Записки рыболова-любителя Гл. 167-170

От "Вымпела" присутствовали Кравцов, Буркин и Люба Бурлак. Их интересовала внутриизмирановская оценка наших "достижений". Сами они признавали наличие таковых, несмотря на то, что работа по-настоящему не была завершена: создан измерительный комплекс датчиков, разработано программное обеспечение для ЭВМ, ведущей обработку наблюдений, разработана математическая модель ионосферы, с помощью которой проведены исследования среднеширотных ионосферных возмущений. За всё это заказчик ставил нам высокую оценку. С ней в конечном итоге (после наших выступлений, ответов на вопросы и дискуссии) согласилась и секция. Работа была признана выполненной на высоком научном уровне и рекомендована к премированию. Премия по этой теме полагалась большая, поскольку она шла по разряду "разработок новой техники".
По настоянию заказчиков в решении секции были записаны и рекомендации, которые нам следовало учесть в будущем: уточнить состав датчиков и их характеристики с точки зрения решения задач дальней радиосвязи и обнаружения возмущений; довести ИДК до работы в автоматическом режиме; развивать модель ионосферы для авроральных, полярных и экваториальных областей; проводить сопоставление модельных расчётов с данными ИДК; регулярно посылать в адрес Заказчика экспресс-информацию по данным ИДК; провести оптимизацию алгоритмов и программ с точки зрения минимизации затрат машинного времени, обеспечить размещение всей совокупности программ на ЭВМ ЕС-1020; разработать технический проект согласования датчиков комплекса с ЭВМ и представить его заказчику в феврале 1976 г. Само наличие этих рекомендаций означало, что предполагается продолжение наших хоздоговорных связей с "Вымпелом".
Отмечали сдачу "Каштана" мы так бурно, что захмелевший Саенко на радостях вышиб мною стекло в двери на кухню в гостиничной измирановской квартире. Слава богу, что от порезов пострадали только рукав моей рубахи и локоть. Увы, ломать мебель и причинять друг другу травмы в этой квартире стало на некоторое время у нас дурной традицией...

В ноябре к своему дню рождения я после годичного перерыва снова получил письмо от Димули, теперь уже студента Ленинградской Духовной Академии, о чём он мне в этом письме и поведал, и о чём я узнал из Любиных писем ещё до того, как это событие произошло: Димулино намерение прозвучало в письме Любки как свершившийся факт.

Ленинград, 20 ноября 1975 г.

Дорогой Санечка!
После долгого перерыва снова поздравляю тебя с днём рождения! Желаю тебе всяческих благ, коих, я надеюсь, ты и так не лишён. Как жаль, что мы давно с тобою не виделись, и, может быть, долго ещё не сможем увидеться. Конечно, есть что порассказать друг другу. Тридцать два года ведь уже не шутка. В Древнем Израиле, правда, совершеннолетием считалось тридцать лет, а не половая зрелость, которая легла в основу юридического определения совершеннолетия в нашем обществе. Так что, если смотреть на нас глазами более мудрого народа, мы ещё только начинаем...
Я, во всяком случае, начал недавно, как это ты, может быть, уже от кого-нибудь слышал. Два года назад, а именно тогда, когда мне исполнилось тридцать лет, я испытал существенное изменение и, как это ни выспренне звучит, что-то вроде нового рождения. После этого я без особого труда решил круто повернуть весь свой жизненный уклад и решился поступать в Духовную Академию. Решился-то я без труда, но осуществить этот шаг без труда, как ты сам понимаешь, в нашем положении невозможно. На пути стояло многое, о чём ты можешь догадаться. Но так или иначе, в этом году я осуществил задуманное и теперь учусь в Ленинградской Духовной Академии под патронатом Иоанна Богослова.
Написать сразу много нет возможности. Могу сказать одно - я чувствую себя таким счастливым, как никогда прежде. Это то, что касается общего жизнеощущения. В подробностях и мелочах всё тоже очень хорошо. Учиться интересно. Несколько облегчает моё положение (при отсутствии семинарского образования) общая "эрудиция" и знание древних языков (в аспирантуре я усердно посещал филфак, изучая греческий и латынь), из которых сейчас приходится посещать только еврейский. Курс очень насыщенный. Для самого общего представления о круге изучаемых предметов, я перечислю их просто по зачётной книжке:
1.Священное Писание Ветхого Завета (критика и исагогика)
2.Священное Писание Нового Завета (критика и исагогика)
3.Догматическое богословие
4.Основное богословие
5.Пастырское богословие
6.Нравственное богословие
7.Патрология
8.Литургика
9.Гомилетика
10.История Древней Церкви
11.История Русской Церкви
12.Логика
13.Сектоведение
14.Византология
15.Церковная Археология
16.Каноническое право
17.История славянских церквей
18.История западных исповеданий
19.Еврейский язык
20.Латинский язык
21.Греческий язык
22.Иностранный язык
23.Стилистика русского языка

Что ожидает в будущем? Всё зависит от трёх факторов: 1) личное желание, 2) способность, 3) самоопределение в семейном плане.
Первое у меня пока неопределённо. О втором решать не мне. Третье - есть четыре возможности: женитьба, холостяцкая жизнь без целебата, целебат и, наконец, монашество. Женитьба - вряд ли. Холостяцкая жизнь считается неполноценной. Целебат я немного презираю. Остаётся постриг. Думаю, что через год-два я постригусь и приму сан. Не исключена возможность, что к тому же времени меня пошлют учиться в Ватикан: так теперь стало традиционным.
Но о перспективах, карьере и мантии как-то не думается, - до того хорошо существовать сейчас. Вот такие мои дела, Сашуля.
Ты спрашивал о книге Белого ("Петербург"). Увы, она не выходила, да и вряд ли выйдет. Ещё раз наилучшие пожелания. Огромный привет Сашуле.
Твой Дима.

Я ответил ему и в свою очередь поздравил его с днём рождения (Димуля родился  на полмесяца позже меня - 10-го декабря 1943 года), сообщил о рождении сына. По поводу шага, переменившего Димину судьбу, я написал: "Искренне рад за тебя и восхищаюсь твоим мужеством", и в этом не было никакого лицемерия. Не зная причин, побудивших Диму сделать этот шаг, я просто сочувствовал его радости, а мужество ему несомненно пришлось проявить, чтобы осуществить этот шаг: ведь после того, как в Университете узнали о намерениях Димы поступать в Духовную Академию, его обязали год отработать лаборантом "в целях возмещения затрат на образование", и в течение этого года оказывали на него всяческое давление с тем, чтобы заставить его переменить своё решение, так что год он находился в положении самого настоящего изгоя... (Обо всём этом я узнал, разумеется, позже.)
Да и вообще: перейти в разряд верующих - людей, если официально и не осуждаемых, но рассматриваемых большинством в нашем обществе как "заблуждающихся" (в лучшем случае) или вообще "не совсем того...", то есть не совсем полноценных, значило очень много, хотя мне и не было ясно - что именно, а спросить об этом Димулю прямо, в лоб, как говорится, я не решался, не мог подобрать правильных слов, стеснялся, короче.
На моё письмо Димуля откликнулся короткой записочкой с новогодним поздравлением.

Ленинград, 29 декабря 1975 г.

Дорогие Сашули!
Спасибо большое за поздравление ко дню рождения. Был очень рад и письму, и тому, о чём в нём сообщалось. С великим опозданием поздравляю вас с сынком!
И с Новым Годом! Желаю вам счастья.
У меня всё благополучно. Сегодня сдал последний экзамен сессии. Впервые после школы выбился в гнусные отличники. Не могу сказать, что это далось чрезвычайными трудами (предметы всё же очень интересные), но и совсем уж легко это тоже не было. Во всяком случае чувствую, что немного устал. Теперь каникулы до 21 января. На каникулах, думаю, найдётся время для более спокойного и обстоятельного письма. Пока же еще раз наилучшие поздравления.
Целую. Ваш Дима.
(Пока ещё Дима: недалеко время, когда мне придётся сменить имя).

И снова наша переписка, едва возобновившись, заглохла на целый год.

168

Закончился 1975-й год, а с ним, в основном, и "Гостремиада". Но с Гостремом мы ещё не расстаёмся, и переходим в следующий, 1976-й год.
На зиму к нам в предпоследний раз (и впервые - в калининградскую квартиру) приехала с Алтая бабушка Феня. Несмотря на свои 75 лет она держалась молодцом, осилила дальнюю дорогу, навезла, как обычно, "гостинцев" килограммов на двадцать - мёд, сало, лук и т.п. По-прежнему она готовила обеды, которые я поглощал теперь не днём в обеденный перерыв как раньше, в Ладушкине, а вечером, после работы. Днём мы с Клименко пили в кирхе кофе с бутербродами, чаще всего из свежего пресного калача со шпротным паштетом. По вечерам бабушка помогала Сашуле купать Митю, я при этом присутствовал будучи только "на подхвате".
Квартира наша бабушке очень понравилась: - "Куда с добром, с Ладушкиным разве сравнишь!", - а вот на улицу она почти не выходила - боялась транспорта и не любила ездить на лифте. В Калининграде ей, конечно, было скучнее, чем в Ладушкине - не к кому пойти посудачить. Своих подружек ладушкинских она не забывала и даже ездила их навестить.

Сезон подлёдного лова в этот раз начался поздно: первый выход на лёд у меня был 31-го января (а выходил я обычно в первых рядах самых нетерпеливых, когда не все полыньи ещё бывали затянутыми), последний же - 30-го марта, так что общая продолжительность - два месяца - оказалась близкой к средней. И все эти два месяца стоял антициклон, морозы были непривычно сильными (15-18 градусов почти каждый день), лёд достиг полуметровой толщины, и разъезжать по нему можно было не только что на моём мотороллере, а и на грузовиках даже, что и имело место.
Корюшки в этот раз зашло в залив очень много. Помню, мы с Серёжей пошли за судаком "под трубы", но где бы ни долбились - везде клевала корюшка. В тот раз я поймал 165 штук, а можно было бы выловить и больше - мешал мороз, немели пальцы, и вытаскивание корюшки шло медленнее обычного, особенно трудно было насаживать на крючки кусочки корюшки, крошившиеся на морозе.
Судаков за весь сезон я поймал 19 штук, из них согласно моей записной книжке 4 были больше чем по 2 кг каждый, 3 - от полутора до двух килограммов, 4 - меньше одного килограмма и 8 средних - между одним и полутора килограммами. Кроме того, 7 судаков сорвались, из них два ушли с блёснами. Ловился судак в основном в районе между Лысой горой (не той, что в Ульяновке, а той, что на Бальге) и маяком.
Моё любимое место было как раз на линии: триангуляционная вышка на Лысой горе - маяк, ближе к южному берегу, то есть к Лысой горе. Несколько раз я ездил на мотороллере на одно и то же место и каждый раз вылавливал по 2-3 штуки. Потом я, к сожалению, это место потерял - после оттепели изменилась структура льда (количество и форма торосов, трещин, наносов), по которой только и можно было ориентироваться на зимнем заливе с достаточной (до нескольких десятков метров) точностью.
В качестве пассажира мотороллера я часто брал Юру Коренькова, который и запечатлел своим  "Любителем" меня сидящем на стульчике над лункой рядом с парой выловленных судаков на фоне стоящего поодаль мотороллера. Обычно я приезжал в Ладушкин в пятницу вечером, ночевал у Кореньковых, а утром выкатывал из своего сарая мотороллер и отправлялся на рыбалку, иногда утром из Калининграда на дизеле приезжал Серёжа (если у него не было лекций в университете, где суббота оставалась рабочим днём), и я брал на мотороллер его, или ходили пешком втроём - я, Юра и Серёжа.
В один из таких выходов попали на место (час двадцать ходьбы от Валетников), где клевало у всех, а вытащить судаков удалось только мне, причём три штуки, а один сломал удочку при подсечке и ушёл, после чего я окончательно убедился в том, что для успешной ловли судака всё важно - и блесна, и леса, и размер крючка, и его острота, и удилище, и способ блеснения, и глубина и т.д., и т.п. Так что, когда Царик облавливал нас с Тихоновым, дело было не только в удачном месте, но и в снастях, и в умении блеснить. Бывает, конечно, когда и новичкам везёт, как мне на  первой моей судаковой рыбалке, но ведь тогда я был вооружён, по крайней мере, одной классной удочкой, сделанной кочегаром из Гениного санатория, той самой, которую потом у Сашули судак в лунку уволок...
Однажды перед рыбалкой я попал в гости к Володе Смертину, не помню уж по какому поводу, и "перегулял" там изрядно, так что в Ладушкин приехал на следующий день поздно утром, а там меня уже ждал Серёжа (я собирался ехать с вечера и, как обычно, ночевать у Кореньковых), теряясь в догадках - где я и что со мной, и ждать ли меня ещё или идти на лёд одному пешком. С неслабого похмелья я, тем не менее, был полон бодрости и энтузиазма. "Счас, заведёмся и поедем", - уверил я Серёжу, и мы пошли выкатывать мотороллер. Однако заводиться он не пожелал. Как потом выяснилось, мало того, что аккумулятор был севши. Разряженный электролит замёрз, и корпус аккумулятора треснул. Сколько я с ним потом ни мучился, восстановить не сумел, пришлось выбросить в конце концов. Ну а мы тогда решили завести мотороллер "с толчка" и начали гонять его по двору. Оба в овчинных тулупах, ну и взмылились же мы! А мотороллер так и не завёлся. Плюнули мы на него, загнали обратно в сарай и пошли пешком: три километра до берега, а там ещё пять по льду...
Серёжа поймал одного судака на килограмм, но больше поклёвок не было ни у него, ни у меня. Решили ловить корюшку, но на обычных "корюшкинских" местах клевало что-то плохо. Снова пошли бродить по заливу, пока не наткнулись на какой-то ржавый железный ящик, невесть каким образом на лёд попавший. Кто-то приволок, не поленился. Вот у этого ящика и клевала корюшка, поймали хорошо. Мы потом этот ящик ещё пару раз встречали на заливе в другие наши выходы. На время у нас даже завелась поговорка: "Может, пойдём к ящику? Там клевать должно". А в тот раз мы намотали пёхом километров пятнадцать, а это ведь по льду - не по асфальту. Зато хмель весь у меня из головы выдуло.
Запомнилась мне ещё одна рыбалка, под Лысой горой, с двумя разочарованиями, скомпенсированными потом тремя судаками. Полдня - ни одной поклёвки. Менял места, интересовался как у других, но у всех было плохо. А ездил я тогда с Николаем Малащенко, нашим кочегаром, на его "ИЖ"е. И у Коли ничего не было, хоть он и метался на мотоцикле по заливу с большей чем у меня амплитудой. В своих переходах набрёл я на целую кучу незатянутых льдом лунок - видать, недавно оставленных - и уселся среди них, уныло блесня. Подходят двое, спрашивают: "Как дела?" Сами тоже пустые, бродят, ищут счастья. "Да нет ничего", - отвечаю. Ну, они, чтобы передохнуть, решили в этих же лунках рядом со мной поблеснить. Только один блесну опустил и тут же - на тебе! - вытащил судака килограмма на три! Стоял он там, ждал, когда ему блесну под нос сунут. А я в двух метрах рядом уже час руками машу. Тьфу! Везёт же людям.
Ну, ладно. Сидим дальше. Но поклёвок больше нет, и пришельцы ушли, а я, уже ни на что не надеясь, остался - надоело бегать - улёгся у одной из лунок прямо на лёд, благо полушубок позволяет и штаны ватные, и, лёжа на боку, блесню так вяло, подрёмываю. Солнце светит, разморило. Ну и конечно, тут-то судак и долбанул, да так, что через секунду я уже понял - обрыв! И, действительно, блесну как ножом отрезало. Ну надо же! Вот уж не везёт, так не везёт. Всё же на некоторое время я оживился, забегал по лункам, поочерёдно блесня в каждой. Где там, нет ничего. И через полчаса я успокоился, и опять лёжа начал блеснить.
Дело шло к вечеру. Навестил меня Малащенко, поинтересовался успехами, у самого тоже нуль, велел собираться и опять укатил, а я остался лежать. И тут -  поклёвка! И я вытащил судачка, небольшого, правда. И снова лёг. И снова - поклёвка. И я снова вытащил, уже приличного. А потом ещё одного. И всё это в течение десяти минут! Через полчаса подъехал опять Малащенко забирать меня домой и вытаращился на моих судаков: "Это когда ж ты успел?" Я же был горд - уже лёжа судаков таскать научился! И дневные неудачи померкли перед вечерним успехом.
А то взяли меня с собой Лукашин и Малащенко. Коля на своём "ИЖе", а Лукашин, мой сосед, на тяжёлом "Урале", я к нему сел. Лукашин - ас. За день до того 13 судаков привёз. Сначала сидели на корюшке, ловили свежую для наживы. Тут я действовал лихо. Лукашин посмеивался: "Ну так нам за тобой с судаками не угнаться будет!" Посмотрим, мол, как у тебя настоящая рыба пойдёт. Ловили мы судака там же, где Лукашин отличился в прошлый раз. А в этот ни он, ни Коля - ничего не поймали. А я вытащил - на два килограмма. Так что - не лыком шиты!

169

В начале января я собрал в кирхе совещание нашей объединённой обсерваторско-университетской группы моделирования с тем, чтобы подвести итоги работы за прошлый год и наметить планы на будущий, точнее, уже текущий 1976-й год с учётом продолжения наших хоздоговорных связей с "Вымпелом" в рамках новой крупной темы "Тоннель-АН", рассчитанной на всю пятилетку.
Присутствовали от обсерватории: Кореньков, Клименко, Сашуля, Лариса Деханова (наш новый лаборант, вечерница КГУ, причисленная к моей группе с секретарско-оформительскими обязанностями - машинописи, вписывание формул, графики, рисунки и т.п.), а от ЛПФ: Латышев, Захаров, Смертин, Медведев, Бобарыкин (двумя последними, выпускниками КГУ, теперь непосредственно руководил Костя Латышев, с ними теперь, чаще чем с другими, он и пил в последнее время), Лена Захарова, бывшая Блик, Галя Поцтывая. (Миша Никитин, защитившись в ИПГ, от нас окончательно отмежевался и в наших сборищах как научного, так и просто товарищеского характера не участвовал, его предательства в битве с Гостремом мы ему так и не простили. Миша, впрочем, не тужил - они с Гостремом заключили договор с ИПГ и имели теперь хоть и небольшой, но независимый от ИЗМИРАНа источник финансирования.)
Я высказал собравшимся свою оценку работы каждого и получилась такая картина. Без нареканий прошли только Кореньков и Клименко, к которым, действительно, не за что было даже придраться. Костя, на мой взгляд, до сих пор не отошёл ещё после защиты и в работу не включился. Лёня вроде бы трудится много, но мало задумывается над тем, что делает, и допускает один ляпсус за другим, в результате чего его продвижение к диссертации идёт черепашьими темпами. Медведев и Бобарыкин оказались слабо подготовленными и не справились с расчётами эффектов электрических полей, всё пришлось делать Клименко. У всех элпээфовцев сильно хромает геофизическая грамотность, никто не работает с литературой, все замкнулись только на расчётах, мало задумываясь над их физическим смыслом.
Всё это было, действительно, так, всё сказанное было справедливо. Но с формой изложения я крупно просчитался. Совершенно неожиданно для меня после этого совещания выяснилось, что элпээфовцы обиделись. Откровеннее всех это высказал мне потом Лёня Захаров:
- Ну зачем ты нам с Латышевым нравоучения читал в присутствии младших сотрудников - Медведева, Бобарыкина, девчонок? Не мог, что ли, с каждым по отдельности поговорить?
- А какая разница? - отбивался я. - Что, вы своих стесняетесь, что ли, или за авторитет боитесь?
- Конечно, так ты наш авторитет подрываешь!
- Тогда работайте по-человечески. И потом, всё это я и по отдельности каждому не раз говорил, а поскольку толку нет, я и решил поговорить о наших недостатках со всеми вместе. Чего тут такого?
Но ни Лёню, ни Костю я этими рассуждениями не убедил. Ведь как официальное лицо я был для них, в сущности, только заказчиком. Моё фактическое научное руководство совместными работами они безусловно признавали, но теперь я выступил уже вроде как начальник, распекающий своих подчинённых да ещё в присутствии младшего персонала, хотя таким начальником для них не был. Это-то и послужило основной причиной недовольства. К тому же я хвалил Коренькова и Клименко - своих непосредственных подчинённых и тем как бы противопоставлял обсерваторию, точнее, свою группу, университету, то есть группе Латышева.
Косте, видать, это особенно не понравилось. До своей защиты он безропотно терпел моё командование, так как был кровно заинтересован во мне. Теперь же он считал себя вправе самостоятельно руководить университетской частью нашего коллектива, а я своей критикой подрывал якобы его авторитет как руководителя. Обиделись и Медведев с Бобарыкиным, которые считали мои претензии к ним несправедливыми, а Коренькова с Клименко - подхалимами.
Публично никто из ЛПФ на том совещании не выступил ни с какими протестами или хотя бы оправданиями. Недовольство затаилось, а затаённое накапливалось и имело в конце концов важные последствия. Но об этом позже.

В феврале 1976 года я впервые встретился с заказчиками на их территории - непосредственно на "Вымпеле". Для этого, собственно, и был оформлен мне допуск к секретным делам и документам. На этой встрече окончательно согласовывалось техническое задание (ТЗ) по теме "Тоннель-АН", которую нам предстояло выполнять по постановлению Совета Министров СССР от 20 февраля 1975 года. Тем самым тема зачислялась в разряд особо важных, впрочем, как и предыдущая ("Каштан"). Документы по этой теме (так называемая "карточка", прежде всего) были запущены в оформление, ещё при Гостреме, теперь все высшие инстанции были пройдены и надо было начинать конкретную работу, основное содержание которой определялось пожеланиями заказчика, высказанными при защите "Каштана" на секции Учёного Совета ИЗМИРАН. Научными руководителями темы дирекция ИЗМИРАН назначила Зевакину и меня.
Первое посещение "Вымпела" произвело на меня неизгладимое впечатление. До сих пор я был знаком только с внешним видом семиэтажных корпусов сталинской архитектуры 50-х годов у метро "Сокол", составлявших как бы внешнюю ограду из домов, окружавшую заключённый внутри засекреченный институт-завод, являвшийся, впрочем, лишь частью того, что именовалось ЦНПО (Центральное научно-производственное объединение) "Вымпел". Чтобы попасть внутрь, необходимо было пройти сложную процедуру оформления пропуска, включавшую предварительную посылку письма от дирекции ИЗМИРАН, а затем заявки на конкретный день, составление предписания, которое надо было подписать у Лобачевского и заверить гербовой печатью, сдачу паспорта, предписания и справки о допуске в окошко бюро пропусков. Оттуда после получасового священнодействия возвращали паспорт, предписание и выдавали, наконец, пропуск, а главную ценность - справку о допуске - оставляли в качестве залога у себя. Чтобы при уходе получить её обратно, необходимо было собрать соответствующие подписи разных начальников на пропуске и предписании, где следовало указать, чем именно ты здесь на "Вымпеле" занимался.
Но особенно восхитила меня процедура проверки пропуска. Не только на главном входе, но и на каждом этаже, и чуть ли не на каждом повороте длиннющих коридоров добры молодцы старшего комсомольского возраста с фигурами самбистов внимательно изучали пропуск и паспорт, тщательно сличая фотографию с оригиналом, их напыщенно строгий вид демонстрировал крайне серьёзное отношение к столь ответственному и важному делу. Сия процедура повторялась раза четыре, пока дойдёшь до нужной комнаты, и столько же на обратном пути.
Но на этом строгости не кончались. Все секретные материалы (а на "Вымпеле" практически все рабочие материалы считались секретными) хранятся в особых комнатах 1-го отдела и выдаются на руки в особом чемоданчике. Хранить их у себя в комнате на рабочем столе не полагается, несмотря на столь строгую систему пропусков и охраны. И тем не менее при желании любую информация можно было переписать на бумажку и вынести в кармане. Организовать же досмотр одежды у такого огромного количества людей, трудившихся в этом военизированном муравейнике, было, увы, практически невозможно при всём желании опекающих науку бдителей, так что все строгости, направленные на исключение утечки информации, нисколько, на мой взгляд, от последней не предохраняли. Да и были ли там секреты для "противника"?
Что касается условий работы, то помимо этих сложностей с секретностью удивляла ещё и скученность, теснота в комнатах, где впритык стояло по десять, а то и больше столов, за которыми работали как-никак учёные: что-то вычисляли, писали, программировали, обсуждали, согласовывали с исполнителями и своими заказчиками и т.д. В общем, не дай Бог в таком месте работать, а ведь работают люди годами и не уходят. Да и куда уйдёшь-то? Для таких-то вот номерных "ящиков" и готовили основную массу выпускников наши ведущие физико-технические вузы.
Ну, а что касается ТЗ, то никаких особых разногласий с заказчиком у нас не было, благодаря, главным образом, обаянию Любы Бурлак, которой предстояло и впредь, ещё целую пятилетку, курировать нас.
Кстати, на эту встречу с заказчиком рвался Гострем, но его на "Вымпел" дальше проходной не пустили. И это бывшего разведчика!

170

Помимо "Тоннеля" в обсерватории на пятилетку были утверждены две плановые (бюджетные) темы: "Исследование магнитно-ионосферных возмущений с помощью ионосферного диагностического комплекса" (научный руководитель Саенко Ю.С.) и "Математическое моделирование среднеширотных ионосферных возмущений" (научный руководитель Намгаладзе А.А.). По первой теме Саенке подчинялись его лаборатория и группы Иванова и Лаговского, вторую тему выполняла наша группа - Кореньков, Клименко, Сашуля, я и лаборант Лариса Деханова. Содержание работ по этим темам не отличалось от того, что мы делали по "Тоннелю", просто каждый год мы должны были представлять по ним отдельные отчёты в ИЗМИРАН помимо тех, которые мы на каждом этапе хоздоговора сдавали заказчикам.
В университете субподрядная тема "Клён-5", которая финансировалась из средств "Каштана", закончилась в марте 1976 года. По крайней мере до этого момента её научным руководителем оставался Гострем - он подписывал акт сдачи-приёмки темы. Однако деловые контакты с исполнителями в течение семьдесят пятого и семьдесят шестого годов мы вели в обход Гострема (при фактическом молчаливом его согласии) через ответственного исполнителя темы Малика Юсупова. Тому же неизбежно приходилось сталкиваться с Гостремом по делам темы - на всякой бумажке требовалась его подпись, так что самостоятельности у Юсупова практически никакой не было и, при всём его желании, реально помогать нам в решении производственных, финансовых и кадровых вопросов ему было трудно - Гострем ни в чём не хотел идти навстречу.
Для нас же положение дел в университете было отнюдь не безразлично: университет являлся соисполнителем "Тоннеля", а  отвечали за выполнение этой темы мы, то есть обсерватория. Выполнить же её собственными силами, без участия университета, где кадров было больше,  мы не могли. Да и во всех других отношениях и нам, и университету было выгодно сохранять и углублять нашу кооперацию. Мешал же этому её основоположник - Гострем. Правда, мы могли пытаться оказывать давление на него и университетское начальство как заказчики, но на практике это оказалось очень непросто сделать.

Оказавшись буфером между нами и Гостремом, Юсупов не смог выдержать давления обеих противоборствующих сторон и вскоре ушёл на преподавательскую работу в КТИ. (Впрочем, возможно, что Юсупов ушёл позже (в 1977 г.) и был ответственным исполнителем "Клёна-6"). В своё время Гострем обещал ему (как и мне когда-то) ставку доцента у себя на кафедре и тем удерживал его. Когда Юсупов понял, что только ценой невозможного для него угодничества он эту ставку когда-нибудь получит, если получит вообще, то он решил уйти, тем более, что он почему-то всё время ждал гадостей ещё и от Гречишкина, с которым работал когда-то в Перми. Уход Юсупова, конечно, ослаблял экспериментальную часть темы, но понять его было можно, и мы к нему претензий не имели.
Новым ответственным исполнителем темы "Клён-5", переходившей с марта 1976 года в "Клён-6", Гострем назначил Юрия Алексеевича Хрыпова, отставного подполковника, выполнявшего функции делопроизводителя при Юсупове и являвшегося теперь (вместо Иванова) секретарём всё ещё пока объединённой парторганизации обсерватории и ЛТФ. Научной работой он никакой не занимался, хотя и числился на должности старшего научного сотрудника, зато по поручению Гострема зорко следил за соблюдением дисциплины в ЛПФ, чем возбудил к себе сильную неприязнь у вольнолюбивых сотрудников - Смертина, Захарова, Лиды Нацвалян (недавно поступившей в ЛПФ выпускницы моей родной кафедры физики Земли ЛГУ, от Пудовкина). Публично они, правда, не протестовали, но мне почему-то на Хрыпова непрерывно жаловались: требует, мол, всё время на рабочих местах находиться, а нам то в библиотеку, то в Ладушкин надо, что же - каждый раз перед ним отчитываться? Да и кто он такой вообще, чтобы нас контролировать?
Хрыпов же был мужик с очень унылой внешностью (как потом я узнал, он недавно похоронил жену), крупного телосложения, но какой-то сутулый, мешковатый, редкие волосы, длинный нос, в очках. Ответственным исполнителем он оказался очень добросовестным и во всех наших столкновениях с Гостремом вставал на нашу сторону, используя для этого ещё и партийную линию. Это стоило ему в конце концов места.
Начальником НИСа в то время стал Пётр Фёдорович Кубаровский, такой же отставник как и Хрыпов, только чином повыше - полковник, и держался он соответственно своему прошлому и настоящему положению - начальственно, осанисто, разговаривал грубо, особенно со всякой мелкой сошкой вроде инженеров и научных сотрудников, хотя бы и старших. По делам темы Кубаровский считал себя стоящим выше Гострема, поскольку подчинялся только ректору, и за глаза Гострема ругал, но всякую борьбу с ним не только не поддерживал, но и решительно пресекал как нарушение святого принципа субординации. Кубаровский был главным инициатором наведения порядка с дисциплиной в НИСе, чем и занимался Хрыпов. Но когда тот вошёл в конфликт с Гостремом, Кубаровский согнул его в бараний рог.
В НИСе проходило сокращение штатов, и Хрыпова уволили как не имеющего специального образования и не занимающегося научной работой, что с таким же успехом можно было инкриминировать и Кубаровскому, и Иглакову, и прочим "чёрным полковникам", но полетел только Хрыпов. Не помогли и наши ходатайства перед Кубаровским (я тогда впервые встретился с ним), ничего не вышло и по партийной линии: парторганизация за своего секретаря не вступилась.
(продолжение следует)