Христианская и языческая линии в драме

Христианская и языческая линии в драме А. Н. Островского «Гроза»


«Два противоположных начала легли в основу формации русской души: природ-
ная, языческая дионисическая стихия и аскетически-монашеское православие.
Можно открыть противоположные свойства в русском народе: деспотизм, воль-
ность, жестокость, склонность к насилию и доброта, человечность, мягкость
внешнее благочестие, смирение и наглость, рабство и бунт».
    Эти слова Н.А.Бердяева из «Русской идеи» как нельзя лучше, на мой взгляд, отражают скрытые истоки конфликтов и личных трагедий героев «Грозы».
    В «Грозе» можно выделить два главных направления: христианское и язы-
ческое. Христианское направление представляют четыре персонажа. Это Ка-
банова, Кулигин, Борис и Феклуша. Каждый из них воплощает в себе какую-либо грань русского православия.
    Бердяев писал о том, что в России существовали два типа христианства;
условно их можно определить как линии Иосифа Волоцкого и Нила Сорского.
Иосиф Волоцкий, по словам Бердяева, «сторонник христианства жёсткого, по-
чти садического, властолюбивого, враг всякой свободы». Нил Сорский, на-
против, «сторонник более духовного, мистического понимания христианства,
защитник свободы по понятиям того времени». Основываясь на этом, мы можем
сказать, что в «Грозе» линию И.Волоцкого представляет Кабанова, а линию
Н.Сорского – Кулигин.
    Кулигин — один из наиболее интересных второстепенных персонажей.
С его реплик начинается пьеса, и в финале едва ли не главными словами яв-
ляются слова Кулигина. Многие из основных персонажей в разговорах с Кули-
гиным открываются нам с какой-то особой стороны.
    Островский почти не даёт биографических сведений о Кулигине, мы не знаем, как и в каких условиях он живёт. Складывается впечатление, что Ку-
лигин всё своё время проводит в общественном саду на берегу Волги, ведя
душеспасительные беседы. Отсутствие бытового фона придаёт образу Кулигина
черты странничества, подвижничества. Подобное впечатление усилится, если мы попытаемся дать Кулигину общую характеристику. Не вызывает сомнений,
что Кулигин – человек смиренный, доброжелательный, его отличают любовь ко
всему прекрасному, умение понимать и прощать. Кулигину известно, каковы
нравы города Калинова, однако он не восстаёт активно против них. В то же
время Кулигин не теряет чувства собственного достоинства, что особенно
проявляется в отношениях с Диким: «С него, что ль, пример брать! — спо-
койно говорит он. — Лучше уж стерпеть!»
    Нет в Кулигине и страха перед самодурами — напротив, он настоятельно,
несмотря на ругань и равнодушие, просит у них пожертвований на обществен-
ные нужды.
    Кулигин — мудрый человек. Жизнь — вероятно трудная — не ожесточила его. Вот что он говорит Тихону, услышав об измене Катерины: «Вы бы про-
стили ей, да и не поминали никогда». А когда Тихон в сердцах клянёт Бори-
са — «Рассказнить его надобно на части...» — Кулигин замечает: «Врагам-то
прощать надо, сударь!»
    Кулигин не просто «мечтает себе и счастлив», он практически единст-
венный персонаж в пьесе, который пытается принести хоть какую-то пользу обществу, и даже пресловутый «перпетуум-мобиле» нужен ему для того, чтобы
полученный от англичан «миллион» употребить на общественные нужды: «Рабо-
ту надо дать мещанству-то».
    Кажется, что именно Кулигина описывал Бердяев в одной из своих работ:
«У русского человека действительно есть реалистическая складка, есть
большие способности к техническим изобретениям, но это вполне соединимо с
его духовными исканиями и с любовью философствовать о жизни».
    Думаю, что с полным правом можно назвать Кулигина носителем христиан-
ского сознания в его лучшей ипостаси. В смирении Кулигина есть спокойное
достоинство, а в финале пьесы — и вызов:
    «Вот вам ваша Катерина. Делайте с ней что хотите! Тело её здесь,
возьмите его; а душа теперь не ваша; она теперь перед судией, который ми-
лосерднее вас».
    Душа же самого Кулигина находится в полной гармонии с миром природы,
не противопоставляя себя ей и не отвергая ни единой песчинки, сотворённой
Богом. Кулигин не язычник, и потому гроза для него вовсе не кара Господ-
ня, а интересное природное явление. «Ну, чего вы боитесь, скажите на милость? — обращается Кулигин к толпе. — Каждая теперь травка, каждый
цветок радуется... Не гроза это, а благодать! Да, благодать! У вас всё
гроза! Северное сияние загорится, любоваться бы надо, а вы ужасаетесь да
придумываете: к войне это или к мору, комета ли идёт, — не отвёл бы глаз!
Красота! ... А вы боитесь и взглянуть-то на небо, дрожь вас берёт! Из
всего-то вы себе пугал наделали».
    В этих словах слышится какая-то удивительная доверчивость к Божьему
Промыслу и вера в изначальную благостность творения.
    Некоторым образом, хотя и довольно карикатурно, близка Кулигину Фек-
луша. Она тоже видит в калиновских пейзажах «красоту дивную», её речь ещё
более, пожалуй, чем у Кулигина, поэтична и выразительна, но на этом сход-
ство заканчивается. Несмотря на то, что Феклуша — странница, её постоянно
сопровождает бытовой фон. Создаётся впечатление, что заботит её не столь-
ко праведность души, сколько состояние желудка: «Один грех за мной есть точно, я сама знаю, что есть. Сладко поесть люблю». Любит Феклуша и пого-
ворить, причём речь её – поэтическая, насыщенная фольклорными образами —
напоминает стиль русских народных сказок. Таким образом, мы можем назвать
Феклушу представительницей другого типа русской религиозности — юродства.
Юродство здесь не вызывающее, а мягкое, компромиссное. Феклуша вовсе не
стремится держать себя в «чёрном теле» и не противопоставляет себя мещан-
ству. Она, скорее, представляет собой тип странствующей русской скази-
тельницы, юродство которой не духовный подвиг, а удобный образ жизни.
    Совершенно другая грань христианства раскрывается в образе Кабановой.
Линия Иосифа Волоцкого — жестокость, властолюбие, отрицание всякой личной свободы — нашла в ней полное выражение. Кабанову нельзя назвать бесчувст-
венной или жестокой. Напротив, она очень переживает за своих детей:
    «Ведь от любви родители и строги-то к вам бывают, от любви вас и бранят-то, всё думают добру научить... Вот долго ли согрешить-то! Разго-
вор близкий сердцу пойдёт, ну и согрешишь, рассердишься».
    Кабанова, как и многие властолюбивые матери, бессознательно ревнует
сына к его жене, ибо, как ей кажется, часть любви — и, конечно же, боль-
шая часть — перешла на супругу. Эта ревность, правда, не мешает Кабановой по мере своих сил пытаться сохранить семью в понятном ей, домостроевском
виде. Никаких иных вариантов Кабанова не допускает. Бердяев в одной из
своих работ писал, что «добродетель часто бывает безнравственной». В лице
Кабановой мы сталкиваемся именно с такой «безнравственной добродетелью».
В этой женщине много внешнего благочестия и по-своему добрых стремлений,
но известно, куда ведёт дорожка, вымощенная благими намерениями, если претворить их в жизнь пытаются через насилие, через подавление всякой свободы.
    «С формами семьи, — писал Бердяев, — связана тирания ещё более страш-
ная, чем тирания, связанная с формами государства. Иерархически организо-
ванная авторитарная семья истязает и калечит человеческую личность. Еван-
гелие как раз требует свободы от рабства у семьи».
    В данном типе христианства Евангелие не играет главенствующей роли,
более того, Домострой заслоняет Евангелие. Говоря словами Бердяева, «образ Христа, образ Бога был подавлен образом земной власти и представ-
лялся по аналогии с ней».
    До предела ущемляя свободную волю Тихона и Катерины, попадающих под
власть Домостроя, Кабанова с удивительным попустительством отвечает
Варваре, когда та заявляет, что «пойдёт со двора»: «А мне что! Поди! Гуляй, пока твоя пора придёт».
    Тут-то и проглядывает истина. Оказывается, вовсе не нравственные принципы движут Кабановой, а сила закона. Варвара пока под действие этого
всемогущего и неприкасаемого закона не попадает — и потому «Поди!Гуляй!»
А вот Тихон и Катерина — совсем другое дело. Они, с точки зрения Кабано-
вой, рабы Домостроя и не имеют права пытаться проявить свою, не освящён-
ную законом волю.
    На примере Кабановой мы можем видеть, как подмена Бога земным законом
уничтожает в человеке истинную веру. Ведь даже глядя на мёртвую Катерину,
Кабанова не прощает её и не чувствует ни жалости, ни сострадания.
    Модест Иванович Писарев, русский актёр, издатель и биограф Островско-
го, отмечал в своей критической статье по «Грозе» особенности религиоз-
ности Кабановой: «Не есть ли это обрядовая набожность — набожность головы, а не сердца? Горе, если человек успокаивается соблюдением одной лишь формы и не поверит себя голосом совести; ещё горше, если сама со-
весть прикрывается формою и не слушает самой себя! Вот новое фарисейство!
Человек доволен собою, думая, что он живёт благочестиво, и не видит, не хочет видеть, что всё, что он ни делает — зло, лицемерие, насилие».
    Остановимся теперь на последнем представителе христианского направле-
ния в пьесе. Это Борис. На мой взгляд, в образе Бориса нашла выражение самая неоднозначная христианская идея — непротивление.
    Но если в смирении Кулигина есть определённая духовная сила, то непротивление Бориса подвигом не назовёшь. Он, скорее воплощает в себе идею жертвы, причём жертвы, которая не несёт никакой духовной нагрузки,
никакой силы.
    Лицо самого Бориса лишь смутно различимо: он постоянно в сомнениях,
страхах, мучениях. О нём нельзя сказать ничего определённого, и даже протест Бориса во второй части пьесы абсолютно бессилен.
    В Борисе обнаруживается та «слабость формы», на которую указывает Бердяев, рассуждая о характере русского народа; та же «слабость формы»
есть и в Тихоне, но если сравнить этих двух героев, то выяснится, что Тихон порой выглядит в лучшем свете.
    Несомненное их сходство проявляется в сценах отъезда. Прощаясь с Катериной, Тихон в ответ на её отчаянную мольбу — «Тиша, не уезжай!» —
говорит: «Коли маменька посылает, как же я не поеду!» А когда Катерина
просит взять её с собой, отказывается: «Да нельзя».
    Почти один к одному повторяются эти слова  в сцене прощания Катерины
с Борисом. Вот что отвечает Борис на просьбу Катерины взять её с собой:
«Нельзя мне, Катя. Не по своей воле еду: дядя посылает...»
    В любви Тихона всё-таки есть деятельная сила — несмотря на измену жены, он полон искренней тревоги за неё: «Кулигин, надо, брат, бежать искать её. Я, брат, знаешь, чего боюсь? Как бы она с тоски-то на себя ру-
ки не наложила. Уж так тоскует, так тоскует, что ах! На неё-то глядя,
сердце рвётся».
    Любовь же Бориса пассивна и покорна судьбе: «Ну, бог с тобой! Только
одного и надо у бога просить, чтоб она умерла поскорее, чтоб ей не
мучиться долго!» – рыдая, говорит Борис, чувствуя, что Катерина задумала
нехорошее.
 Бердяев писал ,что «невозможно и не должно отказаться от любви во имя долга, социального или религиозного, это рабье требование, отказаться можно только во имя свободы или во имя жалости, то есть другой любви же. Через любовь восстанавливается целостность личности. Любовь есть победа над смертью».
    Но Борис отказался от любви не во имя свободы — по сути он остался
дядиным рабом, и не во имя жалости, потому что ни к кому, кроме Катерины,
жалости он не имел. Борис не смог защитить Катерину, не смог по-настояще-
му пожертвовать собой – и потому воскресение в его жизни не состоялось.
Вторую линию «Грозы» — языческую — ведёт Катерина.
    Катерина — натура страстная, таящая в душе неутолённую тоску по сильным чувствам. Именно такой предстаёт она перед нами с первых же своих реплик в пьесе, обращённых к Кабановой: «Для меня, маменька, всё одно, что род-
ная мать, что ты, да и Тихон тоже тебя любит». Катерина (как она позже
справедливо скажет о себе) обманывать, притворяться не умеет, и в этих её словах, обращённых к «лютой свекрови», проскальзывает страстная, искрен-
няя мольба о всеобщей любви, которая могла бы стать самыми тесными узами,
связывающими семью. Кабанова этой мольбы не слышит, хотя тоже пытается скрепить семью доступными и понятными ей способами: своей волей, тиранией
«закона», уничтожающей всякую любовь, всякую свободу и дающей призрачную видимость семейного благополучия.
    Столкнувшись у общего исходного пункта, Кабанова и Катерина не нахо-
дят понимания друг у друга, несмотря на то, что цели их во многом сходны.
    В седьмом явлении Катерина произносит очень ярко её характеризующие слова: «Так ты, Варя, жалеешь меня?», «Так ты, стало быть, любишь меня?»
и «Ну, спасибо тебе! Ты милая такая, я сама тебя люблю до смерти».
    Ключевые слова «жалеешь», «любишь» и «люблю до смерти» выстраивают логическую цепочку, которая многое объясняет в Катерине. Она — натура не только страстная, но и совершенно не ведающая пределов своей страсти;
не только сама способная испытывать сильные чувства, но и жаждущая полу-
чить их от других людей.
    Фундаментом женской любви к кому бы то ни было часто становится имен-
но жалость, и Катерина ставит знак равенства между жалостью и любовью к ней Варвары. Это, пожалуй, самые человечные чувства в пьесе: совершенно очевидно, что именно любовь-жалость Варвары ( то есть видение человека в богооставленности, в погружённости в мир страданий ) лежит в основе многих поступков этой несправедливо, на мой взгляд, презираемой героини.
Ведь именно в диалоге с Варварой в седьмом явлении первого действия пол-
нее всего раскрывается Катерина! Можно предположить, что чувство жалости для Варвары — основное, хотя иной раз тщательно скрываемое свойство её
натуры. Отвечая на вопрос Катерины, Варвара произносит ключевую для пони-
мания её характера фразу: «За что же мне тебя не любить-то?» Это принци-
пиально важные слова, ибо гораздо чаще звучит нечто совсем иное: «За что же мне тебя любить?»
    Варваре дополнительных условий для простой человеческой любви не требуется, вполне достаточно того, что человека жалко.
    В Варваре нет беспредельности Катерининой страсти, она обеими ногами стоит на земле, но именно из такого человеческого типа при надлежащем духовном развитии выходят женщины, которых называют «мать-заступница».
Варвару нельзя назвать яркой представительницей какого–либо из двух разбираемых направлений, лучше всего её характеризуют следующие слова
Бердяева: «Очень сильна в русском народе религия земли. Это заложено в очень глубоком слое русской души. Земля — последняя заступница».
    В Катерине же слишком велик накал эмоций и чувств: «Такая уж я зародилась, горячая». Катерина действительно любила до смерти — и потому
в условиях того мира она была обречена.
    В судьбе Катерины два главных конфликта: конфликт между долгом и любовью и конфликт между христианской верой и язычеством.
    Её любовь к Борису имеет две разнонаправленные силы: в начале пьесы преобладает любовь-восхищение, а в конце — любовь-жалость.
    «Крылатые души, о которых говорит Платон в «Федре», растут от влюб-
лённости» (Н.Бердяев). У Катерины — крылатая душа, только и мечтающая вылететь из тела. В том же седьмом явлении Катерина после «люблю до смерти» произносит логически вытекающий из этих слов монолог: «Я говорю,
отчего люди не летают так, как птицы? Знаешь, мне иногда кажется, что я
птица. Когда стоишь на горе, так тебя и тянет лететь. Вот так бы разбежа-
лась, подняла руки и полетела. Попробовать нешто теперь?»
    И она действительно попробовала, отдавшись любви, которая восхитила,
приподняла её над землёй.
    Катерина — христианка по воспитанию и язычница по складу души. Хрис-
тианство в ней лишь тонкая плёнка над бездной язычества, её «крылатая душа» хранит подсознательную память о тех славянских племенах, по вере
которых душа покойника превращалась в птицу. По свидетельству Ибн-Фадлана
арабского дипломата 10-го века, рай русских, обиталище душ умерших, нахо-
дился не под землёй, а где-то высоко-высоко. Рай — чудесный сад в далёкой
солнечной стороне. Владимир Мономах, говоря о появлении перелётных птиц,
прибывающих из южных, тёплых земель, пишет: «Сему ся подивуемы, како птицы небесныя из ирья (то есть рая) идуть...» Во всех народных представ-
лениях о душах умерших, они оказываются улетающими куда-то. Местонахожде-
ние душ в ирии ... повлияло на то, что и сами души предков отождествля-
лись с птицами.
    Катерина рассказывает о своей жизни до замужества, и ещё отчётливее
становится видно её чувственно-языческое мировосприятие: «Встану я, быва-
ло, рано, коли летом, так схожу на ключок, умоюсь, принесу с собой водицы
и все, все цветы в доме полью. У меня цветов было много-много... И до смерти я любила в церковь ходить! Точно, бывало, я в рай войду и не вижу
никого, и время не помню, и не слышу, когда служба кончится».
    В Катерине чувствуется сильное «духовное опьянение»: «... рано утром в сад уйду, ещё только солнышко восходит, упаду на колена, молюсь и пла-
чу, и сама не знаю, о чём молюсь и плачу; так меня и найдут. И об чём я
молилась тогда, чего просила, не знаю; ничего мне не надобно, всего у меня было довольно».
    Катерина ни разу не упоминает о Христе, и её вера, если использовать
выражение Бердяева, это «языческое православие, православие без Христа,
которое ведь много милее и ближе, чем суровый и трагический дух Христов».
    От рассказов о былом Катерина переходит к настоящему и произносит две взаимоисключающие, но почти рядом стоящие фразы: «Я умру скоро» и «Что-то
во мне такое необыкновенное, точно я снова жить начинаю, или...»
    В сущности, противоречивы эти фразы только сами по себе, в отрыве от
мировосприятия Катерины. Она не может жить без всепоглощающей страсти, будь то молитвенный экстаз или любовь. Но куда влечёт Катерину её язычес-
кая по сути молитва, и куда толкнёт её любовь «до смерти»? Молитва её обращена к миру природному, и смерть в её представлении — это возвращение
в природу: «Точно я стою над пропастью и меня кто-то туда толкает, а
удержаться мне не за что... Каталась бы я теперь по Волге, на лодке,
с песнями, либо на тройке на хорошей, обнявшись...»
    Для ортодоксальной христианской морали любовь замужней женщины к другому человеку — грех, но близкая к природному порядку, страждущая свободы Катерина не может смириться с этой очевидной ложью, ибо чувству-
ет, что «смысл и оправдание брака лишь в любви; брак без любви безнравс-
вен. Свобода же всегда духовна».
    Говоря о том, что у неё «грех на уме», Катерина, судя по всему,
в глубине души не считает свою любовь грехом, ибо не боится умирать. Клю-
чом к этому утверждению могут служить слова Варвары о сумасшедшей Барыне в девятом явлении: «Она всем так пророчит. Всю жизнь смолоду-то грешила.
Спроси-ка, что об ней порасскажут. Вот умирать-то боится. Чего сама-то боится, тем и других пугает».
    В том явлении Катерина в третий раз употребляет в своей речи эпитет
«до смерти»: «Боюсь, до смерти боюсь. Всё она мне в глазах мерещится».
    И после этого начинается гроза. Отношение Катерины к грозе также вы-
являет её языческую сущность. Византийский историк Прокопий Кесарийский
писал о славянах: «Владыкой мира они признают одного бога — создателя молнии...» Христианскому сознанию не присущ такой ужас перед силами природы.
    В описании свидания Бориса с Катериной остро чувствуется слияние и конфликт любви и смерти, а также разное восприятие Борисом и Катериной их отношений. Борис, обнимая Катерину, восклицает: «Жизнь моя!», Катерина же, кинувшись Борису на шею, произносит: «Знаешь что? Теперь мне умереть
вдруг захотелось».
    В Катерине больше страсти, больше духовных сил — и поэтому её любовь становится настоящей любовью-жалостью — дающей, а не требующей. Такая любовь ничего не ищет для себя, она от избытка даёт другим. К концу драмы
Катерина часто будет называть Бориса «бедным».
    К тому времени противоречия всех двух конфликтов резко обостряются:
собирается гроза. Гроза приводит в ужас и в то же время притягивает Кате-
рину, ибо гроза — это стихия, а Катерина — язычница по преимуществу.
    «Самоубийство есть отказ от личности, слишком дорого стоящей, и сое-
динение с безликой стихией» (Н.Бердяев).
    «В омут с красотой-то!» — выкрикнула сумасшедшая Барыня подсознатель-
ное желание Катерины. В последнем её монологе в образе того, другого све-
та соединились и солнце, и цветы, и птицы, и детки — все сны и мечты Ка-
терины. Известный историк Б.Рыбаков отмечал, что в представлениях славян
о загробном мире «нет ни чистилища, ни рассортировки мёртвых на праведных
и грешных, ни ожидания страшного суда — умер человек, и душа его сразу отправляется в ирий, в далёкую райскую страну, где-то между небом и землёй...» Омут Катерины — это последнее страстное желание красотой побе-
дить тяжесть и уродство сего мира, прорваться к миру преображённому, миру иному.    
    Интересно, что в языческой мифологии есть обряд, который символически
описывает самоубийство Катерины. Если при этом учесть, что одним из воз-
можных прототипов города Калинова является Кострома, то совпадения
поистине удивительны. Вот как описывает этот обряд Б.Рыбаков: «У русских
известны «похороны Костромы» — соломенной куклы, потопляемой в воде неде-
лю спустя после летнего солнцестояния. Кострому разрывали на части, а по-
том топили и оплакивали». Иногда в обряде Кострому представляла молодая
женщина, закутанная в белые простыни (вспомним, как Катерина идёт на сви-
дание с Борисом, покрытая большим белым платком). Костромой, согласно
Д.К.Зеленину, называют ещё и покойника, умершего неестественной смертью.
П.Шейн записал в конце прошлого века песню-плач по Костроме:
                Кострома, Кострома,
                Ты нарядная была,
                Развесёлая была.
                Ты гульливая была,
                А теперь, Кострома,
                Ты во гроб легла,
                И к тебе ль, Костроме,
                Сошлись гости сюда,
                Стали Кострому
                Собирать-одевать
                И оплакивать.

Таким образом, языческая душа Катерины не смогла выдержать столкновения с
миром. И любовь-жалость Катерины вместо духовного подвига привела её к омуту, потому что языческое сознание не готово принять «крест жизни».
Н.Бердяев в одной из своих работ писал: «Только память о Боге как о вели-
чайшей реальности, от которой некуда уйти, как об источнике жизни и об
источнике смысла, может удержать от самоубийства ... Яд, который человек в порыве отчаяния принимает внутрь, пуля, которую он пускает себе в лоб,
река, в которую он бросается, всё это есть уничтожающий его «мир», во
власти которого человек находится».