Граффити

Уже второй час электричка молчит, захлопнув железные двери. Я бы порадовалась, что молчит, если б за это время она продвинулась хоть на километр. Хоть на метр. Первой не выдержала книжка – закончилась. Плеер все настойчивей требует пересадки батареек. От его предсмертных хрипов дурно.  Как впрочем и от пения хмельной компании в соседнем вагоне. Наверное, окна пригородных поездов рассчитаны именно на такие случаи. Потому что я сама в это окно пролезу, а мой рюкзак – ни за что. Надо было чем-то заткнуть уши.
В конце вагона угрюмый подросток разрисовывает скамейки. Чуть в стороне от меня бабулька с двумя баулами. Напротив меня – парень и девушка. Парня бы постирать раз десять, может и человек получился бы. Девушка... нет, девочка-цветочек в белом сарафане. Светлые волосы, светлые глаза. Наверное отличница, учительское счастье. Смешно было бы узнать, что они познакомились на дискотеке.
-- Ребят, у вас случайно батареек не найдется?
Они смеются так,  будто я попросила немного грунта с луны.
-- С собой не носим. Тебе что, скучно?
Парню хочется поболтать. Девчонка молчит, и глаза у нее какие-то…
Я говорю, что я Ира. Он говорит, что он Крот.
-- ...аша, -- говорит девочка, так как будто ничего страшнее меня в жизни не видела. Или всех на свете боится? Вот и понимай, как хочешь, Машей ее зовут или Наташей...
-- Ты на Дашку не обижайся. Знала б ты... – ему хочется потрепаться. -- Даш, можно? Тебе даже лучше будет. Чем больше раз расскажешь, тем скорей забудешь...
Девчонка кивает.
-- Ты не слушаешь? Я вообще-то говорю уже... Так вот, Дашка с детства болела. Какое-то название у ее болезни мудреное, а по-моему, это грипп был. Ну или похожее что-то, но растянулось на два месяца. Представляешь, мелкой девчонке в четыре года два месяца лежать с температурой?  Она тогда уже умная была, читать умела, но за два месяца разучилась. Мама ее все на асфальт смотрела-смотрела, из окошка прыгнуть наверно хотела, а потом в небо смотреть начала. Молилась. Наверное.  Ей все говорили, что не выживет...
Я слушаю. У меня болит голова. Наверное, от плеера переутомилась. Я, когда слушаю музыку, всегда как будто бы вижу воображаемый клип. И Дашин голос тоже звучит как музыка: «…аша».
Маленькая девочка лежит в постели, лежит уже давно. Ей чего-то хочется, она сама не понимает чего. Мама подходит к ее кровати с чашкой бульона. Растрепавшийся узел светлых волос на затылке и стоптанные домашние тапочки.
-- Солнышко, попробуй чего-нибудь съесть... – фраза эта кажется Даше длинной, как сороконожка, и точно так же извивается в воздухе.
-- …
-- Хочешь, я расскажу тебе сказку... любую, какую захочешь...
-- …
-- Дашенька, солнышко, скажи что-нибудь....
-- … -- слова невозможно связать в предложения, они повисали на хвосте той сороконожки и уходят, разводя закорючками и чем-то напоминая врачей
Дашин голос возвращает меня в электричку:
-- Однажды я сказала маме, что мне хочется на облако. Просто сказала, как сказала бы, если б хотела в туалет.
Конечно, куда же еще ей могло захотеться? Облако такое мягкое и чистое и сладкое, как сахарная вата в цирке.
-- Эй! Ты меня слушаешь или муху гипнотизируешь? – Крот дергает меня за рукав. -- Так вот, мать взялась ее на облако доставить. После смерти. Дашка маленькая была, не врубилась. А мать богу обещала, типа, что если ребенок ее поправится, то сразу, как подрастет чуть-чуть в монастырь пойдет. Дашка на следующий день и выздоровела. Раз – и нет ничего. Пошла во двор, подружки ее забыли, так она с пацанами дружить начала.
Странное, наверное, чувство. Ты выходишь во двор, а тебя там забыли.
-- Короче, попала она в дурную компашку.
-- Вон тот придурок меня плеваться учил, -- Даша оглядывается на придурка, забывает повернуться обратно и продолжает. -- Я училась плеваться.  А потом стала одеваться в лимонное и ходить на местные дискотеки.
-- Ага, ты глянь только на его лицо. – Крот злится. -- Выглядит пятнадцатилетним дебилом, а самому уже за двадцать. Вон уже сколько едем, а Дашку так и не узнал, хотя и шляется по вагону тудема-сюдема... Даш, да не гляди ты на него, забей!
Даша сидит отвернувшись. Так же, как отворачивалась всякий раз, когда мать приносила ей суп. Ногти обкусанные, с заусеницами. 
-- Солнышко, ты помнишь, как ты болела?
-- И вспоминать не хочу. Мам, пацаны мне опять крестик порвали.
-- Придется вспомнить, -- мама подходит к окну, смотрит в небо, -- Через год тебе придется уйти в монастырь.
-- Какой монастырь, я Лешку люблю! Мам ты совсем съехала? С какого перепугу-то?
В электричке тихо. Похоже, компашка заснула. Теперь Дашу хорошо слышно.
-- Знаешь, я заперлась в своей комнате и читала целый день. А потом стала учить молитвы. Мама здорово испугала меня, я подумала, что болезнь вернется, и  забыла про Лешку, про все, изменилась за три секунды. В монастырь… Свечи везде... Я свечей боялась с детства. Свечи напоминают о днях рождения, а еще о том, что какой-нибудь из них поленится и не наступит. Все сумасшедшие, все на боге помешаны. Я свои четки на свечках сожгла. А потом меня поселили с одной монашкой. Классная была девчонка, года на три меня старше, мы были даже внешне чем-то похожи, только она совсем темненькая.  Все пыталась меня уговорить, чтоб я поверила, говорила, что легче будет. А я не смогла. Я вдруг стала пятнистой, как кошка, которая иногда забегала к нам. И почувствовала себя такой же свободной
В ее глазах слезы.
-- Даш, может не надо дальше? Все хорошо, слышишь, мы поехали...
-- Нет уж, мне-то она все рассказала! Ты, Даш, отдохни пока, я дальше сам... Так вот, Дашка там набрала масла лампадного и сожгла библиотеку.  Думала, ее выгонят тут же. А ее пожалели. Она из-за жалости их бежать передумала. А потом монастырь переехал. Опять не повезло.
-- Ну уж нет, как раз таки и повезло. Дырка ж там была. Мне нужно было что-то еще, я сама не знала, что это, но я продолжала его искать. Почему-то мне пришло в голову поискать это на пустыре. Пустырь был уже занят, как и все хорошее в этой кошачьей жизни, но я ведь умела плеваться.
-- Ну да, дырка. В стене. Дашку в эту дырку и понесло. Непонятно зачем. А там пустырь рядом. На пустыре компашка. Все обколовшиеся. И чем-то она им не понравилась. Будь я там, всем бы поотрывал чего надо. А Даша идет себе, никого не замечает.
Слезы не перестают течь по Дашиным щекам. Зачем он издевается над ней? Я толкаю этого хренового рассказчика ногой. Он чего-то понимает и замолкает, будто нажали выключатель. А Даша говорит дальше:
-- Меня били долго и упорно, так долго, что я надеялась, что убьют.
У Даши глаза круглые и светлые. В глазах блик от лампочки. Постепенно круг света сужается. Операционная. К Даше наклоняется медсестра:
-- Ваша фамилия, возраст, место жительства.
-- Нет.
-- Что болит?
-- Нет.
-- Не будешь отвечать, не будем тебя лечить.
-- Нет.
Напротив меня в электричке Даша проглатывает комок слез и говорит:
-- Они меня там долго не держали, подлечили слегка, и все. А что мне было делать? Я вернулась. Повеситься хотела – так не на чем было. И потом у меня еще с той болезни инстинкт  самосохранения развился.   
-- Стоп. Даша, моя очередь. Я тогда был бомжом. Ну, из дома ушел. Жил в церкви какой-то полуразваленной, а тут монашки эти приехали. А у меня нет ничего, кроме красок да респиратора – я тогда еще граффитчиком был.  Ну и намалевал им на стенке какой-то узор примитивный. Сижу жду, когда начнут ахать-охать да закрашивать. А вместо этого подходит какая-то девчонка. Смотрит на рисунок и слезы на глазах, ну вот как сейчас. Даш, ну перестань, я о хорошем уже. А потом она начала доски таскать, рисунок мой загораживать. Чтоб не нашли его, значит. 
Даша сквозь слезы улыбается. Она говорит, что у каждого первоклассника есть спичечный коробок, чтобы хранить сокровище. Чтобы любоваться по сто раз в день и бояться показать кому-нибудь, потому что от этого изумруд превратится в обычную болотного цвета стекляшку.
-- Моим спичечным коробком стал этот кусочек стены. Я могла бы смотреть на него бесконечно. Но его надо было спасать, и я таскала доски. Таскала долго, пока не закрыла все целиком. Я любила его, а ночью подолгу разглядывала цвета при свете свечки. Я перестала спать и начала есть.
-- А я, -- Кроту, похоже, не нравится, как Даша рассказывает. -- Я, видя такие дела, выменял у одного пацана тетрадку с фломиками. Краски свои ему отдал. Чего-то там намалевал, и на следующий день подкинул там, где рисунок был. Девчонка эту бумажку схватила, и ну петь-плясать. Даже я подпевать начал. Еще недели две я рисунки подкидывал, все себя на них рисовал. А потом высохли фломики. Я новых месяц не мог достать. Ел на вокзале, кто чего даст, а потом деньги заработал. Много денег.
-- Правда что ли заработал?
Теперь он меня ногой пихает. Ладно уж, помолчу, но Дашку жалко.
-- Короче, и на фломики хватило, и на хату. Я Дашу из монастыря этого в ту же ночь увел. Правда, уже утро было. Свистнул, и бежит ко мне девочка-пушиночка. За руку хватает, глаза, как у кошки побитой. А в руках все мои рисунки. Пришли мы, я ее первым делом спать положил. Сутки спала, наверное. Я за это время и оделся и помылся...
-- Ты чего, какие сутки, меньше гораздо, -- она так возмущается, как будто это имеет какое-то значение, -- Я просыпаюсь, а он сразу целоваться. Провел рукой по волосам, поцеловал в плечо. Тут я поняла, что я его люблю, оказывается. Только я боялась, он смеяться будет, -- Даша краснеет, а я думаю, что, все-таки очень плохо жить с такой светлой кожей.
-- Ты что, ты же у меня самая красавица, лучше всех...
-- Так я ж тогда этого не знала... А потом мне стало все равно,  я сама поцеловала его,  а еще потом просто улетела от счастья... у меня даже с Лешкой такого не было.
Неужели она не понимает, что нельзя даже имя Лешки произносить при нем. Вот так люди и ссорятся... 
-- Дебил этот твой Лешка! А ты прелесть. Только мани быстро кончились. Я хозяев уговорил, чтоб Дашка у них еще недельку пожила, сам смотался, ткани ей достал. Видишь, сарафан какой – она сама сшила. Пожил на вокзале недельку, но больше работы там не было. Теперь вот едем к предкам моим – виниться.
-- Ладно, про себя теперь расскажи. Почему ты Крот?
-- А потому что жизнь – это на самом деле подземные ходы. У каждого свой. Одному достается широкий и прямой, другому – такой, который надо постоянно расширять и убирать извилины. А иногда тоннели сталкиваются. Клево, что так бывает. Иногда бывают обвалы. Это очень иногда. А еще иногда человек отказывается копать дальше. Вот как этот придурок. Врубилась?
Мы приехали. За окном уже темно. Бабулька с баулами проплыла к выходу.
-- Даш, давай тут останемся. Народу никого. Ирк, может тоже побудешь?
-- Нет, спасибо, я уж как-нибудь... Даш, ты сама-то чего-нибудь скажи. Ты что, всегда делаешь, как он хочет?
-- Конечно. Я же люблю его. Его на самом деле Ваня зовут. Знаешь, я теперь самая счастливая...
Я все-таки успеваю выйти до того, как электричка сомкнула челюсти. А они остаются. В освешенном вагоне -- два слившихся силуэта.