Записки рыболова-любителя Гл. 201-202

201

Письмо от Димы от 22 февраля 1978 г.

Ленинград.
Дорогой Сашок!
За это время я успел отстреляться на военных сборах, съездить в Новгород и основательно поболеть гриппом. Во время болезни читал писателя, которого ты мне когда-то рекомендовал: Валент. Распутина /Я в одном из писем Димуле делился своими впечатлениями о "Последнем сроке" Распутина - вещи, нечаянно открывшей мне этого писателя/. Без сомнения, это чрезвычайно талантливый писатель. Настоящая, даже редкостная литература.
Но за всеми этими делами запустил и свои занятия и лекции. Теперь надо навёрстывать. Курс логики я начал с краткого обзора философии, но так увлёкся предметом, что растянул его. Придётся самое логику гнать бешеным темпом. Сегодня вот четыре часа подряд читал о Платоне. Стараюсь поинтересней. Но трудно. Трудно остро почувствовать радость Ломоносова при виде электроразряда или славу Уатта с его поршневым двигателем, когда привык пользоваться электричеством и привык даже не следить за очередными космонавтами. Так же трудно христианину, живущему утончёнными догматами Церкви и принимающему как обыденный факт всё её духовное богатство, прочувствовать предельную гениальность Платона - первооткрывателя умопостигаемого мира. Но стараюсь - по любви к Платону. На очереди Аристотель, там пара слов о Плотине и о схоластиках, и хватит. Больше никакой философии. Тем более, что всё остальное принципиально ничего нового не внесло.
Как я счастлив, что хоть под старость лет, наконец, могу в аудитории свободно говорить на любые темы. И так, как мне это хочется, без оглядки на то - можно или нет, не сказать бы чего лишнего. Церковь - остров свободы во всех смыслах. Сначала меня это удивляло, но теперь я к этому привык, - к невиданным в светских учебных заведениях свободным отношениям учеников к профессору. И в школе, и в университете, за редким исключением, один вещал - остальные внимали. Здесь же на лекциях студенты постоянно бунтуют, даже мало взирая на лица, даже если профессор - архиепископ. Часто поднимается невообразимый гам, но никогда не бывает хамства. И ещё: только что студент горячо спорил с этим самым епископом, обвиняя его чуть ли не в безбожии, - и тут же, через минуту, после звонка с урока и молитвы он склоняется перед ним же, своим высокочтимым святителем, в глубочайшем поклоне, испрашивая благословение. В миру такое невозможно.
Через пару дней делать доклад на семинаре по догматике на скользкую и сложную тему: communicatio idiomatum, то есть общение свойств (божественной и человеческой природ) во Христе. Моя бы воля, я запретил бы всякие рассуждения на такие темы. Для догматики вполне достаточно знаменитого Халкидонского ороса - определения IV Вселенского Собора о том, что природы в Лице Христа соединены "неслитно, неизменно, нераздельно и неразлучно". Эта четвёрка отрицательных определений вызвала первый великий раскол в Церкви. Но как замечательно, что они апофатичны, т.е. отрицательны. Догматы вообще все апофатичны, если и не по букве, то по духу. Они, указывая на то, что не есть Бог, как бы запрещают нам определять, что есть Бог, ибо сей предмет неопределим. В пределе (а так и утверждали многие св. Отцы) даже "определение" "Бог есть ничто" есть интеллектуальное кощунство.
Ну, до 2/III, если будем живы,
твой Дима.

Первого марта я отправился самолётом в Ленинград на защиту Аллочки. Диме я предварительно сообщил телеграммой, что буду у него первого вечером. Прилетел я где-то около шести вечера, но раньше девяти и не думал у него появляться, так как знал из его писем, что он поздно возвращается домой из Академии.
Не видел я его по меньшей мере со времени нашей поездки с Сашулей по Прибалтике и в Ленинград в 1973-м году. Кажется, тогда мы были с Сашулей и Ляцкими у него в гостях, Юра тогда был ещё, который умер потом из-за болезни почек. Но, возможно, что это было и раньше. Значит, не виделись мы с Димулей лет пять, а то и больше.
Теперь я мучился проблемой - брать спиртное или нет?
В былые времена Димуля пил вместе со всеми всё, что угодно, не отставая ни от кого из нас, но как теперь?
На всякий случай я решил прихватить с собой сухого, а там видно будет. Из аэропорта в центр города, на Невский я добрался часам к семи, вышел из метро у Гостиного двора и первым делом зашёл в Елисеевский за вином. Однако винный отдел там ликвидировали - был как раз разгар очередной кампании по борьбе с алкоголизмом. До площади Восстания мне попался всего один винный магазин и тот был уже закрыт - работал до девятнадцати. Наконец, где-то за Московским вокзалом, проконсультировавшись у отчётливых алкоголиков, я нашёл в переулке между Суворовским и старым Невским проспектами магазин, переполненный страждущим народом, где торговали вином до двадцати одного часа. Я взял две бутылки по 0,7 л белого сухого вина, засунул их в портфель и отправился потихоньку добираться к Диме в сторону моста Володарского на Народную улицу.
У дверей двухкомнатной квартиры на первом этаже пятиэтажки, где Дима жил со своей соседкой, старушкой (впрочем, не такой уж старой, просто пожилой женщиной), я появился в начале девятого.
Звоню.
Открывает сам Дима.
- Сашок! - радостно приветствует он меня, обнимает, целует.
- А ты всё такой же, нисколько не изменился! - восклицаю я, действительно удивлённый тем, что Дима выглядит, как и прежде, юношей, стройным, симпатичным, короткая стрижка, по-домашнему в летних брюках, в футболке с короткими рукавами, только вот крестик на тонкой цепочке на шее - новая деталь, но это сейчас многие носят, просто так, для красоты.
- Да и ты такой же, ничуть не постарел. Молодец! Ну, давай, раздевайся, мойся, можешь душ принять, если хочешь.
Когда я, умывшись, прошёл в его комнату, Димуля достал из шкафа бутылку красного сухого и разлил вино в приготовленные на столе бокалы.
- Первым делом, давай выпьем сразу - за встречу! Очень рад тебя видеть.
- Я тоже.
Мы выпили по бокалу.
- А сейчас подожди минуточку, я принесу закусить. Ты голоден, наверное?
- Да нет, не особенно. Курить можно?
- Кури, конечно. Я сам дома курю. Беломор, правда.
Через пять минут на столе стояли тарелки с сыром, ветчиной, горячей варёной картошкой с маслом. Пока Дима хлопотал с этим, я огляделся. В его маленькой комнате, где я часто бывал прежде, на первый взгляд мало что изменилось: прибавилось книг, целый стеллаж большой появился. Набросанный мною когда-то очень давно Димулин профиль по-прежнему украшал стенку шкафа у стола.
Я достал свои бутылки и в качестве презента - полкилограмма кофе в зёрнах, который перед этим как раз подорожал сразу в пять раз, надеясь, что Димуля не разлюбил ещё чёрный кофе, которого мы с ним в былые времена цистерну, наверное, выпили по университетским кофейням.
Мы сидели, пили, ели, курили и болтали как в те кофейные времена. Дима много расспрашивал меня о нашей жизни в Калининграде, о Сашуле, детях, Гостреме. Я отвечал, и не знал как самому перейти к расспросам. Вопросов у меня было много, но задавать их я почему-то стеснялся, даже вино не расковывало меня как обычно.
А время шло уже к полуночи. Наконец, я решился.
- Димуля, ведь я же совсем не знаю, как ты попал в Академию и вообще... как ты стал верующим?
- Очень просто, Сашок. Ты знаешь, наверное, что я подрабатывал сторожем в Успенском соборе, просто из нужды - на стипендию аспирантскую разве проживёшь? Посматривал, чтобы не безобразничали во время служб - народ всякий ведь ходит, много любопытных просто, хулиганы даже бывают, редко, правда. Иной раз и спереть чего-нибудь норовят. Работа нетрудная, в удобное для меня время, и платили хорошо.
И, конечно, я волей-неволей прислушивался к тому, что говорят священники в церкви, к молитвам, песнопениям... и ничего не мог понять. И это меня раззадорило, если хочешь, - как же так? Тысячелетие существуют эти слова, эти тексты, потрясавшие и потрясающие миллионы людей, являющиеся неотъемлемой частью культуры, нашей, русской и общечеловеческой, а я, образованный вроде человек, глух к ним, ничего понять не могу, абракадабра какая-то. И я захотел понять. Попытался вникнуть.
- И проникся?
- Не сразу, конечно. Вначале был просто интерес. Чем больше я узнавал или понимал чего-то, тем интереснее было двигаться дальше. И мне ужасно повезло - я познакомился с отцом Никодимом. Это величайший человек. Он многое открыл мне, поддержал меня, когда мне было очень тяжело, и морально, и физически.
- И ты поверил в Бога благодаря беседам с ним?
- Отчасти это так, но лишь отчасти. Это очень трудно передать. Я не могу назвать день, когда Откровение дано было мне. Всё происходило постепенно, и я сам не заметил, как существование Бога стало для меня самоочевидной истиной. Но когда я осознал это, то тут же явилось и желание поступить в Академию. Отец Никодим поддержал меня в этом желании. Поступал я на общих основаниях. Год меня не отпускали с кафедры, ну да это ты уже всё знаешь.
- И ты счастлив?
- Теперь только и счастлив, хотя я и не знаю точно, что это такое.
Этот короткий Димулин рассказ, конечно, не мог удовлетворить меня. Он мало что разъяснил мне. Вот прозвучали слова - Бог, вера. А что это такое? О чём идёт речь? Ведь у меня об этих понятиях довольно смутные представления и стыдно в этом признаться. Не спросишь же:
- А что такое Бог?
Или:
- А как это ты веруешь?
Но если не спросишь сейчас, то когда же? Никогда? Жил без этого и дальше проживёшь?
Но разве на такие вопросы можно дать сразу исчерпывающие ответы, после которых у меня не возникли бы новые вопросы?
- Ну, что Сашок? Будем спать ложиться? Мне завтра полшестого вставать. У Аллочки во сколько защита? В полчетвёртого? Я постараюсь подойти. У нас завтра день не совсем обычный: приезжает по случаю двухсотлетия Академии Каталикос грузинской православной церкви. Будет концерт силами воспитанников семинарии и Академии, я тоже буду петь в хоре. Начало в двенадцать. Правда, будет ещё и торжественная часть, приветствия, но, надеюсь, к трём всё кончится. А ты не хотел бы посмотреть всё это? Какие у тебя планы на утро? Ты же не был в Академии, у нас вход свободный, приходи, если захочешь.
- С огромным удовольствием! Только где это, я не знаю.
- Сейчас я нарисую тебе план. Доедешь до площади Александра Невского и от метро обходи по правую сторону площадь, пока не дойдёшь до забора Лавры, а там вдоль забора и через парк выйдешь к Академии. Спросишь, в крайнем случае, а у Академии я тебя встречу. Приходи к полдвенадцатого.
- Договорились.
Димуля постелил мне на диванчике, себе на полу, пожелал мне спокойной ночи, и, несмотря на выпитые вино и кофе, всегда меня сильно возбуждающие, я сразу уснул.
Проснулся я часов в девять. На кухне я нашёл заботливо приготовленные Димулей для меня бутерброды на завтрак, оставалось только сварить кофе. Я чувствовал себя бодрым и свежим, а вот как Димуля? Не выспался, наверное. И каждый день ведь в такую рань встаёт. Приняв душ, позавтракав и полистав книги, я загодя отправился в Академию, чтобы наверняка не опоздать.
Едва я вышел из метро на площади Александра Невского, как увидел Димулю, спешащего ко мне навстречу через Старый Невский.
- Я решил всё-таки встретить тебя, чтобы ты не плутал. Пойдём.
До Академии от площади оказалось минут пять ходьбы через нечто вроде небольшого парка на участке территории между Лаврой, Невой и Обводным каналом. На обращённом в сторону Невы фасаде довольно большого жёлтого здания, удалённого от набережной за решётку и огромные старые деревья, две красные вывески под стеклом: "Ленинградская духовная семинария" и "Ленинградская духовная Академия".
- Мы здесь не одни это здание занимаем, - пояснил мне Дима. - С той стороны ПТУ какое-то.
Вошли и сразу налево вниз в полуподвале - гардероб.
- Вешай здесь свой полушубок и подожди меня, я сейчас переоденусь.
Первое помещение в гардеробе, проходное, с вешалками для посетителей. Следующее, в глубине - для воспитанников и преподавателей, там бабка сидит, гардеробщица. Через пару минут оттуда вышел Димуля в своём рабочем, так сказать, облачении, в спецодежде - подряснике. Это такое чёрное платье со стоячим воротничком, облегающее тело выше талии, а ниже свободно ниспадающее до пола. И надо сказать, стройному и красивому Димуле это одеяние очень идёт, мне сразу понравилось. Да и на других оно хорошо смотрится, так как обладает удивительным свойством скрадывать дефекты фигуры, а достоинства, напротив, подчёркивать. Продуманный фасон. Скромно, строго и торжественно. Воспитанникам, кстати, позволено и в цивильном платье находиться в Академии, но не во время служб только.
По лестнице мы поднялись на первый этаж. Я немного робел, стеснялся своего костюма и галстука, но вскоре заметил, что есть и другие в обычном платье. Димуля же раскланивался налево и направо в основном с молодыми людьми в таком же, как и он, одеянии. Все они казались мне как на подбор симпатичными. Столь же приветливо они раскланивались с Димулей, обменивались с ним приветственными фразами и, что очень успокаивающе и ободряюще подействовало на меня, посматривали на меня доброжелательно, как будто даже ласково, как на своего знакомого, без тени недоверия или подозрительности.
- Вот направо - ректорские покои. Он и живёт здесь. Пройдём, если хочешь.
Мы вошли в небольшой удлинённый зал или широкий коридор, стены которого были увешаны портретами деятелей Церкви и Академии.
- Это приёмная. А за этой дверью жилые помещения. Пойдём, теперь покажу нашу церковь.
Мы поднялись этажом выше.
- Здесь только воспитанники и преподаватели молятся?
- Нет, отчего же. Любой желающий. Все верующие, которые живут поблизости. А некоторые и издалека ездят, университетские, например, часто бывают.
Затем мы прошлись по классам, обставленным дряхлой довольно мебелью. Чем-то они напомнили мне аудитории физфака и истфака в старых помещениях ЛГУ на Васильевском острове. В одном из классов курчавый бородатый парень чистил аквариум.
- Ну, как твои рыбки? - спросил Дима.
- Да вот, "кардиналы" помирали все, - парень, однако, произнёс это не огорчённым тоном, а с весёлой улыбкой, обнажившей прекрасные белые зубы.
- Это грек, хороший очень малый, - сказал мне Дима, когда мы вышли из класса. - У нас ведь много иностранцев, особенно в семинарии, и из Штатов, и из Африки, отовсюду, где православные церкви есть, готовим попов для них.
Заглянули в библиотеку с небольшим читальным залом, загромождённым массивными столами.
- Здесь много древних рукописей. У нас историки любят работать. А это трапезная. - Дима показал на помещение, через открытую дверь которого видны были длинные столы, накрытые клеёнкой, на них расставляли посуду. - Пища простая, но здоровая, и готовят хорошо. Любой может зайти и есть, если хочет.
В коридорах висели стенды с фотографиями, отражающими историю и современную деятельность Академии. На одной из фотографий, сделанной, видимо, сразу после войны, - группа священников, у некоторых из них грудь украшали боевые ордена и медали, на другом фото - поп-партизан с автоматом.
- После революции Академия была закрыта, а открыли её вновь уже после войны в знак признания патриотических заслуг Русской православной церкви в борьбе с фашизмом. В годы войны к церкви многие обратились, и церковь, как могла, поддерживала дух народа. Это признало и оценило и советское правительство, - комментировал фотографии Дима.
Отдельная витрина была посвящена новостям культурной жизни Ленинграда, где указывалось, с чем рекомендуется познакомиться воспитанникам, например, со спектаклем "Дом", поставленным по Абрамову в одном из театров.
В заключение экскурсии Дима провёл меня в Актовый зал, на стенах которого в окружении портретов митрополитов имелись и скромные, но писанные маслом портреты власть предержащих - Брежнева и Косыгина. Зал уже начал понемногу наполняться. Большинство составляли воспитанники в подрясниках, но немало было публики и в светском платье, больше молодых и женщин всех возрастов.
- Здесь преподавателей много. Эти вот дамы - языки преподают. А вон тот дяденька - из комитета по делам религий, на всех заседаниях присутствует как представитель властей. Конституцию СССР преподаёт у нас. Добрый в общем-то дядька, безвредный. Ну, я пойду. Скоро начнётся. Правда, каталикос ещё не приехал, вот-вот будет.
Когда Дима отошёл от меня, сидевшая неподалёку дама лет пятидесяти подсела ко мне и спросила:
- Дима - Ваш знакомый?
- Да, мы учились вместе в университете.
- О, это очень талантливый человек. Очень. И в языках, и вообще. Он очень далеко пойдёт.
- Не сомневаюсь.
Среди сидевших в зале я заметил несколько девушек в одеянии воспитанниц. Дима говорил мне, что у них есть и женские классы, где готовят преподавателей пения для семинарий.
Зал уже наполнился, но высшее духовенство задерживалось. Наконец, процессия появилась. Она состояла из осанистых мужчин с пышными бородами, в клобуках, рясах, с массивными крестами на груди. Среди них были и отец Никодим - Митрополит Ленинградский и Новгородский, Председатель Всемирного Совета Церквей, и Кирилл - ректор Академии, совсем молодой ещё, тридцати с небольшим лет, и Каталикос грузинский - забыл его имя.
Все в зале поднялись со своих мест и тихо стояли.
- Помолимся, братие! - раздалось откуда-то со стороны сцены. Началась молитва. Я было опять почувствовал себя неловко, как в самом начале. Большинство вокруг меня молилось негромко вслух и крестилось, но не все, у некоторых только губы шевелились, а некоторые просто стояли молча, и я успокоился.
После молитвы вошедшие расселись на оставленных свободными для них местах в двух первых рядах. На сцену поднялся Каталикос - красивый мужчина лет пятидесяти с проседью в чёрных волосах и бороде - и произнёс приветствие Академии с перечислением всех её заслуг от Грузинской Православной Церкви, именно произнёс, а не зачитал - никаких бумажек. С ответной речью и, конечно, тоже не по бумажке выступил ректор Кирилл. И до чего же красиво говорили оба! Рокочущие голоса, но слова все звучат чётко, речь льётся плавно, вдохновенно, но размеренно. Высший класс! А сколько эпитетов, каждое предложение - как стихотворение в прозе.
Ректор и Каталикос обменялись какими-то наградами, что-то вроде орденов или почётных знаков, и на этом официальная часть закончилась. Начался концерт художественной самодеятельности воспитанников и преподавателей семинарии и Академии.
Первым номером какой-то дьякон продекламировал оду "К Богу" Державина, все остальные номера были вокальными без музыкального сопровождения, "а капелло". В хоре пел и Димуля. В первом отделении исполнялись классические произведения для хора русских композиторов, больше всего Чайковского, написанные специально для церкви или просто на возвышенные темы. Димуля сетовал, что хор у них слабенький, у большинства семинаристов никакого, даже самого элементарного музыкального образования нет, что руководитель хора (из консерватории) с ними мучается, но судя по всему мучался руководитель с ними не напрасно. Прекрасно пели, да и акустика в зале хорошая. У меня мурашки порой по телу пробегали, так хорошо пели, завораживающе просто.
А во втором отделении исполнялись народные песни, русские, украинские, тоже торжественного характера. Но до конца досидеть мне не удалось. Время бежало, было уже два, скоро защита, Аллочка, наверное, волнуется, хотя я позвонил ей ещё из аэропорта, и выступать мне пришлось бы не раньше чем через час после начала защиты, но всё равно опаздывать не следовало. И как ни приятно мне было на концерте, пришлось уйти. С Димой мы не прощались, он обещал появиться после концерта на защите.

202

Защита Аллочки должна была состояться в старом здании НИФИ, расположенном во дворе главного корпуса ЛГУ (12 коллегий), в 317-й аудитории, той самой, по-моему, в которой защищал свою кандидатскую диссертацию Славик Ляцкий. Физфак в основном уже переехал в Петергоф, там же были построены и новые корпуса НИФИ, однако и в старом ещё теплилась какая-то жизнь: ленинградцы, как могли, цеплялись за старое здание, не спеша начинать новую жизнь далеко за городом, добираться куда многим надо было около двух часов. Кафедра Макарова - радиофизики, например, заняв новые помещения в Петергофе, сохранила и старые, где сотрудники бывали на работе чаще, чем в Петергофе. Ремонта в старом здании НИФИ не делалось уже много лет, всё ободрано, обшарпано и, кажется, вот-вот рухнет. Битый кирпич кое-где в коридорах даже валяется, оборванная проводка висит, - следы выезда лабораторий, с мясом выдиравшихся из старого корпуса.
На Аллочкину защиту явилась почти вся наша кафедра (благо в Петергоф не надо ехать), многие из членов которой входили в Учёный Совет: Молочнов - председатель (в отсутствие Макарова), Аида Андреевна, Линьков (профессор теперь!), Яновская, Пудовкин, Распопов. Распопов, впрочем, уже не член кафедры, а директор (!) ПГИ  вместо ушедшего на пенсию Исаева, и Борис Евгеньевич у него заместителем. Сказал бы  кто нам со Славиком об этом лет десять назад - ни за что бы не поверили! Тут и Металлова, и Гасаненко, и Кошелевский, Копытенко, Киселёв, Шумилов, Лариска Зеленкова и Свет Санна, и проч., и проч. Давненько я не видел их всех вместе - со времени своей защиты, восемь лет, значит. Все приветливы со мной, помнят ещё, расспрашивают про Сашеньку, про Гострема, о котором много наслышаны.
К моему удивлению, нет Славика, нет и научного руководителя диссертантки - Бориса Евгеньевича, людей, которых мне больше всего хотелось бы увидеть, помимо Лариски и Аллочки.
- А что Славик не приехал? - спрашиваю Аллочку.
- Остался с детьми.
- А что же ты маму не пригласила на это время?
Я знал, что Аллочкина мама, а то и тётя, часто живут у них в Апатитах, и на такое событие - защиту Аллочки могли бы отпустить Славика: обычно на все конференции они с Аллочкой вдвоём ездили.
- Мама не смогла.
- А Борис Евгеньевич?
- Его Распопов не отпустил - нельзя же, говорит, институт без начальства оставлять. Он ведь сам сюда поехал.
- А как у Славика дела с докторской?
- Написал уже и в институте представил, теперь её Пудовкин изучает - он оппонентом у Славы будет. Скоро монография Славина выйдет. Так что у него всё хорошо.
- Ну, я очень рад. Надеюсь, что и у тебя сейчас всё пройдёт отлично.
- Посмотрим.
Защита у Аллочки прошла очень гладко. Да и трудно было бы придраться к её работе, разве что к большому вкладу Славика и Юры - её соавторов по большинству публикаций. Конечно, их лидерство в совместных с Аллочкой работах было несомненным, хотя сами они считали Аллочку полноправным членом своей группы, особенно сильным в расчётах. Однако в диссертации Аллочки имелась и совершенно самостоятельно выполненная объёмистая часть - модель проводимости полярной ионосферы.
Первым оппонентом (доктором наук) у Аллочки был Михаил Иванович Пудовкин. Он свой отзыв не зачитывал, а сымпровизировал что-то вроде поэмы, впрочем, слегка затянутой, чем утомил публику, не настроенную столь лирически. Я свой отзыв оттарабанил по бумажке, но с выражением, чётко и быстро. Это публике понравилось. От ведущей организации (ААНИИ) зачитал отзыв Олег Шумилов (и почему-то на меня сослался: - Я, как и предыдущий оратор, свой отзыв зачитаю, как и положено...). Отзывы все были сугубо положительными, без существенных замечаний. Вопросы к Аллочке какие-то задавали проформы ради, но немного. Проголосовали единогласно.
Вторым на этом же совете защищался Саша Франк-Каменецкий, тоже выпускник нашей кафедры, кончал через год или два после меня, кажется, одновременно с Чмырёвым и Мальцевым. Теперь он работал в ААНИИ, а диссертацию делал под руководством Олега Шумилова. Пудовкин и у него был оппонентом, и опять лирику разводил. И здесь всё прошло благополучно, без чёрных шаров.
После голосования и поздравлений Молочнов не распустил совет, а зачитал постановление Президиума ВАК "О порочной практике проведения банкетов после защит диссертаций" с примерами наказаний, которым были подвергнуты диссертанты, оппоненты и члены советов, участвовавшие в подобных безобразных мероприятиях. Выслушав грозные предостережения, большинство участников заседания отправилось на квартиру к Франк-Каменецкому, который вскладчину с Аллочкой организовал у себя... не банкет, разумеется, а так, посиделки, но выпить и закусить было предостаточно.
Димуля появился на защите Аллочки вскоре после её начала. Как обычно, со всеми он держался вежливо-приветливо, но и запросто в то же время. Его как и меня потащили, конечно, к Франку. Димуля не отказывался, и пил там, и закусывал наравне с другими, и был очень весел. Сидели мы порознь - я между Аллочкой и экспансивной Антенной Семёновной Беспрозванной, Димулю атаковали Лариска Зеленкова и Люда Макарова. Стоял галдёж, дым коромыслом, и я довольно неожиданно набрался сверх меры, так что на ногах держался не совсем твёрдо. Димуля вёз меня к себе домой, бережно поддерживая как мешок с ёлочными игрушками.
Всю дорогу мы над чем-то весело смеялись, как бывалоче в студенческие годы, а едва зашли в квартиру, как меня замутило, и я вынужден был склониться над раковиной  в ванной комнате, в судорогах извергая из себя излишки принятого внутрь. Димуля и здесь меня не оставлял, поддерживал, чтобы я не свалился в ванну. Отблевавшись, я принял душ и ожил совершенно, весь хмель сошёл.
Лёжа в постелях уже - я на диванчике, Дима на полу, мы продолжали болтать. Я рассказывал о своём последнем литературном впечатлении. Все читали в это время в "Новом Мире" Крона, "Бессоницу" (все - это Лебле и Кочемировские), взялся и я, но Крон на меня особого впечатления не произвёл, так себе, а вот документальная повесть (в основном, в письмах) о любви по переписке между молодой учительницей и уголовником буквально поразила меня.
История вроде бы совершенно невероятная. Студентка пединститута в Ростове снимает комнату у одинокой женщины, сын которой сидит в тюрьме с пятнадцатилетнего возраста и будет сидеть ещё долго, схлопотав себе там, на месте, продление срока. Эта женщина прочитала как-то своей постоялице письмо от сына, в котором он клянёт мать и весь белый свет за свою несчастную судьбу. Студентка пишет ему ответ на это письмо, а он отвечает ей, и так завязывается переписка.
Она с пионервожатовским энтузиазмом начинает его воспитывать, пытается удержать от отчаяния, рекомендует читать определённые книги, просит делиться впечатлениями. Он добросовестно отвечает на её письма, исполняет её просьбы, начинает учиться в вечерней школе. Они обмениваются фотокарточками и... объясняются в любви. Всё это, конечно, происходит не быстро, а в течение нескольких лет.
Она едет к нему через весь Союз куда-то в Сибирь, в Якутию, что ли, где он сидит, и там они впервые знакомятся очно в комнате для свиданий с заключёнными. Она уезжает, а потом приезжает вновь и остаётся работать там в ближайшем к тюрьме или лагерю посёлке. Его иногда отпускают к ней на свидания. Они женятся. Она рожает ребёнка. Образцовым поведением он заслуживает некоторого сокращения срока, и его выпускают на поселение.
Некоторое время они живут вместе нормальной семейной жизнью, сколько-то месяцев. И тут в посёлке появляется какая-то уголовная шпана, которая желает свести с ним счёты. Её в это время не было в посёлке, уехала в командировку. Не помню - почему, они нападают на соседа (или на него самого, а сосед вышел на помощь, и уголовники кинулись с ножом на соседа). Он срывает со стены ружьё и стреляет дробью по ногам нападавшим. Арестовывают всех участников этой схватки и всем дают срок, и ему дают довольно большой - как рецидивисту.
Он опять за решёткой, опять в отчаянии, она едет в Москву обивать пороги всех инстанций с заверениями в невиновности своего мужа. Кто-то послал её в "Литгазету", и там она познакомилась с журналисткой, которая помогла ей попасть к кому надо и добиться пересмотра дела, а впоследствии написала повесть об этой истории, а точнее, опубликовала их переписку и снабдила её поясняющими комментариями.
Но бедолаге пришлось-таки отсидеть ещё года два с половиной, пока жена хлопотала об его освобождении. Они снова зажили вместе, и он даже закончил заочно институт. Правда, у него что-то случилось с глазами, и ей опять пришлось хлопотать, искать врачей, устраивать на лечение, но всё обошлось, и даже за это время они родили ещё одного ребёнка.
Вот такая история. За декабристами жёны ехали в Сибирь - так это к своим родным мужьям, а тут молодая девушка едет в ту же Сибирь, чтобы выйти замуж за уголовника, с которым знакома только по письмам, и они любят друг друга, и создают семью, и преодолевают вместе всякие беды, которые на них так и валятся.
Димуля слушал с явным интересом (просто вежливое внимание я бы отличил по его лицу) и разделил моё отношение к героине как к хоть и странной, но заслуживающей глубокого уважения, если не восхищения женщине.
Перед засыпанием мы с Димулей на всякий случай попрощались - обратного билета у меня не было, я решил ехать прямо в аэропорт и брать билет на первый же рейс до Калининграда, если билеты будут. Задерживаться в Ленинграде мне было нельзя, так как в университете меня опять ждали студенты, теперь вечерники. Кочемировский уговорил меня прочесть курс механики для студентов вечернего отделения (без лабораторных занятий на условиях почасовой оплаты). Я согласился, так как теперь мне сделать это было гораздо легче, чем в предыдущем семестре, когда я впервые читал механику. Переносить же лекции у вечерников без крайней необходимости не следовало из-за уплотнённости их программы и практического отсутствия свободного времени.
(продолжение следует)