Маргинальное

Я люблю почитать какое-нибудь ”Кровавое месиво” на сон грядущий. Чем больше в книжке жмуриков, тем слаще мне спится потом. В детективах меня по-настоящему цепляют не подвиги охотника, а ухищрения дичи... Во сне я все время от кого-то убегаю и прячусь. Это странно - днем, как правило, убегаю не я, а от меня.
Набегавшись каждый от своего, мы с Серым сидим наконец в дорогом, но бездарном кафе. Над нами висит картина: между черной землей и зеленым небом занимаются любовью две огромные синие божьи коровки... Интересно, сколько денег было отвалено за эту жуть? Может спросить у барменши? "Не спрашивай. Если много - будешь потом целую неделю страдать".
В сотне метров отсюда есть чудное местечко, где кофе; в два раза крепче и в пять раз дешевле. В забегаловке, опохмеляющей местный пролетариат, стоит кофеварка времен Леонида Ильича и неразборчивых связей; как формы социального протеста... Вот видишь, Серый, ты напрягаешься, буквально падаешь с ног от усталости, а тебя за это поят бурдой по двадцать рублей. А рядышком тунеядцы и алкоголики наслаждаются за четыре. Но заметь! - стоя. Прямо как в церкви. Где справедливость, Серый, где она? Ты можешь надеяться на любовь, но о справедливости даже и не мечтай... Он покупает мне вторую чашку. Он смотрит на часы. Мы, предположим, говорим о женщинах... Я думаю, что есть женщины, которые считают необходимым заниматься сексом и рожать детей, чтобы как-то самоопределиться. Да? То есть если у них нет ни любовника, ни детей, они будто по швам расползаются. Да? Я понимаю, что в эту двадцатку входит сервис, например эта некрофильская живопись, что есть фонетический абсурд. Назовем ее мертвописью, так будет лучше. Ты относишься ко мне несколько свысока - не смущайся, я нахожу такое отношение вполне удобным. Оно не напрягает нас ни в смысле подлости, ни в смысле христианской жертвенности. Оно бесплодно - зато алименты платить не надо... Я бы стала феминисткой, если бы это не было чересчур смешно - доказывать, что женщина тоже человек. Ты не находишь, что это дико забавно? ”Если бы ты умела писать сюжеты...” Я пытаюсь.

Однажды ранним утром /шел мокрый снег - вот как сейчас/ старый бомжик заглянул в пухто, стоявшее во дворе дома номер семнадцать до Кузнечному переулку. Он искал остатки еды,
бутылки, картон для сдачи в пункт вторсырья, ну и мало ли еще что полезное может найтись. Этот бомж был хозяйственный человек и при том чистейший нестяжатель, что, согласись, нечасто. Он заглянул в пухто - и увидел там мертвого новорожденного ребенка. Тут вышла во двор баба с лопатой. Я хотела сказать, что вышла дворничиха, но "двор" и "дворничиха" в одном предложении - это слишком. Гаврильевна, - позвал бомж, - поди сюда!. За соседним столиком мужчина смотрит на часы. Небось, уверен, что часы - его. На самом же деле он – часов... Как невыносимо грустно!!
Дворничиха сказала "Господи!" и побежала вызывать ментов. Старик слинял - ему совсем не хотелось говорить с ментами. У Николаича в подвале на Марата он сначала сказал, а потом и подумал, что бил и был бит, но все-таки никого не лишал жизни, зато весь в проблемах. А у бабы, скинувшей дитя в помойку, проблем очевидно стало меньше, но почему же так хочется выпить?
Вечером участковый ходил по квартирам дома номер семнадцать, опрашивал жильцов - не видел ли кто накануне во дворе беременную женщину? Беременную никто не видел. А вот милиционеру не повезло
Чай здесь стоит столько же, сколько и кофе. Сказочное хамство - наглое и беззастенчивое ! И дураку ведь ясно, что чай и кофе - не одно и то же. "Ты читала Буковского?” Нет. Я даже не знаю, кто это такой. Но я тут нашла на помойке толстенного Андерсена, представляешь? С картинками, блин?! Не могу представить человека, выбросившего Андерсена, не получается, пробки летят...
В квартире номер двадцать один трое террористов как раз мастерили бомбу, которую собирались подложить под русский музей на следующий день. Там открывалась выставка, должен был приехать губернатор. Террористы не любили русское искусство и губернатора. И тут звонок в дверь - открывают, а там участковый! Они его, конечно, с перепугу убили, разрезали на кусочки и ночью эти куски участкового выбросили в пухто. И продолжали лепить свою
бомбу - времени оставалось мало... Это кажется полной дичью, а между тем моего двоюродного дядю и его дочь приятели-алкоголики именно разрезали на куски, и закопали на огороде. Приятели свой дом пропили, а жить где-то надо - вот они к дядюшке и присоседились! Сейчас я расслаблюсь на пару секунд, потеряю контроль над своим лицом и стану похожа на бабу, которая только что отдалась. И не один раз. И не одному. Н-да... Такую рожу за деньги не купишь!
На следующее утро /опять шея мокрый снег/ тот же старичок
снова заглянул в то же; самое пухто. Два раза в одну точку снаряд не падает, мнилось живучему ветерану зимней войны 39-го года. Но ветеран ошибся. Тут как раз дворничиха с лопатой. Она снова говорит "Господи?"" и бежит вызывать... Теперь уже появляется целый омоновски! отряд, в масках и с автоматами. Но террористов нет уже в квартире номер двадцать один - они едут на десятом троллейбусе в сторону Русского музея. Бомба тикает. Ребят колотит от возбуждения. О, как ненавидят они искусство?! И губернатора заодно... Счастливые люди - у них есть цель, есть смысл и окрыляющий страх. Миллионы граждан имеют это только по телевизору.
"Почему ты не звонишь А.? Он тут на днях говорил: что-то Л. давно не звонила..." Мое лицо ртутью стягивается в правильный шарик: "Что? А.? А..." А зачем звонить? Чтобы сказать "привет, я жива"? Да он и так знает, что я жива. Чтобы попросить у него что-нибудь? Если бы он хотел мне что-нибудь дать, он не стал бы дожидаться моих просьб. Мои потребности просты и очевидны: любовь и деньги, и вообще, мне не нравится отсутствие мудрого терпения и собачьей привязанности в его глазах! Я люмпен, я хочу просто жить, а не ковыряться в чужих замках... "Ты не люмпен - ты маргинал". О? Спасибо. Маргинал - это красиво. Почти мадригал...
Они взорвали музей и губернатора, И что? Да ничего! Журналисты тащились. Общественность возмущалась - а что еще она может? Родственники погибших заодно любителей вернисажей горевали. Вице-губернатор немножко радовался. Я узнала об этом месяца через два - у меня не было телевизора и я не читала газет. Тут как раз началась весна, снег таял и падал, падал и таял опять, мы с тобой сидели в кафе, я рассказывала тебе, какой я замечательный человек - кладезь ума и бездна юмора, ты смотрел на часы и говорил, что когда заработаешь кучу денег, может тоже предашься искусствам, синие божьи коровки занимались все тем же, я ненавидела хрущовки и обожала Корбюзье, который, к счастью, не всегда делал то, что хотел, выходя на улицу я немножко поныла о невозможном: "Серый, давай уедем в деревню, а? На берег Волги, а? И А. с собой возьмем, и Б., и В., а? Будем просыпаться с петухами, землю пахать, кур заведем..." "Все маргиналы такие эстеты", - отвечаешь мне ты. Нет, неправда, я ведь не люблю джаз! И правильно, эстеты любят балалайку и крики петуха. И никогда не спрашивают о главном, добавлю я. Недавно один товарищ подарил мне свою книжку, а потом спрашивает:
ну как? Я растерялась и не спросила, чего ему от меня надо - правды или удобства. Он тоже не спросил, чего нужно мне - решил, что правда. А мне ведь, Серий, надо удобства. Потому что правду обо мне написан две тысячи лет назад и я ее каждый день читаю...
Само собою, нашелся герой, агент ФСБ номер восемь, он вышел на след и пошел по этому следу от самого Кузнечного переулка, и потом следы его исчезли в тумане возможностей, но я верю, что все будет прекрасно, ты станешь начальником, предаваться искусствам будет слишком поздно, тебя похоронят в хорошем гробу, участок будет сух, близкие получат приличное наследство, у них будут смешанные чувства, я этого слава Богу не увижу…
"Дать тебе денег?" Конечно дать! Спасибо. Я черкну о тебе пару строк в мемуарах.
Серый исчезает за дверями своей конторы. Я шагаю в магазин "Всё для художников" - единственное место на земле, где меня принимают за художника.