Сырники с изюмом

Шли мы однажды с моей забубенной подругой по синему, киселеватому переулку. СмОркалось. В небе бродили чьи-то вздохи, сыпь выступила на темных стволах тополей, листву которых еще летом сожрали всякие блестящие вонючие, если их раздавить, жуки.

Подруга, звали ее зкажем Ада сказала:

- Ты взяла с собой брезент? Ты не забыла погасить дома свет, чтоб никто ничего не заподозрил?

Она ожень нервная, моя подруга, и дело, на которое мы шли, было очень ... очень ... улиточно-мокричным. Для чего мы и прихватили с собой резиновые перчатки и мини-глобус. Из подъезда напротив вышел старикашечка. Будем за ним следить, пока слезы не источат наши очи, пока зады наши не заиндевеют на лавке, опписанной местными пропойцами и заблеванной локальной молодежью.

А у старика был страшный взгляд - неимоверные бельмы. Нос зажат сизыми щеками, раки его ушей топорщатся, ботва веет над крутым куполом медножбанной его головы. Захрипел он в ответ на наше безмолвное приветствие. Ох, как захрипел! посыпались дохлые воробьи из гнезда, их холодные когтистые лапки царапали нам шеи, птахи в смертном последнем полете стремились к нам за воротники, где тепло, где молодая кровь и тонкая кожа.

- Здравствуйте, сэр! - гаркнула я. Резкий взмах глобуса перед недоумевающими бельмами - и священная пуговица с его лапсердака оторвана. Ада заглатывает ее в свое канифольное нутро, и  из него несутся крики святых отцов, взмахи кадил, елей сворачивает нам носы, нас рвет небесной манной и просвирками, а в обескровленном мозгу, из которого постепенно уходит и уходит кислород, и гудит Месса Святой Цецилии Гайдна...

мы падаем в пряную листву, и небо хохочет нам в души....