Записки рыболова-любителя Гл. 179-183

В этом, 1976-м году Саенко вступил в партию. Прошлогодний опыт борьбы с Гостремом убедил якобы его в неэффективности борьбы с такими как Гострем вне рядов КПСС. Не будь, мол, с нами секретаря парторганизации Иванова ничего бы мы не добились.
На открытом партсобрании, когда его принимали в кандидаты, Юра был очень взволнован и умудрился пролить слезу, рассказывая свою автобиографию, о том, что его растил отчим... Было неловко за него. Неплохой ведь парень-то вроде бы. Не убедили его, значит, мои взгляды. Скорее, напротив, как бы в пику мне поступил. Подозревать же в карьеризме его не хотелось. "Умный, честный, коммунист - несовместимые в одном лице понятия в наше время", - вспоминалось утверждение Юры Мальцева...

180

В сезон зимней рыбалки 1976-77 годов я уже практически не ездил с ночёвками к Кореньковым. Отчасти, быть может, потому, что с Юрой у меня отношения несколько охладились (об этом отдельно позже), но в большей степени, видимо, потому, что мотороллер хандрил, стал совсем ненадёжным. Прошлым летом пришлось менять подшипники заднего колеса - оказались измолоченными, и я с такими ездил, пока Николай Николаевич Дорофеев, наш умелец из кирхи, владелец такого же "Туриста", не попросил прокатиться, после чего удивлялся, как я себе ещё шею не сломал на таком транспорте. Совсем скис аккумулятор (я даже перебрал пластины, но большинство уже необратимо разрушилось), а новый я не мог достать. Короче, ездить на мотороллере хоть и можно ещё было, но радости такая езда доставляла мало, даже летом. Чего уж тут про зиму говорить.
Я мечтал о мотоцикле с коляской и потихоньку готовил морально Сашулю к возможной трате наших сбережений, внушал ей, что это было бы очень неплохо не только для моих рыбалок, но и для всей семьи. В мае прошлого года обсерватория получила огромную по сравнению со всеми предыдущими временами премию за выполнение "Каштана", из которой мне вышло более 600 рублей, а Сашуле более 200. Поскольку в отпуск мы в тот год никуда не ездили и никаких крупных покупок не делали, то почти все эти деньги удалось сохранить, а это уже была цена "ИЖ"а без коляски, так что осталось только на коляску накопить.
Ну, а пока я приспособился ездить на рыбалку на пригородном дизельном поезде, именуемом в просторечии просто дизелем, Калининград-Мамоново до Соснового Бора или Валетников - так калининградцы именовали остановку Приморский Новый по созвучию с немецким наименованием этого места. Сосновый Бор - это следующая за Ладушкиным остановка по железной дороге на Мамоново, в трёх километрах от Ладушкина, а Валетники - следующая за Сосновым Бором, километрах в четырёх от него.
К заливу дизель на обеих этих станциях подходит очень близко - от остановки до берега минут десять пешего ходу, и большинство калининградцев - любителей рыбалки, не имеющих собственных транспортных средств, ездит за судаком и корюшкой на этом дизеле, который зимой пускают спаренным составом, чтобы вместить всех желающих, - и то по выходным вагоны битком набиты рыбаками.
Впечатляющая картина, когда вся эта толпа в несколько сот человек вываливается с пешнями, мешками, санками из поезда и вытягивается в длиннющую колонну, которая сохраняет своё единство на расстоянии километра в два от берега, а затем начинает редеть, рассредоточиваться, вот кто-то уже сбрасывает рюкзак и долбит или вертит лунку - на корюшку, в нескольких местах образуются скопления корюшатников, ещё через пару километров только отдельные группки видны то там, то здесь по заливу, потом залив как будто совсем пустеет, а ещё через два километра снова встречаются разбросанные скопления людей по двое-трое-четверо - это уже судаковые места.
А к вечернему дизелю, семичасовому, на подходе к берегу формируется обратная людская струя. На остановке поезда обширный бивуак, пьют чай из термосов, жуют взятые с собой бутерброды, кое-где выпивают, но немногие. Зимой спиртное брать с собой на рыбалку опасновато, и уж если пьют, то на твёрдой земле, вернувшись, в ожидании дизеля.
А разговоры в толпе! Туда идут - обсуждают, куда лучше идти, где, как в прошлый раз ловилось. Обратно - делятся впечатлениями, переживают всё по новой. Удачливые хвастаются, большей частью сдержанно - взял, мол, четырёх. Рассказывают про каждую поклёвку, про каждый сход. Выясняется, опять не туда ходили, вон куда надо было - так кто ж его знал! Или - всего полкилометра не дошли! Или перешли. Настроение с утра праздничное, когда туда ещё идут. Вечером же - у кого как. Все усталые, а насколько довольные - это уж как кому повезло, или кто как сумел.
Когда мотороллер был на ходу, имело смысл ездить ночевать в Ладушкин, где мотороллер хранился в сарае, за которым надзирал Кореньков. С мотороллером не привязан к расписанию дизеля, мобильность на заливе не та, что у пешего, не так устаёшь. А без своего транспорта от Ладушкина до залива только 35-40 минут топать, да по льду ещё час - полтора, так что уж лучше дизелем ехать сразу от Калининграда до Соснового Бора или Валетников. К тому же заразился судаками Серёжа Лебле, компаньон более азартный, чем Кореньков, и я стал ездить преимущественно с ним на дизеле. Кроме Серёжи из университета  регулярно ездили за судаком тем же дизелем Женя Кондратьев и два Володи, тоже с физфака, с которыми я раньше не был знаком, - Хорюков и Таранов, неразлучная пара. Как выяснилось, настоящие асы не только судаковой, но и разной другой рыбалки.
Эти двое и подбили меня как-то поехать на рыбалку не девятичасовым, как обычно, дизелем, отправлявшимся с Южного вокзала в 8.50 утра, а пятичасовым.
- В темноте как раз потихоньку к Балтийску подойдёшь, на самые судаковые места, а на зоре, знаешь, как судак берёт, - не то, что днём!
Сами они в тот раз, правда, не поехали, у них в субботу занятия были в университете, а я решился, поскольку в этот раз мне надо было поймать судака обязательно - в понедельник приезжала тёща, привозила Митю на побывку, и хотелось, чтобы к встрече свежая рыбка была.
В первый раз я шёл по ночному заливу. Звёзд не было видно, но огни маяка, Приморска и Балтийска мерцали на горизонте, позволяя ориентироваться. Таких энтузиастов раннего выхода на лёд оказалось со всего дизеля человек пятнадцать. Кстати, на пятичасовой дизель от дома ничем не подъедешь, транспорт ещё не ходит, и мне пришлось в полном снаряжении с санками топать 35 минут от дома до вокзала.
По льду шли с фонариками. На льду было много трещин, которые в темноте возникали внезапно. Они были затянуты свежим тоненьким ледком, провалиться сквозь который ничего не стоило. Но народ шёл, чувствовалось, привычно и быстро. На главных судаковых местах под Балтийском оказались ещё затемно, и в потёмках группа рассеялась кто куда по своим ориентирам.
Я продолбился на первом попавшемся месте, стал вычерпывать шугу - ледяное крошево. Черпаю, черпаю, - не кончается. Плюнул, стал прямо в шугу опускать блесну. На метр опускается, а дальше не идёт. Понял я, что врубился в торосы: лёд на лёд, а между ними шуга. Надо менять место, но где эти торосы кончаются? После неоднократных оттепелей и метелей поверхность льда выровнялась, и поверху границу торосов не разглядеть. Попробую всё же здесь пробиться. Лёд толстый, и новую лунку пробить - тоже дело не быстрое.
Стал долбить нижний лёд, и вдруг - бац! - в руках у меня осталась только деревянная ручка моей разборной, свинчивающейся из трёх колен пешни. Поскольку нижний лёд я ещё не пробил, ясно было, что железяка моя на нём и лежит, а ко дну не ушла. Стал я пробовать её достать. Снял полушубок, засучил рукава свитера и рубашки по самое плечо и начал в воде, точнее, в шуге рукой шарить, но нижнего льда не достаю.
Черпаком тоже не достаю. Стал привязывать черпак к ручке пешни -удлиняться! - думал, авось подцеплю как-нибудь, да ничего не вышло, только рукава зря намочил. За этим занятием я и провёл зорю. Давно уже было светло, а у меня ни готовой лунки, ни пешни нет.
И главное, рядом никого, все разошлись кто куда, попросить пешню не у кого. Вдалеке вон виднеются рыбаки, да пока дойдёшь! Пошёл я обратно, решил в трещине попробовать половить, благо в трещине лёд ногой пробить можно. Вышел я на недавно разошедшуюся и ещё не замёрзшую трещину, ничего и пробивать не требовалось. Часа два я блеснил, передвигаясь вдоль трещины, но поклёвок не было, умудрился только ноги промочить. Я был в валенках, но галоши снял, в них ноги жало, а лёд везде был сухой. Везде, да не совсем. У трещины вода разошлась под снегом и не замёрзла. Я в валенках потоптался на одном месте и промочил их.
Но на этом мои несчастья не кончились. По дороге я сумел ещё и крагу одну мотоциклетную потерять (зимой на рыбалке краги на руки - самая удобная вещь, легко снимаются и одеваются, не промокают, защищают рукава от поддува). Когда руки разогрелись, я вместо того, чтобы сунуть краги, как обычно, за пазуху, бросил их на рюкзак, притороченный к санкам, а потом забыл про них, поволок санки, и одна крага свалилась. Я пытался её искать, но, видимо, поздно спохватился, далеко ушёл, а возвращаться уже сил не было.
Я надеялся ещё наловить хотя бы корюшки, но мне и здесь не повезло. Корюшка клевала очень плохо, штук десять всего поймал за оставшееся до дизеля время. Окончательно растравил мне душу мужик, бегавший за судаком на какие-нибудь полтора часа, пока я сидел на корюшке, и поймавший за это время трёх судаков в той же трещине, в которой безуспешно пытался ловить я. Так что итогами моего выезда на рыбалку пятичасовым дизелем явились: утопленная пешня, мокрые рукава и валенки, потерянная крага, десять корюшек и ноль судаков.
Вечером ко мне пришёл Серёжа с предложением поехать завтра, то есть в воскресенье, на рыбалку снова, может с ним, мол, повезёт. Мне, правда, в тот вечер и думать-то о рыбалке было тошно, а всё же я согласился, но только на корюшку. И на следующий день мы с ним поехали в Сосновый Бор, только не в пять утра, а, как обычно, на 8.50.
С корюшкой нам повезло. За каких-нибудь два часа мы поймали штук по сорок, а потом клёв резко ослаб. И мы не утерпели - пошли дальше, за судаком, хотя бы просто посмотреть обстановку. У нас на двоих даже одной пешни не было, Сережа всё иждевенствовал, я свою утопил. Дошли до ближайшего скопления судачников, попросили пешню, продолбились, уселись. Я после вчерашнего похода ещё не отоспался и теперь дремал над лункой. Ни у кого не клевало. И вот в такой неподходящей вроде бы обстановке я выловил сначала крупного окуня, а потом и судака на полтора килограмма. Так что к тёщиному приезду и на уху, и на жарёху, и на заливное рыба была.

181

Нy, а самый удачный день по судаку у меня был вот какой.
Ездил дизелем один в будний день - я специально оставил себе для зимней рыбалки несколько дней от отпуска. Шёл по льду от Валетников. Погода была исключительная: солнышко, небольшой морозец, абсолютно безветренно. Шёл я не торопясь, ловить начал не заходя особенно далеко, в часе примерно ходьбы от берега. И сразу поймал судака. А потом начались поклёвки, но я никак не мог подсечь, пока не обнаружил, что крючок в блесне болтается и не позволяет сделать подсечку. Сменил блесну и одного за другим вытащил ещё трёх судаков.
Решил, что надо сматываться и идти к берегу на четырёхчасовой дизель, так как дозволенную норму - пять килограммов - я уже выловил, даже больше, а тащить придётся на себе: в этот раз я был без санок. Так пока я сматывался, пришлось ещё трёх судаков вытащить, которые хватали без блеснения, просто на висящую блесну.
В два часа я ушёл. На мою лунку тут же уселся мужик, который заметил мои успехи, и когда я, отойдя метров на пятьдесят, обернулся, то увидел, что и он уже выдернул судака из моей лунки.
Плечи мои трещали, когда я сбросил рюкзак у кассы в Валетниках, но правду говорят - своя ноша не тянет: бодрости во мне было хоть отбавляй. Тем более, что я встретил на берегу Хорюкова, который приехал пятичасовым дизелем и поймал только одного судака. На традиционное: - Ну как? - я скромно ответил:
- Нормально. Видишь, еле допёр.
Дома я вывалил всех судаков в таз, где они еле поместились, и, когда Сашуля пришла с работы, я с заслуженной гордостью выслушивал её восторженные ахи. Взвесили судаков безменом, вместе они потянули на одиннадцать с лишним килограммов.
Вечером я позвонил, как договаривались, Серёже и впервые, кажется, отказался пойти с ним завтра на рыбалку: мол, уже был сегодня, поймал семь штук, пока больше рыбы не надо.
Себе мы оставили двух самых крупных судаков, а остальных я раздал знакомым, в том числе в кирхе Семену Дмитриевичу Шадрину, хозяину нашей мастерской, тогда ещё здоровому. Тому самому, по вине которого Иванову отрезало ногу. Вскоре его скрутил рак желудка, он таял на глазах, знал о своей участи, говорил, что сейчас бы как раз и пожить, только жизнь наладилась, а тут умирать...
Но вернёмся к более весёлым воспоминаниям.
Уже весной, когда лёд стал совсем ненадёжным и бегать по нему за судаком в открытый залив стало опасно, мы с Хорюковым как-то встретились в дизеле. Оба собрались в Валетники за корюшкой, которая, по слухам, хорошо брала "у шести деревьев". Ориентир этот известный и хорошо виден с залива - шесть деревьев рядком на одинаковом расстоянии друг от друга на дамбе, которая идёт вдоль берега от Валетников к Бальге. Я был без пешни, не обзавёлся ещё новой, но надеялся на то, что на корюшкинских местах обычно много свободных лунок, которые сейчас, весной, уже не замерзали. А Хорюков с пешнёй.
Мы выскочили из дизеля первыми и оказались во главе небольшой колонны человек из тридцати - на лёд теперь выходили только отчаянные. Хорюков сказал:
- Пусти меня вперёд, я с пешнёй всё-таки, буду лёд проверять.
И пошли по узкой тропочке, пока ещё по берегу. Идём, разговариваем, пешню Хорюков на плече несёт. Вот и лёд. Рядом в залив вытекает то ли речка, то ли ручей (где мы с Шагимуратовым когда-то пытались форель ловить), и около устья лёд на заливе уже растаял, большое пятно чистой воды образовалось. А мы идём недалеко от этого места.
Отошли от камышей метров десять, Хорюков ещё пешню с плеча снять не успел, как - плюх! - и провалился сквозь лёд по бедра. А вслед за ним и я. Шедшие за нами успели среагировать на наши пассажи, остановились и обошли опасное место - подмытый у берега лёд. Это начинали образовываться забереги - полоса воды между берегом и основным льдом, сначала узкая, а с каждым днём всё расширяющаяся до тех пор, пока ветер не взломает и не разнесёт основной лёд.
Лёд у берега был уже настолько рыхлым, что выбраться на него оказалось невозможным. Мы с Хорюковым так и месили его до берега, продираясь сквозь камыши к дамбе. Хорюков отчаянно, злобно даже ругался - срывалась рыбалка! - а меня разбирал смех.
- Пусти, говорит, меня вперёд, с пешнёй пойду, а сам пешню с плеча даже не снял, первопроходец!
На дамбе мы развели костёр из камыша, сняли с себя сапоги, штаны, кальсоны, носки. Приплясывая босиком на снегу, вылили из сапог воду, выжали воду из штанин и прочего и расположились кое-как сушиться. Разумеется, для полного просыхания, в особенности ватных штанов, потребовалось бы несколько часов, а за это время можно было и до дома добраться. Поэтому мы ограничились тем, что слегка подсушились, напялили на себя мокрые, но тёплые, даже горячие штаны и носки (на штанах я тогда дыру прожёг) и потопали... к шести деревьям, ловить корюшку.
На ходу ноги вообще не мёрзли, даже жарко им было, а на льду у лунок пришлось попрыгать. Всё же к четырёхчасовому дизелю я вернулся на берег и уехал домой. А Хорюков остался ещё ловить до вечера. Корюшка тогда клевала хорошо и крупная была. Никаких простуд с нами не случилось, не чихнули даже ни разу.

182

В январе откликнулся на наше новогоднее поздравление Димуля. Вот его письмо от 4 января 1977 года.

Ленинград.
Дорогие Сашеньки!
Спасибо за поздравление, которое я нынче получил, лёжа в постели - гриппую.
С запозданием поздравляю вас тоже. Желаю вам и вашему большому семейству всяческих благ: телесной крепости и мира душевного.
Если не считать мелочей, у меня всё благополучно. Учусь на 2-м курсе. Только что сдал зимнюю сессию. Как и в прошлом году выбился в отличники. Здесь этого резонно добиваться хотя бы уже потому, что стипендия мала, всего 20 руб. А так имеешь шансы получить стипендию патр. Алексия, что уже на 30 руб. больше.
Но вообще-то это не важно, - главное - учиться интересно. Особое внимание уделяется самостоятельной работе - семестровым сочинениям. В последнем семестре я писал по догматике на тему: "Учение ап. Павла о грехе, искуплении и оправдании". Писалось оно у меня с трудом, но, кажется, вышло неплохим. Во всяком случае оно было оценено непривычно высоко, как "сочинение выдающееся".
Пора выбирать кандидатскую тему, но я пока ещё не решил даже, какой наукой мне хотелось бы заняться. Пожалуй, больше меня привлекает догматика, но начальство склоняет к основному богословию (апологетика). Одно я знаю, что мне не подойдёт кропотливое блохоискание вроде того, чем мне приходилось заниматься в университете. Поэтому и здесь для меня отпадают такие науки как история, патрология, все, что относится к филологич. анализу, т.е. Ветхий и Новый Заветы, литургика.
Впрочем, чем ни займись, - всё интересно. Здесь такие залежи сокровищ, и поднимать их совершенно некому. Страшная нехватка кадров. Нет учёных, преподавателей, переводчиков, музыкантов, певцов, художников, наконец, - просто попов. А верующих несметные толпы. Священники сбиваются с ног. И тут парадокс. Все эти изыски высокой культуры несёт на своих плечах и сохраняет толпа необразованных верующих (все эти "бабки" почему-то не вымирают), которая не может из своей среды дать ни учёных, ни священников. Интеллигенция же, столь высоко в своё время ценимая нашим общим другом - Ляцким, ходит в концерт и на выставку, а в церковь не ходит. Да и читать предпочитает газеты и романы, а не высокую письменность. Без конца морализирует, но не хочет быть лучше. Впрочем, то что обычно называется интеллигенцией, - какой-то мираж. На самом деле это интеллигентская помойка, а "интеллигенция" - ходячие "кандидатские минимумы".
/Это пишет человек, только что вышедший, в буквальном смысле слова из рядов этой самой интеллигенции. Не удержался-таки, чтобы не лягнуть своих бывших собратьев. Чувствуется, что в душе Димы прорвался нарыв, но гной и сукровица ещё сочатся. Это заметно и в следующих письмах, в комментариях к высказываниям Ляцкого и Равича./
Не подумайте, что это брюзжание хоть в какой-то степени отражает моё настроение. Нет, я все время очень весел, напротив. С тех пор как я сознательно (а не по течению) определил себя, я постоянно чувствую себя очень бодро и умиротворенно. Всего вам хорошего. Пишите, как ваши дела.
Целую. Дима.

Через два месяца Дима снова написал мне, отвечая на моё письмо, в котором я послал ему фотографию Мити.

Ленинград. 11 марта 1977 г.
Дорогой Сашок!
Вот опять задержал с ответом, хотя о тебе ежедневно напоминала фотография очаровательного сынишки передо мною на столе. Какой он у вас красивый! Глаз не оторвать. Рад, что у тебя всё в порядке. А если всё же возьмёшься за докторскую , то что это будет? Над какой темой ты сейчас трудишься?
/Значит, я уже начал подумывать тогда о докторской диссертации как о реальной вещи и написал об этом Димуле./
Что до вопросов, которыми ты закидал меня в письме, то лучше уж я сейчас не буду пытаться на них ответить, оставив обсуждение их до возможной встречи когда-нибудь или, по меньшей мере, до того времени, когда я буду в ударе и мне самому захочется написать тебе что-либо на "возвышенные темы".
Совершенно коротко только на пару из них.
1) Ощущаю ли я противоречие между жизнью духовной и мирской? Если такое противоречие ощущается (что это такое, в полной мере я, правда, могу лишь представлять себе), то оно должно, как и всякое противоречие, свидетельствовать об относительной неполноценности такой внутренне противоречивой жизни. Но в то же время, как опять же и всякое противоречие, оно может быть стимулом (и выражением) эволюции. В христианстве противоречие снимается тем, что жизнь в миру приобретает абсолютный смысл, то есть одухотворяется (становится жизнью духовной).
2) Кому надо служить? Себе, Богу или людям (добрым или умным или сильным или всем)?
Думаю, что наиболее прекрасный в своей глубокой простоте ответ на этот вопрос дан в Новом Завете (Лук. 10,25 и далее).
"Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душею твоею, и всею крепостию твоею, и всем разумением твоим, и ближнего твоего, как самого себя. ...Так поступай, и будешь жить". (Далее разъяснение - кто наш "ближний" в притче о Милосердном Самарянине). Таким образом ты будешь служить себе (иметь жизнь) только в том случае, если будешь служить Богу в ближнем (добром и злом - каждому в меру его и по мере твоей).
Вот пока всё, что мне приходит в голову. "Игру в бисер", когда будешь думать обо мне, больше не вспоминай. Это давно позади, прошлогодний снег, о котором я не вспоминаю - напыщенные, а подчас и вредоносные глупости.
Читаю я сейчас немного. Всё больше по нужде, т.к. программа очень большая. Вот только полчаса назад кончил заниматься рефератом по Новому Завету на тему о "Социально-политической обстановке в Иудее 1 века". Читал кучу книг на эту тему. Теперь надо приниматься за семестровое сочинение по герменевтике Ветхого Завета, поджимает срок, а я ещё не приступал.
Сашок, тебе, Сашуле и вашим деткам желаю всего самого хорошего. Чрезвычайно рад всякой весточке от вас, всё время помню, а теперь крепко целую. Дима.

Судя по этому письму, я рискнул, наконец, задать ему несколько робких пока ещё вопросов ("закидал" даже) по существу его веры. Вопросы мои (два из них) Дима повторяет почти дословно. Они важны мне были не сами по себе, а лишь служили зацепкой, началом, попыткой завязать разговор. Не стоит, быть может, искать в них особо глубокого смысла, так как даже просто в словах, в терминологии, мною же используемой, мне самому не всё было ясно (что следует называть жизнью духовной, а что мирской, например), а уж тем более - со словом Бог.
Но, разумеется, это и не пустые были для меня понятия, вовсе лишённые смысла. Просто чётко сформулировать его (их смысл) я тогда не мог, да и всё ли можно определить строго? Язык наш расплывчат, и содержание понятий всегда имеет нерезкие, а порой и совсем размазанные границы. Но, чтобы понимать другого, надо пытаться уменьшить эту неопределённость, а начинать эти попытки приходится с теми средствами, которыми располагаешь, в надежде по ходу беседы уточнить понятия, согласовать их с собеседником.
Ответ Димули на второй мой вопрос дан цитатой из Евангелия исчерпывающим образом - с точки зрения христианского мировоззрения. Но постигнуть смысл этого ответа тогда я мог в несравненно меньшей степени, чем сейчас. А и сейчас постиг ли полностью?

183

Следующее письмо от Димы пришло опять через два месяца, оно написано по поводу его встречи со Славиком Ляцким, в беседах преисполненным, как обычно, присущим ему апломбом, не отталкивавшим, впрочем, ни меня, ни Димулю от общения с ним. В письме упоминаются Ирка Лизункова и Танька Рассказчикова - наши с Димулей согруппницы, с которыми нас связывали приятельские отношения ещё со времён крымской практики. Лизункова незадолго до того навестила нас в Калининграде, куда ездила турпоездом со своим "одним другом", как стыдливо она призналась, но друга почему-то с собой не привела. У неё был подарок для Иринки - кино, крутить ручкой и глядеть в глазок мультфильмы, который пришёлся по вкусу Мите. А Митя произвёл сильное впечатление на Лизункову, тогда он был очаровательным двухлетним милашкой.
А Татьяна Равич-Рассказчикова в очередной раз, значит, разошлась с мужем - Юрой Равичем, невзрачным на вид очкариком, но доктором физматнаук, бывшим хористом физфака, как и Танька (в хоре они и сдружились) и заядлым рыбаком, втянувшим в это дело и Татьяну. Я был у них в гостях и они угощали меня выловленной где-то в им только известных местах Ленинградской области форелью. Я спровоцировал их отправиться на Онежское озеро ловить щук (будучи в Кижах, я, действительно, видел рыбаков в лодке, полной щук, пойманных на спиннинг, но где они ловили - я не узнал). Они поехали, ничего не поймали и проклинали меня почём зря.
С Равичем Татьяна сходилась и расходилась еще в студенчестве, и мы за них всей группой переживали. Удивлялись Таньке - доходяга, страшилище, а туда же - капризничает, разбирается, Равичем недовольна, где она ещё себе такого мужа найдёт? У Татьяны же, видать, была своя точка зрения на этот счёт. Когда у них родился сын, думалось, утихомирятся. Ан, нет.
Ну, да это я отвлёкся. Возвращаюсь к Диминому письму.

Ленинград. 17 мая 1977 г.
Дорогой Сашок!
На днях встретились на улице с Ляцким, а вчера он у меня просидел целый вечер. Я был рад: давно всё-таки не виделись. Но он как был невыносимым, таковым и остался. Сначала пытался выступить апостолом, но поскольку сам не знает - апостолом чего, пришлось эту затею оставить. Знаешь ведь это обычное: "Ах, мы все во что-то верим". Но это таинственное "что-то" обладает только одним свойством, а именно, полной неопределённостью и невыразимостью, так что и всякие разговоры о "чём-то" становятся невозможны. Действительно, во что-то верить можно так, что и мать родная не узнает.
Следующая роль, которую он на себя пожелал взять, роль обвинителя. Только я не понял чего именно (наверное, христианства, во всяком случае, православия). Обвинять "что-то" таинственное, что в ошеломляющем невежестве совершенно не знаешь, тоже очень трудно. Так, булькотание какое-то.
Пришлось ограничиться ролью адвоката "культуры" (два последних романа в "Иностранной литературе" и разухабистый спектакль в Театре Комедии). О, бездна премудрости и красоты!
Всё-таки я был рад его визиту, т.к., мне кажется, он, если и не увидел и не понял, как и чем я сейчас живу, то по меньшей мере это почувствовал. Само по себе это, разумеется, совершенно неважно, но поскольку среди знакомых и незнакомых у них там на Севере относительно моей жизни ходят самые вздорные слухи и нелепые предубеждения, для меня, конечно, небезразлично, если эти предубеждения исчезают.
Была у меня недавно и Ирка Лизункова. Рассказала свою одиссею в Калининграде. Говорила, что более прелестного ребёнка, чем ваш сынишка, никогда не видела. Охотно верю.
Видел я недавно и Татьяну Равич. Бедняга мается. Без мужа оказалось не очень сладко.
Вот какую бурную жизнь я веду. А между тем идёт сессия. Много работаю. Написал семестровое сочинение по герменевтике, сдаю экзамены. Довольно трудно. Скажем, на неделе два сложных экзамена и тут же четыре дня наполовину заняты службами в храме, да несколько занятий пением, и проповедь надо подготовить не кое-как, т.к. слушать тебя будет не одна сотня людей, ну, через месяц каникулы. Может быть, отдохну.
В моём статусе пока никаких изменений. Постригать меня будут где-нибудь к Рождеству, если всё будет по-прежнему.
Тему для кандидатской так пока и не выбрал. Глаза разбегаются. Столько сокровищ, что от жадности руки трясутся и всё хочется потрогать.
Не забывай, пиши. Большой привет Сашуле. Целую обоих,
Дима.
(продолжение следует)