Cv

-I-
Белые мухи кружились перед глазами. Назойливо жужжали обрывками слов, составляя странные фразы на знакомом, но все же непонятном языке. От невыносимого желания что-либо разобрать тупо болела голова. Попытки закрыть глаза, заткнуть уши приводили к тому, что мухи проникали в ноздри и занудно звенели в мозгах…
Будильник, бедный мой будильник! – опять ты лежишь на полу, ударенный безжалостно рукой моей, не ведающей, что творит спросонья – стекло треснуло, задняя стенка отвалилась, батарейки выскочили и раскатились по комнате – боже! - сколько батареек! как я соберу вас теперь! В голове моей копошатся застрявшие насекомые, окурки вчерашних сигарет доверху заполнили легкие и мешают дышать, зеркало отвратительным образом отрыгивает мешками под глазами, лицо диктора сплющено и размазано по экрану, кофе отвратителен. Тем не менее, я с надеждой гляжу в глаза наступающему дню и даже пытаюсь не курить – немыслимые усилия воли, подогреваемые гордостью – могу ведь! держусь! – полчаса самоистязания заканчиваются капитуляцией воли перед обезумевшим организмом – затяжка – все встает на свои места. Обрывки снов оставлены в ванной и струятся где-то в канализационных трубах – здравствуй-здравствуй, новый день!

Когда-то я был застенчивым мальчиком с выгоревшими до соломенного цвета волосами. Иногда, правда, когда была зима, и я носил кроличью шапку, и волосы были постоянно сальными ввиду отсутствия горячей воды, их цвет менялся, они становились более тёмными. Но всё-таки, мне кажется, что большую часть времени я был мальчиком с соломенными волосами. Наверное, потому что не люблю зиму, болел постоянно – горло, уши, температура, а я хуже помню плохое. Так вот, - я не всегда вижу сны с тараканами. Иногда мне снятся прекрасные фрагменты оттуда, из прежней жизни. Я просыпаюсь со странными чувствами, еще какое-то время, ощущаю невыразимое блаженство. Кажется, я приоткрываю ненадолго завесу тайны, скрывающую настоящее счастье. Счастье не в том виде, в котором оно повсеместно озвучено, а в чистом, без лишних примесей, - вряд ли что-то может сравниться с этим другим, прекрасным и невозвратимым НЕЧТО. Поэтому, когда я смотрю на плачущего ребёнка, я ему завидую.


-II-
Нашествие весны сопровождается уменьшением в размерах человеческих особей. Также они начинают постоянно нюхать воздух, и в их глазах появляется нездоровый блеск. Они бродят по растрескавшемуся после зимы асфальту в облаках высохшей соли, поднятой ветром, худеют и разглядывают без стеснения представителей противоположного пола. Я тоже разглядываю, делаю это непроизвольно, к тому же застенчивость осталась у того пухлого мальчика из снов. В конце концов, сегодня я им не был. В автобусе в спину мне упирается что-то мягкое-двойное. Воображение дорисовывает все остальное. Я не буду оборачиваться, - мне скоро выходить, пусть у меня останутся приятные воспоминания…
Сегодняшний день меня подозрительно радует. К добру это или нет, не знаю, но то, что событие на подходе – это точно. Мне остается протопать пару кварталов, и все это расстояние я преодолеваю с какой-то ежесекундно возрастающей легкостью. Блаженно улыбаюсь солнцу, фотосинтез прет полным ходом, люди навстречу попадаются сплошь какие-то цветущие, не-авитаминозные. Странно - ветер! – веселит до невозможности, бегает, как игривый щенок, наивно-бесстыже задирает полы плащей и юбок, иногда являя всеобщему обозрению белье отдельных беспечных дам, – как я мог вчера злиться на ветер! – лужи! – какие прелестные лужи! – почему вчера я так чертыхался, когда наступал на вас? – сегодня я бы с удовольствием потоптал эти отражения, если бы не облаченность моя в соответствии со сверхзадачей дня – кардинальным изменением жизни. И это не что-то метафизическое-притянутое-за-уши. Недавно я прошел ОТБОР. Я иду на СОБЕСЕДОВАНИЕ. Я хочу устроиться на РАБОТУ.

Я помню ее ровно столько, сколько я помню себя. Трудно сказать, что я вижу ее такой, какой она была тогда – может быть иногда, по утрам, когда картины снов еще не испарились с сетчатки. На детсадовских фотографиях она похожа на маленького круглого зверька с огромными глазами. Она странным образом вписалась в нашу безобидно-хулиганскую компанию, предпочитая игрушечные револьверы тупо моргающим пищащим куклам с шарнирными руками и ногами. Мы мило проводили время, инсценируя последние киношки про войну, строя города на песке и мучая головастиков. Не обремененные либидо, весело справляли естественные нужды, споря о преимуществах той или иной системы мочеиспускания. Вопрос о причинах отличий не поднимался. Она завидовала возможности писать стоя. Её семья переехала из нашего поселка, когда мы были в первом классе. Слезы, обмены подарками на память - она подарила мне складной нож, я ей свою любимую фашистскую зажигалку - долгие посиделки напоследок. С утра казалось, что мир уменьшился на какую-то значительную, не измеряемую физическими величинами составляющую. Когда лет пятнадцать спустя, в последний день одних из каникул, традиционно проводимых на родине, я встретил ее – взрослую, стройную девицу, заехавшую в порыве ностальгирования на места детских подвигов, и узнал ее только по глазам, огромным, как у лемура, она заплакала. На нее, так же, как и на меня накатила волна щемящего чувства. Мир детства на какое-то время вновь завладел нами, и за этот короткий миг я впервые наяву ощутил то, что обычно переживал только в снах. В тот вечер мы напились до поросячьего состояния, обошли все памятные места, и, в конце концов, обнаружили себя в постели во времянке, где ее приютили какие-то старые друзья семьи. На следующее утро, в поезде я мучился похмельной тошнотой и чувством вины. На одном из самых кристальных зеркал детских воспоминаний остались несмываемые отпечатки моих сальных взрослых лап.

-III-
«Заполните, пожалуйста, вот эту анкету» - строгий ее костюм почему-то ассоциируется у меня с поясом целомудрия – отвратительная металлическая конструкция сжимает ее кричащую эротическую составляющую, рвущуюся наружу благодатными формами, лицо строгое, кукольное, волосы до безобразия аккуратно причесаны, только в глазах, если присмотреться, можно разглядеть отблески пожара в африканской саванне, сопровождающегося неудержимым грохочущим бегством антилоп, бесстрашно в ужасе перемалывающих копытами туши львов и гиен.
 Анкета! – сидит за своим столом, до странности осторожно нажимая клавиши (директор – стопроцентный самец, чье незримое присутствие ощущается, несмотря на массивную псевдодубовую дверь, видимо тоже был оглушен досягаемо-близкой субстанцией настолько, что начисто забыл все, что он читал в ЕЕ анкете, когда с ней собеседовал) – куда-то вылетает дата рождения, а что же будет, когда дело дойдет до описания, вернее, красочного расписывания моих доблестных предыдущих достижений! Как банально можно лишить мужчину рассудка! Как элементарно смещаются центры тяжести в маскулиных организмах! Еще минуту назад с извращенной легкостью сотворял сонеты из вывесок на ресепшене, благополучной уверенной походкой выходил из лифта, отыскивал нужный номер в бесконечности коридоров – безупречность сэкондхендовского, но вновь уже модного пиджака, блеск практически не ношенных и потому слегка натирающих туфель, мощь интеллекта, электризующая пространство в радиусе полутора метров и определяющая неизбежность победы именно сегодня, именно сейчас, крепкое пожатие дверной ручки, звуки торжественной увертюры - занавес! – прожектор окна в глаза, слепну, падает пюпитр, игральными картами разлетаются нотные листы, спотыкаюсь и, ввалившись, балансируя, предстаю перед ней, уже через секунду осознавая всю никчемность своего арсенала перед стихией ее подчеркнуто спрятанной и потому так неудержимо выпирающей сексуальности.
«Извините, можно я напишу этот куррикулюм витэ дома, - знаете ли, у меня, похоже, жар, инфлюэнца – весна, одним словом» - жалкая попытка шутить натыкается на непреодолимое равнодушие ее глаз, вязнет в этом изумрудно-небесном болоте, в глубине которого мне уже мерещатся несовершеннолетние нимфы, занимающиеся грязной любовью с мерзостными водяными.
«Пожалуйста» - на столе перед ней кипа заполненных анкет, бесконечная шеренга добро молодцев, один другого краше – она, вся в коже прогуливается вдоль, заглядывает в зубы покорным жеребцам, постукивая кнутовищем да по голенищу хромового сапожка.
«Я завтра принесу» - странная дрожь голоса, неуверенность телодвижений, постыдный жар – словно мне снова шестнадцать лет и я в компании таких же неуклюжих полуголых одноклассников, гоготом вуалирующих неизмеримое смущение и рассуждающих о своеобычной потере девственности, стою перед дверью кабинета в медсанчасти нашего военного лагеря, за которой молоденькая жгучая брюнетка в белоснежной форме с фантастическим вырезом издевательски-равнодушно-методично засовывает какое-то приспособление в юношеские задницы для последующих анализов изъятого оттуда содержимого.
«Я обязательно принесу завтра» - зачем-то я повторяю и выхожу, пошатываясь, даже не провожаемый взглядом.


Было удивительное восемнадцатое по моему скромному счету лето. Упивался свободой и беспечностью. Алкоголь, большей частью в банальнейшем самогонном варианте окрылял, дополняя совокупность личных качеств еще одним, так часто недостающим – дерзостью, что положительно сказывалось на способности к общению с девушками. Лена, Леночка – как танцевали, гуляли, обнимались, падали, оба пьяные, в траву и глядели на небо! – потом я целовал тебя и шептал робко – «ты хочешь этого?» - твой смех до сих пор стоит у меня в ушах, ибо друзья мои, девственность в восемнадцать лет ничего кроме смеха у зрелой шестнадцатилетней барышни вызвать не может – а ведь слухи ходили разные (чай в деревне живем, ничего не скрыть), но не настаивал, уткнувшись стену неизвестности, непреодолимую без твоей помощи, – так и осталось все на том же уровне – прогулки да поцелуйчики. Впрочем, этого хватало почти, встречи ждал-скучал-тосковал. Особенно в первый день, как уехала на неделю к родственникам в сторону южную. А вечером танцы были, и застенчивость моя вновь была загнана поллитрой, распитой с бывшим одноклассником под кустом и закушенной помидором с грядки, в самый дальний угол, тоска по уехавшей любимой улетучилось – девушек-то вокруг было столько! – и каждая такими взглядами одаривала! Но у одной был самый жгучий. Фая, Фаечка – волосы смоляные, длинные, как гривы коней твоих предков, что проносились по этим степям, неся разудалых да раскосых всадников по направленью к городам-селеньям - жечь их и проламывать русые головы тяжеленными дубинками. Вот так же и ты размозжила башку мою обалдевшую шепотом своим раскаляющим – «как увидела тебя, все во мне перевернулось, все внутри зашевелилось, что-то щелкнув, взорвалось, пронеслось волной кровавой, растворило все, что было, ошалела, позабыла, все, что было до тебя» - руки-пальцы твои, коготки звериные, языки змеиные – исцарапала, искусала, изуродовала, пока до дома провожал - десять секунд до взрыва – всем очистить помещение! – девять, восемь – что же будет, Фая, августовские звезды мрут, как мухи, валятся подбитыми мессершмитами – семь - застревают новогодними игрушками в ветвях яблоневых – шесть – прощайте же, прощайте, я не вернусь к вам больше грезы мои невинные – пять – главное перекусить нужный провод, но какой – зеленый, синий, красный? – четыре – Фаечка! – три - я гибну в этом – два - ****ском – один – пламени – ****ЕЦ – любви!!!!!!!!
Муж ревнивый вернулся из командировки, а ты, Леночка, заметила перемену в моем поведении в первый же день, как приехала загоревшая, но, видимо, отметила ее для себя в лучшую сторону, не ныряла в глубины, рыбка моя мелководная, просто подчинилась с радостью порядку новому. Нет, не была ты девочкой, не была голубушка. Моя солнцеволосая зеленоглазая круглопопая куколка, - я разлюбил тебя после твоего первого письма – детский, крупный почерк, невероятное количество ошибок да всяких глупостей…

-IV-
- Старик, то, что ты делаешь – полнейшее говно. Я не узнаю тебя – ты ж, блин, апостол наш, на тебя ровнялись по жизни, души нам грел своей отрешенностью от бутафории всеобъемлющей. Куда, куда навострил свои безобразные уши? – любой пионэр недобитый тебе расскажет, что жизнь – иллюзия беспросветная. Фантомами мы шныряем по катакомбам преисподней, одной только беспечной инфантильностью спасаемся от крюков кукловодов, что на каждом углу поджидают, чтоб продырявить запястья наши и лобешник. Сегодня ты ноги свои натер, завтра у тебя мозоли на мозгах появятся, послезавтра на двухстах будешь останавливаться и пиво на посошок у ларька не пить, чтоб голова на утро не болела, и циферки легко складывались и умножались.
- Да что говорить, Юр, - конфеток ему захотелось, словно не понимает он, что конфетки эти с начинкой из дерьма ядовитого – вот так вот люди и пропадают, можно сказать, и канАют в лету – был человек - и нет, вместо него робот улыбчивый в авто проезжает, шея из белого воротничка торчит, как на шарнире крутится. Разговаривать с таким – просто не о чем, через пять минут общения сблевануть тянет, как после бутылки на спор залпом выпитой из горла на голодный желудок.
- А ну его, разливай по последней – вишь, он косится как, - анкетку эту херову, похоже, еще заполнить хочет, чтоб завтра этой красно-****ище, которую тут расписывал, на столик подобострастно положить. Я сегодня, кстати, с бодунца стих придумал, пока в сортире сидел. Щас выпьем, прочту……… Короче: «Снег весенний и грязный Скрипел под туфлями ворон Люди бродили праздные Но уходили вон Взглядам моим подчиняясь В тусклой своей красе Косились лениво качаясь Идите вы на *** все!»
- Лаконичная гениальность. Юра, ты гений – в курсе?
- Да в курсе, Вадик, в курсе, ты уже говорил это, хотя я то знаю, что все это херня недоделанная и не нужная самое главное. В этом хаосе вселенском все мы тени, только тени. И задача наша, чтобы хотя бы какой-то мнимый порядок в радиусе вытянутой руки не рушился, хватать ящик – и кидать, хватать мешок – и кидать, хватать поддон – и… Ладно, ладно, уходим. До ларька с нами, я так понимаю, не прогуляешься – процесс пошел. Вставай, толстый, по****овали, сигареты возьми – у меня денег только на пару пива осталось. О, Пал Палыч! Ебдь ж! - что ж ты за своим постояльцем не следишь – ударился в декаденствующий позитивизм, хочет денег много зарабатывать, а выпить пива с друзьями у ларька уже не хочет! *** с ним? – а ну и правда, хуй с ним – глядишь квартплату повысишь, сам таким образом в люди выбьешься. Все, ладно, бывай. Не поминай лыком. Завтра на том же месте в тот же час.

Я докуривал вторую сигарету. Полчаса назад Юра исчез за дверью парадной на улице Восстания для выяснения зашедших в околокосмческие дали отношений со своей роковой на тот момент дамой сердца. Депрессия, как следствие беспробудного трехдневного пьянства и полухронического недосыпания (парадоксальность сочетания «беспробудного» и «недосыпания», подозреваю, мало у кого вызовет недоумение), усугублялась поздней ночью и полным отсутствием плана дальнейших действий – вплоть до того, что идти было некуда, деньги, трансформированные в разноградусное пойло, уже даже не булькали в животе, а надо было каким-то образом ехать в сторону тамбовской родины. Поток несвязных черных мыслей был неожиданно прерван скрипом открывающейся двери парадной, и вываливающимся – вместо Юры – существом женского рода зафирмованным в джинсовую куртку и невероятно обтягивающие опять же джинсовые штаны. Пошатываясь, - существо было сильно пьяное – оно сделало первый шаг и стало падать, матерясь грязными словами. Я, почувствовав, прилив странной, но веселой энергии, вовремя схватил ее за талию и, развернув, объект, в силу каких-то инерционных сил встретился взглядом с ее мутными глазами. «Кто ты?» - пробормотала рыжеволосая, несколько грубовато скроенная, но, тем не менее, такая прекрасная голова. «Твой ангел-****ь-хранитель» - ответствовал я, и шорох чудился мне за спиной моей, и вспыхивали ярким светом фонари, а где-то проезжающий трамвай синим салютом искр озарял окрестную вселенную. «Писать хочу» - были твои слова, и я вел тебя в ближайшую подворотню. По дороге до твоего дома на Литейном я слушал пьяный лепет и был невыразимо счастлив, словно нес подарок, свалившийся нежданно, но так вовремя, с небес, принявших на мгновение вид зашарпанной двери. Около парадной, покачиваясь, спросила: «Поднимешься?». Вопрос был лишним. Через пару минут громко раздражалась, пытаясь попасть ключом в замочную скважину, пока дверь не открыла заспанная женщина в халате. «Привет!» - развязано буркнула ей, - «Проходи» - это уже мне. «Ты с ума сошла, дура старая!» - в халате, оказавшаяся в последствии старшей сестрой, явно не одобряла поведение младшей – «Тебе сколько лет? - ты бы еще пионера в галстуке домой приволокла!» - ВРЕМЕННОЙ РАЗЛОМ - «Иди спать! Кого хочу, того волок-ч-ку» - барьер преодолевается - смотрит на меня осоловело – «Двадцать девять мне всего» - млею и восхищаюсь… Сижу на кухне, вяло разглядываю каратэшные завихрения на экране, пью кофе, ем печенье. Приходит, садится рядом. Голая. Голая и пьяная. «Я всегда по дому раздетая хожу» - не сомневаюсь – тоже наливает кофе, прихлебывает, комментарии к фильму – принимаю все это, как должное, так все задумано было по сценарию этой ночи, по другому просто не могло быть – несет какой-то бред – «Нравлюсь?» - неожиданно – «Я гимнастикой занималась, мастер спорта, хочешь на шпагат прям сейчас сяду?» – тащусь, млею по возрастающей. «Ладно, пошли уже – мыться будешь?» - «Конечно!». Моюсь-моюсь-моюсь. Прибегаю в спальню – спит, посапывая, моя красавица, дрыхнет пьяная и голая в огромной постели. Утром меня будит удивленно-внимательный взгляд. Открываю глаза, улыбаюсь – «Привет!» - «Блин, не помни ни фига, как звать-то тебя?.. Че мы делали-то?.. Не трахались даже? Бля, старею – мужик под боком, а я засыпаю. Ну, надо это дело исправлять!» И мы исправляем это дело – как это ни странно, но продолжением волшебства предыдущей ночи наступает волшебное утро – потом мы завтракаем, она уже почти трезвая по-прежнему несет околесицу, из которой по крупицам выясняется, что муж ее на заработках в Германии (вспоминаю ее неожиданные всхлипы прошлой ночью – «А Колька-то щас кобыл блондинистых трахает!»), дочка с матерью на даче, живет с сестрой, занимается «бизнесом» - рассовывает турецкое говно по ларькам-магазинам, деньги собирает и т.д. «Сегодня, кстати, поработать надо будет – пойдешь со мной?» - еще бы я не пошел, хоть на край света. Мы работаем – весь день я с ней мотаюсь, что-то куда-то перетаскиваю, ни фига не понимаю, принимаю серьезный вид, когда вижу, что кто-то передает ей безумные по моим понятиям деньги, расстаемся под вечер, ей куда-то надо еще, где я не нужен, - «Бабки-то есть?» - угрюмое «угу» - «Вот, возьми, заработал, без тебя бы я сегодня ничего не успела» - сует мне половину суммы, которую я обычно трачу в месяц – «Я вообще-то надолго. Тебя как, никто не ждет? Мама не волнуется?» - я понимаю твой намек, моя волчица, ты съела мое сердце, ты насытилась, остальные мои части тебя не интересуют - «Завтра, мне надо будет за город уехать, ну а вообще, если что, звони, заходи – кофейку попьем, - договорились? – ну ладно, пока!» - последний неуклюжий поцелуй, рутинный день сделал свое протрезвляющее дело, происшествия ночи видятся тебе как странный бред – я не позвоню тебе, потому как только что ускользнуло, прошмыгнуло, улетучилось какое-то живое вещество, склеившее нас на короткий промежуток, но без которого мы абсолютно несовместные объекты. Прощайте, сеньорита, ваш мачо-на-одно-утро отваливает с благодарностью – спасенный от безумия привычного, порцией безумия свежего и чужеродного, я машу вам вслед рукой с зажатой в ней пачкой купюр – я уезжаю сегодня, кривая абсурда странным образом привела к решению материальных проблем суточной давности. Это мои первые и, надеюсь, последние деньги, полученные за любовь.

-V-
Крохотные пространства незаполненных полей напротив убивающих казенным безразличием фраз. До какой извращенной степени мастерства кастрации и надо дойти, чтобы суметь втиснуть в эти больничные загончики свою жизнь – емко и целостно! Но сверкай, сверкай кривой ножичек! Играй отблеском солнца мечты моей! Я отсеку безжалостно все ненужное, что пожалею – спрячу, сожму между ног, пропою фальцетом сладкоголосым песню евнуха, прокрадусь обманом в сады твои сверкающие, утолю жажду вечную в фонтанах твоих, сожру павлина, поджарив его на углях – нет, павлина трогать не стану, - заподозрят неладное, но перьев нарву – это точно, сделаю из них опахало и стану обмахивать им тебя, моя Диана-После-Охоты, подкрадусь к тебе, ничего не подозревающей, близко-близко, так, что ты меня перестанешь замечать, так, что, в конце концов, тени наши сольются навечно, и в следующий раз, натягивая тетиву лука, ты удивишься, как легко это получается, потому что это моя рука будет напрягаться, а вторая в это время направлять лук так, чтобы стрелы твои летели в небеса. Бурлят, клокочут в венах чернила моей страсти, взмывает в поднебесье смертоносное острие шариковой ручки, - что может остановить эту длань, обреченную судьбой неумолимой на кровавые деяния? – О разверзшиеся небеса! О трубы архангельские нетерпеливых звонков! О гром ударов частями тела во входную дверь!
«Да я-это-Юра, открывай, ****ь!» - грязное взъерошенное чудовище вваливается, обдавая нас с Палычем мутным безумием взора падшего Серафима. «Ты прикинь, где я был? – вот, Палыч знает, - наш человек! правильно, Палыч, в трезвяке, но не совсем при этом – в трезвяк нас не взяли, кондицией не дошли, у них и так все переполнено, ну ты и сам знаешь, мы ж нормальные еще – шли, блин, никого не трогали, ну качало толстого немного, ну оступился, бутылку пива выронил, падла, - так это еще не повод доебываться! А они ж расстроились, что спихнуть нас не удалось, так в отделение повезли – ну да, Палыч, во второе, куда ж еще, обыскали, все забрали, благо брать нечего, засунули в обезьянник, а там, блин, - бомжи, да парочка «век воли не видать», - сели мы на лавочку скромненько, так толстый засыпать начал – и все норовит прилечь, чтоб головой у меня на коленях. Вижу – братки как-то странно на нас коситься стали, переглянулись. Я этого идиота расталкиваю, отпихиваю, а он, сука, видимо, устал до невменяемости, только бормочет во сне. Думаю, что-то делать надо. Встаю, подхожу к решетке – позвонить, говорю, надо! – а там морда такая жирная сидит и стебется – куда, - типа, - в Организацию Объединенных Наций или, может, в Лигу защиты прав человека? – я говорю, - хватит, *****, над людьми издеваться, - а он, собака лыбится, – над тобой еще никто не издевался, вот еще слово, тогда узнаешь. Рядом еще одна рожа, тощая только, ухмыляется мерзко. Ну, я и сказал слово. Они дверь открывают, меня вытаскивают, разувайся, приказывают. Слышу, Вадик проснулся, ничего не понимает, но что-то вякает, бомж какой-то заверещал невнятно – потащили меня по коридору, по ходу пару раз ремнем по заднице звезданули, дверь какую-то отперли, меня внутрь закинули – там темень, холодрыга! Сижу там, замерзаю, тут еще преждевременный бодун начинается – жопа, короче. Слышу толстый орет где-то, - вдруг неожиданно - и все ближе, ближе – ну, как в том фильме, – Сатрапы! Палачи! Шлепки какие-то. Дверь открывается, меня ослепшего да охуевшего за шкирятник вытаскивают, только краем глаза замечаю, что Вадика запихивают. Как ты? - только успел спросить, он уже из-за двери гулко так визжит, - НО ПАСАРАН! Приволокли обратно в обезьянник, закинули. Все, у братков в уважухе, - суки, - шипят, - падлы, - куртку какую-то накинули, типа, - как ты, брателло? Ну, я, типа, - нормально, - говорю, - охуели, волки позорные. Сижу, нервы лопаются, – отпустите друга моего! – кричу, - позвонить дайте! Братки тоже бурчат – эй, слышь, пацаненка, выпусти из холодной. Как ни странно, пошли, через некоторое время тащат сандиниста – молчит, глаза бешенные, руки за спину заломлены, вдруг извернулся, как укусит тощего за плечо! Разозлились, стул выдвинули, привязали к нему – обезьянник все это видит, волнуется, я, так, в полный голос ору что-то – сатрапы только время от времени по решетке дубинками стучат. Ну а толстый плеваться в ментов стал – сидит, к стулу привязанный, как только мент в досягаемой близости оказывается – напрягается и плюет – смачно так. Те недолго терпели, воспользовались паузой во время перезарядки, подскочили и скоч на рожу наклеили. Я от всего этого «Врагу Не Сдается Наш Гордый Варяг» запел, братки сидят, какой-то «Владимирский Централ» бубнят, бомжики тоже за компанию что-то заныли. Жирный подходит – окей, говорит мне, задолбал, уебывай отсюда! – А толстый, - спрашиваю? – А дружок твой, до утра у нас покантуется, не *** было кусаться и плеваться, а если не уйдешь, мы его обратно в комнату перевоспитания засунем вместе со стулом. Ладно, - говорю, - толстый, я еще вернусь за тобой. Ну и пошел. Короче, выпить есть? Палыч, ты не человек, ты Человечище с большой буквы! Да я щас не то что спирт, я и ацетон бы выпил. А ты будешь? Да он спит уже вовсю! Ладно, пошли, Палыч.»

Разноцветные волшебные кристаллы сверкают, переливаются, перетекают. Фантастические цветы неожиданно превращаются в ослепительных бабочек, тут же рассыпающихся искрами звезд, чтобы снова возродиться сказочными бутонами – в этом мире нет повторений, каждое новое изменение неожиданно и прекрасно. Мальчику еще нет и трех лет, он может часами завороженно крутить калейдоскоп, родители, зная эту его особенность, оставляют его спокойно одного, занимаясь своими делами, лишь изредка заглядывая в комнату проверить как дела. У малыша золотистые волосы, белая кожа – он весь какой-то прозрачно-светлый, - если приглядеться, то не мальчик видится, а легкое, слегка покачивающееся облачко теплого сияния, - через секунду наваждение пропадает, это снова мальчик, - отложив калейдоскоп, он смотрит на нас и улыбается. Мы ему наскучиваем, он ищет, чем заняться. Рядом на столике лист бумаги – странным образом разлинованный, но в целом, почти чистый, не считая квадратиков слева, испорченных козявками букв. Мальчик берет цветные карандаши и начинает рисовать – цветы, бабочек, человечков – кружочки, квадратики, кривульки линий, странные фигурки, зигзагами заштрихованные – прошлое и будущее – он рисует, пока все поля анкеты не оказываются заполненными, - сладко зевает, сползает со стула и, застигнутый врасплох неожиданной усталостью, засыпает, растянувшись, на ковре.