Пион

О
т влажного утреннего воздуха веяло свежестью и холодом. Пион протяжно вздохнул и плотнее укутался в старое выцветшее мохнатое одеяло. Он сидел на потрескавшемся полусгнившем крыльце своего небольшого, изъеденного временем домика. Так он встречал каждый новый день. Пион любил наблюдать за тем, как растворяются призрачные тени и робкие неясные силуэты обретают форму и объем. Что могло сравниться с этим грандиозным зрелищем – битвой серости и цвета, в которой всегда побеждал последний. Так было сейчас, так было сотни веков и тысячелетий назад. От этой «великой мысли» Пиону всегда становилось немного страшно и жутко, он еще сильнее сжимал края грязного одеяла в своих скрюченных коричневатых, словно корни старого дерева пальцах.
  Была у него еще одна большая, просто невероятная страсть – цветы. Они росли повсюду вокруг его почти что игрушечного домика. Свободной оставалась лишь узенькая тропинка, извивающаяся от крыльца до мощной, обитой толстыми железными листами с чешуей ржавчины калитки, которая крепилась скрипучими петлями к столь же мощному забору с несколькими рядами колючей проволоки наверху. Пион почти никого и ничего не боялся – полупустой дом вряд ли мог хоть чем-нибудь прельстить даже самого непритязательного вора, а никчемная жизнь отшельника не давала повода для посягательств. Одним своим видом он запросто напугать любого, кто видел его в первый раз – неровная, с непонятными наростами голова, редкие пучки бесцветных, безжизненных волос; низко скошенный лоб со складками полупрозрачной кожи; торчащие. Словно ручки у горшка, огромные красные уши, слезящиеся мутные глаза, крючковатый, словно у ведьмы из сказки, нос; раздвоенная заячья губа и большой, выпирающий горб.
  Пион уже забыл свое настоящее имя, да и не к чему оно ему было, ведь по имени его никто не называл – ни друзей, ни родственников. Разве что почтальонша, приносившая пенсию на дом, могла точно сказать, как все-таки его зовут на самом деле. Впрочем, и ей это было ни к чему – за порог двора Пион ее не пускал, лишь брал протянутый в приоткрытую дверь листок, ставил на нем замысловатую закорючку и, не пересчитывая, засовывал разноцветные бумажки в безразмерный карман.
  Да, он ПОЧТИ ничего не боялся. Он всего лишь переживал за цветы, которые мог потоптать сопливый мальчишка-обезьяна или сорвать какой-нибудь глупый влюбленный для  своей безмозглой подружки. Еще их могли украсть. Да, да, именно украсть, срезав нежные гладкие стебельки холодным и грязным лезвием ножа.
  Пион не мог спокойно смотреть на сохнущие, безжизненные трупики цветов в ведрах у уличных торговок. Неотесанные, хищные, они смеялись, грызли семечки и продавали погибшие символы вечной красоты, громко зазывая покупателей. Он с большой радостью представлял, как продаются подрезанные, голые тела этих продавцов мертвечины – без рук, без ног, еще шевелящихся, но уже не соображающих абсолютно ничего от дикой боли, разрывающей сознание на крохотные осколки, которые уже невозможно вновь собрать в единое целое.
    Так он представлял себе месть или карму, стоя напротив притихших старушек, смотревших по сторонам, лишь украдкой бросавших взгляды на «Пиона, который немного не в себе» и странная улыбка замирала на его обезображенном лице. Опомнившись, он печально вздыхал и тащился, шаркая потертыми подошвами древних бот в маленький продуктовый магазинчик, чтоб купить там кирпичик теплого, душистого хлеба, раз в месяц крупы и сахара, а по праздникам и молока. Пожилая, с длинными прядями седых волос продавщица, уже не спрашивала его ни о чем. Она молча выкладывала на прилавок буханку, глядя только на блестящую, как рыбья чешуя, звонкую мелочь, которую, монетка за монеткой, неуклюже выкладывал Пион. Он не особенно торопился. Ему нравилось принюхиваться к этой и уютной тетке. Она вкусно пахла. Ее белый старый халат за многие годы уже впитал в себя аромат свежего хлеба, липких сладких конфет и молока. Это был запах полузабытого далекого детства, в котором была мать – единственная женщина, которая любила его таким, каким он был. Он помнил ее теплую, мягкую ладонь, гладившую его по голове и ее слезы, капавшие на покрытый многочисленными порезами самодельный дубовый стол.
  Как это ни странно, но его не донимала шумная и временами жестокая уличная ребятня. Видимо, даже в их диких сердцах затаился огонек жалости, что-то вроде запретной зоны, за которую не один из них не мог зайти, не нарушив тем самым неписаный дворовый кодекс. Уж слишком страшным и несчастным казался им горбатый Пион. Где-то в темных лабиринтах подсознания он ассоциировался у них с кошкой без ноги или голубем с перебитым крылом. Его не дразнили, к нему не приставали с издевательскими вопросами, но в то же время ему не спешили помогать.
  Каждый раз, выходя на улицу, Пион, словно нырял с головой в ледяную воду. Там, за забором, был мир, полный несовершенства и серости, мир, провонявший машинами, помойками и дерьмом, мир, забитый несовершенными формами. Это была чужая, агрессивная страна, в которой не осталось места для истинной красоты и изящества.
  Цветы всегда оставались цветами. До самой смерти они хранили ту гармонию, с которой явились на свет. У них была душа, у каждого своя, неповторимая, но были и общие черты, как у человеческих наций, рас. Нарциссы были самодовольны и немного нахальны, тюльпаны просты и скромны, розы аристократичны и вечно юны, астры общительны, но ехидны.
  Не было дня, чтоб в саду у Пиона не цвели или не распускались цветы. Все было точно рассчитано, и они появлялись и несли красоту друг за другом.
  Пион любил их. Любил как прелестные игрушки, как домашних животных, как любят женщин. Он гладил ладонями нежные, упругие стебли, чувствуя, как возбуждение охватывает все его тело, как огромное, пылающее желание вызывает сладкую истому, как перехватывает дыхание. Ласково, на сколько это получалось, он целовал бархатистые лепестки, на которых еще оставалась прозрачная, искрящаяся утренняя роса. Цветы всегда были юны и девственны, а это еще больше распаляло Пиона, медленно, стараясь растянуть наслаждение, он стаскивал с себя старую, застиранную и выцветшую куртку.
- Сейчас, сейчас, потерпите – тихо шептал он, снимая дырявую майку. - Я уже иду к вам – мурлыкал он, расстегивая непослушную пуговицу трясущимися от возбуждения руками.
  Скинув с себя все лохмотья, Пион брал в охапку нежные, прохладные растения и прижимал их к белому волосатому животу, сидя на влажной мягкой земле. Он чувствовал, как ласковые головки своей нежной кожицей льнут к нему, приятно пощекотывая.
- Ах вы, шалуньи! Играетесь со старичком!- бормотал, вдыхая тонкий аромат, голый горбун.
  Цветы были обнажены и одеты одновременно. Их тонкие изящные одежды не скрывали ничего, напротив – делали прекрасные формы еще более соблазнительными.
  Все сильней и сильней прижимал к себе послушные цветы Пион, все больше росло его дикое, первобытное блаженство. Вот он, тот счастливейший момент, когда по всему телу прокатывалась жаркая дрожь, от которой замирало сердце, проваливаясь в бескрайнюю бездну. Весь мир был у его ног. Неважно было то, что его считали уродом и сторонились, брезговали, а крошечной пенсии хватало лишь на то, чтобы не протянуть ноги. Все отходило, отдвигалось куда-то далеко, превращаясь в крохотную точку, едва различимую в ослепительном свете сладкой истомы и бурного экстаза, который заполнял сейчас все его существо. Не в силах сдержаться, Пион испускал надрывный, гортанный крик и обессилено падал, содрогаясь от непроизвольных конвульсий, забываясь на короткий миг, полный счастья и довольства жизнью.