Цыганские сны

Саша Бронштейн


Цыганские сны



“Цыганы - народность индийского происхождения,
живущая преимущественно кочевыми
 группами в разных странах мира”
/ C. И. Ожегов.  Словарь русского языка /

“ Во сне  покупать что-то у цыган - к потере денег “
/ Густавус Миллер. Сонник /


Сон первый


Ефимья Андроновна жила в Киеве, работала маляром на стройке, была велика ростом, при этом весила больше ста кило и обладала громовым голосом, слыша который ее муж, маленький, тихий человечек, также строитель, всегда пугался и испытывал непреодолимое желание - либо спрятаться, либо выпить. Ефимью Андроновну боялись все : сын и дочь,  младший брат - солист симфонического оркестра, первая скрипка, боялись соседи, поэтому площадку на этаже держали в идеальном порядке - ни одного окурка или, упаси бог, плевка. Очень боялась ее и соседская шпана  и стоически отвергала, науськиваемые детьми соседних подъездов, саму мысль нацарапать на стене подъезда  сакраментальное: “ Ефимья -  толстая сука и бля...”.
Еще школьницей  Ефимья узнала сладость власти над ровесниками. Ее превосходный рост и вес приводил в священный трепет всю школу. Если на ее пути попадались коридорные завалы, состоящие из сцепившихся подростков, она врезалась в гущу тел атомным ледоколом “ Ленин”, выхватывала за  шиворот двух петушков, поднимала их над притихшей детворой и не спеша размахивалась детскими тушками... Далее - искры из глаз, дикий вопль и бегущая врассыпную стайка уцелевших голов.
Были, правда, и омерзительные сценки, когда Ефимью щедрую природу рассматривали как аномалию. На одном школьном медосмотре медики в большом спортзале проверяли у всех девочек пульс, давление, зрение и слушали легкие. Когда настал черед слушать легкие Ефимьи, юный медик - практикант обмер от изумления. Его взору открылись такие гималайские вершины, о размерах  которых он не читал ни в одном географическом учебнике. Медик - практикант затосковал от встречи с неведомым и побежал за разъяснениями к старшим медбратьям. Вскоре возле гималайских вершин  в среде последователей Гиппократа началось настоящее столпотворение. Они забыли про легкие и занялись совсем иной медицинской операцией, оскорбляющей достоинство и честь юной пионерки, пятиклассницы Ефимьи. Медбратья стали зачем-то обмерять гималайские вершины и делать какие-то математические расчеты. Потом объявили на всю школу, что никогда не видели ничего подобного даже среди рожавших женщин. С тех пор Ефимью за глаза прозвали свиноматкой, однако говорили это всегда тихо и оглядываясь.
Надо ли говорить, что Ефимья никогда и ни во что не верила - ни в Бога, ни в черта. Ни в Коммунистическую партию.  Ни в справедливость. Муж Ефимьи,  ежевечерне спасаясь от грозной жены в кабачке на окраине Киева, как-то раз, тихий и благодушный, возвращался домой. И вдруг увидел в темном углу улицы драку. Вообразив себя, в подражание своей великой жене, ледоколом “ Ленин”, он врезался в толпу, чтобы разнять дерущихся. Но тут же был подмят грузом тел, а дальше - туманно... Очнулся он - не в вытрезвителе, а в тюремной камере. Так как ему вменялось тяжкое преступление - преднамеренное убийство. Доказать  что-либо было невозможно: все свидетели твердили в один голос: да, именно этот плюгавенький, рыженький мужичок, невесть откуда взявшийся, зарезал одного из дерущихся, оказавшегося работником милиции. И тихий, квеленький ледокол “ Ленин” загремел на шесть лет...
А тут Чернобыль. И ледокол был направлен в очаг ядерной катастрофы - тушить пожар. Потушив пожар и получив высокую дозу радиации, ледокол был досрочно освобожден и уплыл умирать под крылышко толстой теплой жены. Теперь он пил гораздо больше, чтобы заглушить головные боли и чтобы пробудиться от странной сонливости, преследующей его днем и ночью. Выпив стакашку водочки, ледокол ненадолго бодрился, веселел и  мог бегать парочку часиков - до следующей стакашки - по строительным лесам, опля,  без всякого, на фиг, страховочного пояса!
И тут в доме Ефимьи появилась загадочная женщина, которая навела в сознании и вере Ефимьи, как говорится, тень на плетень...
В дверь позвонили и Ефимья, грозно окрикнув:” Кто? ” услыхала жалостливый ответ:
- Хозяюшка, водички не дашь попить?
Ефимья не боялась грабителей, - они бы просто не смогли втиснуться в дверь, если бы на их пути встала мощным Днепрогэсом грудь хозяйки. Однако на пороге квартиры стояли не грабители, а редкая для девятого этажа гостья / тем более, если учесть, что лифт не работал ни дня с момента сдачи многоэтажки / - молодая цыганка. Ефимья вынесла ей воды и хотела без церемоний захлопнуть дверь, но цыганка успела проворковать:
- Такая добрая, а у тебя такое несчастье в семье.
- Какое несчастье? - насторожилась Ефимья.
- Ай-я-яй, очень, очень большое несчастье. С твоим сыночком.
Ефимья побледнела. Сыну Юрочке исполнилось четыре. И Ефимья до сих пор не отошла от родов, когда  не могла трое суток  разродиться пятикилограммовым плодом, и на захолустном железнодорожном полустанке, где ее прихватило, уже бросили и роженицу, и плод на произвол судьбы, решив, как бог даст: либо, рано или поздно, разродится, либо - кушать меньше надо было, мамаша. Раскормила и себя, и плод, а теперь нам, акушерам, мороки не оберешься. А скорая из города в такую глухомань не едет. Или не хочет ехать. Скорее - последнее.
Но плод, с Божьей помощью, пробился к свету и жизни. Порвав, правда, со всей молодецкой дури свою родительницу. Которая все вытерпела, никого не прокляла, а сына нарекла Юрочкой и полюбила всей мощью своего сурового большого сердца.
И вдруг является, как снег на голову, эта черная ведьма в пестрых  балахонах и приносит ей весть о несчастье, нависшем над ее единственным голубчиком, сладким карапузом Юрочкой.
- Уходите, - дрожащим голосом приказала цыганке Ефимья. - Нечего морочить людям голову. - И закрыла двери. Только из-за двери вновь донесся до нее упрямо твердящий голос:
- А напрасно мне не веришь. Правду говорю. Сама посмотри. В своем платке, что у тебя
 в шкафу.
Ефимья совсем растерялась. Откуда незваной гостье известно про то, что  в шкафу спрятан дареный матерью Ефимье на свадьбу украинский расписной платок?! Нетвердым шагом она прошла в спальню и достала платок из шкафа. Но едва она его развернула, как страшно заголосила  и отшвырнула платок на пол. В платке копошилось скопище змей...
Дальше Ефимья помнит все смутно: как вынесла на призыв цыганки из квартиры все, накопленные за несколько лет вкалывания на стройке деньги, и те, заработанные гастролями, что оставил на хранение полуослепший в полумраке оркестровых ям  ее бра, первая скрипка.
- Только не жалей о деньгах, - предупредила цыганка. - Иначе несчастье вернется. С этими тысячами все твои несчастья я уношу с собой. Но если ты не все отдала...
Цыганка погрозила пальцем.
-  Если утаила хоть копейку, то быть беде... Но я не таю на тебя зла. Отведу от сына несчастье. Будь спокойна, - сын теперь в безопасности...
Только утром Ефимья очнулась от странного оцепенения. Стала перерывать все вверх дном, - искать деньги. Все сбережения - пропали. И собственные, и брата. И Ефимья никак не могла взять в толк: как она могла добровольно все отдать? И только через неделю они с мужем нашли заначку, - случайно завалившуюся купюру из тех, что Ефимья доставала из тайника в диване. Вот о каких “ утаенных” деньгах предупреждала цыганка. И из-за которых грозила семье какой-то бедой...
Через месяц, на стройке, тихий, практически сгоревший от радиации и водки, ледокол выпал с седьмого этажа, нарушив инструкцию безопасного труда, как всегда,  проигнорировав, опля, страховочный пояс, на фиг...


Сон второй


О  семье безногой бабы Кати в деревне ходила дурная слава: будто и она, и ее мать Фекла, и дочка Клаша, - все ведьмы. Вот, к примеру, как она без ног-то осталась.
Старая Фекла за что-то ненавидела дочь и на чем свет с утра до ночи лаяла  и кляла. И вот раз,Катька захотела  с девчатами спать на сеновале: соловьев послушать, весной подышать. Все девчата, хвастаясь, принесли с собой подушки пуховые - из приданого. А старая Фекла Катьке подушку не дала.
- А неча по сеновалам чисту подушку матат. Ишшо выдумала?! Ежели замужво кто
возметь? А подушка  мызгана, вся в соломе. Спросит милаш: “Чево, девка, подушку угоила?“ Туе-воно? Как хошь - а не дам подушку.
Да Катька упрямая была, не уступила матери - схватила подушку и бежать на сеновал. А мать ей вслед и крикни:
- Ах ты ж, стерво, да чтоб тебя зарезало!
На следующий день так и вышло, - зарезало Катьку. Но не совсем. На узловой станции, где Катька работала на путях, локомотив, вынырнувший из тумана и шедший не по своему пути, превратил в кровавое месиво троих рабочих, а четвертой была Катька, но ей посчастливилось: отрезало только обе ноженьки. Так, в шестнадцать лет Катька обзавелась протезами.
А в восемнадцать родила она от квартирующего постояльца  дочку Клашку. Постоялец жениться даже хотел, но Катька не согласилась:
- Иди с богом, оннако. Не порти себе жизнь,  милаш. Сама подниму дитя. Кайбыть, ручки пока целы!
Так и не пригодилось приданое Катьке, - она ту подушку в клочья разодрала и по ветру пустила. Но мать свою боялась и никогда ее тем проклятием не попрекала...
Только дурной глаз передался и самой Катьке.
Приходит как-то в молодке Катьке соседка и с пеной у рта доказывает, что та у нее ночью на огороде всю малину обобрала.
- Эка пропасть!  Это я-то, на протезах, в твоем малиннике стану по ночам шариться?! -  опираясь на палочку, страшно глянула на соседку безногая молодка. - Да чтоб тебе дитя свое так  видеть, как я  видела твою малину, туе-воно!
Сказала и сплюнула с досады. А на следующий день розовощекое дитя соседки - девочка пяти лет - перебегало дорогу перед грузовиком. Да замешкалось, споткнулось, его грузовик и насмерть...
А еще приходила - до того - другая соседка. И кричала, что Катька была у нее в гостях, и после ее ухода за образами пропали деньги. И некому их больше было взять, только Катьке. И тогда Катька сплюнула:
- Ох и курва ж ты. Напрокудить хочешь безногой? Сичась, как же! Да чтоб тебе, туе-воно, ни одной скирды не видеть, как я  не видела твоих проклятых денег!
И днем все сено у соседки сгорело - вспыхнула скирда за скирдой, вдруг ни с того ни с сего. Может от солнца? Может от нечистой силы?
Только дом бабы Катьки стали обходить стороной. Боялись: вдруг, не ровен час, скажет чего худого.
Но прошло время - и стало все забываться. Маленькая дочка Клашка  росла-росла  и стала такой красавицей, что деревенские парни как с ума сошли: ходят кругами возле ее дома, со всех лугов цветы носят, под гитару ночами соловьем заливаются. Глаза у Клашки- черные, пронзительные. Глянет она кому в душу - душа скукожится и оцепенеет. Делай с этой душой что хошь...
Любимицей Клашки была свинья Харя. Толстая, веселая Харя слушалась только Клашку. Сердилась, когда видела бабу Катю и всякого другого, кто смел к ней приблизиться. А Клашку приветствовала неизменно восторженным хрюканьем. Бабу Катю Харя, кстати, боялась не зря: та грозилась к Рождеству Харю порешить. Уж сколько можно ее кормить-растить. Пора уже и какой-то навар на ней поиметь. Часть мяса - на рынок, а часть - на сало и колбасы. Клашка слушала мать и ее мороз по коже продирал при мысли о немилосердной расправе, грозящей ее любимому существу. Хоть убей, а не могла она  себе представить, как можно навернуться, и с каким это аппетитом, -на горячие, пахучие чесночные колбаски из... милой, чудесной, драгоценной Хари!
Детство Клашки прошло в детдоме,- мать на протезах и на пятнадцать рублей пенсии по инвалидности не могла справиться с дочкой: толком ни доглядеть ее, ни накормить. В детдоме Клашка по ночам плакала - от оскорблений и голода. Персонал грабил детей,   
и несчастной малышне доставались лишь вонючие супы из кильки и поздним вечером - в помойной яме за столовой - еще и свекольная ботва. Детей жестоко наказывали - окриком, подзатыльником, карцером и они по ночам писались.  А по утрам всех детдомовцев - и мальчиков и девочек - выстраивали для проверки на линейку: девочек  -только в сатиновых трусах. Бюстгалтер одевать не разрешали.
Директор медленно проходил мимо девичьего, с проросшими юными грудками, строя и одним глазом косил на грудки, а другим на ноги - точно ли выстроились по линейке. Зачем нужна была такая утренняя экзекуция - было не ясно. Может проверяли - не сбежал ли кто? Может проверяли наличие сатиновых трусов? Потому что сатиновые трусы детдомовцы могли  обменять у городских на сладкого петушка на палочке. Или  на сахар.
Возле грудок Клашки директор задерживался дольше, чем возле других. Ее грудки были слишком для ее возраста велики и круглы. Не грудки, а сисяки настоящие. Клашка нервничала и ровняла усердненько ноги - по линеечке. А однажды, прямо во время линейки, у нее из синих сатиновых трусов что-то потекло. Ей стало страшно до жути - то была кровь. Она испортила имущество детдома. А главное, непонятно откуда лилась кровь: может  где-то поранилась и не заметила? Клашка близка была к обмороку, но сдвинуться с места не могла. Иначе будет жестоко наказана - детдомовским карцером на целые сутки, без еды. Директор приблизился, глянул - дольше обычного, томительно долго, на  распиравшие груди-шары, опустился взглядом к животу, ниже - на ноги... И увидел стекавшую по ногам струйку крови. Лицо его вдруг из благодушного перекосилось в злобное и он со всего маху отвесил Клашке пощечину.
Катька очнулась на полу. Вокруг нее столпились дети и воспитатели. Никто ей не помог встать. Все показывали на пятна крови и испуганно шептались. Клашка сорвалась с места и побежала прочь - куда глаза  глядят.
Через несколько дней Клашку забрала домой в деревню баба Катька, - дочка наотрез отказывалась есть вонючую кильку, лежала на кровати и ни с кем не разговаривала. На директорском совете решено было от Клашки избавиться - за плохое поведение. И избавились...
И хотя в деревне было и голодно, и убого, Клашка быстро отошла от былых унижений, зажила себе на приволье и расцвела. Но, каким бы манящим  ни казался рождественский стол - впервые за всю ее шестнадцатилетнюю жизнь: из пахучих свиных колбас, Клашка отказывалась верить, что счастье человеческое возможно построить только лищь на несчастье другого живого существа. И с приближением Рождества она затосковала. Решила из дому бежать - в город, но только бы не видеть  милую Харю под ножом.
И как только она созрела для побега, в дом нагрянула нежданная гостья. Она зашла в сенцы и позвала:
- Хозяюшка, есть кто дома? Воды попить можно?
Бабы Кати не было дома, - она потепала в конец деревни к  сестре. И к гостье вышла Клашка. В сенцах стояла цыганка с дитятей на руках. Клашка быстро развернулась и бегом в дом за водой. Еще дала цыганке краюху хлеба и семечек жареных. На том и простились. А дальше - как в тумане. Сердцем почуяла Клашка беду - и бросилась искать притихшую в сарае Харю. Никто ее не встретил дружеским визгом, не захрюкал восторженно в ладоши, - Хари в сарае не было. Клашка обмерла, повалилась на пол и завыла:
- Докуль же, милая Харенька, ты сгинула? Ох, подфартило, туе-воно!! Облапошили! Объегорили! А разбей тебя черна немочь!
Никак нельзя было взять в толк: как могла цыганка, младенцем на руках, беспрепятственно, без единого звука-визга, взять норовистую Харю в полон? Не верила Клашка, что все кончено. Звала Харю, молила бога, чтоб та вырвалась их рук проклятой воровки и прибежала к ней во двор. Она бы тогда ее целовала, обнимала, и никогда, ни за что не оставила, не кинула на произвол судьбы, не отдала бы под нож.
Да только все напрасно, - цыганки и след простыл. А вместе с ней пропало единственное Клашкино утешение - любимая свинья Харя. И теперь уже некуда деваться: не сможет Клашка глянуть безногой мамке своей в лицо. Не уберегла такое сокровище. Сколько труда, корма пропало даром. И не дожидаясь мамки из гостей, Клашка собрала нехитрые пожитки и подалась пешком - через поле, лес, на станцию -  и... в город Минусинск.
В Минусинске Клашка зажила весело - устроилась на фармацевтическую фабрику, где все тягали с работы под полой банки медицинского спирта, на чем имели немалый приварок к скудной зарплате. “ Шальные” деньги хотелось куда-то потратить, а куда - Клашка не знала. Жила она в общежитии - за рубль в месяц. Еда в столовой - рубль пять копеек: отменный борщ и картофельное пюре с жареной рыбой. Сатиновые трусы, под юбкой, - вечные, без сносу. Простые чулки, ситцевое платье в рюшах, - что еще девчонке надо? И вот, сподобило Клашкиных подружек по общежитию в один субботний вечер слегка оторваться. Намылились в ресторан: посидеть интеллигентно за столиками.  Чтоб официант подал на подносе “боржоми” и разлил по фужерам. Чтоб музыка была, -
все как положено. И кавалеры, когда приглашали на танец, стульчик даме отодвигали, - как в кино.
В ресторане их поразила роскошь: все сверкает, все чистенькое, официанты бегают, клиенты, знай себе, сидят, заказы делают, баклуши бьют. Не жизнь - красота.
И весь зал, внимание всех мужчин - на столик молоденьких работниц фармацевтической фабрики. Кто-то прислал букет цветов, кто-то шампанское, правда, все для Клашки. И приглашали на танец  - ее вперед всех. А главной радостью была музыка. Такой музыки девчата никогда не слыхали. Специально для них, обращая к ним взоры, потрясая черными кудрями, - пели и плясали артисты цыганского ансамбля. А какие горят  на них красные рубашки. А как сверкают кожаные сапожки. И все артисты - красавцы, как на подбор. Танцуют -  лихо, играют на гитарах -  струны рвутся, а как поют -
 Лай - лай - дэ - лай - ла!
-  сердце сладко сжимается и - проваливается куда-то, в пучину неведомых страстей.
Один из певцов - совсем юный, безусый цыган - подошел к Клашкиному столу и упал на колени. Не хотел вставать, пока Клашка не выйдет с ним танцевать. Но Клашка, не смотря на крики и аплодисменты всего зала, вдруг надулась и наотрез отказалась выходить с цыганом в круг. Девчата с укоризной на нее смотрели, тащили из-за стола, но ничего не добились - и пошли сами.
Пляска выдалась бедовая. Отбили все каблуки. Такого успеха фабричные девчата не видывали и не ждали. Оказавшись в  центре внимания, девчата потеряли голову. Да и как  тут не потеряешь, когда за тобой упадает весь зал, а более всех -  красавцы-артисты.
Одна из подружек наклонилась к Клашке и с досадой прошептала:
- Что ты портишь всем настроение? Мы пришли повеселиться, а ты сидишь - надулась, как сыч. Завтра нам снова к шести на фабрику - дышать смердящими парами. Оторвись. Раз на свете живем...
К концу вечера девчата с горящими глазами окружили Клашку и давай ее умолять:
- Подружка, не подведи. Соглашайся. Артисты приглашают нас к себе - петь нам самые свои лучшие песни, до утра. Только без тебя, говорят, ни за что петь не будут.
- Вот, дуры, - прошипела на них, гневно сверкая черными глазами Клашка. - Это же не просто артисты. Это же - цыгане. С ними только свяжись - в яме с помоями окажешься.
Девчата махнули рукой и, подхваченные шумной цыганской толпой -
Лай - лай - дэ - лай - ла!
 - покинули ресторан.
Но только пыталась выйти из зала Клашка, как ее окружили двое здоровенных цыган - и так на нее глянули, что она поняла: пропала...
Дальше, - как во сне. Помнит, как  юркнула из цыганских объятий назад в зал, затем в подсобку, к поварам, как умоляла старую повариху вывести ее на внутренний двор. Как продиралась через какие-то заросли, прыгала  через забор, но в общежитие поспела к самому закрытию. Улеглась на свою койку с панцирной провисшей сеткой и уснула  мертвецким сном...
А к утру вернулись и  девчата из ее комнаты. Сначала Клашка даже и не признала их. Они еле шли. Одежда - разодрана в клочья. Лица - в кровоподтеках и ссадинах. Губы - изъедены жадными поцелуями шалого цыганского роя. Груди - синие от укусов и ненасытных объятий.
- Ну что, оторвались? - ядовито - безжалостно процедила сквозь зубы Клашка. - Сколько заразы подцепили - не знаете еще? Скоро узнаете...
 Да только девчата ничего ей не отвечали - их будто пришибло. Они и на следующий день, и еще через день не могли вспомнить - где были, что с ними делали и как попали домой, туе-воно...



Сон третий

Ольга никогда не боялась цыган - у нее самой в роду, как рассказывала внучке бабушка Мария Ивановна, были если не сами цыгане, то похожие на них многими  повадками - молдаване, затесавшиеся  в их польско-русскую родословную от прабабки по отцовской линии. И сама Оленька - была чернявая, кареглазая и злющая, не в пример своему брату - беленькому, кудрявенькому и плаксивому. Его как-то цыгане и похитили у Оленьки. Она гуляла с ним на пустыре, за переулком, где часто разбивали свой табор кочевые цыгане. Рядом располагался большой вокзал и цыгане все куда-то переезжали, - то явятся на пустырь, развесят свои пеленки - юбки, стирают, готовят, костры жгут. То пропадут на время. Через месяц - другой опять: матрацы, узлы, крик- гвалт.
Городские дети с окраины набегают группками в табор - поглазеть на цыганят. А те и рады - клянчат то бантик, то бусы, то просят из дому что-нибудь притащить. Вот так к Оленьке  подошла одна цыганочка и попросила у нее какую-нибудь юбочку из дому принести, а лучше с себя снять. Уж больно шикарный солнце-клеш был на Олечке. Просто загляденье. Очень гордая похвалой и испытывая горячую симпатию к шустрой цыганской девчонке, Оленька хотела сбегать домой и принести самую красивую летнюю свою юбку, в горох, шитую матерью. Но быстро бы не получилось - за ней на пустырь увязался маленький Алешенька.
- А ты оставь его здесь. Куда он денется,- предложила цыганочка. - Беги домой за юбкой. А лучше переоденься и мне вот эту юбочку отдай.  Мне солнце-клеш охота.
Оленьке очень не хотелось расставаться с клешем, но она задумала предложить матери пошить новую, а эту все же отдать. И весело подпрыгивая, она побежала с пустыря домой. Долго  рылась по ящикам, шкафам, -  юбка в горошек никак не находилась.  Даже в сарай сбегала. И на чердак слазила, а вдруг там потеряла - среди игрушек старых и чемоданов с фотографиями, журналами, открытками с актерами театра и кино... Вот французский артист. Из фильма“ Граф Монте Кристо“. Красавчик. Ему один поцелуйчик. Вот красавчик из фильма“ Красное и черное”. Ему два поцелуйчика. А вот артистка из фильма “ Двенадцатая ночь “. Какая хорошенькая. Ей - три, четыре, пять поцелуйчиков.
На чердаке - среди красивых картинок - Оленька надолго забыла, зачем сюда явилась. Пока не услыхала окрик  матери - та искала ее в саду. И тут Оленька испугалась. Она вспомнила про маленького Алешеньку, которого оставила у цыган на пустыре.
Что тут началось! Мама в слезы - где Алешенька? На каком пустыре? Почему у цыган?
Бегут все: и мама, и Оленька, и соседка тетя Лида с домочадцами, и сосед дядя  Леня с  топором - на пустырь. А цыган - и след простыл. Все кричат, мама голосит: украли сыночка...
Цыганы уже грузились в товарняк , когда их настиг дядя Леня. Топором помахал  - малыша тут же выдали. Весь табор кричал, что пацаненка им подкинула городская девчушка с косичкой и в юбке солнце-клеш. А цыгане, как всегда, - виноваты. Цыгане обиженно галдели. Товарняк трогался. А маленькая цыганочка крутила Оленьке дули за то, что / у-у, жадина! / не отдала солнце-клеш. И показала язык, мол, в другой раз  братца твоего так далеко завезем, что никакой дядька с топором не поможет...
Оленьке исполнилось четырнадцать, когда она еще раз пересеклась с цыганкой. Оленька зашла в подъезд к своей подружке и не застала ее дома. Спускаясь по лестнице, она  увидела в полумраке старуху-цыганку,  которая явно  была навеселе и негромко что-то напевала.
- А  скажешь мне, красавица, на какую это улицу я попала? - обратилась старуха то ли к самой себе, то ли к случайной встречной.
- А какую вам, бабушка, улицу надо? - без испуга и подросткового презрения к немощной  старости спросила Оленька.
- Ишь? Не грубишь мне? - удивилась старуха. - А никакая мне улица не нужна. Просто так  спросила. А дай мне руку - погадаю. Да не бойся - ни копейки за то, что ласковая, не возьму.
-  А я и не боюсь, -  пожала плечами Оленька.
- О, вот это линии, - восхитилась старуха. - Яркие, сильные. Жить будешь очень, очень долго. Аж надоест. Почти - до ста... А путь тебе предстоит - в далекие края, где  только не побываешь. Дома не засидишься. Только в любви вот... Да ладно. Это не важно. Другим будешь счастлива. Сердцем своим. И еще,.. - старуха пробормотала дальше невнятно и куда-то пропала. Или Оленька просто отвлеклась на входящую подружку? Только она про старуху забыла - и надолго...
Достигнув совершеннолетия, Ольга  впервые самостоятельно покинула родной городок на берегу Днепра и отправилась  в город своей мечты -  Киев. Поступать в театральный на актерский.  И... провалилась на первом же экзамене. И немудрено - сто человек на место! Утерла слезы и, не мешкая, мотнулась - в аэропорт, на самолет -  во  Львов, но...  опоздала к сроку - экзамены уже прошли. Снова аэропорт и - аж бог знает куда - в Харьков. И вот, наконец, повезло! Поступила!  Хотя конкурс тоже не слабый - один к тридцати.
Харьков ей понравился сразу. А больше всего - Алексеевка, живописный загородный район выше Харькова, где расположился  студгородок, в котором жили лишь только студенты -  в окружении безбрежных душистых лугов, звонких озорующих ручьев и девственно-чистых березовых рощ.
Первой, кто поразил Ольгу на театральном, была актриса Белка. Ольга увидела ее из окна троллейбуса. Белка скакала: в модельных туфельках, нимало не заботясь, видно, об их сохранности; в обтягивающем трико и футболке, открывающей полгруди и пуп; еще  при этом и с остервенением что-то жуя, - вокруг миниатюрной цветочной клумбы перед общежитием, напрочь игнорируя вытаращившихся на нее пассажиров троллейбуса.
Ольга сошла с троллейбуса и приблизилась к скачущей с неизъяснимой прытью студентке.
- Вы не скажете, - обратилась с осторожностью к явно ненормальной бегунье Ольга, - а зачем вы бегаете здесь и в таком виде?
- В каком - таком? - четко выговаривая  слова спросила Белка, хотя ее рот был чем-то забит и щеки выпирали, как у крота.
- Да в престранном: на каблуках - вместо кроссовок. Вокруг клумбы, а не стадиона. И с полным ртом.
Белка остановилась и вытащила изо рта два грецких ореха.
- Это, - говорит, - для дикции. Каблуки - для координации и реакции.  Вокруг клумбы - для психологической адаптации к сцене и зрителям. Усекла?
Посчитав, что  консультация для  первокурсницы на этом исчерпана, Белка забросила в рот орехи, и, треща далее скороговоркой, уcкакала:
- Не-зна-ю-как-е-го-зо-вут-ку-да-ни-сунь-ся-тут-как-тут...
Вторым человеком, поразившим Ольгу была Белоснежка. У всех студентов театрального были прозвища. И Белоснежка получила театральное имя за свои изумительно белоснежные кудри и молочно-розовое тело. Белоснежка никогда не ходила на занятия. Для всех оставалось загадкой - почему ее держали на факультете. Она целыми днями сидела на девятом этаже в холле общежития, сквозь витраж которого открывался шикарный вид на Харьков, особенно  шикарный - вечерами, и курила длинные дамские сигареты. Впрочем, делала она это столь элегантно, что было понятно, почему ее до сих пор не выгнали. Разве можно лишить себя удовольствия лицезреть такое чудо -  кудрявое божество на длинных, безупречных, как у фарфоровой статуэтки, ногах. Педагоги и режиссеры были счастливы уже только оттого, что Белоснежка проплывала  ангельским видением мимо них по коридору, иногда снисходя до репетиций и зачетов, где ей было обеспечено неизменное “хор”, и вновь растворялась в сигаретной дымке.
Белоснежка рассказала, здесь же , в холле на девятом этаже, за витражами которого - где-то внизу - загадочно мерцали огни города-гиганта, свою историю любопытной первокурснице Неженке, как успели прозвать Ольгу.
- Знаешь, Неженка. Мой тебе совет. Держись подальше от мужиков. Особенно от местных, харьковских. Испортят тебя, как  испортили меня. И уже тогда никакого черта не хочется делать. Ни сценой заниматься, ни ролей добиваться. Все становиться одной большой лажей. Начиная с трех абортов, которые я сделала от Герочки. Он спец - по театралочкам-первокурсницам. Преуспевающий ученый-физик. Местный харьковский интеллектуал. Хобби - горный туризм: Крым-Кавказ. Он выслеживает новеньких - не спеша, как удав. Готовит психологически: приглашает на тусовки с  интеллектуальными беседами - ах, Зигмунд Фрейд, ах,“ Сумерки богов”... Cо слайдами  - о, Пикассо, классический период, о, Сальвадор Дали, сюр... С заграничными проспектами с научных симпозиумов - да, Хельсинки, да, Стокгольм...
И конечно - с обязательным посещением собственного гнездышка, где юную леди готовят к новому этапу - с небывалым угощением: красная икорка, коньяк “ Наполеон” - мелкими глотками,  из хрустальных бокалов с узеньким  горлышком, чтобы въехать во вкус по-крутому. И что там еще?.. Апельсины, горячий шоколад... И конечно же -  самая свежая, прямо из загранки, стерео-музычка: Джон Леннон - слыхала этот пласт? - такой балдеж! - где он не поет, а кричит? И не услышишь. У Герочки - единственный пласт на всю страну...   А самое главное  - это разговоры, когда уже далеко за полночь,- о восточных традициях взаимоотношений женщины -ИНЬ и мужчины - ЯН... О позах: в миг стыдливой любви, огненной любви, холодной любви, смертельной любви.
Герочка напускает на своих лялечек такого туману, что ни одна из них и не догадывается, что это всего лишь игра в кошки-мышки, а никакая не великая любовь  молодого ученого к юной первокурснице. К тому же - у котика до смешного однообразные симпатии. Его лялечка должна быть  - с осиной талией, крутыми бедрами, обалденными сиськами и- метр восемьдесят / то есть, на голову выше котика/... А лицом - богиня. Потом, конечно, после нескольких  абортов, лицо богини превращается в моченое яблочко. Но это потом. Да и что из того? Год пролетит быстро. И появится новая богиня - из первокурсниц... Впрочем, тебе, Неженка, стать Герочкиной лялечкой не грозит. У тебя же ничего нет - ни осиной талии, ни обалденных сисек... Счастливая... Впрочем, личико... Такого личика в Герочкиной коллекции еще не было. Да. Если он тебя увидит, то - будь начеку. Мой тебе совет - игнорируй мужиков. Всех. Люби только себя.
И Ольга запомнила наставление Белоснежки. Она занялась собой. Училась - как зверь. Не пропускала ни одной  премьеры - ни в кукольном, ни в драме, ни в кино.
На “Божественную комедию” - билетов в кассе нет никогда. Но для студентов это не препятствие. Кое-как в кукольный все же просочились. На зависть  тем зайцам, которых
поймали и вывели.
“Рублев “  Тарковского - сразил. А самая потрясная сцена: литье  колокола - многотонника. Обалдеть можно...
На Чижика было смертоубийство, но Ольга попала. Это был не джаз - это был запредел. Импровизация века. Только Чижик - и рояль. Зал - выл. Еще бы. Услыхать такое хоть раз в жизни...
Ажиотаж в Русской драме - премьера уже нашумевшей по стране пьесы “ Аэропорт”. Играет только молодежь. Много выпендрежа. Режиссура - так себе. Как, впрочем, и сама пьеса...
Впервые в Харькове, в летнем концертном зале “ Украина “, едва вместившем лавину слушателей: “ Реквием” Верди в исполнении хора и оркестра Шведской Королевской оперы. Овации - нескончаемые...
Там же - премьера фильма “ АББА “. Впервые в СССР. Зрители впервые видели так близко загнивающий Запад. Всем понравилось...
Всемирный пробег спортсменов с олимпийским огнем - по центру Харькова - прямо мимо окон театрального отделения...
Премьера балета “ Олимпия “ - в Оперном, завершившаяся полным провалом: балерины, вымазанные под “древних греков” в шоколадный грим, в первые же минуты балета, -  как только партнеры, облаченные в белые  туники, закружили шоколадных олимпиек в донашеэровском пируэте,  - стали на глазах терять “древнегреческий” облик. Часть грима отпечаталась  на туниках партнеров, и шоколадные тела танцовщиц стали все более походить на шкуру леопарда в период линьки. Публика начала хохотать, а музыканты в оркестровой яме - киксовать, фальшивить и путаться в партиях. Автор балета - композитор Золотухин, красавец, вылитый Зевс, - не теряя хладнокровия, дал знак из ложи, чтобы балет резали и давали коду. И от двух часов греко-харьковской эпопеи осталось минут тридцать. И за то балету  спасибо. Отмывались потом  двое суток...
... И, наконец, третий - на актерском , кто поразил Ольгу, был Элингтон. Или Дюк.
Цыган, по прозвищу Элингтон,  был чрезвычайно редким гостем в общежитии. Как  признавался Дюк: больше недели на одном месте он задерживаться не мог, - его каждый раз охватывало неизъяснимое желание куда-то умотать. Куда? Да не важно, - куда  глаза глядят. Но те дни, когда он “ засиживался” на одном месте, становились настоящим бедствием для общежития.
Студсовет назначил Ольгу старостой шестого этажа и на ее плечи легли рутинные обязанности составлять график дежурств, следить за чистотой и порядком на этаже, вручать переходящий вымпел лучшей / кроватки застелены,  уголочки подушек натянуты / комнате. И ей удалось добиться кое-каких результатов. Исправно выносился мусор. Кухня сверкала чистотой. И днем, и ночью  на этаже царила умиротворяющая тишина. Но только при условии, что Элингтон на данный момент кочует в безопасной удаленности  от общежития.
Стоило же Дюку развернуть свои шатры на шестом этаже общежития, как  Ольгины графики летели к чертовой бабушке. С наступлением ночи все этажи- с первого по девятый - подтягивались к шестому. Тихо позвякивала - в сумках, за пазухой - стеклотара. Раздавалось подозрительное бульканье то тут, то там - в коридоре, на кухне, в комнатах. И наконец, в полночь, на авансцену выходил Дюк - коренастый, смуглый. Взгляд - огонь.  Волосы - смертоносный ураган. А голос... - крик сотен диких птиц, слетевшихся на пир любви.
Ольга не помнит минуты, когда бы этот голос - до зари - хотя бы на миг умолкал. Звонкие взрывы гитары и пение Дюка доводили жителей общежития до полного умопомрачения. Никто не выносил мусор - всю неделю. Не мыл посуду - она  зарастала плесенью.  Пол покрывался липкими жирными пятнами. Тараканы тучей нависали на потолке. А сам народ носился по этажам - пел, плясал, безумно хохотал, беспорядочно любил...
Чтобы не провалиться в бездну антисанитарии, Ольга разыскивала дежурных и, обещая переходящий вымпел, умоляла их вынести переполненные мусорные баки.  Дежурные согласно кивали и... до баков  не доходили. Их увлекала за собой воронка всеобщего веселья.
Как-то среди ночи Ольга вскочила с кровати  от какого-то странного шума. Спросонья ей показалось, что начинается землетрясение, и  весь город воет от страха и ужаса. Но общежитие, мебель находились в абсолютном покое, - значит землетрясение отпадало. И Ольга пошла на звук. Спустилась на первый этаж. И остановилась как вкопанная.
Парадные двери вестибюля были распахнуты настежь, и в них пытались - совершенно безуспешно - войти актеры с Дюком во главе. Человек тридцать, сцепившись в дружеском объятии, не могли  - уже минут двадцать - попасть в двери. Они были так пьяны, что не способны были догадаться расцепить объятия и войти по одному. Нет, они пытались войти все вместе. И смотрели на двери, как на врата вражеского замка, которые следует брать приступом. И  средневековое воинство, под предводительством отважного рыцаря Элингтона, волнами наваливаясь на врата, издавало такой неописуемый вопль, что старенькая вахтерша Вера Афанасьевна забилась в ужасе куда-то под пожарный щиток, соображая в панике - звать ли милицию, или малость перетерпеть стихийное бедствие, пока оно само не сойдет на нет...
...И вот однажды, на пути шалого кочевья появляется - Таис. Юная голубоглазая первокурсница, безмолвная, с высокой белой грудью и мраморными круглыми бедрами. Дюк был сражен наповал. Струны на семиструнке рвались - только успевай менять. Таких - истекающих сладкой патокой - песен Алексеевка еще не слышала. Но все было напрасно, - Таис оставалась  в абсолютном неведении о птице счастья, поселившейся в сердце кумира актерского факультета. Таис тихо парила над Алексеевкой - и взор ее был обращен на одного только Левко, - высокого украинского казака, гордо шествующего рядом со своей нареченной. Эта актерская пара выпадала из общего строя - они ни с кем не общались, не участвовали в тусовках-гулянках. Да им никого и не нужно было видеть, кроме как друг друга. Это была любовь - единственная и неповторимая.
Дюк затосковал. Он мрачнел. Разбил одну гитару, другую.  Песни пошли  - один сплошной надрыв. Кумира стали жалеть. Ему стали советовать, нашептывать, надоумливать. Но Элингтон никого не слушал. От отчаяния он решил уехать на край света, но уже через два дня явился, - повесив голову, растрепанный, бледный, худой. Он не мог бежать от Таис. Он не мог без Таис жить. И преданные подданные помогли Дюку: они вырвали и положили к его ногам сердце Таис.
К Левко стала подлезать Гидра. Ее звали вообще-то Танькой, но она откликалась и на Гидру. Это была еще та штучка. Страшная, вульгарная внешне, она мнила себя красавицей и нагло лезла в ширинку всякому, кто ей приглянулся. Гидра и заявила во всеуслышание:
- Левко - мой! Кто станет на моем пути - горло перегрызу.
Это она подстроила “звонок из дома”, якобы от больной матери Таис. Таис отпросилась в деканате и срочно уехала. В комнату Левко в тот же вечер вошла Гидра. За кастрюлькой. Или за чашкой. Не важно...
Нет, было бы немыслимо представить себе, что Левко возьмет так просто и предаст  Таис. Осада Левко со стороны Гидры, а с другой стороны: страстные взгляды-песни-призывы Дюка  в адрес растерянной, сникшей Таис, - длились не один  месяц и постепенно делали свое дело. Через год сыграли две свадьбы. Одну: шумную, с бубном-гитарой-плясками- Элингтона и Таис. Другую:  Левко и Гидры - пьяную, c мордобоем родственников жениха и невесты:
- Да ты, Левко, сдурел, что ли? Такую кралю - на эту образину променял? Да на нее глянешь - и сразу ясно: шалава!  Ей под кобелем бы только и лежать. У нее же глаз - глянь - на ширинку косит! Подстилка!
Разодрались до смерти. Только через три года Левко, наконец, отцепился от шалавы. Без бутыли самогона - ни смотреть на нее не мог, ни спать с ней.
А Таис родила от Дюка цыганенка. Но и они прожили вместе недолго. Дюк однажды пропал.  И вот при  каких загадочных обстоятельствах.
Первый раз он пропал на другой день после свадьбы. Все его обыскались - и  новобрачная, и факультет, и друзья. Дюк как сгинул. Поговаривали, что Элингтон, по цыганской традиции, ушел отмечать свадьбу к друзьям-родственникам, разбросанным кочевыми путями по всей стране. Кто-то видел Элингтона аж в Молдавии. Кто-то - будто - в Румынии. Таис не знала, как теперь ей называться - новобрачной или разведенкой. Однако та единственная ночь, которую они провели вместе, так ошеломила ее, что при воспоминании о ней Таис охватывала сладчайшая дрожь. И когда - через месяц, наконец, Дюк появился, Таис встретила его таким печально- томным взглядом, что Элингтон, позабыв об объяснениях, подхватил жену на руки и укрылся с ней на шестом этаже общежития на несколько медовых недель. Этаж не смел дышать, даже думать не смел, - чтобы мыслями не спугнуть таинство любви прекрасной Таис и дикого Элингтона.
И второй раз он исчез - уже навсегда - во  время чемпионата мира по хоккею. Это было в разгар летней сессии. Весь мир, Алексеевка в том числе, с замиранием сердца следили,
у телевизоров, за решающей игрой сборной СССР и чехословацкой команды. Владислав Третьяк стал звездой сезона, так как именно благодаря ему непобедимые, самоуверенные чехи не прорвались в ворота сборной и проиграли русским со счетом: три - два.
Ольга сидела на первом этаже общежития в читальном зале и готовилась к последнему экзамену - научному коммунизму, когда увидела за окном необъяснимое зрелище. Все общежития - пылали. Из окон многоэтажек летели горящие газеты, бенгальские огни. Cтуденты вывешивались из окон - били в кастрюли, махали флагами, полотенцами, шарфами. Ольга решила, что все сошли с ума. На улице нарастал какой-то гул, и мимо читального зала пронеслась ватага орущих студентов: в халатах, тапочках на босу ногу, в домашних трикотажных костюмах, - с таким неописуемым восторгом, будто спешили на бразильский карнавал. И Ольгу вдруг что-то подняло из-за стола, оторвало от конспектов по научному коммунизму с цитатами вождей мирового пролетариата Ленина и Карла Маркса и увлекло за ватагой - на улицу. Бежать было весьма неудобно - в банных шлепанцах и распахивающемся легком халате. На алексеевской площади посреди студгородка собралась многотысячная толпа полураздетых студентов. Глаза у всех горели и они скандировали:
- Тре-тьяк - ур-ра! Сла-ва Харламову! Тре-тьяк -ур-ра! Сла-ва Рагулину! Гу-сев! Тре-тьяк!.. Ур-ра!
Только тут Ольга догадалась, что чехи разгромлены. Но едва ли можно было объяснить взрыв энтузиазма  тысяч студентов только победой хоккейной сборной, так как весь остальной Харьков в это самое время смирненько спал. Скорее, здесь сыграли роль таинственные силы Алексеевки - ее благоухающие томные луга, соловьиные рощи, с пернатыми лобертино лоретти, разрывающими по ночам душу любовными трелями. И еще более усталость - от отупляющей, безмозглой, бессмысленной сессии - с ее дебильным научным коммунизмом, историческим материализмом и дикой июньской жарой...
И тут на сцену, последний раз в своей жизни,  вышел Элингтон. На груди - распахнута рубаха, кудри взвинчиваются дикими волнами, в руках гитара. Он оказался в центре толпы. Все схватились за руки и начали выплясывать вокруг певца какой-то огненный лихой танец, и Ольге стало жутко. Она подумала - не занесла ли уж ее нелегкая прямо на Лысую гору в горнило  шабаша? И не взметнется ли сейчас вся студенческая братия на метлах в небо и не понесется ли над Харьковом, сметая все на своем пути? Так и вышло. Дюк крикнул:
- Айда - гулять по центру! Вперед - за мной!
И все ринулись с Алексеевки в центр. Ольга хотела вырваться, остаться. Это была нелепая затея  - идти гулять в халатах и тапочках через весь город. Но Дюк,
смеясь, увлек ее за собой, выкрикивая:
- Какие глупости! Ведь лето же! И молодость - она у нас одна!  Не волнуйся, Неженка! Ты - самая красивая! И в этом халате.
Это были его последние слова, которые донеслись до Ольги. Дюк шел впереди многотысячной толпы по улицам ночного Харькова и пел. Толпа пела вместе с ним. Троллейбусы, легковушки, прижатые шествием к бордюру, беспомощно замерли, лишенные возможности  проехать. Откуда ни возьмись понаехала милиция, - патрульные машины пока еще мирно сопровождали стихийных демонстрантов, не вмешиваясь в ситуацию. Но ситуация начала выходить из под контроля. Кто-то перевернул притормозившую легковушку.  Кто-то развернул поперек дороги троллейбус. Крики ура, скандирование спортивных лозунгов, песни разбудили спальный район Харькова - Павлово поле,  и люди высыпали на балконы. Обывателям пришла на ум страшная догадка, что началось декабрьское восстание и отчаянные декабристы  прорываются на Сенатскую площадь. Пошли звонки “ наверх“. Доложили о попытке свержения существующего коммунистического строя. Было немедленно принято решение уничтожить очаг контрреволюции, отловив и изолировав зачинщиков. Началась охота.
Карнавальное шествие успело добраться уже  до Отокара Яроша, района, где располагался студгородок медиков. Иностранные медбратья из черной Африки спросонья выглядывали из окон, дико сверкая белками глаз, и не могли ничего понять - какой Харламов, к ейной бабушке, какой Третьяк? Стихийное братание студенческих городков не произошло. А зря. Было бы еще веселее - с тамтамом, гонгом, маракасами... Дюк ругал на чем свет предателей - африканцев и направил толпу к центру - на Театральную площадь.
И тут, при выходе с Отокара Яроша,  студентов окружила целая армия патрульных машин. Дверцы машин распахнулись и из них выскочило сонмище легавых и впилось в толпу. Они безмолвно, без крика прилипали к самым здоровым, высоким, статным демонстрантам и призраком исчезали вместе с ними в машинах. Дверцы захлопывались
- и машины быстро отъезжали. Все произошло так быстро, что толпа, трезвея от пьянящей свободы ночи, догадалась о грозящей ей опасности только тогда, когда лишилась своих предводителей, Дюка в том числе. Над Отокара Яроша вдруг нависла зловещая тишина - никто не кричал ура, никто больше не пел. Какой-то парень, обнаженный по пояс, в одних шортах, схватил Ольгу за руку и потащил в подъезд. Она даже не успела пикнуть. Парень зажал ее в угол - и сквозь тонкий халат она почувствовала ее горячее тело. И услыхала в кромешной тьме его шепот:
- Обними меня. Мы вышли погулять. Мы ничего не видели, ничего не знаем. Прижмись же, дурочка!
Сколько так  они стояли  в подъезде, Ольга не знает. Ей было и смешно и страшно. Смешно, что она обнимается, полуобнаженная, с совершенно не знакомым парнем, а   страшно оттого, что этой ночью студенты , очевидно, расшевелили какого-то жуткого монстра, который выполз из своего убежища и теперь давит возмутителей покоя.
Остаток ночи прошел в панике, - студенты, учуяв опасность, разбежались кто куда. Алексеевка встретила Ольгу мрачным безмолвием. Всюду кружили патрульные машины. Но уже никого не трогали.
Судьба Дюка с той ночи - покрыта мраком неизвестности.  Кто говорил, что видел, как его замели мусора. Кто говорил, будто его арестовали, но потом отпустили и он околачивался на вокзале. А еще позже, говорили, что он - по одной версии, забит легавыми  до смерти, а по другой - бежал и откочевал с табором куда-то в Индию... Но вскоре Таис, получив откуда-то одной ей ведомую информацию, одела черный платок...
Про Дюка стали забывать.
А однажды он напомнил о себе. И очень странным образом.
Ольга заканчивала институт. Дипломный спектакль  выматывал до изнеможения. Актеры приходили с репетиций за полночь. И тем не менее, помня установку Белоснежки, Ольга заставляла себя вставать по будильнику - в девять утра, одевала спортивный костюм - и бежала в лесопосадку. Она запретила себе курить, пить и тщательно следила за питанием и здоровьем. Актриса всегда должна быть в отличной форме. И в двадцать, и в шестьдесят. Ведь ей цыганка нагадала долгую жизнь. Значит, она будет сниматься в кино, играть в театре - долго, и быть может... умрет прямо на сцене... И умрет красиво. И даже в девяносто - седая, в морщинах - она будет вызывать восхищение и любовь зрителей. Да, так будет...
На дворе стоял сумрачный, неприветливый декабрь. Земля - голая, замерзшая, но без снега. В щелях окон завывал жутко-пронзительный ветер. Можно было остаться в кровати и спать еще час. На репетицию - к одиннадцати. Но нет уж. Так, пожалуй,  разовьется сколиоз. Встава-ай. Вставай, детка. Вот так, молодец. Березовая роща ждет тебя.
Но до рощи нужно было еще добежать. Она находилась в глубине черного, голого поля, насквозь продуваемого северными ветрами.
Добегая до середины поля, Ольга еще издали увидела что-то странное, бугристое, лежащее на земле. Ей навстречу, из рощи, выбежала другая спортсменка и, поравнявшись с подозрительным холмиком, даже не притормозив, не сбавив темп, протрусила мимо, - как ни в чем ни бывало.
Каково же было Ольгино удивление, когда она увидела, что это за холмик. На земле, покрытой коркой льда, лежал человек. Одно из двух: либо он спал, либо был мертв. Ольга подошла к лежащему совсем близко и рассмотрела его. Это был ... Элингтон. Или очень на него похожий цыган. Только седой, постаревший лет на двадцать и ...одноногий. И он был мертв. Это было ясно по тому, что он не дышал. Борода его была покрыта инеем, значит он лежал здесь всю ночь. Никаких следов вокруг тела Ольга не приметила - ни человеческих, ни следов машины, ни костылей, на которых мог бы забраться / зачем ? /в такое место инвалид.
Не долго думая, Ольга развернулась и побежала в общежитие. Набрала номер милиции и сообщила о своей находке. Но никому не сказала, что найденный ею на поле труп - являет собой разительное сходство с  призраком  Элингтона. Теряясь в догадках, Ольга спрашивала себя - что же она увидела? Почему старый цыган был брошен,  - и кем, явно же не своими,-  ночью умирать на алексеевском поле, простирающимся прямо перед актерской общагой? Почему мертвец напоминает ей Элингтона? Потому что  все цыганы - одной крови? Или потому, что сходство это состояло в благородных, гордых чертах лица, свойственных лишь поэту, певцу, отважному сумасброду, но никак не вору, бандиту или картежному шулеру?..
И еще ей показалось, что над мертвым цыганом что-то витало. Какие-то звуки - шепот, жалоба, благодарность, печальный вздох и ... оборвавшаяся мелодия. Нет, это не мог быть Дюк. Конечно нет... И тем не менее, это его призрак благодарил Ольгу за старого цыгана. И он не долго оставался у нее в долгу.
Наступила весна - последняя студенческая в жизни Ольгиных однокурсников. Практически все уже переженились, родили детей, наделали аборты. И шестой этаж, где жили дипломники, был полупустой. Никогда уже не зазвучат здесь многолосные цыганские хоры, не развернутся шатры Дюка и даже тараканы никогда больше не повторят зашкаливающих  показателей размножения.
И с самой Алексеевкой начали происходить печальные трансформации. На дивные луговые травы понаехали бульдозеры, экскаваторы, краны, КАМАЗы, стали ворошить землю, тревожить студенческую идиллию, превращая Алексеевку в сплошное месиво грязи. Теперь, чтобы пройти от троллейбуса к общежитию, нужно было снимать обувь, так как туфельки утопали в жирном сыром черноземе. Некоторых дам, выделываясь под джентльменов, студенты несли от остановки к общаге на руках, плечах, спине. Поначалу наблюдающие за ними из окон зрители хохотали до упаду, особенно, когда вызвавшийся на роль джентльмена был вдвое меньше - ростом и весом - своей драгоценной ноши. Но вскоре привыкли. И погрустнели. Алексеевка разрушалась. В нее врастал новый мир, -  строился жилой рабочий массив. А значит, - скоро появятся и новые люди, этикет, мысли, дух...
Будто прощаясь с Алексеевкой, Ольга подолгу не могла покинуть березовую рощу, бегая  утром по ее тропкам. Но вот и ей пришлось прекратить свои утренние пробежки в этих местах. И если бы не Дюк, кто знает, чем бы кончилось то злополучное майское утро.
По утрам - где-то  между шестью - семью часами - мимо окон общежития, звеня пустой стеклотарой, будто трезвоня в сотню колоколов, проходил странный человек - опустившийся бомж, собиравший в лесопосадке бутылки, составляющие основу его существования. Сгибаясь под тяжестью мешка и толкая груженую тележку, он тупо смотрел себе под ноги, ничего не замечал вокруг, кроме, естественно, выглядывающего из травы - то здесь, то там - стеклянного донышка. С виду бомж был похож на цыгана, но даже среди цыган Ольга не встречала фигуры с видом столь отчаянной запущенности и безнадежности существования. Тем не менее, бомж казался еще молод и здоров. При взгляде на него и от звука наглого бренчания стеклотары, Ольге всегда становилось почему-то и гадко, и противно, и тоскливо. И ей хотелось только одного, - чтобы цыган-бомж куда-то пропал, с глаз долой, и не мешал ей  утром сладко спать.
И вот раз, вбегая ласковым майским утром в березовую рощу, она столкнулась с цыганом, сидящем на завалинке - без движения и мысли. Ольге не понравилась эта встреча, во-первых, потому что в этот час роща была совершенно безлюдна, - спортсмены после девяти уже не бегали, а во-вторых, потому что цыган вел себя более чем странно. Рядом с ним не было ни мешка, ни тележки. Он сидел, глядя куда-то в пространство, делая вид, что не замечает пробегающую мимо спортсменку. Во всей его фигуре читалось  неестественное напряжение, насторожившее Ольгу. Ее будто кольнуло какое-то предчувствие, но  она побежала дальше, через мгновение забыв об этой встрече. И напрасно.
Она увидела цыгана, когда уже возвращалась, дав пятикилометровый круг, назад через рощу.  Он бежал ей навстречу по тропинке между березами и в руках его мелькнул металлический прут. Он бежал так быстро, -  это было невероятно для его обычного аморфного состояния, - что Ольга оторопела. В голове сработала догадка и она решила кое-что проверить, еще не до конца уверенная, что цыган бежит по ее душу. Ольга спрыгнула с дорожки на параллельную - в метре от основной. Цыган проделал то же самое. Значит, он действительно  нацелился - угрожая  прутом - на встречный  удар. Оббежать, проскользнуть мимо цыгана - даже думать было нечего. Вокруг них  - густые заросли кустарника и березняка.
И тут она услыхала голос Дюка. Холодный твердый голос прозвучал в ее сознании:
- Разворачивайся и беги обратно. В лес. И не оглядывайся.
Ольга не сомневалась - это был голос Дюка. Это именно он спас Ольгу от своего обезумевшего собрата.
Ольга развернулась на сто восемьдесят градусов и, полагаясь только на свои натренированные ноги, стала быстро удаляться от преследователя - в лесную чащобу. Потом вышла - в нескольких километрах от злополучного места - на трассу и вернулась в общежитие. Больше она не бегала по Алексеевке. И нигде больше не бегала. Заменила пробежку  - тренировками в спортзале на тренажерах. Так безопасней. Так посоветовал ей Дюк...



Сон четвертый


Кира, молодая женщина тридцати пяти лет, возвращалась из отпуска с юга  - в город Сумы, где работала преподавателем в школе. Работу  свою, признаться, она  не любила: шумную, людную, психологически напряженную, конфликтную,-  и с тоской вспоминала проведенные в отпуске, в деревне у родителей, на лоне природы: под луной, на реке, - тихие благостные дни.
Но что является в педагогической деятельности несомненным плюсом - это
импульс вечной бодрости, жизнедеятельности и оптимизма, который дарит старшему поколению молодежь и потому, наверное, Кира не чувствовала себя, в сравнении с  ровесницами, уставшей, оплывшей от застойной обывательской жизни, скучающей и  теряющей интерес к себе, увядающей дамой. И еще, - благодаря приобретенным профессиональным навыкам, она никогда не имела недостатка в общении и не комплексовала - важный начальник ли перед ней или простодушный крестьянин. Она была всегда и со всеми доброжелательна, кроме, разве что, наглых, грубых и неучтивых людей.
В Сумы  Кира ехала в “икарусе”- автобусе с более менее комфортабельным салоном. Впереди предстоял долгий восьмичасовой путь. И она настроилась на монотонную дорогу, редкие остановки на безликих и грязных станциях и полусны-полумечты о чем-то своем, личном...
Но погрузиться в дремоту ей было не суждено благодаря необычному попутчику, севшему в кресло рядом. Это был худенький, почти что до черноты смуглый молодой цыган, с пугливо бегающими глазками. Он был так чем-то испуган, что Кира, по педагогической привычке, сразу же приняла участие в его судьбе, пытаясь ответить на застывший в его глазах немой вопрос.
- У вас какие-то проблемы? - спросила она.
И цыган ответил:
- Да, мне страшно.
- Почему? - ради приличия спросила Кира.
- Сегодня первый день, как я вышел на свободу.
- На свободу?- неуверенно протянула Кира. Она никогда не встречалась еще с человеком, который с таким ужасом говорил бы о свободе.
- Да, представьте себе, я двенадцать лет не видел людей.
Цыган пугливо озирался на окружающих и у него был такой несчастный вид, что Кира невольно усмехнулась.
- И что же вас испугало?
- Да все, абсолютно все. Мир изменился. Я ничего не узнаю. Ничего не понимаю. Где я?
 Мне хочется назад. Там -  ничего не менялось - еда, одежка, законы. А здесь... Вот что это, к примеру за фасон?
Цыган скосил глаза на сидевшую впереди молодую мамашу с ребенком. На полных, безразмерных бедрах красовалась тонкая блестящая ткань, сильно облегающая и живописующая до мельчайших деталей гениталии.
- Это лосины. Они уже давно вошли в моду,- рассмеялась Кира.
- Лосины? Это трусы, что ли? Но почему эта дамочка не одела сверху юбку? Разве можно ходить с таким фасоном по улице, да еще замужней женщине!
Цыган, казалось, был близок к обмороку.
- Лично я не ношу лосины, - пыталась успокоить возмущенного цыгана Кира. - Я согласна с вами - это не совсем пристойная, для замужних женщин, одежда. Для юных девочек - еще куда ни шло.
- Какая разница - женщина или девочка. Я ведь  - мужчина! Когда я вижу почти что голую женщину - что я хочу?
- Что же вы хотите? - Кира с любопытством посмотрела на цыгана, сбитого с толку обрушившейся на него свободой.
- Да я всех этих женщин хочу -  как мужчина, разве не ясно?
- А позвольте вас спросить,-  Кира понимала, что становится на скользкую дорожку, но любопытство так и подмывало обо  всем расспросить престранного человечка, с которым ее свела путь-дорожка. - Во-первых, за что вы сидели такой большой срок? А во-вторых, - неужели у вас - там - не было женщины? Говорят, что и там... мужчины как-то приспосабливаются.
- Вот именно - как-то. Если говорить откровенно - то никак... Вы не могли бы немного подвинуться, чтобы заслонить эти проклятые лосины. Они меня отвлекают.  Я не могу спокойно говорить. Вот так уже лучше.
А сел я  за убийство.
Вы не отодвигайтесь, пожалуйста. Эти лосины... Спасибо.
Мне было шестнадцать. На танцах в парке была драка.  И я ударил кого-то по голове бутылкой. Я даже не знаю того парня. Ему тоже было шестнадцать. Вот, за убийство мне и дали шесть лет. Потом, уже там, я совершил побег. Добавили два. А когда  среди наших вспыхнула драка, под руку подвернулся охранник , у меня был нож... Еще   восемь. По амнистии  - вышел на два года раньше.
Представьте себе... Еще вчера  я  был - там. Вышел на свободу и сразу же  пошел к своей любимой.
- У вас была любимая? - оживилась Кира. Теперь путешествие в “икарусе” уже не казалось скучным, а наоборот - почти что захватывающим. Такое славное приключение - она едет рядом с опасным преступником, убийцей, который, едва освободившись, тут же спешит в своей возлюбленной. Это даже романтично. - Расскажите, расскажите поподробней!
- Да рассказывать особенно нечего. Ее звали  - Вилка. Она раздвигала ноги по моему сигналу.
- Любопытно, -   скрывая насмешку, пробормотала Кира - И где же вы с ней встречались?
- Мы нигде не встречались. В установленном месте, за забором, Вилка ждала моего сигнала. Она даже не видела никогда меня. Я ее купил. Ей передали деньги и сказали, что я теперь ее муж. Я видел ее в крохотное отверстие в стене  и белым платком сигналил, чтобы начинала. Вилка начинала медленно раздеваться. Гладить себя. Боже, какое это наслаждение - видеть ее голое тело. Ох, какой фасон...
- Она была красивой? - встряла  в рассказ нетерпеливая собеседница.
- Она самая красивая женщина в мире. Для меня, конечно. Она совсем не похожа на тех девчонок - моих шестнадцатилетних сверстниц.  Вилка - толстая, с кривыми, волосатыми ногами. Но я никогда так никого не любил, как эту волосатую женщину.
Вы напрасно отодвинулись. Я сейчас  заплачу. Эта жопа в лосинах напоминает мне мою Вилку... Я хочу трахнуть эту телку в лосинах! Боже, у нее такие же волосатые - какая прелесть - ножки! Я бы их гладил, мои пушистенькие, и моя Вилочка подо мной бы пищала, и эта - в лосинах - аж извивалась бы подо мной! Только бы дорваться до них всех!
Теперь уже Кира начала не на шутку беспокоиться. Ей никак не улыбалось провести весь остаток пути с сексуально озабоченным пассажиром да еще и с уголовным прошлым. И она попыталась успокоить цыгана и перевести разговор в другое русло.
- Вы сказали, что купили себе жену. Но за какие деньги? Вы там работали?
- Нет, что вы. Я там ни дня не работал.
- Откуда же у вас деньги?
- Карты. Я - там - играл в карты. Вот моя работа. Меня ведь обыграть никто не мог - вот откуда и денежки.
- И куда же вы их тратили?
- Вот, на Вилку... А еще была у нас Фима Изольдовна.
- Это, наверное, кухарка?
- Это еврейчик один. С такой пушистой задницей... Но у Фимы был хозяин. И он загибал цену по настроению. И чтобы угоститься Фимой, надо было платить.
- Простите, - перебила Кира, - а вы тоже... угощались?
- Нет, я нет,  - цыган отвел взгляд. - У меня же есть Вилка. А еще была фрау Гретхен. У нее был такой аккуратненький ротик.
- Немец, что ли?
- Нет, русский. Светленький, с голубыми глазками. Мы купили для него волосы - длинные. И платье. Вышла - куколка Гретхет. Но эта фрау была с капризами. Чтобы ей понравиться, наши вшивали себе под кожу  - туда - металлическое колечко.
- Для чего? - спросила уже по инерции Кира, хотя было уже все ясно и неинтересно. Не было - да и не могло быть - тюремной романтики. Была тюремная рутина. Скука. Пошлость и извращение.
- Для  силы... Но потом кожа под колечком начинает гноиться... Многие себя здоровски испортили из-за этой фрау. Нет. Лучше моей Вилки нет никого... И этой жопы в лосинах...
- Опять ты начинаешь, - рассердилась Кира. -Если ты будешь бросаться на все лосины, то обязательно натворишь что-нибудь на свою голову. Сдерживай себя. Иначе - опять влипнешь.
- Да я вчера уже чуть  не влип. Только выпустили меня, значит, иду я по адресу к своей жене. Вилка ждала меня. Записку прислала. Обед приготовила, стол на двоих накрыла. Иду по улице - подходят двое, в гражданском, и говорят:
- Если не уберешься из города сегодня же, завтра - светит тебе червончик. Так я  до Вилки своей и не дошел. А  жаль, - был бы фасон... А так: на  автостанцию - и куда глаза глядят.
- И куда же, все-таки, ты  едешь?
- В Сумы. Там у меня братья двоюродные - на Барановке. Знаете  такой район?
- Да. Там ваши живут. Дома у них интересные - двухэтажные, из красного кирпича, с мозаикой из зеркал. Богато и ужасно безвкусно.
- А еще к матери съездить надо. Не видел ведь сколько. Она в деревне. На Волге.
- Далеко...
Кира заметила, что цыган при воспоминании о матери стал  сразу каким-то маленьким и совсем несчастным.
“ А ведь он совсем еще ребенок”,  - подумала и отвернулась к окну. Какая-то странная, сломанная и бессмысленная судьба развернулась перед ней. И все педагогические принципы показались Кире беспомощными, безнадежными. Что она могла сказать этому извращенному, бестолковому и несчастливому человеку? Взывать к его совести, упрекать в содеянном? Она только спросила:
- А ты... жалеешь того парня? Которого - на танцах... убил?
Цыган посмотрел  - с тоской:  задели его тайну. Он иногда, редко очень, думал о нем. Пытался представить его, как он жил,  была ли у него сестра, девушка, - но воображение отвечало тупым безмолвием. И потому -  как бы ни хотел - не мог ни о чем жалеть. Что случилось - то случилось. А зачем  убил? Был ли в этом какой-то нравственный, поучительный смысл,  - цыган не знал. И потому чувствовал себя какой-то мелочью. Только великие люди - они, наверное, знают, что такое совесть, раскаяние. Потому они и великие. А все остальные, он, цыган в том числе, - мелочь пузатая, мелюзга - и не более. Разум  мелюзги - темен. И не потревожен живительным потоками покаяния...
Кира, увидев, как цыган совсем погас от чего-то неизъяснимого, чего не мог внять, пожалела его и промолвила:
- А знаешь, парень. Не езжай ты в Сумы. Ведь тебя там никто не ждет. Там - большой город, шумная жизнь, ты начнешь к кому-нибудь приставать, к лосинам всяким... Поезжай, мой тебе совет, сразу к матери. Она ждет тебя. Ты ей очень нужен..
В глазах цыгана мелькнула надежда. Он увидел слабый свет. Свет оконца родного дома. Услышал деревенскую тишину. Почувствовал на своих губах соленые слезы постаревшей, одинокой женщины.
- Да, вы правы. Я так и сделаю. Плевать на лосины... Плевать на все. Сумы - не фасон. Я еду -  к маме...


Сон пятый

По улице Набережная Стрелки в центре Сум невозможно пройти, чтобы тебя не окликнула, хватая за рукав, то одна, то другая цыганка. В квартале отсюда напряженно гудит рынок, в рядах которого снуют цыгане, кто с товаром: “ Лифчики, покупайте лифчики, женщина, ваш размер! Куртки, куртки дешевые! Cапожки, костюмы, ковры...” Кто в поисках зеваки или растяпы, доверчиво поддающегося на призыв цыганки:  “Послушай, дорогой, иди, я тебе погадаю, все расскажу - всю правду”.
В роли растяпы в этот день оказалась молодая дама Лидия Степановна, никогда прежде  даже не глядевшая в сторону хитрых и лживых существ, цепляющихся ко всем прохожим, и сулящих, каждому, богатство и счастье за его же собственный червонец.
Но в этот день Лидия Степановна шла по Набережной Стрелки в крайне расстроенных чувствах. Все обернулось против нее - вся ее жизнь. Разрушились, окончательно, розовые мечты о счастье, - как-то в одночасье. И было ясно, что все усилия напрасны и выхода нет.
Первое несчастье: ей вчера исполнилось тридцать семь, а значит - молодость ушла. Впереди - медленное, мучительное угасание организма и, соответственно, угасание интереса к ветшающей оболочке со стороны сильной половины.
Второе несчастье: поиски единственной, неземной любви оказались выдумками классиков, введших в заблуждение многих наивных гражданок, в числе которых оказалась и Лидия Степановна. Любовь - это драгоценная жемчужина, которая, как правило, в огороде не валяется, а Лидия Степановна жила в огороде - среди бузины и фасоли, вперемешку с репьем - лопухом. Богатыри - герои, рыцари - синьоры, - вся эта романтическая мишура - где-то на страницах романов, но не в жизни Лидии Степановны. И нужно собраться с духом и поставить, наконец, точку  в сказке, которая так и не сказалась.
Третье несчастье: внезапное крушение советского государства, поглотившего в пучине кризиса иллюзии поколений о справедливом устройстве самого гуманного в мире общества, в обязанность которого вменялось ценить лучших  граждан и вознаграждать их - за талант, честность и бескорыстный самоотверженный труд. И в итоге выходило так, что упорные годы учебы, - за учебниками, в библиотеках, - пошли, все, как говорится, коту под хвост. Работа в должности доцента в высшем учебном заведении не только не кормила, но и  довела Лидию Степановну до полного обнищания и разорения.
Конечно, можно было воспользоваться конспектами классиков марксизма, и, опираясь на цитаты, твердящие о необходимости пролетарской революции, подняться на сокрушительную борьбу с классовым врагом, разорившего всех честных граждан и доцентов в первую очередь. Однако Лидия Степановна, хотя и добросовестно списывала конспекты из первоисточников, однако обнаружить логово классового врага в реальной окружающей действительности не умела. И понимала, что все ее экономические несчастья от политической безграмотности. И низкой сознательности. Но даже если и знать, где враг, то совершенно неясно - как с ним бороться? И что штурмовать? А главное - чем? У классового врага есть - завсегда -  сверхмощная, атомная, или  другая  какая, бомба. А у Лидии Степановны - только кухонный нож, да и тот тупой.
К тому же, Лидия Степановна пришла к выводу, что борьба за справедливость - совершенно бесполезное занятие. Так как любой режим, объявляющий себя самым справедливым и рулящим во благо народа, на самом деле ничем не отличается от предществующих. Ведь режим - это человек. А человек думает только о себе и своих близких. То бишь режим - это Я и семья. Поэтому все режимы можно обозвать следующим образом - семьяизмом. Семьисты могут быть более или менее хитрые и лживые, жестокие и тупые, лояльные и реформирующие... Но ни одному семьяисту история так и не отвесила благодарный поклон. Ни один - из бесконечной череды семьястов- самодержцев - не избежал летописных страниц, обагренных кровью верноподданных. Не устоял от соблазна расхищения государственного имущества.
А раз так, то следует ли поднимать революционную шумиху  во имя простой смены одного семьяиста другим? И если такая смена все же и происходит, то не ради ли того, чтобы в роли семьяиста могло побывать как можно больше желающих покочевряжиться?
И Лидия Степановна приняла для себя окончательное решение, что отказывается принимать участие в очередной семяистской возне, как акции, не имеющей лично для нее никаких перспектив. Так как не верит абсолютно никому. Только Богу. А Бог, как известно, существо бессемейное...
И сегодня горе-доцент вышла на рынок с последней сторублевкой, чтобы совершить почти что революционное сумасбродство: приобрести рулон обоев и поклеить ими туалетную комнату, требующую, как и вся однокомнатная квартира - двенадцать квадратных метров - срочного  капитального ремонта. Эта сумма, наверное, нужнее была бы содержимому холодильника, так как кроме головки капусты в нем давно уже ничего не было.
Но Лидия Степановна решила, что, купив рулон самых дешевых обоев и освежив стены туалета, она хотя бы немного воспрянет духом и, кто знает, может завтра государство смилостивится и выплатит задолженность по зарплате преподавателям за год? Или, вдруг, повысит зарплату вдвое, втрое, вдесятеро? Или еще что-нибудь  - вдруг?!  Ну например: она станет очень-очень богатой. Создаст какой-нибудь учебник - и разбогатеет. Как одна ее удачливая коллега. Создала учебник - и купила четырехкомнатную квартиру. И вышла замуж за мужчину, который моложе ее на десять лет.
Лидия Степановна тоже создала учебник. Но он почему-то не продавался. И замуж мужчина, с которым она жила уже год , ее не брал. Один раз, правда, они пошли было в загс - подавать заявление. Взяли бланки. Стали заполнять.  И тут молодой человек встретил своих друзей, которые  также пришли в загс с заявлением. Узнав, что друг женится, они стали громко поздравлять его и искать глазами невесту. Остановившись взглядом на Лидии Степановне, один из друзей  сделал квадратные глаза и сквозь зубы процедил, а Лидия Степановна услыхала:
- Послушай, черт возьми, а сколько твоей старухе лет?
Естественно, после такой уничтожающей критики в адрес невесты, молодой жених из загса - позорно - бежал. Отношения, правда, не прекратил. Но о загсе больше не поминал.
Лидия Степановна недолюбливала Набережную Стрелки - улицу, где суетливо толкался
нищий люд, продавались с лотков, - в бестолковой тесноте, торговками подозрительной наружности и в грязном отрепье, - беляши и пирожки, семечки, орехи и мороженая рыба. Но иначе, как через Набережную Стрелки, до торговых палаток с обоями добраться никак нельзя было. А еще: надо было миновать толпу цыган, кольцом охватывающую пешеходов и тараторящую им в ухо какой-то несусветный бред о счастье, богатстве и любви.
Как-то Лидия Степановна попала в такое кольцо вместе со своими двойняшками. Цыганские дети - грязные, худые, босые, окружили ее розовощеких крох, одетых в веселые футболки и шорты, стали лапать - щупать их, истерично галдеть и гоготать на весь рынок. Лидии Степановне стало не по себе от такого общинного панибратства. Она схватила малышей на руки, прижала к себе: свое сокровище, свое драгоценное чадо, которое уже - и  одно, и другое - обиженно надуло губки, растерявшись от  соприкосновения с наглой звериной стихией.
На отчаянный шаг потратить последние деньги Лидию Степановну подвинул  молодой любовник, вчера признавшийся ей, что уходит к молоденькой студентке Ирмочке, которую  давно уже тайно любит. Ирмочка была на редкость хорошенькой девочкой. Она училась у Лидии Степановны. И теперь доцент не знала как себя вести: и со студенткой, и с ее женихом, то бишь бывшим любовником доцентки, сидящими в обнимку в студенческой аудитории. Давить обоих двойками - много чести. Да и мстить любовникам - это было не в ее стиле. Делать же вид, что ничего не случилось, - казалось выше сил, так как студенты -  в курсе и не сводят с нее глаз, ловя каждую интонацию, чтобы потом сплетничать, перезваниваться по телефону, делиться забавной новостью со всем городом: “А старуху - то рыжий-то бросил! А она как бесится - то!”
К заветному рулону обоев для туалетной комнаты Лидия Степановна шла по улице в некоторой прострации, вспоминая свою нелепую страсть к студенту, его обожание, - конечно же видимое, - для того чтобы понтоваться перед ровесниками: как же, как же, я завалил саму доцентшу!
В такой стрессовой ситуации есть только один выход: уволиться и уехать на край света. Можно еще отравиться. Или сильно - сильно напиться.
А некоторые в подобном случае переставляют мебель или делают ремонт. Но у Лидии Степановны не было денег на ремонт. Была только сторублевка, за которую, по подсчетам, можно приобрести один рулон обоев. Обмеряв крохотный туалет, дизайн которого уродовали кривые, толстые и тонкие, ржавые сантехнические трубы, Лидия Степановна ощутила некоторый подъем духа, так как рулона на стены и потолок вполне хватало.
В тот день на Набережной Стрелки было на удивление безлюдно. Очевидно, в ожидании какой-то высокопоставленной особы, городские власти дали указание сделать зачистку города  от бомжей, пьяниц и нищих, и навести - на пару дней - порядок и красоту. Красота состояла в свободе передвижения. Нигде не было видно ни беляшей, ни семечек, ни лифчиков. Никто не зазывал, ни кричал, не предлагал, не хватал за руки.
- Так бы было всегда, - размечталась  Лидия Степановна, почувствовав себя, чуть ли не впервые в своем городе, белым человеком, пусть и обладающим одной - единственной сторублевкой.
И тут ее окликнул сладкий, певучий голос:
- Постой, моя хорошая, не проходи мимо своего счастья.
Конечно же, не надо было оглядываться. А оглянувшись,.. она тут же потерялась во взгляде худой, безликой, как тень, цыганки.
Цыганка зашла в ее глаза и стала шариться там, проникая в сознание. Или даже не сама  цыганка, а ее тонкая тень. Она прошлась по залам мозга и спросила - какие проблемы? И получила нужные, несложные ответы - за доли секунды.
А в это время хозяйка тени приблизилась к Лидии Степановне и упрекнула:
- Ая-я-яй, запуталась ты совсем, моя хорошая. Да так, что и не выпутаться без моего совета. Пойдем, я тебе все скажу: как вернуть свое счастье.
Лидия Степановна хотела отвернуться и идти прочь своей дорогой, но тень скользнула по канальчикам мозга и приостановила время. И Лидия Степановна забыла: где она, зачем сюда пришла, куда ей идти дальше.
Цыганка проворковала:
- Давай пройдемся к речке. Там нам никто не будет мешать. Я тебе все скажу: и о любви, и о заботе сердечной. Все клубочки - узелки в твоей судьбе распутаю. Идем же со мной.
Лидия Степановна все слышала, все осознавала, но внутри ее было нечто, мешающее принимать решение. Это нечто принимало теперь решение за нее.
До речки было идти неблизко, но Лидии Степановне показалось, что они в мгновение ока очутились на безлюдном берегу, заросшем густым кустарником и старыми вербами.
Здесь было неприглядно и неуютно, так как весь рынок превратил это место у реки в помойку, сбрасывая с крутого берега пищевые отходы и упаковочный материал. Оказаться здесь по своей воле Лидия Степановна не могла. Ее сюда затащила  серая тень цыганки. Завладев новыми участками сознания, тень вопрошала:
- А скажи, милая, сколько у тебя денег?
Лидии Степановне показалось смешной откровенная наглость цыганки и она хотела ответить ей что-нибудь язвительное, но вместо этого покорно, и чуть ли не извиняясь, выложила правду:
- У меня сто рублей. Это все. Больше нет. 
- Ай-я-яй, этого мало. Ну да ладно. Давай свою руку, посмотрим, что у тебя случилось.
Тень гуляла по коридорам мозга, как у себя дома, и наткнулась в одном зальчике, подернутым паутиной и плесенью, высокого блондина - мужа Лидии Степановны, с которым она разводится уже который год, не умея -  решительно - изгнать его из своей жизни, всадить - грубым и надменным обхождением - нож в сердце опостылевшего родственника, чтобы не досаждал бесконечными мольбами вернуться, не призывал на помощь то свекровь, то тещу - мириться, сходиться, ради детей и спасения потрясенных разводом материальных и бытовых устоев.
- Вижу возле тебя высокого блондина.
- Я не люблю его, - то ли ответила, то ли подумала Лидия Степановна, - я люблю брюнета.
- Нет возле тебя никакого  брюнета, - твердила цыганка, - твоя судьба - блондин. Хочешь - я тебя навек с ним свяжу? Он будет твой и только твой.
- Он и так мой, не знаю уж как и отвязаться от него, - хотела ответить Лидия Степановна, но вместо этого услыхала свой голос:
 - Да, хочу.
Цыганка сняла с себя цветастый платок и приказала:
- Бери своими ручками, моя хорошая, ниточку из платка, и своими, опять же, ручками завяжи три узелка. Узелки - это твое несчастье, заботы, проблемы. Я прочитаю молитву,  - а ты слушай, только не смейся и не отвлекайся. А кулачок-то сожми, спрячь ниточку. Сейчас я все твои узелки развяжу - распутаю.
Цыганка стала читать молитву, а Лидию Степановну так и подмывало прыснуть со смеху. Как же!  Доцент, атеист, материалист. И где? На помойке, рядом с грязной цыганкой, а в руке - ниточка счастья с узелочками, стоимостью сто рублей. Смех, да и только!...
Но ни разомкнуть пальцы, ни сдвинуться с места она не могла. Только пристально следила за цыганкой. И была уверена - цыганке ее не обмануть. Никакими хитростями нитку не выманить из ладони и  узелки не развязать. Лидия Степановна смотрела...  ...cмотрела на губы цыганки и...
...вместе с завораживающей мелодией молитвы... уходила...
...уплывала в глубь древнего цыганского табора...
...где... смутно, в полумраке...
...мелькают тени вокруг костра...
...звенит бубен...
...поет - тоскует гитара...
... лай - лай - дэ - лай - ла!..
... красивые цыгане в шатрах любят юных девушек с фармацевтической фабрики...
...терзают их груди, просят подпеть, и девушки дико смеются и надрывно поют...
...ласки любви мне подари, останься до зари!..
...мутная тень женщины с ребенком на руках...
... ведет на привязи покорную Харю... быть свежине...
...серая тень с  украинским платком... бросает в огонь клубок змей...
... змеи расползаются, шипя...
...тонкие детские тени наступают на них босыми ногами...
... ругаются, швыряют змей друг в дружку... дико смеются...
...ах, поцелуй меня,  я так люблю тебя!..
...воровато оглядываясь, крадется  в шатер тень маленького убийцы...
...вчера он убил на танцах парня... надо забыться на груди белой женщины...
...пусть утешит его стоном... пусть воет, пищит под ним...
... жаль, что у нее голые ноги... ах, лучше бы, как у Вилки... волосатые...
... там в тишине, наедине, прийди ко мне, ко мне!..
...звеня пустой тарой, медленно  снует туда - сюда тень бомжа...
...ищет в траве бутылки...
...слышит стоны в шатре... сегодня праздник...
...лакомый кусочек белого женского тела достанется и ему...
...друг милый мой, часок - другой, побудь со мной, со мной!
... костер пылает все жарче... тревожней... тени сгущаются...
...тень одноногого цыгана курит трубку...
...тень Дюка вглядывается вдаль... ждет Таис...
...она все не идет... она забыла его... с украинским казаком Левко...
 ...ехали на тройке с бубенцами, а вдали мелькали огоньки!..
...эти глупые белые девчонки, истерзанные табором... они не Таис...
... но пусть будут сейчас вместо нее...
...пусть утешат истосковавшуюся по любви тень Дюка...
...эх, когда бы мне теперь за вами, душу бы развеять от тоски!..
...о... Таис... ты вернулась...
- Открой ладонь! - приказала цыганка. Лидия Степановна не поверила своим глазам. Этого не может быть! Она ни на минуту не сводила взгляд с руки! И вот теперь - на ладони лежала ровная белая нитка! Без узелков! Значит, теперь в ее жизни все будет хорошо. Будет любовь, счастье, богатство. Осталось только вынуть деньги из кошелька и отдать в руки тени. Тень забрала сторублевку и слилась с деревьями...
И тут на Лидию Степановну напал смех. Она шла и смеялась. Каким-то странным диким смехом. А прохожие даже не оглядывались. Да и кому какое дело: смеется кто-то или плачет? Плохо ему или хорошо?..
...Но нет ответа мне, снова одна я, кругом безмолвная, темная ночь...
...Бедное сердце навеки разбито, горя нет сил превозмочь. Ах!...