феодосия Павловна. - он приветлив, как обычно. - Можно мне позвонить?
Вскинутый точно пистолет палец Феодосии Павловны замирает в воздухе, она смотрит на педагога, потом кивает, и перст ее обрушивается на клавишу старой пишущей машинки. За ним другой, еще один, и еще... Целая очередь.
Алешин поднимает трубку и набирает свой домашний номер. Долго не отвечают.
- Машенька, ты?.. Ну что? Как?.. Да нормально, прелестно. Звоню узнать. Хорошо... Родила? Ну слава Богу, родила. Замечательно. А с ней все в порядке? Точно? Надо ей что-нибудь купить что ли. Косточку какую... Ладно, хорошо. Ну пока...
Алешин вешает трубку, палец Феодосии Павловны опять в раздумье замирает над машинкой.
- Вас с внуком можно поздравить, Евгений Владимирович? Или с внучкой?
- Что? - удивляется Алешин. Потом смеется: - Нет, что вы. Это у меня собака родила... Собачка, знаете ли... Так я уж переживал. Но вроде все нормально...
- А... - палец ударяет в клавишу пишущей машинки.
Алешин выходит из канцелярии и за дверью внезапно останавливается. Приглушенно стучит эта самая машинка - будто донос на кого-то строчат. На стене висят какие-то дурацкие приказы. Директорские. Алешин стоит, непонятно зачем и почему. Он ни о чем не думает. Так просто стоит.
- Разрешите пройти. - это его возвращает в мир «кукольная» студентка.
- Да-да, конечно. - отходит Алешин. - Ничего, сегодня ведь вторник.
- Что?
- Нет, ничего.
Ничего.
Алешин идет в тридцать третий класс. Там мается от безделья Громова Татьяна Сергеевна. Таня - молодой педагог, бывшая ученица Алешина.
- Сегодня не день - а лажа какая-то. Приехала с утра, никто не пришел. Ох, я бы еще поспала. Мне сегодня всю ночь чертенок мой покоя не давал.
- Танечка, да ну все! - радостно предложил Алешин. - Давай поиграем.
- Моцарта? - оживилась Татьяна Сергеевна.
- Старину Амадеусовича.
Педагоги раскрывают ноты, садятся рядом, и играют моцартовские квартеты. Один - старый, седой, пузо вперед. Другая - молодая, худенькая и усталая. Но за нотами они вдруг страшно преображаются. Равняются - по силе и по возрасту, по мировоззрению и осанке, по счастью и несчастью. Откуда только берутся силы?
Они играют и им становится все равно до себя, до своей жизни, своих бед, обид и несчастий. Они получают истинное, высшее наслаждение. Где-то по коридорам музыкального училища вышагивают бедные студенты, в большинстве своем ущербные, ущербные тем, что не способны они отпить из вечного прекрасного кубка искусства. И их, в общем-то, не очень счастливые педагоги играют в одном классе. И они может быть даже и счастливы.
Распахивается дверь и в класс влетает опоздавшая ученица Татьяны Сергеевны - метр с челкой. Педагоги останавливаются.
- Татьяна Сергеевна, у меня трамвай... долго не было
- Ага. - устало говорит Таня и прикрывает глаза...
Картина - ходит Алешин по училищу, можно даже сказать слоняется (глагол «слоняться» - от слова «слон». Это когда большой человек ходит без большого дела). Руки в брюки. Со всеми здоровается, кланяясь. Приветлив до кокетства. Заняться ему нечем. Эх, ученички...
- Бах был плодовитый композитор. У него было двадцать детей. - пытается развеселить себя старыми шутками старый педагог. - Сколько ты занимаешься? Все свободное время. Только времени свободного у меня нет.
Алешин идет на улицу и немного стоит под самым солнцем. Греется, солнечный душ принимает. Эх, потер бы кто-нибудь спинку... У двери стоят студенты, курят. Алешин тоже когда-то дымил - бросил. И за всеми своими курицами следит, чтобы не курили. Ничего в этом хорошего нет. Открылись близлежащие кафе, и студенты шумною толпой потянулись в эти заведения, точно моряки в портовые кабаки. Любят они сидеть по этим кафешкам, крутить руками пустые стаканы и зубы стачивать... Не то любят.
А солнечный душ хорош...
В одиннадцать академконцерт. Третий курс. Эта такая тоска зеленая, что дальше ехать некуда. Слабее третьего курса могут быть только те, которые в училище еще не поступили. Парень там один, Алешина, способный и ленивый, а курицы - так вообще какие-то затхлые, заброшенные, что ли. Кураж у них отсутствует как таковой. Они наверное и не слышали о таком понятии. Им бы до конца доиграть и текст не забыть.
Был эпизодик. Алешин попросил в зале своего Сережу поднять крышку рояля:
- Сил хватит?
Сережа кивнул и пошел открывать, да сокурсница его (курица!) пробурчала:
- У него только на это сил и хватает...
- А так что? - оживился Алешин. - Не хватает?
- Вот только сила-то и есть. - сказала курица, обнимая ноты. Сережа наверняка услышал. Алешин решил поставить девочку на место - он повернулся к ней, сделал умилительное лицо, молитвенно сложил ручки:
- А что, нужно играть музыкальнее? Нежно, да? Чувственно так, да? Лирисески? Ути-ути...
Сережа захохотал и уронил крышку рояля.
- Да ну... - обиделась курица и ушла, грузно протопав по полу.
- Есть очень хорошее высказывание, - сказал Алешин тогда своему ученику. - «Прежде чем ругать виртуоза, будь им.» А то, развелось тут музыкальных... Давай, играй.
Сережа играл, а Алешин сел на стол, за которым сидела обычно комиссия, и стал болтать в воздухе ногами.
- Погоди! Фуить! - он быстро слез. - Сережа, ну это не дело! Я не буду тебе каждую нотку тыкать - не жди. Я так не работаю. Ну это же такое место!.. Ты же парень! Ну представь себе этакую цыганку, кр-расивую до жути. Волосы черные, густые, длинные. Кожа темная, бархатная. И платок цветастый на плече. И ножка - стройная, красивая. И глазищи огромные - утонуть можно. Омуты. Как посмотрит такая - аж муражки по коже. Бр-р... Представь - ты же парень. И сыграй!
Да, Алешину актером надо было стать. Так это он вкусно тогда рассказал...
Собираются педагоги в большой зал, слушать. Все приветливые, будто и не на муку трехчасовую идут. Среди них кроме Алешина еще один мэн - Петров. Но тот в туманах гуляет. И почти никогда ни с кем не общается. Алешин помнит те времена, когда этот самый Петров учился в этом самом училище. Да, давно было...
Нет, но разве так можно насиловать инструмент? За роялем пиглица - метр с челкой, а так колотит, что кажется - сейчас клавиши повылетают. Это она постоянно в классе Алешина фа четвертой октавы струну рвет. Она. Уж настройщик устал струны ставить. А она все равно колотит. Рояль - не газированный аппарат, из него монетку не выбьешь. Уж скорей бы доучилась.
Педагоги лениво переговариваются. Завотдела рассказывает о том, что у них ни с того ни с сего включили паровое отопление - жара в квартире невыносимая. А зимой конечно холодно было. А у Тимофеевой дочка подросла - на скрипке стали учить. И дочка вся гениальная.
Алешин смотрит на портрет Чайковского на стене, и кажется, будто бедный композитор кривится от вида юной пианистки, усталой засиженной комиссии и лично Алешина Евгения Владимировича.
- Ничего. Во вторник, в девятнадцать ноль-ноль. Сегодня вторник. Осталось семь с половиной часов. - как заклятье повторяет про себя Алешин. - Из Саратова... Хм... Надо же...



А в девятнадцать ноль-ноль зуммер тонкой иглой проткнул тишину квартиры Алешина Евгения Владимировича. Алешин встретил гостя в своем костюме, проводил его в комнату, порасспросил немного. Парень был невысокого роста, с рюкзаком за плечами и скрипкой в руке. Алешин все никак не мог найти верного тона разговора, смущался от этого, путался. Он предложил пареньку выпить кофе и сыграть. Тот отказался от кофе - хотел играть. Алешин кивнул, парень стал доставать скрипку и прилаживать ее к себе на плечо. Алешин сидел и смотрел на скрипача. Парень заметил взгляд, обеспокоился: «Вам плохо?»
Алешин никогда никому не жаловался.
 «Все, изъездили Сивку-бурку.» - сказал он. -  «Укатали меня. Курицы мои. Устал. Смертельно устал. Ведь это же обратная реакция - если человек с чем-то приходит на урок, мне интересно, я про все забываю, я полон сил. А если он пустой, мне скучно. И я чувствую себя усталым. А они все приходят пустые...»
Парень стоял, во все глаза смотрел на Алешина и очень старался показать, что понимает, о чем идет речь.
«Молодой человек, я преподаю игру на фортепиано. Никак не на скрипке.»
«Да?» - удивился парень.
«Да, но вы все равно сыграйте, я послушаю. Может чего и помогу... Да... вот тебе и девятнадцать ноль-ноль.»
Провинциал играл, а Алешин слушал и чувствовал, что растекается по дивану. Что он больше уже никогда не встанет. Что ему уже никогда больше не поднять этот чемпионский вес - вес собственного тела.
А потом он встал, пошел к телефону, позвонил Парфентию Михайловичу. Договорился с ним насчет того, чтобы тот послушал приезжего скрипача. Уговаривать пришлось долго - восьмидесятилетний педагог ничуть не изменился. Он все так же жил по строгому графику. Все было расписано у него по минутам. И каждый вечер с девяти до одиннадцати у него была прогулка. Алешин добился того, что прогулка была отложена.
Они вдвоем с провинциалом поехали к старому профессору. По дороге Алешин много расспрашивал парня, тот охотно отвечал. В метро провинциалу сделалось худо, и он чуть не грохнулся с эскалатора. Долго возились с ним - приводили в чувство. К Парфентию Михайловичу опоздали на двадцать минут. Дома у него никого не было. Стали ждать. Дождались до одиннадцати, когда появился старый профессор и радостно сообщил, что он их обманул. Парфентий Михайлович послушал провинциала, подергал себя за нижнюю оттопыренную губу и сказал, что здесь есть за что бороться.
На ночь паренек остался в квартире профессора. Алешин отправился домой. Пешком.
Вечер был теплый, нежный. Уже давно укатилось раскаленное солнце, но в воздухе остался след его появленья. Мирно шагали куда-то граждане страны. И в скверах пели птицы.
Вечер был хорош. Да, так же хорош как и утро.
- Ничего, есть еще время. Может быть будет еще ученик. - говорил себе педагог, хотя знал, что ученика, наверное, уже не будет никогда.
Но он не бунтовал. Ему действительно было прекрасно ощущать себя живущим. И прекрасно ощущать жизнь вокруг. Ведь все-таки он делал дело! Да, это было среднее дело, но без них, этих средних, не было бы на свете и дел больших.
Жизнь - это тоже искусство. И надо уметь жить. И надо учиться жить. И надо жить.
Даже на кладбище.