Я плачу только по пустякам почти дневник

 Я плачу только по пустякам (почти дневник)

 «И мы встретимся в раю.
 Молодые и красивые!»
 Елена Исаева.
 
 «Всё же ещё не спето.
 Место в каком раю?
 Только оставь мне душу,
 Душу кого люблю».
 Б.Г.


Знакомство…
Я познакомилась с ней впервые в 12 лет. Я пришла домой из школы. По дороге я слушала птиц и думала: «Какая же противная эта Ленка! Я считала её другом, а она за моей спиной шушукалась с теми, кто меня ненавидел». Красивый подъезд. Светло-коричневая плитка на полу. Лифт. Две железных двери – повод для осознания себя принцессой в Замке. На пороге растерянная мама: «Хочешь супу, Оленька?» «Да хочу»,- я голодна. Медленное осознание – в ней что-то не так… ходьба по коридору, длинному красивому паркетному коридору. Растерянное лицо брата…. «Оля… папы больше нет. Он умер». Умер? Странное ощущение пустоты. Равнодушия и даже веселья. Умер? Попытка выдавить слезу и, понимание того, что плакать не получается, да и не хочется. Объятия, слёзы матери. Гнетущая тишина в квартире. Слова Тёти: «Она такая у вас равнодушная, не проронила ни одной слезинки!» Это про меня- Понимаю я. А мне всё-рав-но, что говорит Тётя.
 Наспех принятое решение: «Оленька, ты не волнуйся, мы отправим тебя к тетё Фале. Ты поживёшь у неё недельку. Ладно, дочка?» «Ладно»,- отвечаю не понимая. Странное ощущение новизны – Я? буду жить не дома!? Собираю вещи. Уже стою около пятиэтажки около метро Измайловский парк. Белая красивая 5-ка. Моя новая жизнь, жизнь «без»? Или «с»? непривычно маленькая квартирка, необыкновенно чистая. Приветливая тётя Фаля: «Ты будешь, Оленька, жить в этой комнате». Тяжёлые покрывала. Тёмно-коричневая мебель. Запах старины. Отсутствие напоминаний о том, что произошло. Тихая неспешная жизнь, почти счастливая. А что произошло? Он умер? Где? В больнице? Остановилось сердце? Как это? Разве сердце может остановиться? Кухня. 5 метров. Газовая плита. Живой интерес к жизни.
Попытка осознать отсутствие человека.
 Тараканы? У нас в квартире их нет, а у вас есть. Хочешь масла? Нет. Не хочу. Люблю всё солёное. Мне всегда папа бутерброды намазывал паштетом и клал сверху колбасу, или икрой, и так каждое утро. У нас нет икры. И паштета тоже. Только масло. Но масло тоже дефицит. И сметаны мало. Я могу тебе дать только чайную ложечку. «Теперь ты будешь есть другие продукты. Привыкай, милая. Вам будет трудно»,- Тётя Фаля прямолинейна.
 Я прогуливаю школу. Это радостно. Я ненавижу школу, а особенно Катю. И тех, кто смеётся за моей спиной. А я вот приду в школу и скажу… А что я скажу? Я пришла и сказала. Да ничего я не сказала. Молча отвернулась от всех и стала смотреть в окно на слякотную улицу. Надо жить дальше… надо жить. Голоса девочек за спиной: «Оля, а почему тебя не было в школе целую неделю? Ты опять болела?» «Нет. У меня умер папа». Они не знали как реагировать. Они не были знакомы с ней вообще. Ком в горле в ответ. Похлопывание по плечу. Первые тихие слёзы в кулак, почти внутрь себя, так.. для приличия. Все ожидают слёз – я пытаюсь выдавить их из себя. Не выходит. Делаю вид, что плачу. Так проще.
 Вечер. Я сижу на подоконнике. 8-й этаж. Высоко. Хочется проверить перестанет ли биться сердце, если я спрыгну. В этой комнате лежал он. Я гладила его по голове. А он смотрел на мою маму – Лена, какая же ласковая у нас выросла дочь… какая ласковая. Подоконник холодный. Опять у тебя поясница голая? Да. Мне колготки стали малы. Сползают. В руках чёрная тетрадь. И мамина записная книжка. Я пишу что-то. Пишу стихи. Кажется, получается? Или показалось? Приехал мой дядя. Я забираюсь к нему на коленки. Он гладит меня по голове. Я понимаю – не то. Всё не то. Никто не погладит меня так, как папа.
В тёмной кладовке уютней. Там никто не отвлекает. Порчу глаза. Темно. Тусклая лампочка. Зато мама не найдёт. Можно спокойно писать дневник. Что там? Мысли… стихи… мысли.



 Мраморные глаза. Мне 18. Ты не любишь меня, да? Ты больше не любишь меня? Да. Я не люблю тебя. Срываюсь с места. Метро. Эскалатор. Подземный переход. Снова метро. Автобус. Боже я не помню! Где он живёт? Где он живёт? Мне надо поговорить, мне надо поговорить с ним. Он передумает, я скажу ему, что я не смогу так и он передумает! Быстрее, быстрее! Ну, почем ноги не слушаются, ещё быстрее! Все дома белые, боже мой, ну почему они такие белые? Не было другого бетона? Не было денег на краску? Вот. Кажется, нашла. Лифт не работает. Всё к одному. Без раз-ни-цы. Слёзы текут ручьём. Дверь открывает его мать. Леший? Его нет. Он только что уехал. Оленька, пройди. Я? Нет, спасибо. Она силой втаскивает меня в прихожую. У меня подкашиваются ноги. Выпей чаю. Я не хочу. Я пью чай. Умываюсь. Спаниель лезет ко мне с обычными поцелуями. Осознание. Я не увижу больше эту квартиру. Кухню, светлые стены в бежевых тонах. Кухонный уголок – он часто курит тут и сидит ночами в одиночестве. На полу морковь. У них есть огород. Дача. А у нас нет. Мысли не к месту. Спасибо. Я пойду. Может, останешься ещё? Зачем? спрашиваю я. Она молчит в ответ. Понимает что незачем. Не-за-чем. И не помочь ничем. Её когда-то бросил муж, бросил вместе с ребёнком. Ей было тяжелее, чем мне- думаю я.
 Мою волосы. Горячая струя воды заливает шею, выливается на спину. Мокро, приятно, ванная вся в дыму. Зеркало не показывает мне моё безжизненное лицо, зеркало за-по-те-ло, за-пот-тело? Так хорошо, так – гораздо лучше, вода смывает все печали- так говорят мудрецы. Звонок в дверь. Он. Мы стоим на лестничной клетке. Я не плачу. Я ещё не научилась плакать. Я прислонилась к холодной стене.
-Значит всё? Я не смотрю ему в глаза.
-Всё.
-Прости.
-Простила. Иди.
-Спасибо тебе.
-За что?
-Ты меня удивила. Ты не устроила истерики, ты такая сильная.
-Я? Возможно. Иди. Тебе пора.
-Не переживай. Звони.
Звоню. Подруге.
-Приезжай.
-Что-то случилось?
-Да.
-Я буду через сорок минут.
 Подруга живёт у меня. Два дня. Малыш, говорит она мне, всё забудется как страшный сон, не лей понапрасну слёзы.
 Ложась спать, я шепчу: хочу умереть, Господи, я так хочу умереть! Небеса отвечают. Мне сниться сон. - За мной приходит женщина в чёрном. Берёт меня за руку. Уточняет на ходу: это ты хотела умереть? Да. Я. Идём. Она приводит меня в дом. В доме много столов. За ними сидят люди. Столы расчерчены наподобие шахматной доски. Все о чём-то мучительно думают. Это видно по выражению лиц. Лица напряжены. Меня сажают за один из столов. Вот, думай. И рассказывают что-то, о чём я не помню. Просят решить задачу, которая не похожа ни на одну из тех задач, которые есть в реальном мире. Я в ужасе. Я не могу решить даже начальной стадии этой, так называемой, задачи. В доме много этажей. Те, кто решают хоть что-то, перемещаются с этажа на этаж. «А хочешь узнать, что дальше, там на последних этажах?»,- Спрашивает меня женщина. «Хочу»,- Мысленно отвечаю я. Она вновь берёт меня за руку. Мы выходим на открытую площадку. Сверху всё хорошо видно. Мы находимся очень высоко, а внизу- месиво из различных цветов. Столько красок я не видела нигде в мире. «Как красиво… как красиво»,- думаю я. Женщина перебивает мои мысли. «Это сознания тех, кто не достоин был сохраниться в целостном виде. Кто не смог за всю жизнь ничего осознать, познать и исправить. Это материал. Они вновь пойдут в дело. И станут цветами, жуками, насекомыми, рыбами, травой, корой… объясняет мне она. Поняла?»,- Я киваю. «А те, кто смог осознать хоть-что-то имеют шанс идти дальше». «Дальше? Это куда?»,- мой вопрос остаётся без ответа. Женщина поворачивается и уходит, уходит молча. Темно. В темноте слышен голос: «У тебя есть шанс. Есть шанс не раствориться в соцветии. Тебе рано умирать. Попробуй. Могут пригодиться даже блики на воде, запомни всё. У тебя есть шанс…». Я просыпаюсь. Подруга мирно посапывает рядом. «Ты слишком впечатлительная», – говорит она мне в ответ на мой рассказ о сне. Я соглашаюсь. Я слишком впе-чат-ли-тель-на-я…


 Боль не проходит. Сердце остановилось, а боль не проходит! Так бывает? Бывает, раз есть. Если выпить много таблеток валидола, то умрёшь или нет? Нет. Наверное, только уснёшь. Сон на время поможет, но на время! А если клофелина? У мамы в тумбочке есть Клофелин. Я знаю точно, что он там есть. Иду к тумбочке. Достаю пузырёк с таблетками. Маленький, стеклянный, коричневый пузырёк. Ну что же? Страшно? Да. Страшно. Слабая? Да, слабая.
Белый стол, на столе белые руки, утыкаюсь глазами в телефон, тоже белый… Поднимаю телефонную трубку, кому я звоню? Зачем? Позвоню ему, мальчику, который видел Её, он токсикоман, с ним так классно лежать на полу, или на холодном снегу прямо на виду у прохожих и целоваться. А они тогда шарахались, кричали нам: Психи. Мороз же! А мы не реагировали.
 У него больная почка, ему нужна операция. Он называл меня зелёной. У меня был зелёный свитер. Я купила его в Стокмане. Того Магазина нет. Закрыли. А свитер есть. Спрошу – можно приехать? Ответит- «нет». Выпью все таблетки, до последней. «Да» – поеду к нему. «Да. Приезжай».
 Еду к нему. Он сидит в кресле, в руке бутылка. Отмечаю про себя: потолстел, округлился, стал не моим, некрасивым. В нём больше нет того тощего, трогательного пацана, которого я в нём любила.
 Хочешь виски? Хочу! С вызовом говорю я. Он живёт на первом этаже. Все прохожие видят нас. Мы сидим на полу и пьём из горла виски. С книжных полок, которые напротив, на нас смотрят книги, в них стихи. Там много стихов. Его брат - кинорежиссёр. Он любит поэзию. По телевизору идёт мультик. Кажется, «Ну-погоди». Он берёт меня за руку, нежно. Пальцами, едва касаясь, гладит мои ногти, подушечки пальцев, руку, и, дальше, дальше, дальше - на пол, на кровать, на кресло, берёт меня на руки, переносит на диван. Ка-ка-я раз-ни-ца. Да никакой. Только диван холодный и шершавый. Боже мой, не чувствую тела. Ничего не чувствую! Мне всё-рав-но. Пусть делает, что хочет. Боль заставляет меня проснуться. Я всё ещё тут. Он что-то делает с моим телом. Но мне всё ра-вно. Впрочем, он почти родной. Уже 12 ночи. Три. Пять, шесть утра. «Помнишь, ты как-то не дала мне спать всю ночь, а мне надо было на работу? Вот теперь я не дам тебе спать». Ему наплевать, что мне больно. Он не знает, почему я приехала к нему посреди ночи. Но почему же так больно? Почему!?
Я вспоминаю, что утром у меня экзамен по Языкознанию. Как хорошо. Я чувствую боль. Значит живу. А языкознание я и так сдам. Это лёгкий предмет. Знание языка. Только какого?
 Я на кухне. Варю ему манную кашу. У него нет двух передних зубов. Он так и не вставил их. Его мать родила его в тюрьме. Мальчик вырос на улице. Но он добрый. Не знакомил с друзьями, когда спрашивала почему – отвечал – пустят по кругу. Я была наивна. Не понимала и не переспрашивала.
 Когда- то он научил меня целоваться, на лестничной площадке. Мы стояли у окна, около широкого подоконника. На улице было холодно. На лестничную площадку постоянно выскакивала соседка. То мусор выбросить, то покурить. Наверное, ей было одиноко. А мы, мы учились целоваться. Было смешно и тепло. Неужели все люди так целуются? Какой ужас!
 Мы долго готовились к первому поцелую – и я, и он. Выспрашивали у старших братьев, как это нужно делать. Как ни странно и его, и мой брат объяснили нам довольно внятно, как это правильно делается. Но нам не понравилось! Ненужная память. Такая глупость!
Он кормит меня манной кашей с ложки. Я никогда не увижу его больше, а он никогда не узнает, что спас мне жизнь. Но зачем она мне, когда сердце не бьётся?


Мы собираем грибы. Я, мама и Нелюбимый. Я всегда прошу лес показать мне самые лучшие грибы, и он показывает. Другим досадно. Они ничего не находят. Я нахожу. И радуюсь. Лес молчаливо улыбается. Машет ветками сосен. А я опять нашла. Нелюбимый огорчается. К нему не идут грибы, и люди к нему тоже не тянутся. Не знаю почему. Ну всё. Пора домой. Уже пора ужинать, а мы ещё не обедали! Совместим. Будет как всегда – обедужин. Не пойдём тропками. Плутать будем.
-Давайте выйдем на шоссе?
-Давайте!
 Мама перекладывает ножик в карман. «А то пакет порвётся», - объясняет она. Нелюбимый прислушивается. Слышишь? Нет, не слышу. Ой, слышу. Кажется вертолёт. Интересно, куда это он летит. МЧС. Я видел, это МЧС. Странно. Что-то случилось? Выходим на дорогу. Толпа людей. Три машины. Груда покорёженного металла. Машина. Синяя девятка. Там девочка. Перешёптываются люди. Она ещё жива. Я не подхожу близко, хожу вокруг, да около. Издалека вижу – из машины выносят кого-то.
 Кадр перескакивает. Посреди дороги на простыне лежит девочка. У неё белые волосы. Практически белые. Лет 5-ти. Голая. Абсолютно голая. Мужчина в синем комбинезоне делает массаж сердца. К тонкой руке тянутся какие-то провода. Я чувствую, что в воздухе кто-то есть. Кто-то, кого я не вижу. Нелюбимый чувствует тоже – она уже не здесь - говорит он. Её уже нет. Но они же пытаются! Может, спасут? Надежда куда-то ушла. Знаю – не выживет. Мысли вслух: если выживет, как она будет жить, с кем? Ведь погибли её мать, отец и старший брат. Мужчина в комбинезоне перестаёт колдовать над девочкой. Опускает руки. Накрывает простынёй. Всё. Я чувствую её. Она тут. Рядом. Смотрит своими детскими глазёнками на нас. На развороченные машины. На суету вокруг всего этого. Я подхожу ближе, ещё ближе, так близко, что уже невозможно не смотреть. И я вижу. Вижу чью-то ногу. Она серая и бледная. В крови. Вижу то, что буду помнить, помнить всегда –бледная почти синюшная рука мужчины и женская, более тонкая и белая, рука - переплелись и на них так ярко, что больно смотреть, блестят обручальные кольца, тоненькие обручальные кольца. Муж и жена. Хорошо, что вместе…

Я в гамаке. Рядом не любимый. Он говорит:
- Я чувствую, смерть витает здесь.
-Где?
-Прямо тут.
-Давай не будем говорить.
-Давай. Надо отвлечься.

Кабачки кто-то возьмёт и съест. Когда мы уходили, они валялись прямо на дороге, на обочине дороги. Хозяйственная сумка была пустой. В ней уже не лежали кабачки. Ужин не состоялся. Солений не будет. Дети не вырастут, не родят других детей, не изменят уже ни-че-го.
 

 Мы гуляем с мамой близ дома, около Олимпийского комплекса. Светит солнце. Уже прохладно. Эта дорога так приятна и знакома. По ней я ходила в школу. Я несла свой рюкзак, а в нём бутерброды и маленький, с голубым рисунком, термос – я не ходила в столовую, там могли отравить. Бутерброды мне делала тогда уже мама.
 Так гулко отражаются в стены домов наши шаги. Перед ногами лежит пожилой человек. В светло-бежевом плаще. Рядом на корточках сидят люди. -У вас нет валидола?
-Нет. Валидола нет…
«Надо носить с собой»,- говорит мама, - «никогда не знаешь, где застанет…». Что ещё? Проходим мимо. Люди ждут скорую помощь. Я не узнаю, выживет ли этот старик. Сердце, опять сердце. Может остановиться? Правда? Так странно.
 Проходим мимо стекляшки. Стены у магазина стеклянные, потому так и называется в народе этот магазин. Помнишь, как мы стояли в очереди за импортной тушёнкой в этот магазин? Помню. Глупо было и не вкусно. Но все стояли и мы стояли. Ничего не было больше в доме. Только эта тушёнка. Никогда не забуду её вкус. Вкус жжёной бумаги или порошка со вкусом телятины? Гуманитарная помощь. Дурацкое словосочетание. Наверное, всё же тот старик выжил. Он мог ещё держать голову и даже дышал. Я оглянулась тогда. Два раза. Ничего не менялось: ни поза, ни плащ, ни люди, сидящие на корточках.
 
 
 Той ночью я проснулась от резкого стука. Кто-то будто бы тряс меня за плечо. Было слишком тихо. Я открыла глаза. Темно. Что-то случилось. Подумала я. И заснула. Ясный, выходной день. Ассоциации с 22 июня. Ровно в 4 часа… звонит телефон. В комнату заходит брат: «Тебя к телефону». «Кто?» «Он. У него какой-то странный голос». «Оля, я не смогу приехать, у меня умерла мама», - голос и правда странный, почти не его. Сон упрыгивает в сторону окна. Быстро одеваюсь. Беру только самое необходимое. Знаю – придётся остаться, помочь. Возможно надолго. Приезжаю. Никто не плачет. Все растеряны. Когда? Ночью. В 3-30 ночи. Зачем спросила? Я знала это. Она меня разбудила.
 Зеркала закрывают покрывалами. Такая традиция - чтобы душа не отразилась и не осталась на Земле. Так всё просто и ясно. Закупаем мандарины, апельсины. Я мою посуду. Глажу покрывала. Что я делаю в этом доме? Я помогаю. Но чем? Чем могу. Почти по праздничному просто и ясно. Накрываем на стол. Едем в «Копейку. На джипе. Знакомый, совсем не родной человек помогает. Он пережил войну, Афганец. Есть дочка. Живёт с любовницей. Они так похожи с ней. У обоих не проходящее отчаянье в глазах и искорки радости, когда смотрят друг на друга.
А в магазине всё радостно. Много всего вкусного. Я хочу этот кефир. И печенье. Приезжаем домой. Даже весело. Поездка похожа не предновогодние закупки продуктов. «Я хочу апельсин»,- говорю я. Не любимый хмурится: «Это же на стол». А отец за меня: «Пусть ест, что хочет, не ругай её. Бери милая, ешь». Ему не жалко. Он потерял слишком много. А нелюбимый ещё не осознал, потому, наверное, жадный?
Уже спокойнее. Осознание почти приходит – да.
Она как кукла. Мраморная кукла. Руки связаны верёвочками. «Развяжите руки»,- говорит кто-то. Руки падают вдоль туловища. Я не хочу смотреть на это. Но смотрю. Смотрю и удивляюсь сама себе – я спокойна. Я вижу её живой – вот она улыбается, говорит, накладывает мне в тарелку еду, смеётся. А эта кукла – неужели она? Похоже на театр. Я обнимаю нелюбимого. Он плачет. Я плачу заодно. Так, для приличия.
Крик: «Встань доченька! Вставай же, иди домой! Все тебя ждут там! Все тут, посмотри же мы все тут, собрались, вставай!». Я вздрагиваю. И какой-то детский страх внутри и наивное ожидание чуда – вдруг всё-таки встанет и пойдёт? Нет, лежит. Чудес не бывает?
 Холодно так, что не чувствуются пальцы на ногах. Красивые берёзы. Здесь похоронен главарь цыган, - замечание мимоходом. Огромный чёрный памятник, портрет, его убил кто-то, а потом памятник отгрохали. Во мне просыпается любопытство. Как и в детстве пытаюсь опечалится и не получается! А раньше, когда это происходило, люди пели и плясали. И надевали самые красивые наряды. Может правильно? Может радоваться лучше? Ведь им там хорошо.
Солнечно. Морозно. Не плачется. На морозе особенно! Разглядываю с любопытством чужие могилы. Какими были эти люди? Что сделали они хорошего, что плохого? Что оставили после себя, кроме памятника? Что интересного было в их жизни? Молчат. Жаль, что на памятниках не пишут краткую автобиографию. Бросаю горсть земли, туда, вниз, как все. Осознание – а ведь кости то настоящие там будут лежать! Мои. Бррр. Зимой то червяков нет. А летом? Не хочу так.
 Молча идём обратно. Всё. Мужик в автобусе рассказывает как он впервые сдавал в органах зачёт по борьбе. Пытается отвлечь. Молодец, мужик.
На старинной стиральной машине крем от морщин - подарок сына. На новый год. «Ты будешь ещё красивей», – говорил он. Она и так красива. Там все красивые.
Хуже всего коту. Спит на её тапочках и, наверное, не может понять, почему она не приходит? Залез под кресло, заснул, бедняга. Кто его теперь покормит вкусной, специально для него приготовленной печенкой?
Новая сковородка. Тоже подарок. Красивая красная.
 Её мать вспоминает: «Когда Любочка была маленькой, мы с дедом как-то ушли на работу в «ночное» и наказали строго настрого – не пускать никого в дом. Но на работе что-то произошло и нас отпустили. Мы всю ночь пытались убедить сонную дочку открыть нам дверь. Она нам не верила. И ставни не открывала. Наш наказ выполняла. Не пустила нас в дом до утра. Такая вот обязательная была и послушная».
Тапочки голубые, меховые, с белой оторочкой. В углу стоят. Никому не нужные. Я сплю на её кровати. Я ничего не боюсь. Она и при жизни то никого не обидела, а после и подавно.
 Много народу. Всё очень вкусно. Никто не плачет. Они ещё не осознали. Труднее будет потом. После, когда они поймут, что остались одни.
 Её нет. Но она есть? Или нет? Всё ещё непонятно.

Я выхожу из булочной. Визг тормозов. Мимо меня пролетает по небу мерседес. Я вижу, что это мерседес. Всё как в замедленном кино. Кадр еле движется. Мерседес падает на крышу. У него отваливается бампер. Звон стекла. Мне страшно. Я не двигаюсь с места. Ноги приросли к земле. Ещё секунда. Беспорядочные мысли: телефон, скорую, кто там? Живы? Но прохожие уже подбегают к машине, открывают двери, вытаскивают девушку. Жива. Ни одного синяка. Девушка начинает громко причитать и никто не может понять- по чему она причитает? По убитому мерседесу или в машине был кто-то ещё? Я всё ещё не могу сдвинуться с места. Каждый день я прохожу мимо этого места. На берёзе завязана чёрная лента… По кому? По мерседесу или там был ребёнок? Я так и не заглянула в машину.

Парень в интернете. Не билось сердце? 4 минуты? А что ты видел? Я видел своего учителя, который умер много лет назад, там все красивые и молодые. Я не хотел обратно. Но врачи, сволочи… Вернули. Вернули для меня? Не знаю.

«Я стану птицей и улечу»,- говорю я.
Любимый. Рядом. Целует меня. Прощается. Холодно. Зима - слишком холодное время года. Просит прощения. Уходит. Я прощаю. Я прощу ему всё, что угодно. Сердце остановилось. Больше не бьётся. Это так просто. Оказывается это так просто. Проще чем я думала. И не однозначно. Она бывает разной.
А может, оно теперь бьётся в нём? Хорошо бы.
Плакать не хочется. Даже весело.


Птицы прилетают в дом к смерти. Перед смертью отца на дачу, в туалет, залетел через открытую форточку воробей, и два дня он умудрялся прятаться от нас. Мы обнаружили его на третий день, когда он уже обессилел. Мой отец взял его в руки, вынес на улицу и посадил на ветку, предварительно покормив. Воробей долго сидел, нахохлившись, не верил своему счастью. «Лети уже, лети!»,- шептала я. Он посмотрел на меня глазами–пуговками и полетел- тяжело, низко.
 Картины с птицами не вешают в доме. Какие глупые приметы! Приметы. Но не глупые. На стене висит картина: Птица летит через озеро. Всё в коричневых, светло коричневых тонах. Карандашный рисунок. Жизнь – карандашный рисунок?

Сон. Я бегу, бегу изо всех сил за автобусом. В нём уезжает мой отец. Мне надо, мне обязательно надо передать ему фрукты. Как же он там? Без витаминов? Я впрыгиваю на ходу в автобус. Какие-то люди втаскивают меня на первую ступеньку. Папа, вот, возьми, это тебе, от нас. Папа молчит. Улыбается, как тогда – когда я гладила его по голове в спальной, молчит… Быстрее, быстрее, автобус уже набрал скорость. Ты должна спрыгнуть! Ты должна спрыгнуть, ты должна вернуться! Песчаная дорога сливается в серую, бежевую, светло-бежевую массу. Она, как единый, дышащий, живой организм. Мама уже далеко. Я не могу… Мне страшно! Я не могу спрыгнуть! Боже. Уже поздно. Нет! Ну, остановите же кто-нибудь этот чёртов автобус! Слишком быстро! Слишком быстро. Оля, прыгай. Ты не можешь там остаться, слишком много ещё впереди, ты толь-ко при-не-сла пе-ре-да-чу – говорят мне по слогам, выталкивают меня чьи-то руки. Мне страшно. Но я прыгаю. Я отталкиваюсь ногами от первой ступеньки. Доли секунды - я лечу, между автобусом и дорогой. Ноги пружинят о серую, бежево-коричневую дорогу. Я всё-таки спрыгнула. Но, за-чем?

Я так и не научилась плакать. Я плачу только по пустякам. Кто доел мой кусок? Слёзы катятся сами собой. Я так долго представляла, как буду доедать его, медленно и со вкусом. А его съели. Оленька, это же такая ерунда! Это не ерунда – с серьёзным видом отвечаю я. Мне обидно. Я плачу. Я плачу только по пустякам.