Хам

  Открытая форточка - первый увиденный мною объект после глубокого и насыщенного, к сожалению, плохо вспоминаемыми событиями, но, я был уверен, имеющими однозначную связь с эпизодами прошлой ночи, сна - не обещала мне в это утро ничего хорошего. Я был почти уверен, что, прислушавшись, услышу (уже в который раз) их омерзительное  жужжание, больше  похожее на скрип пенопласта по стеклу, и мне снова придется бегать по квартире с желанием научить обнаглевших животных хорошим манерам и  газетой  в руках в поисках ответа на вопрос: когда же они плодиться перестанут?
  Свесив  ноги  с  кровати, я смотрел на пол и слушал... Потом я смотрел на кресло и слушал... Потом я смотрел на тапок, одиноко и гордо возвышавший свое мускулистое тело над плоским как блин паласом...  и  продолжал слушать... И ничего, кроме шума проезжающих под окнами автомобилей,  гудков  усталых заводов и обычных уличных разговоров я почему-то не слышал. Но такого быть не могло, чтобы за целую ночь ни одно крылатое отродие не осчастливило меня своим очаровательным присутствием. Поэтому я напрягся и продолжил вслушиваться.
   И я обнаружил, что “обычные” уличные разговоры были совсем не обычными  и что на улице явно что-то происходит. Поскольку я так и не услышал очень  мною ожидаемого  хлопанья крыльев, но оставался уверенным в своей навязчивой идее увидеть  или  услышать  какую-нибудь  изголодавшуюся  тварь  за  обильным  завтраком, коим она могла позволить себе набить свое бездонное брюшко в любой из моих комнат, я отпустил мои уши погулять по квартире, а сам подошел к окну. Зрелище, представшее предо  мной содержало в себе, примерно, следующее: бесчисленная толпа народа неслась вдоль  по  улице с ужасающей  скоростью;  кажется, вместе с ними двигалась и земля, и люди, открыв рты, задрав головы к  чистому до самого горизонта небу и закрыв глаза, бежали, подпрыгивая до  уровня,  наверное,  второго  этажа, так, что на головах некоторых я замечал выбритыми странные символы  и  буквы  разных  алфавитов.  Тех,  кто пытался бежать медленнее, толпа немедленно сминала и продолжала бежать к центру города, что, вероятно, происходило и на других главных  улицах.  Но  увиденное мной совершенно  не объясняло  таинственную  тишину в комнатах, о которой  мне  сообщили  вернувшиеся уши. Я закрыл на всякий случай форточку, взял  совсем  свежую,  еще пахнущую типографской краской газету и пошел на кухню пить чай, по пути заглядывая в укромные уголки моей Необъятной...
   Нетронутая мохнатыми лапками пыль на обложках дорогих книг и редко доставаемых фотоальбомов;  на  ручной  работы,  из  красного  дерева, с ручками из слоновой кости,  шкафах и книжных полках; великолепных лампах и роскошных люстрах; картинах известных классиков Возрождения и  скульптурных работ мастеров современности удивляла  мой  глаз в исчезающих и вновь появляющихся перед глазами комнатах моей квартиры - их нигде  не было, что было настолько странно, что я уже начал испытывать по отношению к ним некоторую тоску и печаль...
  Я даже и не заметил, как оказался в конце обозначенного мной ранее пути - кухня распахнула свои деревянные двери с облупленной и  ободранной  многочисленными  домашними  питомцами белой эмалью - и я увидел... время... О! Это был подарок судьбы, редкая   “птица“  в наших краях, такая редкая, что я с минуту стоял и разглядывал ее, то есть “его”. Я даже и не сразу вспомнил название этого примечательного вида  из  отряда  крылосодержащих, вглядываясь в его шарообразные, величиной со сливу, глаза весьма мутного содержания, которое выдавало этого товарища за принадлежащего к семейству “будущих”, удерживающиеся  на  расстоянии сантиметров десяти от тела с помощью толстых, но весьма гибких жил, которые тянулись из самого пупа. Толстое и массивное тельце времени приподнимали две коротенькие  ножки, каждая из которых оканчивалась крепкой пятерней с нестриженными  ногтями,  свидетельствовавшими об отсутствии должного воспитания у этого нахально пялящегося на меня шарообразного существа, которое явно не стеснялось расстегнутого  ремня,  раскинутых  в разные стороны крохотных ручек с неприличного содержания татуировками, и неприкрытых крепящимися где-то на спине крыльями остатков тех, кого я  так долго пытался обнару-ить в квартире,  на губах и животе, и время от  времени  издавало внутриутробные звуки. И  чем больше я смотрел  на  этот  продукт  плохого воспитания, тем меньше  он,  то  есть “оно”, мне нравилось. На уроках зоологии нам рассказывали  о  нежелательности  встреч с подобными хамами, и еще в школьные годы  я смастерил  ружье специально,  индивидуально, можно сказать,  для  таких  вот  рыгающих и плюющихся негодяев,  и  когда  оно бросило  в меня своей перчаткой,  процедив  сквозь зубы: ”Чё уставился, баран?”, чаша терпения  переполнилась.  Сдерживаясь  и  стараясь не спугнуть время,  я  полез в дебри необъятной кладовки, где после пятиминутной  борьбы  с  неразбираемыми завалами,  среди огромной кучи валенок нашел нужный артефакт - ружье слегка запылилось, но я был абсолютно уверен в его дееспособности; патроны лежали вместе со стволом...
   Я вернулся: время лежало на разделочном столе и  почесывало свое набитое брюхо.  “Ну вот и настал твой последний час!”- время встрепенулось и попыталось посмотреть на меня, но это у него как-то плохо получилось...  После  первого  выстрела  полетели лапки и нестриженные ногти, после второго - кажется, пупок, ну а после было уже не разобрать. Выпущенные пули разметали тельце времени по всей кухне, и сразу как-то стало тихо: перестала кричать  толпа, перестали гудеть машины и заводы и мне почему-то захотелось спать - я устал... И на кухню я больше не ходок.
  Я закрыл кухню на два замка и ушел...