Улыбка

  Последняя суббота холодного ноября. Пестрая толпа на центральной улице; смеющаяся, деловая, беззаботная, из которой, словно из водоворота выныривают беспечные стайки студентов, влюбленные пары, не замечающие ничего и никого, поглощенные своим счастьем.
  Только Он как-то не вписывался в общую картину повседневности.
  Был Он бледный и худой. Из-под обтрепанной серой кепки постоянно вылезала непослушная челка каштановых волос. Глаза его, голубые и ясные как у ребенка, излучали странный лихорадочный блеск, и приковывали внимание любого, кто встречался с ним взглядом.
  Одет Он был в истершееся черное пальто с длинными рукавами и неестественно оттопыренными карманами, мятые клетчатые брюки,  стоптанные ботинки, каблуки от которых гуляли где-то на набережной.                Шнурки из обрывков бельевых веревок подергивались в такт его неторопливым шагам.
  Внезапно Он остановился, и шедший сзади старичок, с пышной седой бородой, едва не столкнулся с ним. Он стоял посреди шумной улицы и вдыхал аромат кофе и свежей выпечки, аромат, которым обдало его вместе с волной теплого воздуха, когда из ближайшей забегаловки вывалилась шумная компания. Голод вновь напомнил о себе ноющей пустотой желудка. Сморщившись, словно от боли, Он тяжело вздохнул и побрел дальше.
  Ему не хватало всего двух рублей, но скоро, как Он надеялся, эта мелочь появится у него (не зря же он так тщательно всматривался в разноцветную брусчатку под ногами), и тогда…тогда будет небольшой праздник – Он возьмет пару батареек для своего черного, полуразбитого плеера. Потом забьется в какой-нибудь темный, тихий угол, неважно где, вытащит из-за пазухи завернутую в тряпки кассету и, забыв обо всем на свете, будет слушать эту божественную музыку с блаженной улыбкой на потрескавшихся губах.
  Часто, не дослушав мелодию до конца, Он хватался за обгрызенный карандаш  и дрожащими пальцами выводил только ему понятные завитки. Он злился на этот несчастный огрызок из-за его медлительности, боялся, что мысль или рифма покинут его, покинут навсегда. Временами Он останавливался на полуслове, ерзал, хмурился, кусал до крови губы, но потом счастливая улыбка, словно солнце сквозь рассеивающиеся грозовые тучи, озаряла его лицо. Тогда Он снова брался за работу.
  Закончив то, что задумал, Он удовлетворенно перечитывал написанное, сгибал листы и рассовывал их по карманам.  Часть листов уже не влезала туда, и тогда начиналось самое мучительное. Он вытаскивал все свои рукописи, по несколько раз перечитывал их, нервно облизываясь, затем брал отложенные и с грустью смотрел, как пляшут на них жаркие языки пламени.
  Там, в стихах, каждая строка дышала счастьем и любовью, воскрешая ту, имя которой до сих пор отзывалось болью в его сердце.
  Из мира грез его вывел колючий промозглый ветер, хлестнув дробью льдинок по щекам. Вжав голову в плечи, постоянно спотыкаясь, плелся Он по хрустящему заснеженному сушняку на большом, изрытом бульдозерами пустырю.
  Фонарь на строительном вагончике тоскливо поскрипывал, покачиваясь на ветру и оживляя уродливые тени, три из которых отделились от экскаватора и вплотную подошли к нему. «Тени» были упакованы в одинаковые черные кожанки и шапки-желуди, надвинутые на глаза.
- Козел вонючий – прошипел один из подошедших, ухмыльнувшись и смачно рыгнув.
- Бомжара … ать…ять…нна – дыша в лицо перегаром, добавил другой.
- Давить таких чертей надо, расплодились как крысы.
  Он не успел разглядеть того, кто первым нанес удар; лишь вспышка резкой боли и что-то теплое, чуть солоноватое, заполнившее рот.
  Очнулся Он поздней ночью. Забитый, затоптанный, запорошенный снегом, лежал Он на заледеневших земляных комьях, раскинув руки. Лицо горело, тело ломило, и каждое движение приносило страшную боль.
  Ветер играл разбросанными по пустырю бумажками. Под щекой – раскрошенный плеер. Пленка из разбитой кассеты слегка щекотала лоб. Окровавленные, распухшие  губы искривились в подобии улыбки. Перед его глазами огненными буквами вспыхнули те последние строки, из-за которых Он столько скитался, покинув дом, друзей, уют.
  Шепот его слился с музыкой ветра и тихим шелестом трепыхающихся листков рукописи, рождая песнь песней – поэму страдания и счастья, в которой жизнь и смерть слились в единое целое.

  Лейтенант Сомов отключил раздражавшую своим треском рацию сержанта. Хмуро посмотрел на распростертое тело. День начинался – хуже некуда. Вспомнив теплую, уютную квартиру, Танюшку, щебечущую у плиты, он сплюнул и отвернулся.
- Надо же, - удивленно воскликнул сержант, подняв воротник бушлата – он еще и улыбался.
- Рад был, наверно, что от такой жизни избавился – проворчал лейтенант, вытирая грязь с сапога кипой неразборчиво исписанных листков, найденных в кармане «бомжа».