У кошки девять жизней

У кошки девять жизней. Именно поэтому мы кажемся вам, людям, такими загадочными. И поэтому же, наверное, мы всегда гуляем сами по себе.
Ах, мадам, разрешите, я свернусь у вас на коленях! Ну не бойтесь, не бойтесь, я не сделаю затяжек… Почешите мне за ушком. Вот так… Ах-х-х… Мр-р-р…
Так о чем это я? Ах, да. Девять жизней. Ну что же…
Жизнь первая… Ты просто маленький котенок, и все вокруг такое новое и незнакомое, и все происходит в первый раз. Ничего не было до и ничего не будет после. Или все это было всегда? Ты не знаешь. Да и не можешь еще ничего знать. Весь твой мир – это теплое прикосновение матери, ее шершавый тугой язык, вылизывающий твою шерстку, пока ты, блаженно уткнувшись носиком в ее пушистый живот, упиваешься сладостью душистого молока… В этом мире нет границ, потому что глазки твои еще закрыты, равно как и нет времени, поэтому кажется это счастье вечным.
Потом однажды ты продираешь глазки, и Вселенная обрушивается на любопытного котенка все свои чудеса…
Первые неуверенные шаги на подкашивающихся, неокрепших еще лапках…
Первая зима и первый снег, этот странный пушистый белый пух. Он точно материнская шерсть – но только холодный, поразительно холодный. Это так неожиданно и непонятно, и ты недоуменно моргаешь глазенками, пытаясь понять, отчего же этот пух так щиплет лапки. Девочка в вязаных рукавичках заливается смехом, наблюдая твои забавные прыжки, и подхватывает тебя на руки. Но снег – это же так удивительно! И ты, маленький непоседа, так и норовишь соскочить вниз. Смешно барахтаясь в воздухе, все же умудряешься приземлиться на все четыре лапки, как и положено всякой порядочной кошке, но они еще так слабы, твои лапки – и ты бухаешься в снег всем животом, а потом ошалело выпрыгиваешь из обжигающего холодом сугроба и несешься куда глаза глядят…
Первая весна, а ты уже полон сил, но все еще не перестаешь удивляться бесконечным чудесам и сюрпризам мира. Цветочки-лютики. И бабочки, словно цветы, но отчего-то способные упорхнуть из-под самого носа. А если подкрасться? На четвертый или пятый раз у тебя это получается, но бабочка в твоих лапках вдруг становится цветком, тихим и неподвижным, совершенно скучным и неинтересным внутри.
Птицы намного изощреннее, и прежде, чем удастся поймать первую, тебе еще многому приходится научиться. Лазать по деревьям. Замирать, прижимаясь к земле, насколько это возможно (вот только все время забываешь про хвост, а он так и стремится дернуться в самый неподходящий момент; за эту подлость хвост бывает жестоко покусан тобой же самим). Прыгать, изворачиваясь на лету. Отплевываться от застрявших в пасти после очередной неудачной попытки перьев. Не один десяток бабочек передушишь, чтобы понять, что же здесь не так, и отчего птицы умудряются летать как-то по-особенному. Но награда того все же стоит, ведь птицы внутри гораздо интереснее бабочек.
Первый раз - запах валерьянки, странно будоражащий и пьянящий. Волнующий, возбуждающий, приковывающий к себе. Суть его воздействия ускользает от сознания, как птица ускользала из твоих лап, но только понять природу его притяжения еще сложнее, чем поймать пернатую бестию!
А становится все на свои места позже, когда появляется в твоей жизни первая подруга. Нет, запах кошки, алчущей кота, вовсе не похож на запах валерьянки, мадам. Но суть их влияния парадоксальным образом одинакова. Ты точно также забываешь все вокруг, кровь стучит в ушах, и беспокойный хвост, потеряв контроль, наконец-то вырывается из цепких коготков разума, сходит с ума, шалеет, бьет из стороны в сторону и дрожит в сладостной конвульсии – потому что больше не нужно о нем думать, больше не нужно думать ни о чем… О, эти страстные ночные серенады при луне, под окнами любимой! Я знаю, мадам, вам не нравятся наши песни. А мне жутко не нравятся ваши духи.
Все было ярким, новым, неизвестным. Все было чудом, когда я жил первую свою жизнь. Каждый день был чудом, мадам… Единственным и неповторимым…
Впрочем, когда ты живешь в первый раз, ты даже и не подозреваешь, что он первый. Ты находишься в полной уверенности, что он единственный. Тебе ничего такого просто в голову не приходит, а у кошек как-то не принято говорить на эту тему с новичками. Всему свое время.
А оно ведь рано или поздно приходит, это время.
И вот что странно: первая пойманная птица и первый снег – они навсегда врезаются в память. Но вряд ли вспомнишь последнюю… Впрочем, кто ж знает, что она последняя. Мир вдруг уходит, точнее, это ты уходишь из мира, и этот миг так же удивителен, как и миг твоего появления здесь. Но удивиться уже не успеваешь…
И снова беспомощный пушистый комок с упоением сосет мамкину сиську, но все же что-то смутно знакомое чувствуется в этом, как будто все это уже было с тобой когда-то. Когда? Что такое время для маленького слепого котенка! А потом открываешь глазки – и опять что-то мелькает внутри, словно все это уже было когда-то увидено… Маманя, хрипло мурчащая, развалилась на боку, подставив теплый живот жадной детворе, наперегонки сосущей ее молоко… Мама-кошка, ласковая и нежная, с белой пушистой шерсткой, похожей на снег… Снег?! Я не знаю, что это, но отчего-то холодок пробегает по спинке, и это так странно.
…Трепыхающееся в твоих когтях слабеющее тельце, и под теплыми перьями уже не угадывается, а ощущается, так ясно и так знакомо, еще более теплая, почти горячая плоть – плоть пойманной тобой птицы. И этот образ всплывает вдруг так четко перед твоими глазами, что ты, жалкий дрожащий комок, вдруг наполняешься уверенностью, что все это есть где-то там, еще пока за пределами твоего маленького мира. И что птица именно так бьется в когтях, теряя перья – ты больше ни на секунду не сомневаешься, что так оно и есть, даже и не видев еще птицу наяву. И что однажды, рано или поздно, она будет в твоих когтях, как это уже было когда-то (когда?!), и молоко матери вливается в тебя как обещание – это случится, это обязательно случится…
Становишься задумчивым. А воспоминания все стремительнее и стремительнее входят в тебя, и когда приходит пора встать на ноги, ты вдруг удивляешься, отчего они так слабы, ведь в каждом сне ты снова чувствуешь упругую силу прыжка, или бежишь, отталкиваясь от земли мощными быстрыми толчками. Но шок быстро проходит – ведь ты вспоминаешь, что и так ведь тоже было. Заново учишься ходить, учишься гораздо быстрее, чем твои братья-новобранцы. Мама-кошка ободряюще улыбается – кошки вообще-то улыбаются всегда, но сейчас ее улыбка шире, чем обычно...
Вы, люди, называете это дежа вю, и ярко выраженные случаи пытаетесь лечить. Наверное, и кошки с вашей точки зрения все поголовно психопаты, потому что не вписываются в скудные рамки ваших людских представлений. Ваше право. Вас бесит, что кошку невозможно приручить к себе полностью – как собаку, например, - и, даже если вы даете ей кров и кусок колбасы, она будет вам благодарна, но не более того. Все равно она будет гулять сама по себе. Все равно по ночам будет предаваться своим кошачьим мыслям. Потому что кошка-то знает – ваши пути неизбежно разойдутся, и вы – не более чем эпизод в ее странной и чуть-чуть нереальной жизни. Одной из жизней, если быть точным. Но Вы все же не переставайте меня гладить за ушком, мадам!
Вас, людей, отчего-то раздражает неуправляемость и непредсказуемость кошек – просто вы хотите управлять всем и контролировать все. Но контролировать кошку у вас не получается, разве что дайте ей валерьянки, и тогда она станет предсказуемо бесконтрольной. Кошка всегда останется свободной, потому что не привязана ни к чему в этой жизни, как не привязана к самой этой жизни вообще.
Вот такая она, вторая жизнь. Именно тогда кошка и становится настоящей кошкой, потому что обнажается ее скрытая натура, и начинается ее настоящая жизнь. Вторая, третья, девятая – уже не важно, сути это не меняет, потому что когда-то уже была первая, потому что когда-то птица, теряя перья, трепыхалась в ее когтях.
В каком-то смысле рождаться во второй раз труднее всего. Очень не просто для маленького котенка постигать философию и метафизику реальности. Все вокруг кажется таким знакомым, и в то же время наполняется каким-то новым смыслом. Понять это под силу разве что продвинутому буддисту на пятнадцатый день поста и медитации, когда, на него, просветленного, снисходит мудрость мира, и на аскетичном лице его появляется улыбка – такая, какой улыбаются все кошки испокон веков.
…И ты убегаешь на дрожащих еще лапках, стремясь обнаружить что-нибудь, что ускользнуло от тебя в прошлый раз, стараясь взглянуть на привычные вещи заново незамутненным детским взором. Мамаша терпеливо, но, особо не церемонясь, возвращает тебя домой. Для нее ты все равно дитятко малое, причем самое беспокойное. А ты все равно убегаешь, ночью, стараясь незаметно выбраться из-под ее тяжелой заботливой лапы – и вновь материнские зубы осторожно сжимают твой загривок, подымают  в воздух, и ты, смирившись, опять возвращаешься в компанию наивно и сладко дрыхнущих братьев.
И опять в первый раз в жизни – но уже в новой жизни! – первый снег, первая птица, первая любовь. И теперь это снова захватывает тебя так же, как тогда, в самый первый раз. Но в то же время появляется какое-то совершенно новое впечатление от всего знакомого и изученного прежде. Мир становится ярче, объемнее, вкус жизни делается глубже и богаче, как вкус выдержанного вина – вам нравится такое сравнение, мадам?
Снова первый снег ошеломил меня – теперь уже не своей холодной пушистой белизной, но многообразием запахов, затаившихся в нем.
Снова первая пойманная птица, и, пытаясь отдышаться и отфыркиваясь от щекочущих нос перьев, вдруг понимаешь, что же открылось тебе в этот раз – странное чувство непредсказуемости предсказуемого. Ведь так или иначе, но я все равно когда-нибудь поймал бы ее. Я готовился к этому. Но как я мог знать заранее, что этот миг – тот самый? Что эта птица – именно та, что именно она не ускользнет от меня? И вот лежишь, отфыркиваясь, с коченеющей тушкой в зубах, и боишься разжать челюсти – а вдруг птица вспорхнет, и все исчезнет?
Снова первая подруга в легкомысленном марте заставляет забыть тебя обо всем. И в то же время где-то за этим сладостным безумием ты успеваешь заметить множество мелких деталей, из которых складывается ее неповторимая индивидуальность – равно как и уникальность этого события в твоей жизни. Ее надкушенное кем-то и слегка надломленное ухо. Необычно яркий цвет ее пронзительно зеленых глаз. Ее сжатые, как пружина, мышцы – когда она силой усмиряет свою природную независимость, чтобы подчиниться тебе. Но подчиниться ненадолго, и лишь для того, чтобы вновь обрести независимость, освободившись от непреодолимого зова инстинкта продолжения рода…
Я все пытался выспросить у других кошек, как это все было у них. Кто-то не особо горел желанием поделиться впечатлениями, кто-то, напротив, охотно рассказывал о своем опыте. Кроме забавных (и не очень) историй, а также общих сведений касательно, так сказать, процесса в целом, мне это мало что дало. Ведь когда ты знаешь, что однажды сцапаешь свою первую птицу, когда ты ждешь этого, и когда ты ее поймал – это совершенно разные вещи.
Но среди ожидаемых неожиданностей оказалась одна ну совершенно нежданная негаданная, мысли о которой отчего-то и в голову-то не приходили. А все ведь очень просто и ясно, как на ладони. У кошки девять жизней, да. Но пусть вас не обольщает сей милый факт – потому как у кошки еще и девять смертей. Вторая сторона медали, так сказать. Банальный закон сохранения энергии. Сколько кошек пришло в этот бренный мир, столько их рано или поздно его и покинет. И вот ведь в чем парадокс. Привыкнуть-то к смерти, как оказалось, невозможно. Так или иначе, но все жизни более или менее похожи одна на другую. По крайней мере, рождаются все кошки уж точно абсолютно одинаково. А умирают по-разному. Так что не завидуйте кошкам, мадам.
И третья моя жизнь началась с осознания этого поразительного факта, настолько же впечатляющего для юной кошачьей души, сколь простого. А длилась она, моя третья жизнь, совсем не долго…
Вас никогда не били головой о стену малолетние подонки, мадам? Да, вот так вот просто: за задние лапы - и со всего размаху головой о кирпич? Это больно, мадам, это очень больно. Уж поверьте. К счастью, совсем не долго. Ты изо всех сил пытаешься вырваться, и с ужасом и отчаянием еще успеваешь увидеть, как медленно наваливается на тебя замшелая стена старого сарая, и каждая трещинка в ее потемневших кирпичах отпечатывается у тебя в памяти. А потом – мгновение всепоглощающей боли… И все. Дальше ты не чувствуешь, как твое, бездыханное уже, тельце, с размозженным черепом и мертвым оскалом, пинает тяжелый ботинок, переламывая позвоночник… Ты уже к тому моменту, слава Богу, ничего не чувствуешь. Хотя согласитесь, мадам, и этих безрадостных воспоминаний вполне достаточно, чтобы в следующей жизни вырасти нервным и психически неуравновешенным подростком.
…Тот факт, что первую в своей жизни птицу можно и не успеть поймать, произвел на меня, заново родившегося, весьма угнетающее впечатление. Жить мне не хотелось («чего там, все равно все сдохнем!»), и я предпринял попытку малодушно помереть при родах. Однако в планы моей мамаши-кошки это никак не входило. Родительница мне в тот раз попалась серьезная, жизнью битая, опытная и бывалая. К тому времени, за неполных пять лет своей дворовой жизни, она дюжину раз бывала замужем, принеся в общей сложности более трех десятков котят разного полу. Ясное дело, среди новорожденных за это время ей попадались самые разные типы, и что делать с такими депрессивными параноиками, каким оказался я тогдашний, ей было очень хорошо известно. Реанимационные мероприятия, включающие в себя интенсивный массаж всего организма шершавым языком, возымели свое действие. Мне пришло в голову, что лучше будет все-таки прямо сейчас остаться в живых, а потом как-нибудь при случае тихо скончаться каким-либо иным способом, нежели выносить эту пытку дальше. Мамаша, убедившись, что ее хиленькое чадо наконец-то раздумало отбрасывать копыта, напоила меня до отвала теплым молоком и уложила под свой мохнатый бок, прошипев строгое «спать!».
Она была образцовой кошкой, моя четвертая мамаша, следует признать. Хотя тогда, к сожалению и стыду моему, я, озлобленный и морально раздавленный, не оценил этого по достоинству. А ведь только благодаря ее настойчивости и упорству я остался в тот раз жить.
Чего-чего, а уж энергии и стремления к жизни в ней хватило бы и на десятерых. Жизнь ее не баловала, но она и не жаловалась. Она была сильной кошкой, так что вполне могла бы служить иллюстрацией к суровому закону старика Дарвина. Окружающая среда в лице окрестных мышей и пернатой братии отнюдь не стремилась превратиться в абстрактные калории; изредка радовала только близлежащая помойка. Однако мамаша моя умудрялась придумывать все более изощренные способы добычи пищи, и была, безусловно, превосходной охотницей, а посему особой весьма уважаемой в округе. Причем уважали ее не только коты – соседские псы, и те, вежливо и даже с некоторой долей опаски, уступали ей дорогу. Разве что полоумные и вечно чумазые окрестные вороны, завидев ее с деревьев, иногда все-таки поддавались врожденной скандальности своей натуры и, потеряв всякий страх, вопили что-то дурными хриплыми голосами. Обычно мамаша не обращала на эти истерики никакого внимания, но иногда все-таки останавливалась и одаривала эту сумасшедшую компанию своим особенным пристальным взглядом, в котором ясно читалось: «Запомню всех и передушу по одной!». Этого было вполне достаточно, чтобы истерички в панике кидались в бегство, сталкиваясь в воздухе и роняя перья, и долго не решались потом вернуться в свои гнезда, с причитаниями и хриплыми стенаниями кружа поодаль.
И вот именно эта сильная и волевая кошка не давала мне так просто взять и умереть по собственному желанию – вернее, по нежеланию жить. Она буквально зубами и когтями удерживала меня в этом мире, пока я, наконец, не успокоился и не прекратил попытки испустить дух, как только она переставала меня тормошить и оставляла в покое. Я смирился со своим положением, махнул на все лапой и стал жить. Просто жить. Безо всякого интереса. Ел. Спал. Вяло отбивался от надоедливых братьев, пытавшихся втянуть меня в свои суетные игры. Ничего не хотел и ничего не ждал.
Короткий период воспитания и прохождения базового курса выживания у нашей мамаши был не долог, ей уже подходила пора думать о новом потомстве, а мы вскоре должны были выбирать свою собственную дорогу и начинать рассчитывать только на себя. Я не стал дожидаться трогательного момента расставания и просто в один прекрасный день ушел из дома. Ушел куда глаза глядят.
Так началась моя жизнь городского помойного кота. Еды в городе предостаточно, да и люди время от времени прикармливают чем-нибудь сироту. Но вот людей я как раз и избегал, потому что слишком уж четко вставала перед глазами картинка: наваливающаяся на меня старая кирпичная стена и тяжелый черный ботинок… После нескольких дней блуждания по подворотням я выбрался на окраину города, а там постепенно добрел и до леса. Именно там я и провел конец своего очередного первого лета.
Конечно, в лесу жизнь не настолько шикарная, как в городе, где тысяча запахов постоянно подсказывают тебе, где можно поживиться чем-нибудь вкусненьким. Никаких роскошных рыбных магазинов или задворков профсоюзных столовых. Никаких сердобольных старушек с ароматными кольцами ливерной колбасы в авоськах, всегда готовых накормить голодного полосатого беспризорника. Здесь запахи, совсем не похожие на городские, по-прежнему манили призраком еды – но здесь за этой едой нужно было охотиться. В лесу еда наотрез отказывалась признавать себя едой, и отчаянно сопротивлялась любым попыткам доказать ей это. Любая самая маленькая лягушка, или шустрая мышь-полевка, или безмозглая пташка – любое, пусть даже самое тщедушное существо, изо всех силенок боролось за свою бесполезную жизнь, будто говорило всем своим видом: «Да, я тварь дрожащая, но и право имею!»; трепыхалось до последнего всеми лапками и крылышками, сопротивлялось, и не желало сдаваться ни в какую. В отличие от меня. Я уже не искал смерти, но и не пытался ее избежать. Напади на меня кто-нибудь из серьезного лесного зверья, польстившись на щуплое кошачье тельце, я б и не пискнул. Но здесь, рядом с городом, никаких более-менее  крупных хищников не водилось. Только пару раз на меня, глухо причмокивая, косились совы, оценивающе и задумчиво. Но то ли я не производил на них впечатления чего-то достойного усилий, то ли, наоборот, казался способным постоять за свою жизнь – они так ни разу и не предприняли попыток использовать меня в качестве ужина.
И лесное дикое существование, когда постоянно нужно было бороться за свою жизнь и с не меньшим усилием бороться за то, чтобы отнять жизнь чужую -  в общем, этот естественный образ жизни постепенно захватил меня. Пустые консервные банки, брошенные туристами, больше не вызывали смутной тоски по сытому городу; они теперь для меня больше неприятно пахли костром, нежели килькой в томате. Зато малейший запах всякой мелкой лесной зверушки пробуждал горячий интерес, заставлял судорожно сжиматься желудок, вздыбливал шерстку, приказывал застыть, присесть, прислушаться к каждому шороху – и красться, ползти, а потом бежать, прыгать, рвать кого-то зубами и когтями…
Прежде, в первые дни моего пребывания в лесу, я охотился только по крайней необходимости, когда от голода сводило живот так, что думать больше ни о чем другом, кроме еды, было не возможно. Я еще тогда не решил, хочу ли я жить или умереть. Но жизни тех многих пташек и мышек, которых я поглощал, капля за каплей вливались в меня. Они стали не просто едой. Они стали некоей жизненной энергией, включили меня в свой круговорот, сделали частью этого мира. И однажды я понял – без радости, без удивления, вообще без каких-либо эмоций, - я понял, осознал тот факт, что я больше не хочу умирать. Я хочу жить. И буду трепыхаться до последнего, бороться всеми когтями и зубами за жизнь, не менее бесполезную, чем у всех лесных букашек и зверушек, но зато мою!
Первую же сову, разглядывающую меня с любопытством – крупную, с огромными острыми когтями – я встретил наглым злобным взглядом. Я присел, прижал уши и,  утробно заурчав, распушив хвост, приготовился к нападению. И не отводил своих глаз от ее огромных желтых глазищ. Я был готов дорого отдать свою жизнь, если эта тварь решилась все же атаковать. Более того, я сам был готов наброситься на нее. Это еще вопрос, кто кого съест! Я рванулся в бой, подвывая, и вспрыгнул на широкий ствол сосны, на которой примостилась ошалелая хищница, начал карабкаться вверх. Не сводя с нее выпученных глаз. Сова от неожиданности присела, испуганно ухнула и, тяжело махая огромными крыльями, скрылась вдали.
Так я ощутил в себе силу. Силу жизни.
За остаток лета, проведенного в лесу, я окреп и стал вполне взрослым котом. Но приближалась зима, и я понимал, что зимой мне тут не выжить. И я снова перебрался в город.
…Город, в который я забрел, был огромным. Совершенно не похожим на то маленькое тихое местечко, в котором я родился. Город назывался Ленинградом.
Окраины с железобетонными громадами многоэтажных домов. Центр с его бесконечными мостами и дворами-колодцами. Тесными настолько, что вспугнутые тобой голуби бьются, отчаянно хлопая крыльями, боясь столкнуться друг с другом или налететь на стену; прыгнув, можно схватить одного за крыло и съесть в полумгле подвала. И вода, вода, вода, бесчисленные каналы и речушки, пахнущие не рыбой, а отчего-то совершенно каким-то особенным безжизненным тухлым запахом с примесью бензина и машинного масла. Дождь, бесконечный, холодный, то моросящий, то льющий, как из ведра. Сутками напролет, когда сидишь мокрый, злой, продрогший до костей и голодный в сыром темном подъезде, а мимо проходят люди, стуча туфельками и ненавистными черными тяжелыми ботинками…
На зиму я устроился работать котом в Эрмитаж. Официально, конечно, никаких кошек в музеях не было. Как не было там официально никаких мышей и крыс. На деле же грызуны валили валом из подтопленных подвалов в благоустроенные музейные подсобки, склады и просторные залы -  не из любви к искусству, разумеется. И хотя в штатном расписании такая должность, как кот, никоим образом не упоминалась, работы для нас хватало, а поэтому музейные работницы чуть ли не с распростертыми объятьями принимали нас, бездомных четвероногих нелегалов.
Днем нас демонстративно гоняли, если мы забредали ненароком в зал. Вдруг попадется киска на глаза какому-нибудь начальству, или – Боже упаси! – иностранцу с фотоаппаратом начнет позировать. Впрочем, днем нам в залах особо и делать было нечего. Во-первых, мыши не настолько обнаглели, чтобы шастать по залам среди посетителей. Во-вторых, днем нас прикармливали добрые музейные тетечки, поили молоком и давали возможность отоспаться перед ночной сменой. Вечером же нам еды не давали, чтобы побудить к исполнению наших прямых обязанностей.
И мы их выполняли, эти обязанности. Честно ловили мышей и крыс. Кого сожрешь, а иных просто задушишь. Особенно крыс. Как еда они не очень - жесткие, жилистые, а бывает что и ядовитые. Крыс ловили не многие, потому как твари они злобные, сильные, постоять за себя умеют и способны поранить не на шутку, а то вообще и загрызть. Однако я, не смотря на еще относительно юный возраст, после моих-то лесных университетов, заваливал их десятками. Поэтому меня в музее ценили и уважали.
Задушишь гадину, отдышишься – и отволочешь ее куда-нибудь на видное место поближе к администрации. Чтобы продемонстрировать – не зря молоко лакаем. Утром, конечно, самые культурные и возвышенные дамочки орут дурными голосами и норовят прилечь где-нибудь рядышком с этой самой крысой без сознания. Но начальство относилось к этому терпимо, и крыс подсчитывало, ведя статистику в тонкой тетрадочке. Звали уборщицу, которая также не имела претензий, после того, как в прошлом году мыши слопали весь ее годовой запас ветоши и половых тряпок.
И мы ловили мышей. Охраняли памятники мировой культуры. Ловили в запасниках, подкарауливая у забитых в ящики предметов искусства. Ловили в подсобках и административных помещениях, где остатки коллективных чаепитий привлекали паразитов хлебными крошками, а то и конфетами. Ловили прямо в залах, если мыши наглели. Среди роденовских скульптур. Окруженные чревоугодиями на полотнах фламандских живописцев. В Греческом зале…
В Греческом зале…
На Курском вокзале…
Весной я покинул гостеприимный музей. Хотелось свободы, приключений, хотелось путешествовать и посмотреть мир. Я забрался в поезд и совершил пресловутое путешествие из Петербурга в Москву.
Поездка не произвела на меня радищевских впечатлений. Вообще никаких особых впечатлений не произвела. Иногда в поезде меня кормили. Несколько раз разгневанные  моим появлением проводницы ссаживали меня на маленьких станциях. Но я снова дожидался поезда и опять забирался в вагон. И прибыл, в конце концов, в Москву.
Из-за всех этих моих пересадок, а также из-за проводившегося ремонта путей, прибыл я тогда на Курский вокзал, а не на Ленинградский. Впрочем, разницы-то для меня никакой не было. Просто поезд дальше не шел. И я начал осматриваться на новом месте.
Пару недель я исследовал окрестности, но отчего-то все равно возвращался обратно на этот самый Курский вокзал. Отчего-то запал он в мою кошачью душу. Наверняка в Москве имеется множество других мест, более спокойных, уютных и хлебных. Но я их не искал. Время от времени я пускался бродить по городу в поисках приключений, но всякий раз теперь непременно возвращался сюда. Возвращался, чтобы зализать раны. Чтобы отоспаться на чемоданах в камере хранения. Возвращался просто так. Курский вокзал стал моим домом, мадам.
Почему бы вокзалу и не быть чьим-то домом? Тем более, много ли нужно одинокому бродячему коту. Вокзал меня вполне устраивал.
Еды хватало. Столица щедро одаривала меня разносолами вокзального буфета.
…Бреду между столиков, не обращая внимания на толпящихся пассажиров. Они приезжают и уезжают, а я остаюсь. Я здесь живу. Два параллельных мира, друг с другом не пересекающихся.
…Вяло переступаю через брошенный кем-то мне кусок котлеты. Знал бы ты, дружок, из чего их делают. А вот сосиску – спасибо, сосиску я съем. Благодарствую.
…Маленький чумазый цыганенок на руках у такой же чумазой мамаши улыбается мне во все свои два зуба и протягивает своей ручонкой половинку надкушенной булочки. Спасибо, деточка, это так трогательно. Только я могу позволить себе не взять этот кусок из рук голодного ребенка. Да и вообще, я зажравшийся буфетный кот, и не ем булочки.
Мамаша-цыганка сильным, но все же мягким движением ноги отталкивает меня. Ах, гражданочка, не очень-то и хотелось! Я живу в своем параллельном мире, редко соприкасаясь с вашим…
...Вот такая она, вокзальная жизнь. Возможно, мадам, мы даже могли с вами встречаться там, в прошлой моей инкарнации. Прошли мы мимо друг друга в двух шагах. Возможно. А теперь я мурлыкаю, свернувшись клубком у вас на коленях. Вам кажется забавной такая мысль? Что вы, жизнь полна сюрпризов. Например, могли вполне мы встретиться с вами и в другой ситуации. Скажем, в китайском ресторанчике – принесли бы вам меня на блюде с яблоком в зубах, или как там еще китайцы кошек подают? Меня можно вымочить в уксусе, чтобы отбить пресловутый запах кошатины. Хотя вы не любите экзотику, мадам, и не ходите по китайским ресторанам. А я уж и подавно… Но ведь все же, согласитесь, могли мы с вами встречаться где-нибудь. В Греческом зале. На Курском вокзале…
…Мышь белая. Лабораторная. Когда выуживаешь ее лапой из клетки, она поначалу даже и не сопротивляется. Бедная тварь, всю свою стерильную жизнь не видевшая ничего, кроме стен вивариума и людей в белых халатах, лабораторная душонка в двадцатом поколении. Она даже и вообразить себе не может, что есть где-то в этом мире такие звери, как коты, только и выжидающие удобного момента, чтобы слопать ее. С равнодушным видом наблюдает она, как я дергаю лапой неподатливую проволочную дверцу. Она даже отвлекается на то, чтобы поесть или почистить свое брюшко, покрытое белой шерсткой, с угадывающейся под ней розовой кожей. Видимо, для нее я всего-навсего часть какого-то очередного эксперимента – мало ли что придумают учинить над беспомощной мышкой хитроумные ученые люди. И только уже когда цепляешь ее когтем, она начинает биться и верещать, потому что в эти последние мгновенья ее академической жизни пробуждаются в ней вдруг инстинкты, и пытается она сопротивляться и барахтаться, точь-в-точь как вольная лесная жительница. Но это всего лишь несколько мгновений. И для мышки все кончено. По большому счету, ей должно быть все равно, потому как в лаборатории она все равно не жилица – не для декору их тут разводят, ясное дело.
А теперь самое главное – так же незаметно, но уже с удавленной мышью в зубах, стрелой пронестись двумя этажами ниже, пробежать мимо нескольких дверей, стараясь не привлечь внимания людей. Потом – снова по лестнице в подвал, два коротких пролета. Здесь уже проще, потому что здесь обитают электрики и прочий подсобный в институте люд, эти прокуренные мужики в спецовках. Даже заметь они меня, кроме ободрительного рогота и улюлюканья в мой адрес никаких действий с их стороны не последует. Затем выбраться сквозь подвальное окошко, как будто специально для кошек сделанное - и дворами тихонечко обратно к вокзалу, семь кварталов.
Точнее, чуть-чуть не добегая. Потому что лабораторных мышей я ловил не для еды и не из-за охотничьего азарта. Меня, отъевшегося в буфете, как обед они уже совершенно не привлекали; да и на самом вокзале мышей было хоть пруд пруди, ежели что. А уж охотиться на них не было ну никакого удовольствия – бедолаги одно что сами в пасть не лезли. Кроме того, в институт довольно трудновато пролезть незамеченным, разве что, проскользнуть мимо народа в лабораториях так, чтобы никто крик не поднял. Уличить момент, когда уйдут все из заветной комнаты, а потом, главное, побыстрее эту дурацкую дверцу в клетке поддеть. Хотя, подумаешь, – ну и заметят. Ну, поймают и на улицу выкинут. Ногой пнут, и то вряд ли. Но если я чего захотел – ведь не укараулишь меня.
А нес я мышь в дом, что совсем рядом с вокзалом – подруге своей, рыжей кошке Лизке. Да, мадам, вот что любовь делает! У любви, как у пташки крылья, как у кошки когти, ну и все такое. И вот когда она эти самые свои коготки тебе прямо в сердце запускает, и начинает играть тобой, как кошка мышкой – бежишь ведь, подвиги совершаешь. Ведь мышка эта белая, лабораторная – вы думаете, Лизка ее ела, мадам? Да ну что вы! Лизка моя была приличная домашняя кошка, ласковая и интеллигентная. Так что же, я ей могу, по-вашему, банальную серую мышь из подвала приволочь?! Нет, только беленькую, которую никто, кроме меня, больше и не сыщет. Это ж как у вас, у людей, букет цветов. Ведь не вздумаете же вы, мадам, мимозы в салат покрошить? Ну вот, то же и у нас. Спрячет Лизка мой подарок в укромном месте, а потом иногда достанет поиграть, про меня вспомнить. А как мышь залежится, портиться начнет – я ей новую добуду. Или еще какой другой подарок. Жирную вкусную рыбу скумбрию, утащенную прямо из сумки какой-то зазевавшейся гражданки (мы ели ее вместе прямо на лестничной площадке, а потом вылизывали друг друга). Глупого волнистого попугайчика, сдуру выпорхнувшего из хозяйского окна. Много всего. Да, мадам я был рыцарь, рыцарь в кошачьей шкуре.
Славная она была, Лизка. А потом ее хозяева поменяли квартиру, переехали куда-то в другой район. И Лизку, конечно же, с собой забрали. Потерял я ее. Год почти тосковал, что котам, мадам, очень не свойственно. А я вот по ней скучал. Не хватало мне Лизки. Даже за мышами белыми пару раз бегал по привычке.
Потом все отошло. Пришла новая весна, появились новые подруги. Просто я решил жить дальше, принимать все как есть. Не высох от тоски, не ушел в себя. Но и подарков таких больше уже никому не носил…
…А умер я в тот раз очень легко. Возраст подошел.
Сперва мне расхотелось есть. Пару дней я ходил какой-то просветленный. И вот однажды утром вышел я на улицу – а там первый снег. Падает, падает, падает… Все вокруг белым-бело. И снова снег поразил меня, показав еще одну из своих сверкающих граней – я брел по белому пуховому ковру, и он не обжигал мои лапы холодом. Нет, напротив, он грел, излучал уютное успокаивающее тепло. Я лег в его мягкое покрывало, и стало так светло и легко на душе! Последнее, что я помню – уходящий в белую даль поезд, и где-то высоко в небе еле угадывающееся пятнышко – птица со странным именем «самолет»…
…Родившись в очередной раз и продрав глазки, я стал с интересом осматриваться вокруг. Похоже, в этой жизни мне суждено быть домашним котом. Вашим котом, мадам. Ну что ж, это очень даже интересно – наблюдать за вами, людьми. Хотя не могу сказать, чтобы я открыл для себя что-то совершенно новое. Кошачий корм из пакетов и ошейник от блох, безусловно, вещи приятные, но они не произвели на меня впечатления чего-то, способного радикально изменить мое мировоззрение. Настораживавшие меня поначалу всяческие неживые обитатели дома (такие, как пылесос или холодильник) также утратили для меня всяческий интерес, поскольку все они, несмотря на рев и злобное урчание, оказались не опасными для жизни и не представляющими прямой угрозы. На мой взгляд, предметы эти либо бесполезны (я имею в виду пылесос), либо скорее даже несут какую-то пользу (как холодильник). Но тоже ничего принципиально нового.
Разве что телевизор. В его холодном стеклянном глазу время от времени мелькают какие-то знакомые образы. Птицы. Звери. Больше люди. А вы сидите, уткнувшись в него, не отводите глаз. Иногда смеетесь. Обсуждаете что-то. Иногда становитесь задумчивыми, будто что-то важное для вас произошло там, внутри этого ящика. Странная замена тем многим жизням, которыми живут кошки.
По началу я часто вспоминал вокзал. Вот ведь что интересно, мадам – предыдущую жизнь помнишь лучше всего, но все эти воспоминания – так, шелуха. Беготня какая-то, какие-то события, истории, яркие и четкие, но в основном совершенно бесполезные картинки. Жизни же прошлые помнятся не так хорошо, в воспоминаниях о них нету этого безумного калейдоскопа. Помнится лишь самое яркое, то, что затронуло как-то самую твою суть. Как первый снег. Как первая птица. Просто иногда что-то внезапно поднимается из глубин, какое-то смутное и тревожное ощущение чего-то знакомого, но трудно вспомнить сам образ. Словно пытаешься связать воедино обрывки старых снов.
А вот предыдущая жизнь о себе все время напоминает. Я, например, довольно долго тосковал по вокзалу. Я ведь столько лет там прожил!
У вас дома замечательно, мадам, я не спорю. Тепло, уютно, сыто. Но я помню лес, я помню вокзал – и я тоскую по вольной бродячей жизни. Была у меня поначалу даже мысль кинуть все и сбежать туда снова. Снова жить как мне вздумается, в своем параллельном кошачьем мире. Снова быть вольным бродячим котом.
- Ха! «Вольным бродячим котом». Об этом можешь сразу забыть, - заявил мне рыжий соседский кот Кузьма, с которым мы часто общаемся на балконе, в ответ на мои откровения.
- Отчего же? – поинтересовался я.
- А ты себя в зеркале видел? У тебя ж на морде прямо написано: чистопородный ангорец! Ну, убежишь ты, допустим. Возможно даже, успеешь денек на вокзале пожить. И что потом? Тебя просто другая такая же мадам подберет, под душ засунет, шампунем против блох отмоет и феном высушит.
Не то чтобы Кузя меня отговорил, хотя его доводы меня вполне убедили, но постепенно я отказался от планов побега. Просто вдруг понял, что смысла в этом нет. Потому что вокзал – это уже этап пройденный.
Всякий раз, рождаясь заново, я не уставал удивляться, насколько разнообразна жизнь и насколько многолик мир вокруг. Всякий раз уже знакомые мне вещи и явления вдруг представали в каком-то новом свете. Так зачем мне стремиться к тому, что уже никогда не вернуть? Убеги я даже на вокзал – я бы не стал прежним. Жизнь сама подготовит уроки и сюрпризы, так зачем же искать приключений на свой собственный хвост?
И я остался жить у вас, мадам. Жить  - и ждать, чего же мне эта жизнь приготовила. А ностальгические воспоминания о прежней вокзальной жизни все же нет-нет, да возвращаются. Например, мне пришла на днях в голову мысль, что прихожая, пожалуй, очень даже похожа на перрон, где я когда-то часами мог сидеть, дремать и краем глаза наблюдать за людской суетой, безо всякой цели встречая и провожая поезда. А теперь я сижу в прихожей и жду, когда вы вернетесь с работы, мадам. Или из магазина. Я уже даже выучил расписание всех ваших поездов и электричек. Например, с работы вы возвращаетесь как пригородный электропоезд, набитый уставшими и помятыми людьми. Из магазина же приходит, скорее, целый товарный состав, и от вас так же вкусно пахнет колбасой. Иногда вы убегаете на свидание – грациозная, аккуратная и изящная, как «Красная Стрела» с правительственной делегацией. Бывают в доме также тяжелые электровозы; юные, не видевшие жизни, провинциалки-электрички; молодые, пышущие здоровьем экспрессы; старенькие паровозы, тяжело кашляющие антрацитовым дымом; стремительные курьерские составы, спортивного вида локомотивы и даже один подтянутый, с явной армейской выправкой бронепоезд.
Впрочем, я мог бы вполне найти в вашей жизни и музейные ассоциации, мадам. Или какие-нибудь иные. Почему бы нет? Мало ли что взбредет в голову видавшему виды коту!
Так что я развлекаю себя подобным образом и жду. Просто жду. Гуляю по залитым солнцем подоконникам. Щурясь, разглядываю проезжающие внизу машины. Вечерами рассматриваю далекие силуэты в многочисленных окнах окрестных домов. Мурлыкаю, свернувшись на ваших коленях, мадам. И жду. Жду свою первую в этой жизни птицу. И первый снег. Какими они будут? Чем они будут для меня на этот раз? Я мечтаю. И улыбаюсь свои мечтам – я всегда улыбаюсь, мадам, как это делают все кошки. Я улыбаюсь, когда мне хорошо и когда мне плохо. Потому что жизнь прекрасна, мадам. Все-таки она прекрасна.
И я просто жду. И по прежнему гуляю сам по себе.