Морозовая клюква

Мы с мужем получили распределение после института в Кировскую область. Должны были отработать три года в Верховенском лестрансхозе на маленькой станции с громким названием Великая. Муж получил должность инженера, а я начала работу сменным мастером. Посёлок был крошечный. «Квартиру» дали в бараке. Дров для печки привезли. Баня раз в неделю. Это был сто первый километр.
После тюремного заключения многим нельзя было жить ближе ста километров от крупных населённых пунктов. Вот станция Великая была уже сто первым. Как ни странно, но я не чувствовала себя виноватой ни перед государством, ни перед людьми, а всё-таки три года не имела права никуда уехать из этого забытого богом, затерянного в тайге посёлка. Молодой специалист!
Остальное народонаселение посёлка так или иначе было связано «с местами лишения свободы». Многие отсидели не по одному сроку, и женщины в том числе. Даже некоторые детишки попробовали тюремных щей: они там просто родились. Жизнеутверждающая сила материнства так велика, что и в тюрьме женщины умудряются рожать.
Быт худо-бедно наладили. В работу втянулись быстро. Но чувствовали себя постоянно инородным телом в этом сложившемся маленьком, тесном мирке людей, для которых преступление - понятие относительное, людей, говорящих на своём жаргоне, да ещё и c местным вятским говором. Сначала нужен был переводчик. Однажды я не выдержала и, насупившись, стала отчитывать огромного детину за то, что он безбожно ругается матом. Он был так искренне удивлён и сначала не понял, что я от него хочу. Потом, вытаращив от изумления глаза, сказал, что «мы и не ругаемся, мы на ём говорим». Я отступилась. Мат-то как раз я переводила быстро, а вот местный говор... Говорят быстро, на «О» и много непонятных слов.
- «Люю- юсь! В могозин-от пойдёшь ли? Говорят товары новы привезли.
- Погодитё, огород докопаю и пойду.
- Ленк. Сколь у тебя мужик ядреной да баской!
             Человек универсальное создание и привыкает ко всему (к хорошему почему-то быстрее), привыкли и мы.
Иногда в посёлок приезжали «вербованные» за «длинным рублём», и надо сказать, зарабатывали совсем неплохо. Но жили они, как правило,  отстранённо. Местные не прощали «чужакам» их принадлежности к большому миру городов, свободы передвижения. Это были люди с «воли».
Однажды приехала молодая пара откуда-то с юга, с Азовского моря. Ребята были молодые, очень приятные. Женаты они были недавно.  Решили быть независимыми от родителей и построить свой дом. Володю направили в тайгу, на делянку валить лес. Он уезжал в пять утра и возвращался затемно. Галю на завод, ко мне в бригаду.
Завод - два деревянных барака, продуваемых насквозь. В одном три пилорамы, несколько станков, в другом пара станков и огромный длинный транспортёр. Лента транспортёра подхватывала горбыль, доски и брусы от пилорам, провозила через оба барака, где каждый снимал нужную ему доску, потом выносила остатки на улицу, а там, возле каждой эстакады, снимались доски определённых размеров, опиливались и аккуратно складывались в штабеля. Вот и вся недолга. Просто, как божий день. Просто, когда ты знаешь как одному управляться с двусторонней пилой, просто, когда знаешь где и какая доска, просто, когда есть навыки, а когда тебе девятнадцать лет, когда мороз ниже тридцати, когда замёрзшая доска звенит, как ледышка и от пилы отлетают зубья, да ещё на тебя с издёвкой  смотрит не один десяток глаз: «А кто тебя сюда звал?», и плакать нет смысла, потому что слёзы замерзают на таком морозе, то тут уж пан или пропал.
Галя работала до изнеможения. Металась от одной эстакады к другой, пропускала свою доску или не хватало сил вовремя сдёрнуть. Над ней явно и откровенно издевались. Метрах в двадцати напротив шёл другой транспортёр, там разделывали нераспиленный ствол. Работали одни мужики. Они тоже наблюдали за новенькой. Иногда отпускали сальные скабрезные шуточки, но она, сцепив зубы, молча работала. Так продолжалось надели две. Однажды в перекур к ней подошёл мужик лет пятидесяти. Все его звали Лёха-рябой, хоть рябым он не был. Он стоял, засунув руки в карманы, и смотрел, как она опиливает доску. Потом процедил: « Ты, чудо, не мельтеши. Чо скачешь, как вша на гребешке? Меньше будешь сигать, больше успеешь. Давай помогу». Взял у неё из рук пилу и показал, как надо протягивать её на себя, а ногой придерживать доску. Так, оказалось, работать вдвое быстрее. И, повернувшись к бабам, рявкнул: «Вы, шаболды, пошто девку замордовали? А ну у меня!». С тех пор бабы стали помягче, а потом, глядя, с каким упорством и азартом работает эта девочка, почти ребёнок, стали называть её Галюся. Мужики ещё какое-то время подшучивали над ней. Как-то подошёл молодой парень с кружкой горячего чая: «Малявка, хочешь чайком угощу? Согрейся малёхо». В кружке была какая-то странная мутная жидкость кирпичного цвета. Краем глаза она увидела, что мужики перестали хохотать и смотрят на неё, бабы тоже притихли. Она почувствовала за всем этим подвох, но отступить уже не могла: на миру и смерть красна. Отпила несколько глотков этого отвратительного пойла. После короткой паузы - взрыв хохота. Хохотали все. «Ну как? Согрелась?». Это был чифир. В голове плыло, сердце бешено старалось вырваться наружу. Вскоре и мужики оставили её в покое.
Под Новый год приехала Галюсина старшая сестра с Урала. Нас пригласили на пирог со странным названием «курник». В русской печке на углях стояла здоровенная сковорода, а на ней... чудо кулинарного искусства, пирог с потрясающей румяной корочкой, начинённый картошкой и курятиной. Сверху в нём было отверстие, в которое периодически подливался терпкий куриный бульон. И всё это источало умопомрачительный запах. Больше я никогда в жизни не ела такого вкусного пирога. Может потому, что у меня не было русской печки?
Жизнь в посёлке шла своим чередом. В аванс и в зарплату напивались, дрались, пели песни. После бани раз в неделю напивались, дрались, пели песни. И ничего не происходило. Среди местных особо драчливыми были три брата: Витька, Сашка и Колька, с необычной фамилией Музыка. Витька - самый старший. Ему было уже двадцать семь  лет. Первый свой срок от отсидел ещё «по малолетке». Работал он рамщиком на пилораме. Зарабатывал хорошо, но, главное, был необыкновенно хорош собой. Не одно женское сердце в посёлке сохло по нему. Как-то в обеденный перерыв, сидя в бытовке, мужики стали подшучивать: « А чо, Вить, есть такие бабы, которые тебе не по зубам»? Витька лихо заблестел серыми глазами. И пошла перепалка. Витька завёлся, расхвастался  так, что всем стало смешно. И вдруг кто-то ляпнул: «А с Галюсей справишься»? Повисла пауза. «Запросто». Ударили по рукам. Мужики постарше молчали. Никто не вмешивался. Игра началась.
Витька ретиво бросился «покорять» Галюсино сердце. Она отшучивалась, не принимая всё всерьёз, но в какой-то момент поняла, что притязания его совсем не шуточные. Прошла неделя, вторая, третья, Витька не давал ей прохода. Она видела, что все внимательно наблюдают за происходящим, но никто и не думает вступаться за неё.
Зимой темнеет рано. Возвращаться после второй смены в одиннадцать часов страшновато, потому что в посёлок иногда забредали волки. Шли обычно с палками. Какая ни есть, а защита. В одну из ночей Галюся особенно торопилась домой: у Володи был выходной и он готовил ей сюрприз. Она уже шагнула на крыльцо, взялась за веник, чтобы обмести валенки, как кто-то сзади грубо обхватил её. Вместо того, чтобы закричать, она вцепилась изо всех сил зубами в чужую руку. Этот «кто-то», дико взвыв, отпустил её, а она, схватив свою «сопроводительную» палку, от души огрела незваного гостя. Быстро скользнула за дверь и накинула крючок. Раньше Галюся ничего не говорила Володе. Думала, что всё как-то уладится, но теперь пришлось рассказать. Он старался встречать её с работы.
Витька не мог пережить такого позора. Над ним потешались все, кому не лень. Он просто озверел: «Силой, но возьму»! Игра продолжалась, но она переставала быть смешной. Кто с интересом, кто с затаённым злорадством, кто просто с любопытством ждал чем это закончится, но предполагали, что ни чем хорошим.
Пилорамы работают с жутким грохотом, втягивая огромные стволы и сжимая их своими зубчатыми тисками. А стволы деревьев плачут от этих смертельных объятий. Если это была берёза, то можно подставлять ладошку, потому что сок не капает, а течёт струйкой. Если это была сосна, то она покрывается каплями смолы, как испариной. Галюся грустно думала об этом, сидя в подвале под пилорамой. Сегодня её смена была здесь. Самая трудная смена: нельзя встать в полный рост. Надо отгребать опилки, сыплющиеся из-под пил в подвал, на деревянный транспортёр. В какую-то минуту  не убрала большую щепу, та перекрыла просвет под рамой и он забился. Через минуту к ней спрыгнул Витька. Дёрнул резко за руку, повалил на опилки и так рванул на ней куртку, что все до единой пуговицы отлетели к чертовой матери. Кричать было бесполезно. На верху стояла гробовая тишина. Выключили соседние рамы и молча ждали. Она замерла на секунду, глядя прямо в его налившиеся кровью глаза, и швырнула в них горсть сырых, пропитанных смолой опилок. Витька от боли и неожиданности подскочил, ударившись со всего маху головой о брёвна, потом на ощупь вылетел из люка, как пробка от шампанского. Все с изумлением смотрели, как он кружится на месте, а когда поняли в чём дело... Стены и потолок барака ещё долго дрожали от гомерического смеха.
Через день Галюсина смена была в цеху у транспортёра. Витька пришел не бритый, угрюмый, молчаливый, он с остервенением отбрасывал доски и брус. Она неподалёку сдёргивала с напарницей тяжелый брус. В воздухе носились шаровые молнии. Все поняли, что именно сегодня что-то произойдёт.
Витька, зло усмехаясь, бросил сначала брус, потом завалил его досками да так, что одна доска упала, задравшись концом вверх. Не успев вытащить брус из-под досок, Галюся поняла, что сейчас в проём в стене цеха транспортёр утащит его дальше, а  поднятая доска воткнётся в стену и будет завал. Так и произошло. Не долго думая, она дёрнула доску на себя, и вся эта махина стала прижимать её к деревянной стене, сползая с ленты. Пока нажали кнопку «стоп», прошло ещё несколько секунд. Галюся стояла распятая досками, широко открыв глаза и открывая рот, как выброшенная на берег рыба. Витька в два прыжка оказался рядом. Громко что-то тарахтел, суетился. Мужики отбросили его в сторону, раскидали завал, аккуратно положили её на пол. У неё уже горлом шла кровь.
Я узнала о случившемся  через несколько минут. Позвонила на станцию. До ближайшей больницы тридцать-сорок минут поездом. Через восемнадцать минут должен был проходить «товарняк». Дежурная связалась с машинистом. Он не мог полностью остановить груженый состав, мог только максимально снизить скорость. Выбора не было и времени тоже. Принесли из бытовки старое солдатское одеяло, положили беспомощное тело, и восемь здоровых мужиков, сменяя друг друга, побежали в ночь. У них оставалось пятнадцать минут. Бежали молча, тяжело дыша, стараясь не трясти эту хрупкую умирающую девочку. За это время Галюся несколько раз приходила в себя. Смотрела сквозь морозный воздух в черное зимнее небо, а яркие колючие звёзды равнодушно смотрели на неё. У них была своя жизнь в бесконечном пространстве космического холода. Она ощущала этот холод на себе. Обрывками сознания запомнила яркий прожектор тепловоза, топот тяжелых мужских сапог по щебёнке, лязг вагонных колёс...Она уже не видела, как четверо запрыгнули в вагон, остальные четверо подняли одеяло вместе с ней, как в жуткий мороз мужики дружно сняли с себя ватники, два постелили под неё, двумя другими укрыли, и по очереди, грубыми заскорузлыми от работы руками, придерживали её голову, поправляя растрепавшуюся косу. Ничего этого она уже не видела и не чувствовала.
Очнулась Галюся только через несколько дней. Дышать было невыносимо больно: переломаны рёбра. Досталось ей крепко. Старенький доктор, выходя от неё, только разводил руками: «В чём только душа держится»? Через день ей делали межрёберную пункцию. Откачивали жидкость из плевральной полости. Это была мучительная процедура, но Галюся только сжимала зубы и закрывала глаза, а когда открывала, то они были мёртвые от боли. Володя не отходил от её кровати.
Через несколько дней появился следователь. Но она весьма странно повела себя с ним. Говорила, что ничего не видела и не помнит, а если следователь начинал «загонять её в угол» своими вопросами, то она отворачивалась и говорила, что очень устала.
Чем всё закончилось, она не знала, но Витьку не забрали. Зима подходила к концу. На улице витал предвесенний дурман. Галюся медленно, но поправлялась. Ей захотелось клюквы, она запомнила этот вкус с детства, когда ездила с родителями в Ленинград. Ей покупали в магазине «Восточные сладости», что на Невском, клюкву в сахарной пудре. А сейчас ей хотелось «морозовой» клюквы, но купить было негде. Володя не нашел.
Через пару дней она проснулась от странного запаха. Ещё не открывая глаз, она несколько минут втягивала воздух. Пахло свежестью... не понятно. Открыв глаза, она увидела посередине палаты огромное ведро, полное крупной спелой клюквы. Ягоды были яркие, подёрнутые лёгкой морозной дымкой и среди них кое-где проглядывали попавшие туда случайно иголки хвои. На ягодах лежал клочок бумаги, а на нём карандашом написано: «Малявка, жуй витамины. Поправляйся». Володя застыл в дверях: «Откуда»?! Заглянула в палату вечно ворчащая нянечка тётя Поля: «Кода уж тебя выпишут? От посетителев не отобьёшься. Пришли вон сёдня на урков похожии. Хотела в их матом пульнуть, да вроде не охальники. Принесли вон тебе». Володя с Галюсей засмеялись.
Земля парила, освобождаясь от снега. Пробыв ещё немного на больничном, Галюся вышла на работу. Бабы рассказали, что Витьку мужики наказали по-своему, но так и не сказали как. Только после «наказания» ему пришлось уехать из посёлка. О нём старались не говорить, но он сам напомнил о себе. Галюся собиралась уходить домой. Смена закончилась. Уже начинались долгие светлые летние ночи. Но не успела она  отойти от бытовки, как перед ней появилась странная фигура. Она подняла голову и наткнулась взглядом на серые Витькины глаза. Что-то блестело у него в руках. С перепугу ей показалось, что у него в руках нож. Но это был ключ с каким-то длинным блестящим брелоком. Она попятилась, но спиной на кого-то наткнулась и испугалась ещё больше. Сзади стоял Леха-рябой: «Не тушуйся, малявка, он тебя не тронет. И ни- кого уже не тронет». Витька как - то жалобно посмотрел на неё: «Я только поговорить хотел», круто развернулся и ушёл. Галюся благодарно заулыбалась: «Спасибо, дядя Лёша». Он смущённо крякнул и выдавил: «Ты это... Никого не бойся». А она, всё ещё улыбаясь, заспешила домой. Впереди у неё была целая жизнь, к тому же Галюся ждала ребёнка.