Золотая комната

Судьбой подаренный шанс — еще раз  увидеть их.  Придешь  тут в отчаяние, когда приехать никто не в силах. Вот сейчас это точно за гранью  воз-можного, как цветы на чужой клумбе из поезда, летящего мимо. Но тогда  все  казалось незыблемым, ясным,  как праздник.
Праздник немой, неназванный  и невозможный, в  воздухе  мягкий золотой свет. У всех присутствующих  ласково-внимательные лица: все  боятся  спугнуть этот праздник — кратчайший момент, когда забыты  раздоры и  горечи... В такие  минуты  исчезает обыденность, царит одухотворенность. Трудно  представить, что  все мы  после  этого вскочим,  вырвемся из золотой комнаты, грубо закричим  на  детей и погоним  их  обедать, а они  снова  подерутся...
Это  потом. А пока мама с папой опять пристраиваются по краям  нашей немаленькой   компании, хотя они тут   самые  главные.  Это  их  идея — собрать нас всех  здесь и сейчас.  Мама   обиженно-гордо молчит, очки все-таки не  сняла, она явно не хочет, чтобы  мы  запомнили ее  пожилой, с глубокими морщинами, мешками под глазами. Да и очки славно-удивительно ей идут — ее  иконное и   строгое лицо становится еще  тоньше, еще  собранней. Кстати и коричневая по-лупрозрачная  оправа очков, будто нарочно подобранная к ее новому  платью. Тонкий бело-коричневый лиственный  узор  прихотливо струится,  взрываясь мелким горошком.
“Хороший шелк, —  говорит  по  дороге мама, — нежаркий, неэлектрический. Но дороговатый.”  Мама по-прежнему  боится  тратить  на  себя, у нее  две  взрослых дочери — это я и моя младшая  по рожденью сестра,  которая  старше по жизни... Но шелестящий  японскими листочками шелк  мама  все же  не отринула, и незаметно- удобно легли на него мелкие  белые  бусы  под  жемчуг... Ну  извини, извини, конечно, не “под”, а настоящий жемчуг, потому что меленький, неправильной  формы, это крупные  белые — те “под”  жемчуг. Рукава  подвинуты  высоко к  локоткам — мама любит на три  четверти, и меня   приучила к  таким же:  независимо от фасона, я тоже  теперь подвигаю их повыше либо вообще  обрезаю.
Стойте, а  серьги ведь тоже такие, жемчужные! Это откуда?  “Случайно!” — будет восклицать мама, но я-то знаю — она  всегда все берет про запас, и эти серьги,  она  купила три года назад, когда бус не было в помине. Точно так же было  с моими декоративными  цепями — они лежали себе в шкатулочке, а потом  были отданы мне  к моему  белому  платью. Хорошо, хорошо, я  не спорю,  или потом  разберемся...
А что это папа такой  грустный  сидит? Кажется, еще  вчера  был не против этой затеи всем  собраться именно по этой  причине. — “Да отстань, доча, — будто говорит он, — мне просто  жарко в новом  костюме, летний называется.” —“Правда! Ведь прежний у тебя был не такой. А этот с  косым накладным кармашком... Но тогда зачем, если в нем  жарко?” — “Не видишь,  коричневый.”
Я поражена. Действительно, это так — одежда  на них обоих  в коричневых  тонах сегодня! Не мама ли со своим железным  характером настояла  на  этом? Помню, и у меня с  милым было что-то подобное — у него небесно-синий  костюм, и у меня  платье с синим  корсажем и  жилеткой, мама  говорила — “кантилена”.
Коричневая кантилена папы и мамы и вообще соблюдение  такой  кантилены — это   неумирающая семейная  черточка. Так что костюм новый у папы — это   событие непростое, не будь его, пошел бы в рубахе с коротким  рукавом, а вот  галстучек с  крохотной  японской веткой — давний. Неужели еще и с этой  ветки  слетел листочек, вторя маминой  листве?
Да,  представьте, слетел.  И я тоже  слетела с их  ветки, оторванный листок, ни в мать, ни в  отца, оба  приличные люди, а я до таких лет дожила — никаких достатков, ничего не добилась.
Моей черноглазенькой дочке пришлось  надеть  чужое  платьице, своего ничего красивого у нас  нет. Находчивая  сестра прицелясь, выхватила из необь-ятного шкафа нечто белое в  бантиках и оно тут   же  пришлось  впору. И подала  газовую ленту  в тон. Ах, ну  только  она  умеет так  украшать.  У сыночка оказа-лась, к  счастью, новая розовая  рубаха, и сам  такой  розовощекий, точно  персик,  улыбается  сладко, и дочка стоит с ним  рядом, ну надо же, кто  знал, что они   через  пару  лет  так  возненавидят друг  друга. Сынок  подает рожицу  прямо в объектив, а  дочка примостилась  боком, и это  тоже сбывается в жизни: он требует, а  она с усилием и заминкой  просит.
Рядом с сыночком моя  младшая  племянница, сестрина дочь — на ней великолепная накидка с гипюровой оборкой  и тоже  бантом зеленым в тон  ги-пюра. И хитренькая  же она, попала  рядом с  сыном, которого  признала  из всех нас  первым, а  также  рядом с дедулей в коричневом  новом  костюме — она всегда притягивается  к тем,  кто ее любит. И  держится младшенькая - как  арти-стка, лукавая, легкая — потом, после занятий  по психотренингу она  поступит  на хореографию и пойдет, и  пойдет покорять.
Добрая  девочка — единственная не отвернулась от нас  после всего... Писала моей  черноглазенькой  письма, высылала  фотографии... Интересно, вот эту  золотую  комнату  она  помнит ли?
Итак, в  центре она с  моими  черноглазиками, папа и мама с  краю и рядом  с  мамой ее мать, наша бабушка. Лапушка, в  вечно засаленном  халате, принарядилась  сегодня  в коричнево-кирпичное креповое  одеяние, увенчанное черным  зубчатым  гипюром. Боже  мой, да они  сговорились  насчет  этой коричневой кантилены. Ах, пампушечка медовая, сколько у нее  есть еще  ненадеванного, нового, что она  полжизни берегла. Кстати,она  тоже  в  очках, как  и  мама, и наверно поэтому  они еще  сильнее стали  похожи в последние годы, особенно  глазами   и носом,  крыльями  бровей. Миленькая моя баба, ты от слепоты  меня  лечила, по  больницам  со мной мыкалась, а  сама  всю жизнь проходила  в  очках — “слабэньки, троху  дальни “ — проговаривала  ты, а вон какие  толстые  стекла.
У мамы и бабушки  такое  скрытое  терпенье в лицах,  их  поджатые щечки и ротики  такие молчаливые. “Высидим, вытерпим!  — И вы, детки  сиди-те, терпите...” Да ты, бабуля, не  томись, ты посмотри, какая у нас-то с тобой кантилена,  ты как  знала со  своим  черным  гипюром, что я в легкой  черной кофточке окажусь. Тебя посадили и бегают, утомили  до  потери  пульса, но ты не томись, сейчас поедешь от  этой оравы в деревянненький  домик  за  больницей, снимешь кирпичный  наряд, запихаешь опять в  шкаф  лет на  пять и пойдешь в старом  сарафане на  лавочку в  огород.  У тебя   в хате  все  тот же старый  диван  и  кровать с  шишечками — от матери, когда она   купила новую  мебель.
Помнишь,  ты  мне   однажды   гардины - рыжие, тюлевые, трехметровые - подарила? А я ничего тебе не подарила, так и мыкаюсь в  нищете всю жизнь , но ты не обижаешься, так  ведь?  Ты знаешь, что я  деньги  не на  дело трачу, но никогда не рыпишь на меня, я у тебя любимая  внучка,  “хай його бис!” — бормочешь ты. И мама вешает  тебе на  шею пресловутую ниточку  бус под  жемчуг. И ты ниче-го. А мама тоже!..  Хочет, чтобы  все вокруг нее в ее бусах  сидели,  елки!  Так-то мы с бабулей  похожи  больше, чем  с мамой, только  здесь — бабуля в  бусках, а я нет.

Я стою  чуть позади, рядом со мной  старшая племяшка и сестра. На старшей племяшке черный   крепдешин в  ало-белых  хризантемах, вырез формой  повторяет мой, а язык мой немо повторяет  ее  запальчивые слова. Ах, котик, неужели  я лишь бедностью тебя  разгневала так? Ну езжу  без гостинцев, ну,   не умею зарабатывать,  но кого я обидела этим, кроме  себя?  Ах,  детей сделала уродами? Но  они не воспринимают это  так  остро, как  ты, они маленькие...
Ты у нас  пугающе  красивая девочка, умница, в  твои шестнадцать иметь такую молочную кожу, такой  лик  царевнин — опасно. И твоя непомерная гордость, надеюсь, тебя защитит. Но когда я тебя качала двухмесячную, знаешь, я уже так  жарко любила тебя, что и потом всю обратную дорогу  в  поезде продолжала раскачиваться, привыкнув к твоей  амплитуде.  Нет-нет, про пеленки не  буду...
Наконец, трудно узнать в высокой  женщине рядом с  племяшкой свою родную сестру. Нас и раньше не признавали за сестер — я маленькая и черненькая, она стройнющая, как модель, худощавая, пепельные кудри. Я растеряха, она  властная и ловкая.  Она в детстве дразнила меня “самое  главное в жизни деньги”, и в институте  - “самое главное в жизни  власть” , да и  сейчас так властно  смотрит на всех, как бы  говоря: “Вы  здесь, потому что этого хотела я, самое  главное  здесь я.”  Я тоже  здесь, потому что  так  хотела она, и она уговорила  меня, а я всю  свою  семью.  Мы  вообще одурели, ехали за  столько  верст, заняли  денег.  Но она  хотела  делить  наследство, а я не  хотела  делить при живых бабках-дедках, вдобавок  на  вокзале  дети подхватили вшей,  я морила всех керосином и так  далее, а потом  мы  оказались не те  люди, с нами стыдно  ходить по проспектам  родного города... 
А были  ведь  времена — мы ездили друг  к  другу  через  города, через   моря... В институте у сестреночки  обнаружили  затемнение в легких, я мчалась, банка  нутряного жира  в сумке, мед... А еще  в тайгу-то к  ней  тряслась, двое  суток  по поселку  искала... Подумать только. Ходили  через  дождь  деток крестить. Варенье  вместе  варили. Смеялись  сутками, сестра  моя, птичка моя, ты не забыла  об этом, надеюсь?
Костюм сестры из смесовой  ткани отливает серебром, как скафандр, пепельные  волосы клубятся  облаком, а  серые глазищи так хороши, что согласишься с чем  угодно.  Ты хочешь, чтобы я поверила, что я такая  ужасная? Ладно.
Как  холодно. А может, просто я   опять не то надела.  На мне случайная кофтень, случайная  пестрая  юбка,  дешевые  синие  серьги,  мне еще   далеко  до писательства, я  так молода еще, так  смугла...
Но мне холодно оттого, что за моей спиной качается   старинный  фре-гат  и студеный  ветер  дует с моря.  Это корабль из “Детей  капитана  Гранта”, на нем  уже наверняка находится чудный Роберт Грант по  имени Яков  Сегель, который  машет  мне мальчишеской  рукой. Из радио как в  детстве выплескива-ется --“Веселый ветер, веселый  ветер... Моря и горя  ты обшарил все на  свете...” И незаметно переходит в  начальную увертюру... Потому что  история нашей  семьи  такая грустная, и начиналась она так  давно и так  драматично... И эта  музыка  всегда  очень выражала маму с папой - с  одной стороны они героические люди, эпические борцы, главный  инженер и главный  агроном  МТС, даже  книжка  дома была -”Повесть о  директоре МТС и главном    агрономе”... а с другой -  нам так  не прожить нашу  жизнь, как они  смогли.  Они зовут, а мы  медлим. Вот так  же  зовет меня с  собой мальчик Грант, который  искал отца.
Куда  он зовет?  Да я не знаю!  Я в  этот момент не думаю, почему  тут  нет наших с  сестренкой  мужей, которые, по ее выражению “опять пьют, как пить дать” - взяли бочонок  разливного пива и  сидят  где-нибудь в саду, говорят  о рок-н-ролле.  Я в этот момент не хочу  знать, какие ямы себе  готовлю,  как  сестра  прогонит и  осудит меня, как заболеет потом и будем мы с ней  жить в  вечной  печали. О,  я  еще улыбаюсь беззаботно, и  меня поднимает, баюкает  важность происходящего. Главное не то,  кто и в чем тут  сидит, просто мне дороги  даже   мелочи. 
Главное — это  мягкий  золотой  свет, заполнивший чудесную золотую комнату с белыми креслами  и столиками с гнутыми ножками, с фрегатом  за  спиной,  который тоже  в  золоте и  синеве, и посреди  этой красоты все мы, на миг сосредоточенные, нежные.  Пока играла  увертюра Дунаевского, мы успели  посмотреть друг на друга  с  теплом и надеждой — перед тем,  как встать и уйти в разные стороны, чтобы потом не встретиться никогда.