В нашем озере плавают карпы

…А вчера - помнится, это было двадцать второе число - появился в нашем большом доме  забавный человек. Он пришел к нам в тяжелых охотничьих сапогах, какие бывают только у приезжих, а местные о таких только мечтают; в меховой шапке со значком железнодорожника, и я сразу спросил у него, да-да, прямо-таки сразу, как только увидел, спросил, а вы что это, железнодорожник, что ли, или шапка эта вам досталась по наследству, или вы купили эту шапку на рынке у пенсионера – я смелый, мне ничего не стоит спросить это у человека, которого я совсем не знаю.
Он сразу закряхтел, вот так: «Кхе-кхе», да-да, именно так; улыбнулся, показав свой золотой рот, и сказал, что он обязательно еще об этом расскажет, а сейчас ему нужно раздеться, отдохнуть, выпить чашечку цейлонского чая. «Действительно ли он цейлонский?» - спросит он, пройдя в столовую, а моя мама, уже получившая целую корзину комплиментов, растает и смущенно скажет: «Самый лучший», в ответ на что гость снова покажет золотой рот. И тут он получит от меня другой вопрос – надо же узнать, кто он такой, а вдруг он мошенник или просто негодяй - его нужно срочно опросить, узнать, разобраться, что к чему, и я у него спрашиваю: «А что это у вас весь рот золотой? Может, вы тюремщик? Или это вам его девать некуда, это золото? Признавайтесь!» Тут он взрывается хохотом, отчего падает в коридоре хрустальная люстра – если бы я знал, что он так опасно смеется, я бы и не спрашивал у него ничего, я же не знал; он даже присел от смеха. Но так ничего и не ответил. Повесил, успокоившись, свой мрачный плащ, размотал с шеи потрепанный шарф; оставил у стенки большущий чемодан и свою смешную авоську, из которой постоянно сыпались комплименты в мамин адрес, а моя бдительность туда отчего-то не лезла… Но мама прогнала меня в игровую; якобы я глупостей много говорю, якобы я негостеприимный и вести себя не умею: какая же она наивная, эта моя мама, ведь человека нужно узнать, как следует, прежде чем пускать на порог дома своего, и, уж тем более, прежде чем угощать его цейлонским чаем из наших праздничных чашек с перламутровым покрытием - из тех самых чашек, что мама достает только по особым случаям.



…Я спустился к вам с тех гор, что виднеются на юге, и украшают своим ожерельем вершин небо, радуют ваши взгляды и дарят свободу мысли и спокойствие. Я путешествую по миру, но я еще мало где успел побывать, да и какой из меня путешественник: посмотрите на меня, я собираюсь остаться перед природой один на один с чемоданом и авоськой – разве это не смешно, хо-хо-хо, - тяжело смеётся гость, широко раскрывая свой золотой рот и сотрясая воздух, - да, это выглядит смешно, я знаю, я еще не подготовился к своему главному путешествию, и оно у меня еще впереди… Я задержусь у вас ненадолго: денька, думается, на четыре, а может на месяц, а может на год; мне нужно кое-что доделать, прежде чем отправляться в такой нелегкий путь.
Вижу, у вас красивый дом, красивая крыша, красивые репродукции на стенах, красивая мебель, красивый камин и красивая подкова на двери – она принесет вам счастье; вы и сами все такие красивые, кхе-кхе, - кряхтит гость, продолжая сыпать лестными словами в адрес жителей большого дома, - помнится, детство моё прошло примерно в таком же доме, живописно гниющем на окраине города Сан-Тропез, что расположен на юге теперь уже свободной республики – не спорьте со мной, не люблю спорить о политике, да и саму политику на дух не переношу, не понимаю людей, которые разговаривают на такие темы в столь прекрасных местах, как ваш дом, а он мне так нравится; кстати, знаете ли, надо будет обязательно его запечатлеть на фотоснимке - с вашего позволения, конечно; у меня есть фотоаппарат, ваш мальчик уже успел его заметить, он такой милый, забавный, я когда-то тоже был таким; эх, годы берут свое, мы все когда-то были такими: бегали по улицам, шкодили, болтали без умолку - типичные маленькие непоседы; но.., - и он замолкает на секунду, а твоя мама ждет продолжения, слегка разомкнув губы и приоткрыв глаза шире обычного, а гость словно вспоминает что-то, - ох, простите, я так устал с дороги, спасибо вам за этот изумительный чай, он и вправду цейлонский, хо-хо-хо, простите за люстру, я возмещу вам убытки, а пока пойду, прилягу.., нет-нет, не стоит меня провожать, я хорошо запомнил, где расположена моя комната, у меня хорошая память, а комната имеет блестящую табличку с цифрой «7», - гость тяжело встаёт с любимого мною кресла и поднимается по лестнице, параллельно с этим рассказывая, что ему нравится в цифре «7» и что не нравится в цифре «4»… Мама желает ему хорошо отдохнуть и просит его смело обращаться, если что-нибудь не устроит, если ему что-то не понравится и если что-нибудь будет не так, как ему хотелось бы, и не так, как бывает положено в таких добропорядочных местах, как наш большой дом…


 Ночью выкрикивают нечленораздельные фразы яркие звезды. Иногда доносится со стороны леса вой: то ли собаки, то ли стая волков пробегала мимо в поисках жертвы. А порой шумит ночью ветер; словно живой, он что-то усердно рассказывает. Я пытаюсь его понять, но у меня не получается, я не знаю его языка, а он в отместку не дает мне спать. Иногда отнимает у меня одеяло, запустив свои лапы сквозь щели в оконной раме, иногда, уже под утро, дребезжит стеклами; хлопает ставнями на чердаке, да так упорно и надоедливо, что мне приходится отправляться наверх, распугивая всех призраков нашего дома и, пробравшись сквозь паутину, закрывать все ставни чердачных окон на щеколду. Но на следующую ночь, или спустя неделю, ветер снова освободит их и будет трепать, щекотать своими ловкими пальцами… 
Сегодня ветер спокоен, видимо его привлекло что-то другое: может быть, нашел кого-то на дороге, или поджидает путников у харчевни, что расположена на перекрестке; какая разница, где он: главное, сейчас я засыпаю, а завтра проснусь.., завтра проснусь и…
«Вставай», - вдруг чувствуешь ты тяжелое дыхание над головой. Ты, конечно, вскакиваешь, словно ошпаренный – еще бы – любой вскочит; смотришь, а над тобой этот дядька из седьмой комнаты – тот, у которого рот полон золота, и фотоаппарат в авоське. Ты успокаиваешься и смотришь на него. «Доброй ночи…», -  недовольно выдавливаешь ты из себя. «Прости, малыш», -  шепчет он. «Прости, что посмел разбудить тебя, но что может быть прекраснее ночных гор и прогулки по залитой месяцем земле!»
И ты не замечаешь того, как оказываешься одетым, а верхняя пуговица на твоей куртке – она такая гадкая, она обычно не хочет застегиваться, когда собираешься ты на прогулку, а сейчас - р-р-раз! – и готово, как странно, должно быть, мама уже перешила всё своими золотыми иглами… Мама!
«Нет, постойте, уважаемый дядька с золотом во рту и фотоаппаратом в авоське, не могу я пойти с вами, потому что не предупреждена мною об этом намерении моя любимая матушка, беспокоить которую мне нет никакого резона. Предлагаю сейчас же подняться к ней в спальню, постучаться, подождать, пока она разомкнет свои веки, накинет халат, перевязав потуже пояс, чтобы казаться стройнее; но-но! – не надо этих улыбок, моя мама прекрасна, словно месяц, заливший, по вашему выражению, землю, по которой мы собираемся гулять! Но всю эту процедуру буду проделывать я - не собираетесь же вы своим видом лишить мою премногоуважаемую матушку сна на ближайшие три часа, поставив ее тем самым в неловкое положение!» Разворачиваешься к ее двери, стучишься кулачком и слышишь, как всхлипывает ее кровать, как она подходит к двери, вздыхая спросонья. Дверь открывается, и в лица ваши охает ветер.
«Ах, вот ты где спрятался, - говоришь ты ветру, выискивая за его спиной свою маму, - а я-то думаю, отчего это тебя сегодня не слышно: ни историй твоих, ни кашля, ни игр со ставнями чердачных окон. Негодник!» - а ветер лишь смеется тебе в лицо, а потом с удивлением замирает, увидев дядьку с золотом во рту: «А это еще кто?» - спрашивает осторожно ветер. «Это путешественник, в чьих руках большой чемодан и авоська. Он на четыре дня останавливается у нас. Или на месяц. Или на год. Я иду показывать ему карпов в озере, что приходится замечательным видом в окне старушки Елизаветы из комнаты номер два», - а ветер отвечает: «Номер два? Знаем, знаем мы эту комнату, там родилась твоя мама», - говорит ветер и порывом единым взлетает внезапно к ночному блестящему небу…
«Мама!» – вспоминаешь ты, а в комнате уже никого нет, а ты уже стоишь на равнине в одной лишь ночной рубашке, но отчего-то тебе вовсе не холодно; а вокруг ни души: ни нового жильца вашего дома с всё тем же золотом во рту, и всё той же авоськой; ни беспокойного  порывистого ветра, ни мамы.
«Мама!» - кричишь ты, а эхо разносит это слово по полю, цепляясь за высокую траву; разлетается во все стороны, а ты стоишь в ожидании чего-то нового. Быть может, долетит это слово до прекрасного дома, где в озере уже давно спит три десятка карпов и месяц щекочет их за жабры, отчего они так умилительно расплываются в блаженной улыбке…

Затем, как это обычно бывает в заграничных фильмах, ты поймешь, что, конечно же, всё это был сон: ты открываешь глаза, сбрасываешь с себя одеяло, но видишь, что ноги твои в черноземе, а подол ночной рубашки окроплен каплями грязи. «Вот так номер!» - пораженно восклицаешь ты, пытаясь вспомнить, что с тобой произошло.
«Милый мой!» - ворвется в твою комнату через мгновение твоя премногоуважаемая матушка: «Где ты пропадал всю эту ночь!?» А потом кинется к тебе с объятиями, начнет обнимать тебя, словно проверяя, всё ли у тебя на месте – как смешно – всё ли с тобой в порядке, а почему у тебя руки холодные.
«Мама! Дорогая моя мама, мои руки напоминают тебе ледышки потому, что ловил я этими самыми руками карпов в озере, которое так прекрасно смотрится из окна старушки Елизаветы из второй комнаты. Там я так увлекся этим занятием, что не заметил, как проснулся. И прости меня, если я заставил тебя волноваться». «Во второй комнате? Знаем, знаем мы эту комнату, - скажет мечтательно твоя мама, поправляя на щеке первый луч солнца, поднимающегося над долиной, - ведь в этой самой комнате три десятка лет назад родилась я. Представить только…»
«Мама, мама, карпы все остались в озере, я не сумел поймать ни одного, - печально скажешь ты, - А где наш новый жилец?»
«Он завтракает, рассказывая всем о том, как ему прекрасно сегодня спалось», - ответит тебе твоя любимая матушка, после чего поведет тебя в ванную комнату, где с зеркальных стен начнут глазеть на тебя невыспавшиеся отражения, и приведя тебя в порядок, поведет в столовую.
А там ты снова увидишь человека с золотом во рту и фотоаппаратом в авоське, повествующем о том, как прекрасна земля, залитая ночным месяцем…


Он приехал денька на четыре, а может на месяц, а может на год. Он обязан доделать нечто чрезвычайно важное, исключительно необходимое; он ходит кругами по комнате, разглядывает остывшие угольки в камине, трогает их своими толстыми пальцами, а потом медленно поднимается и отправляется на улицу: бродить вокруг нашего великолепного дома, считать опавшие листья, пересматривать сны, падая с месяца, задевшего острым подбородком флюгер на крыше всё того же многозначительного нашего дома. Ты улыбаешься, глядя на него, а мама показывает пальцем на твой костюм и возмущается: «Где ты снова умудрился так перепачкаться?..» 


(Рассказ впервые был опубликован в журнале "Русский авангард")