Беспутье

1

В конце недели провожали Дашку домой.
Четырнадцать дней, что провела она в Петербурге, оставались в прошлом, в счастливом прошлом. Они с Маринкой ездили за город, катались на аттракционах, играли в автоматы, каждый день лопали мороженое, были три раза в кино и даже посетили Эрмитаж. Это были настоящие, чудесные дни.
Но кредит был исчерпан – настало время возвращать девчонку пыльному городу Шумшенску. Там ждала ее тусклая «Радуга» – дряхлый телевизор в три телеканала, ждал коридорный холод бетонного пола и ждала Дашкина бабушка, которая хоть и любила внучку, но редко вспоминала об этом, играя симфонию пустых бутылок. Марина никогда не видела ее, но после красочных рассказов отца о Дашкиной бабке, которая пила, как рекорды ставила, ее переполняло чувство невыносимого сострадания к двоюродной сестре. Дашка была милая, слабая. В славном городе Шумшенске у нее почти не было подруг – замкнутая по характеру, воспитанная в мрачных однообразных событиях старческой жизни, ко всему прочему она еще комплексовала из-за своего увечья – одна рука у нее была короче другой. Пока это было не слишком заметно, но Марина понимала, что по мере взросления это нарушение, как говорят врачи, окажется очевидным для всех. Дашка это тоже понимала, и у нее всегда было какое-то страдальческое выражение лица, даже когда она смеялась, словно этот смех давался ей через силу.
Поездка в мозглявый Петербург на пару недель для нее была все равно что путевка на Карибское море. Марина радовалась – ей удавалось принести в жизнь сестры хоть немного тепла…

Они чуть не опоздали на поезд. Проснувшись, Марина взглянула на часы – с полуночи стрелка уже прошла десятый круг.
– Дашка, вставай быстрее, поезд упустим! – испугавшись, она вскочила, толкнула сестру. Та откинула одеяло, села на кровати, спокойно посмотрела. Будто и не спала…
Мать проснулась быстро, накинула халат и, сразу осознав, стала собираться в дорогу.
– Как же мы так, как же мы так… – повторяла Светлана Александровна, семеня по коридору. – Что же вы будильник-то не услыхали.
– Не знаю.
– Надо было батарейки заранее…
–  Меняли, позавчера только. А ты что?
– Мой сбросился – нули одни мигают. Наверное, опять электричество ночью отключали… Вот лешова техника!
Бессловесная, онемевшая Дашка спокойно ходила по комнате – собирала вещи…
До вокзала ехали на такси. Всю дорогу Дашка не разговаривала и смотрела в окно, на улицы города, которые казались Марине такими привычными, скучными, слишком многолюдными, и, наверное, такими чарующими своей суетой и движением – Дашке. Петербург отвечал сестре взаимностью: на прощание он сверкнул золотыми куполами церквей и взмахнул рукавом, украшенным кружевными манжетами набережных.
Боясь опоздать, примчались за двадцать минут. Дожидаясь отправления поезда, сестры вышли из вагона – мать осталась сторожить вещи. Дашка стала прогуливаться по тому краю платформы, где не было поезда.
– Ты держись, – Марина пыталась поддержать ее.
– Я не упаду, – обещала сестра, балансируя на краю.
– Да не про то я… Чем займешься у себя?
Даша повела плечами.
– Телевизором.
– Бедная…
– Не надо меня жалеть! Жалейте коров недоеных…
Мать появилась в тамбуре.
– Все, девочки, пора! – сказала она, сходя на платформу.
Без слов, Дашка быстро повернулась, зашла в вагон. В Марине что-то сорвалось, она бросилась за ней, схватила ее за руку, придержала.
– Сестренка, не грусти, правда. В следующий раз подольше погостишь. Правда, я договорюсь с родителями. Может, месяца два, а то и три, а?
Но сестра ответила неожиданно грубо.
– Да ладно, – она вырвалась. – Не очень-то надо. Хотя спасибо за заботу. Трогательно – до слез! – и ушла в купе.
Потом стояли на перроне, мама радовалась, что успели, благодарила бога, и двуглавый орел, намалеванный на зеленом боку электрички, поплыл над платформой.
А Дашка так и не выглянула в окно.

2

Каждую вторую субботу Маринка ездила к Володьке на полигон, возила продукты. У Татьяны Николаевны, его матери, ноги к лету совсем опухли – четырехчасовая поездка была не по силам…
На этот раз собиралась без радости – все кружились и кружились в голове последние слова Дашки, все вспоминался этот странный озлобленный взгляд. Но ехать в часть и не пришлось: едва она вышла из дому, увидела самого Володьку – он высовывался из окна автомобиля, махал рукой. Машина посигналила и остановилась, слегка толкнув Марину бампером. Володька – в гражданском – был счастливый, улыбающийся, совсем незнакомый – за полтора года она уже привыкла видеть его в гимнастерке, в этих бесформенных штанах и ужасных сапожищах.
– Марин, привет! А мы за тобой – поехали. Сегодня большая программа.
«Нива» была уже битком набита парнями – все сослуживцы ее друга. Продукты сунули в багажник, а Марина забралась на колени к Володьке. Вел машину Кирюха, высокий белобрысый парень, который все время поджимал и покусывал губы. Он был порядочно взрослый и в армию пошел по собственному желанию – промыкавшись несколько лет после техникума без работы, сам пришел в военкоммат и возмутился, почему про него забыли. Маринка знала это, потому что жил он неподалеку и учился когда-то в той же школе – на несколько классов старше…
– Нас оштрафуют, – боялась Марина.
– Если только из зависти, – Кирюха усмехнулся, вдавливая педаль в пол.
Когда он переключал передачи, его рука касалась Марининой ноги.
За пятнадцать минут домчали до Петропавловки, вытащили на пляж брезент, продукты. Парни стянули с себя одежду, запрыгали в плавках по песку, загоготали.
– А ты, Марин? – спросил Володька.
– Я же не думала…
– Ты без верхотуры! – посоветовал Кирюха. – Чего стесняться, сейчас так все клевые девки загорают.
– Точно, – с квадратными глазами забегал кругами другой, осматривая женщин. – Блин, как в музее.
Марина, конечно, отказалась… Парни дурачились, как сумасшедшие. Гурьбой бросились купаться, топили друг друга, дрались, потом носились по пляжу, лупили мячик, наконец, усталые, вернулись на брезент, достали выпивку. Когда Кирюха взял стакан и приготовился говорить тост, все вдруг как-то потемнели лицами, каждый будто внутренне сгруппировался – как борец перед броском.
– Ну, мужики, – сказал он, покусывая губы. – За то, чтобы там, где мы окажемся через месяц, нам удача была и мы бы вели себя так, чтобы не стыдно было в следующий раз начинать тост этим же обращением: «Ну, мужики». За удачу…
Марина недоуменно посмотрела на Володьку. Он почувствовал ее взгляд, повернулся.
– Нас на юг отправляют, чеченов крошить. На следующей неделе, поездом.
– Парни, телки! – заорал кто-то, указывая пальцем. Все вскочили, бросились бежать – и Володька вместе с ними, но вдруг остановился, вернулся, улыбаясь, сел рядом, оперевшись руками на свои длинные тощие ноги.
– Как же так, ведь обещали… – проговорила ошарашенная Марина.
– Говорят, срок секвестируют. И деньги, говорят…
– Страшно? – спросила она.
– Да. Всем страшно. Им тоже, – кивнул он на убежавших сослуживцев, которые тесным кольцом обступили в отдалении троицу почти полностью обнаженных девиц.
– Солдатик, – она потрепала его по волосам. Он поймал ее руку, обжег – поцеловал. Она хотела отстраниться, но Володька резко обнял, прижал к себе. Губы его жадно обхватили ее подбородок, скользнули чуть выше. Марина вырвалась.
– Володька!
– Прости, – он отвернулся. – Сама понимаешь…
– Ничего я не понимаю, ничего.
– Скажи еще, не знала ничего. – у него был очень жалкий, обиженный вид. Она вспомнила, как в школе получал тройки и так же дулся, сидя за партой.
– Я думала, прошло это. У тебя же была… как ее там, Шура, что ли. И с Олегом моим вы помирились.
– Представь, ведь может случиться, что ты меня больше никогда не увидишь, – он смотрел на друзей, которые уже вели к ним женский коллектив. – Такой солнечный день, может быть, последний. А мы с тобой – всю жизнь были вместе…
Он резко встал, пошел прочь.
– Володька! – окликнула Марина.

Когда возвращались на машине домой, Марина сидела рядом с Володей – он крепко обнимал ее рукой, и она не сопротивлялась, испугавшаяся, растерянная. Она никогда не относилась к нему как мужчине – он был друг, брат почти что. В ясли даже вместе ходили, тогда он так самоотверженно защищал ее, слабую, бесхарактерную… И что теперь? Жалость ведь – не любовь.
Кирюха развозил всех по домам. Последнего сослуживца, который сам уже не мог дойти до квартиры, они повели домой вдвоем с Володькой. Марина долго сидела в машине одна. Кирилл вернулся первым.
– Ничего, можно ведь простить, а? – спросил он, покусывая губы. – Колоссально страшно ведь. Это Вовчик может себе позволить расслабиться. Правильно, принципиально, досидит в ангаре на полигоне – и домой. А остальные…
– То есть? – не поняла Марина.
– То есть, – пожал плечами Кирюха. – У нас ведь добровольно. По желанию. Он вот остается, а я – рвану. Через полгода дембель, а на гражданке делать нефига.
 Марина открыла дверь, вышла из машины, заторопилась прочь, боясь, что Володька появиться, догонит… Ничтожество, какое ничтожество! А еще мужик зовется, солдат… Слабак. Такой же слабый, как и она.
Вернувшись и не обнаружив в машине подругу, Володька в растерянности спросил:
– А где Маринка?
– Ушла, – просто ответил Кирюха и завел мотор, с каким-то особым ожесточением покусывая губы.

3

В среду, как обычно, Марина отправилась с матерью в магазин за продуктами – за два квартала от дома. Кругом торчало много торговых точек – но приходилось сбивать цены расстоянием.
Говорить не хотелось, слишком уютный выдался день – нежаркий, сухой. Не хотелось даже думать – Дашкины проводы, история с Володькой, такая гнусная, низкая… Мать расспрашивала об институте. Ответы получались немногословные, скучные, лживые.
– Молодец, доча, учишься… – похвалила Светлана Александровна. – Пока Олег твой зря в дудочку не дует, – и замолчала, щурясь на солнце. – Неплохой день сегодня, нежаркий, сухой…
– Ну, говори!
– Что? – почти правдиво притворилась мать.
– Ну ты же хотела что-то сказать про Олега, знала, что я не выдержу… Ну говори же!
– Да что ты, доча, что ты…
– Мама!
– Ладно… Видела его у своей работы недавно. С девицей.
– Ну и что?
– Сосались посреди улицы, вот что.
Дальше до магазина шли молча. Марина еле передвигала ноги. Между прилавков, как всегда, толкались люди. Марина вдруг почувствовала острый приступ ненависти – не только к матери, но и ко всем окружающим людям, будто именно эти толстые, некрасивые, грубые – нет, не люди – покупатели были виновниками ее бед.
Несмотря на полноту, мать ловко протиснулась к морозилкам, стала методично перебирать сине-зеленые куски, облепленные льдом.
– Нашему батьке корова нужна, а не курица. Доча, может мы ему в честь праздника шашлык сообразим? – она умела делать вид, будто ничего не произошло.
– Мама, послушай, у тебя ничего не получится.
– Почему? Сделаем хороший маринад, за два дня настоится…
– Я не о том, я про Олега, мама, – Марину кто-то толкнул, оттирая от матери. – Я люблю его, слышишь?
– Разрешите! – толстая тетенька неопределенных лет врезалась между ними и прилавком.
– И не смей, перестань, ну неужели тебе меня не жалко!
– Ты что перед людьми истерики ломаешь? – негромко прикрикнула мать, запихивая курицу в корзину. – Не позорь!
– Плевать мне на твой позор! Не нужен мне Володя, пойми, не нужен. Ненавижу его, ненавижу!
Марина выбежала из магазина…
Когда былые подруги рассказывали о своих матерях, всегда не верила. Невозможно и невыносимо было представлять, что есть на свете счастливые семьи… Прежде Марина никогда не перечила матери, боялась чего-то, и сейчас, скорым шагом идя без дороги, сквозь горе, сквозь слезы чувствовала гордость, удовольствие от того, что наконец высказала то, что думала.
В троллейбусе Марина столкнулась с Татьяной Николаевной.
Она едва узнала Володькину мать. Чье-то болезненное, изломанное, квадратное лицо пристально вглядывалось в нее. Бледные пальцы, лежащие на поручне, бесконтрольно шевелились, то сжимаясь, то разжимаясь вновь. Именно по грубой мужской руке с толстым старомодным обручальным кольцом, которое Татьяна Николаевна никогда не снимала, Марина и узнала мать Володьки. Но та не отреагировала на взмах руки, отвернулась и, тяжело спустившись по ступенькам, вышла в грохот раскрывшихся дверей.
Похолодев, Марина выскочила следом.
– Татьяна Николаевна, пожалуйста, постойте. Что случилось?
Женщина остановилась и медленно повернулась на своих больных ногах. Марина опустила взгляд.
– Скажите, ради Бога, что случилось? – чуть слышно попросила она.
– Володю вчера в Чечню увезли. – ответила Татьяна Николаевна сильным, ровным голосом.
– Как в Чечню? Он же не должен был…
– Сам выпросился.
– Господи… Я даже не знаю… Что же теперь будет, зачем он?
– Я тоже не знаю. Он мне не сообщил – теперь не принято матерям сообщать. – Марине стало очень неуютно под взглядом Татьяны Николаевны. Она всегда была так приветлива… – А тебе он письмо оставил. Оно у меня дома. Заходи завтра, возьмешь… А сейчас я пойду. В церковь иду, надо свечу поставить. Тяжело, да надо… И ты, Марина, молись, чтоб он выжил. Молись.

4

Как сложно – быть! Быть рядом с кем-то – сложнее стократ.
Они встретились с Олегом случайно, когда кишащая людьми улица загнала Марину в полупустую маршрутку. Словно спасаясь от дикого зверя, она торопливо забралась на сиденье рядом с водителем и хлопнула дверью.
– Читать умеем? – указывая на табличку «Закрывайте двери аккуратно», поинтересовался водила – коротко стриженый, горбоносый мужчина, похожий на Жана Рено – только немного смешнее. – Здесь не опера, громко хлопать не надо.
– Извините.
– Я-то извиню, а вот машина – нет.
Когда настало время выходить, дверь, действительно, заклинило.
– Я же говорил. Значит, судьба вам со мной ехать. До конечной остановки. – и водила подмигнул ей. Марина улыбнулась, домой возвращаться совсем не хотелось.
Так и познакомились.
Мать невзлюбила Олега с первой минуты.
– Он же старик уже, физиономия – хуже, чем у Жана Рено. Да еще шоферюга – лучше тогда за повара идти – хоть сыта будешь.
– А мне, может, нравится Жан Рено! И замуж я за него не собираюсь, – Марина тогда еще пыталась переубедить.
– Не будет тебе счастья с таким мужиком, – со знанием дела, качала головой мать.
А счастья, действительно, не было. Скоро Марина узнала, что у него есть жена, ребенок и другая «пассия». С женой он не жил, но разводиться не хотел. Ребенка навещал регулярно. От пассии старался избавиться, но пока не мог, потому что ей некуда было переселяться – «не выгонишь ведь, как Жучку, на улицу»… Марина слушала это, как заграничную песню, не вникая в смысл…
Думать о том, что мать видит лучше, что она права, было мучительно.

5

– Мариша? Ты откуда? – ошарашенный Олег остановился на пороге.
– Привет. Может, поздороваешься?
– Да-да, конечно, – он вышел на лестницу и “поцеловал”, ткнувшись щекой в Маринино ухо.
– Как, на лестнице будешь держать, или…
– А, да, конечно, заходи, – Олег выглядел не очень уверенным. Марина прошла в квартиру. Смущенный, растерянный хозяин последовал за ней, чуть слышно прошелестев за ее спиной дверной цепочкой.
– А где она?
– Кто? – глупо спросил Олег. – А, ну да. Ушла. Придет, наверное.
– Понятно. Кашеваришь?
– Да ну, ей-богу, весь измучился, ни черта не получается. Понимаешь, мать уехала к подруге на дачу, оставила одного… одних, нас одних оставила. Вот. – он показал рукой на растерзанные пакетики от супов. – Не могу, сложнее чем двигатель внутреннего сгорания. Один переварил, такой густой получился – хоть на бутерброд намазывай. Другой пересолил. Новый теперь накручиваю.
– Что же она не озаботится?..
Олег пожал плечами.
– Боишься, что придет?.. Ладно, я не надолго. Олег, просто не хотелось по телефону. Знаешь, я долго думала… Нам лучше расстаться. А то наши отношения – сложнее, чем твои супы. Легче сварить новые, если получиться…
Олег стоял, не зная куда деть руки, и почему-то глупо улыбался.
– У меня пакетики закончились…
– Это меня уже не волнует… Все, я пошла, – Марина заторопилась. – А то еще действительно, вернется твоя красотка, скандал будет. – не глядя на него, она толкнула дверь, скинула цепочку и скорым шагом стала спускаться по лестнице.
– Постой, я провожу! – Олег было бросился за ней, но вернулся выключить газ.
– Не надо! – крикнула Марина.
Он догнал на улице, надевая на ходу куртку. Молча пошел рядом. За шоссе, почувствовав себя в безопасности, Олег  вдруг обнял ее одной рукой и так нежно, ласково, как умел только он один, прошептал:
– Ну что ты, заяц!
И она не выдержала, ткнулась лицом в плечо, почувствовав знакомый запах его кожанки. Он поставил подбородок на ее голову, стал гладить рукой по волосам.
– Ты чего, плачешь, что ли?
Марина смущенно кивнула и зарыдала в голос – от бессилия. Так соблазнительно было поддаться чужой воле, свалить ответственность на другого.
– Я не могу так больше, я устала. Нужно что-то делать, Олег.
– Нужно, заяц. – согласился он. – Нужно пойти вон на ту скамеечку, – и они пропали в  темноте парка…
– Ну все, хватит, хватит! – Марина наконец вырвалась из его объятий, встала, застегивая блузку. – Взрослый мужик, а как школьник, на скамейке… Красотка твоя вернется – тебя нет, что скажет?
Олег тоже поднялся, приглаживая взъерошенные волосы. Встал рядом, не глядя на нее.
– Знаешь, – в его голосе прорвалась внезапная тоска. – Жизнь у меня – не жизнь, а бардак какой-то…
– Олежка, а кто в этом виноват? Кто? Ты… ты женат на одной, живешь с другой, а любишь, как ты сам говоришь, третью! И еще жалуешься?
– Ты ведь сама знаешь – все очень сложно…
– Да нет ничего сложного, нет! Ты сам свою жизнь в бардак превращаешь! Ну ладно свою, бог с ней, с твоей жизнью. Но меня-то зачем ты мучаешь? Зачем все вы меня мучаете?
– Ты же понимаешь, я не могу развестись…
– Ну ладно, бюрократия, как ты говоришь, угнетает, понятно… Но выгнать эту… – Марина запнулась, произнося имя, будто слово было запретным. – Эту свою Галю можешь? Ведь ты же говоришь, что любишь меня? Или нет?
– Тебя, заяц, только тебя. Мы же с тобой друг друга с полуслова… – Олег опять обнял ее, и у Марины не было сил противиться.
– Олежка, любимый, реши что-нибудь, – зашептала она. – Реши за нас всех, ну хоть что-нибудь… Все равно что, но реши…
Олег был добрый человек. Пару лет назад он угодил в аварию, и несколько месяцев подряд питался больничными отрубями. Жена его бросила, существовать было очень нелегко – трудно бороться за пустую жизнь, за жизнь, в которой ничего нет...  А эта самая Галя, которая теперь своевольно расположилась в его квартире, которая не хотела готовить, грызла семечки, редко мылась и, грязная, целыми днями валялась на его кровати – смотрела ящик, эта самая Галя была с ним чуть ли не все время, когда он, беспомощный, наживал пролежни на больничной койке. Носила ему продукты – такой вкусный, еще теплый суп в железной кастрюльке с резиночками, держащими крышку…
– Прощай, Олежка, – Марина отстранилась. – Я не могу больше, прощай. Не звони…
– Нет, Мариша. Заяц мой, – он удержал ее за руку. – Черт подери, мужик я или нет? Все! Все. Я расстанусь с ней. Завтра же. Правда, я сделаю все, чтобы с тобой быть. Мой рай без тебя пустой.
– Это хорошо, – она опять прильнула к нему. – Потому что мой – тоже.
– И ты завтра же, ну, послезавтра переедешь ко мне. Кстати, умеешь варить суп, заяц?
Марина засмеялась, кивая.
Она испытывала странное чувство счастья, смешенного с затаенным сожалением – что все продолжается, все начинается вновь.

6

– Ну, как? – услышав, что хлопнула входная дверь, отец – дядя Юра, как звали его в семье, – вышел из ванны, вытирая полотенцем руки.
– Что, доча? – вторила мать, выбивая ножом дробь на разделочной доске.
– Никак. Ничего я в этих компьютерах не понимаю.
В институт она попала, как все – по лотерейному билету. В надежде на удачу попыталась поступить в Театральную академию на критика. Конечно же, провалилась. Еще ни разу ей не доводилось видеть человека, выигравшего миллион. Семью охватила истерика, рожденная мыслью – нужно хоть куда-нибудь поступить. Родителям насоветовали друзья – так Марина стала учиться на юриста, в частном –  негосударственном – институте, который свой возраст измерял тогда месяцами…
За три года Марина ни с кем не сдружилась. Сокурсники пришли из другого мира, у них были свои интересы, свои – дорогостоящие – ценности жизни.
– Ты представляешь, о-она мне ногти не обработала, и поверх старого лака новый наносит! Ты представляешь?
– Ужас!
– Я ей говорю, девушка, ты что, обкурилась, что ли, соображаешь, что делаешь?
– А она?
– А о-она мне, ну что такое, тут ведь совсем немного, я и не заметила…
– И что?
– А я думаю, за такие деньги, это просто свинство… Пошла к менеджеру, устроила им, эту, обструкцию…
Профессиональный язык оказался для нее еще большей тарабарщиной. Юрлицо, истец, вмененка, у-ка, лицензиат и прочая терминология не лезла в нее, как свекольный салат, который она с детства терпеть не могла. Но бросить, проучившись и выкачав из родителей столько финансов, было невозможно. А с каждым годом становилось все тяжелей, Марина не успевала – и каждая пересдача требовала денег.
Информатика была самым ужасным предметом…
– И что теперь? – дядя Юра повесил полотенце на плечо, остановился, глядя на дочь. Ну зачем, зачем он смотрит?..
– Последняя пересдача, осенью…
– Сколько?
– Восемьсот.
– Понятно, – отец кашлянул и ушел на кухню…
Марина закрылась у себя, забралась с ногами в кресло и стала наблюдать, как муха кружит по комнате, иногда садясь на тонкие листья комнатного папируса. Потом насекомое взлетало, они качались, словно задетые рукавом невидимки. Без стука, тихо вошла мать, присела рядом. Марина не посмотрела на нее, но в душе ее кольнула тоскливая надежда – хоть раз в жизни мать в трудную минуту поддержит, спасет.
– Доча, надо бы к Татьяне Николаевне сходить, навестить, все-таки… – с серьезным, сосредоточенным лицом проговорила Светлана Александровна
– Была, – горько усмехнувшись, перебила Марина.
– И что?
Она пожала плечами.
– Ничего.
– Нехорошо как-то. У нее такие дела с сыном, а ты… Нехорошо.
Когда мать вышла, Марина потянулась, взяла со стола конверт. Гладкая бумага была теплой – от солнечных лучей, которые, проваливаясь в прорехи облаков, иногда падали в комнату. Конверт был дорогой, красивый, в соседнем ларьке такие продавали по двадцать рублей – три буханки хлеба. В письме Володьку как прорвало после нескольких лет молчания – он говорил о любви, о том, что пошел на войну ради нее: ему стыдно – он обманул ее, но он исправит свою ошибку, там, в окопах. Он желает только одного – чтобы она была счастлива, счастливее всех на свете. И она будет счастлива с ним, потому как он любит ее. Он вернется, и она увидит его другими глазами – «ты только дождись».
Марина открыла форточку и с ненавистью вышвырнула конверт на улицу.

7
 
Татьяна Николаевна встретила ее приветливо. И хотя на ее толстом лице улыбка едва проявлялась, Марина почувствовала перемену, зная вечно угрюмое, уставшее выражение Володькиной матери. В этом всегда была какая-то загадка: никогда нельзя было точно сказать, о чем думает Татьяна Николаевна, что она чувствует и чувствует ли вообще.
– Проходи, тапки найдешь, мне не согнуться…
Марина не любила бывать у Володьки. У его семьи была только одна комната в коммуналке, в блочном современном доме, где человеку все время неудобно, тесно жить – как моднице в узкой юбке.
В этой юбке жило сразу семь человек.
Медленно передвигаясь от стола к холодильнику, Татьяна Николаевна методично выставляла на стол угощение.
– Я помогу, – предложила Марина.
– Сиди.
Разговор не получался. Марина взглянула на пустой экран телевизора.
– Не смотрю, – поняв ее взгляд, сказала мать Володьки. – Боюсь. Боюсь его там увидеть… Но если хочешь, включи. Не новости, что-нибудь веселое…
Марина не шелохнулась.
– Все будет хорошо, Татьяна Николаевна.
– Да, я знаю… Вот, – Татьяна Николаевна выложила на стол конверт. Он был открыт. – Ты извини… Я не выдержала, дура. Сердце взрывалось.
– Да что вы, что вы, Татьяна Николаевна. Ничего. Мы же не чужие люди…
– Вот и хорошо, – женщина медленно села, откинулась на спинку стула, прикрыла глаза. – Только бы вернулся целым, только бы целым… Трудно жить калекой. Он не сможет, он слабый.
– Все будет хорошо, – глупо повторила Марина.
– Ты напишешь? Напишешь ему? – открыв глаза, спросила Татьяна Николаевна. – Ведь он ждет. Ты помнишь… Жди меня, и я вернусь… Это важно. Если он будет знать. Важно сказать, ты вот не говоришь ему, а сейчас сказать надо…
– Конечно, Татьяна Николаевна, тетя Таня, конечно. Я обязательно напишу. Не беспокойтесь.
– Хорошо… Да ты ешь, не стесняйся, налегай.
Марина неискренне улыбнулась, взяла ложку.
Когда она уходила, Татьяна Николаевна разговорилась, похвалила ее и неожиданно попросила приходить еще, поддержать ее, а то одной больно тяжело. С Мариной хоть можно о Володьке «поговорить». Он вообще отличный парень, душевный, и в семье помощник будет, хороший будет муж… Марина кивала, кивала, молясь, чтобы все это закончилось поскорее.
На улице ветер ударил в лицо, взлетая ввысь, вышибая слезу. Но это была слеза злости. Теперь Марина уже не жалела Володьку.
Как ей жить, если его убьют?

8

Когда Марина пришла на кухню, спор между матерью и отцом набирал вторую космическую скорость.
Дядя Юра вернулся домой полный решимости купить дочери компьютер, чтобы за месяц-другой она «подкрутила» информатику. Светлана Александровна взъелась:
– Какой компьютер? Дядя Юра, ты что? На какие деньги?..
– Инвестиции найдем, – уверял отец. – МВФ попросим – Мой Внебюджетный Фонд всегда готов к кредитованию.
– А расплачиваться кто будет, в долг наберешь, небось, а потом?.. – наседала Светлана Александровна.
– Отработаю, Светка, не финти. Скоро партия большая придет – вот и отдам…
– Отдашь – органам!.. Посадят тебя, дядя Юра! Или свои же прихлопнут. И правильно сделают.
– Ну, спасибо… – развел руками дядя Юра. В этот момент на пороге кухни и появилась Марина.
– Папочка, вспомни, мать у нас шубу ведь хотела, да? Вот и переживает теперь – зима-то скорая. Так что не бери в голову.
– Что-у-о? – чуть не взвыла Светлана Александрова, оборачиваясь.
– Да ты, мам, не волнуйся. Не нужен мне этот компьютер, мы сейчас вдвоем с тобой быстро папку нашего передумаем – будет тебе и манто, и вся прочая хиромантия, столь нужная на старости-то лет…
– Маринка! – закричал отец.
Светлана Александровна побледнела, черты лица ее как-то сжались, обезобразились. Марина почувствовала, что мать сейчас ударит ее, и бросилась к ней на шею – обниматься.
– Мамочка, не переживай, упросим папку! – паясничала она, гладя ее по волосам.
Наконец дядя Юра вскочил с табурета, схватил дочь, потащил из кухни. Мать осталась стоять – будто окаменелая.
– Зачем ты, Маринка? – досадуя, воскликнул отец, вытаскивая дочь в коридор.
– А зачем она врет, зачем она все время врет? – уже сквозь слезы спросила Марина. И крикнула матери: – Зачем ты соврала, будто видела Олега с кем-то? Зачем?
Дядя Юра наконец понял, о чем речь.
– Светка, ты опять, что ли? – он отпустил дочь, повернулся. – Опять телесериал напридумывала?.. Тебе свою дочь родную не жаль?
Светлана Александровна пошатнулась, еще крепче сжала губы – глаза ее блестели от влаги. Она бросилась вон из кухни, оттолкнув стоявшего на пути мужа. Хлопнула дверь спальни – тут же мать словно вырвало рыданиями. Дядя Юра обернулся. Дочь плакала, забившись в угол. Некоторое время отец стоял в нерешительности.
– А-а, бабье! Как вы меня зафедералили! – выругался он и, распахнув входную дверь, вышел на лестницу. – Разбирайтесь тут сами.
На площадке загрохотал, раскрывая двери, грузовой лифт, загудел, унося вниз своего очередного пассажира. Вскоре стало совсем тихо. Полосатый кот, только появившийся из гостиной, бесшумно шел по коридору, оглядываясь вокруг и недоумевая на странное, нехорошее молчание, на хозяйку, скорчившуюся в углу. Подойдя к березовом полену, он почесал о него когти, лениво потянулся и быстро побежал на кухню.
Марина встала. Решение пришло незаметно, исподволь, словно кто-то его подсказал.
Она прошла в комнату, скоро, но неторопливо переоделась, стала скидывать в сумку свои вещи – одежду, косметику, пару книг, документы, кошелек, даже любимый пенал и будильник – забрала из ванной зубную щетку, сняла с веревок еще не высохшие колготки. Спокойно встала перед зеркалом, поправила прическу, вытерла на лице следы слез, и только в этот момент заметила, что мать стоит в конце коридора и наблюдает за ее приготовлениями.
– Я ведь тебе только добра желаю… – треснувшим голосом промолвила Светлана Александровна.
Марина нашла свой любимый шарф, вернулась с ним к зеркалу.
– Видела я таких мужиков, гнилых, вроде твоего Олега. Сколько жизней они замарали, и ладно бы своих… Но ведь с ними страдают те, кто рядом… Сгубишь себя.
Марина не ответила. Она боялась заговорить, сдаться.
– Ты сейчас на меня злишься, доча, но потом спасибо скажешь, что образумила…
– Мама, я сама хочу жить. И не хочу исправлять своей судьбой твои ошибки.
Маринка схватила куртку и, не надевая, заторопилась к двери.
– А деньги на институт он тебе давать будет, шоферюга несчастный? Куда ты теперь денешься? – закричала вслед Светлана Александровна. – Думаешь, с милым и в шалаше рай?
– Это лучше чем твой рай – через триста тысяч лет, мама, – остановившись и неожиданно успокоившись, сказала Марина. – Прощай.
Она ушла, не оглядываясь, не дожидаясь лифта. Помедлив, Светлана Александровна вышла на лестницу, встала на площадке и, схватившись за перила, еще долго слушала, как дробью стучали по бетону каблуки ее дочери, как постепенно звук их становился все тише и тише, пока наконец рявкнувшая внизу дверь не прекратила навсегда его жизнь.

9

Марина угодила в самый «час пик», когда весь город, замаенный автомобильными пробками,  теснотой, тяжелым промышленным духом, был «на ножах». Тяжело, над самыми головами летали ошалелые голуби. Низкое солнце палило тускло и горячо. Орды басурманов осаждали автобусы и трамваи.
Она еще издали увидела машину Олега, бросилась вперед, через лабиринт прилавков и лотков, чуть не расталкивая людей, добежала едва и, оттолкнув какую-то рыжеволосую руку, которая уже тянулась к двери автобуса, успела занять последнее – самое дальнее от водителя – место. Опомнившись, взглянула на обладателя рыжеволосой руки. Тот недоуменно смотрел перед собой, потом заглянул в салон микроавтобуса и, удостоверившись, что свободных мест нет, разочарованно закрыл дверь.
– Один пассажир еще не расплатился, – громко напомнил Олег, выкручивая руль – машина тронулась с места, разгоняясь тяжело, но быстро.
Марина передала деньги. Она поставила сумку на колени и, укрывшись за ней, смотрела на «своего шоферюгу»… Дорога была неблизкая, унылая. Скоро проехали мимо дома родителей. За окнами уже бездвижно лежали мрачные громады пустырей, протиснувшиеся между приземистыми заводскими зданиями, – одни сменяли другие, и не было им конца. Лишь один раз оживилось кино – когда мост поднял машину над землей, но и там в кадре оказалась лишь тоскливая чернь железнодорожных путей и нефтецистерн.
А Марина вдруг почувствовала себя иной. Столько лет она не жила, столько лет соответствовала чужим ожиданиям – матери, отца, даже Олега. И так сладко оказалось делать что-то свое, неподдельное. Может быть, жизнь теперь наладится. Она бросит этот проклятый институт, устроится работать – вдвоем с Олежкой вытянут. Будет нелегко – зато это будет своя, настоящая жизнь.
Марине вспомнился бег с препятствиями до автобуса, вспомнилось недоуменное лицо рыжего, и она едва сдержалась, чтобы не рассмеяться в голос.
Выйдя на кольце из автобуса, Марина забралась обратно – на место рядом с водителем. Громко хлопнула дверью…
– Читать умеем? – дежурным голосом спросил Жан Рено, обернулся. – Маринка?
У нее рухнуло сердце. Имя прозвучала фальшиво, холодно, как тогда, на квартире.
– Ты откуда?
– Из дому, – ответила Марина. Внезапно она поняла: не знает, что сказать ему. Он тоже не знал, что сказать ей.
В боковое окно стукнули.
– Олег, смолишь? – пригласил водитель другой маршрутки, но, увидев в салоне девушку,  отошел.
– Не звонишь, не пишешь.
– Работаю, как черт. Понимаешь, сменщик слег, катаюсь теперь каждый день с утра до ночи, – Олег стал перебирать монеты, разложенные по ячейкам. – Черт, надают фигни всякой, на ходу-то не разберешь… Ты извини, надо рассовать все для сдачи…
– Ну что же, Олег, что? – с мукой в голосе, спросила Марина, уже предчувствуя ответ.
– Что? – он недоуменно посмотрел на нее.
– Ну ты обещал все решить, обещал.
– Я и решил.
– Что?.. Что ты решил?
– Знаешь, – «шоферила» бросил оставшиеся монетки в ящичек. – Я ее выгнал. В тот же день. А потом один вечер, другой... И я понял… не могу без нее, ну не могу... Вот когда была со мной – не понимал. А тут – как проняло.
Едва сдерживаясь, Марина поманила его пальцем.
– Олег, наклонись.
Он наклонился ближе, думая – она что-то скажет ему. Но Марина, удивляясь сама себе, коротко, без замаха, ударила его ладонью по щеке.
– Проняло?
Маринка вылезла из машины и пошла прочь, туда, где у вокзальных дверей суетился приезжий люд.
Олег хотел было догнать, но знакомый водила, вышедший из только что подрулившей маршрутки, окликнул, предложил закурить. Олег посмотрел уходившей вслед, махнул рукой.
– Что, подруга? – кивнул знакомый в сторону вокзала, прикуривая.
– Ну.
– А я тоже со своей пособачился. Не бери в голову – зарастет.
Олег кивнул.
Он знал – пройдет неделя или, может быть, две, он соскучится, поедет просить у Марины прощения, и она не сможет не простить, и все будет по-прежнему…



10

Ей некуда было идти.
Больше двух часов, содрогаясь от головокружительной высоты зала ожидания, Марина провела на вокзале. Сразу после объяснения с Олегом ее прошибла немая истерика. Она готова была кричать, вопить, завывать, как кикимора. Но язык не шевелился, словно после анестезии у стоматолога. Скулы оледенели. От осознания безысходности неодолимое отупение охватывало весь мир… Со временем лучше не становилось – в огромном помещении с далекими чавкающими звуками минуты не приносили успокоения.
Мысль рождается счастием выбора. Как перед валуном у трех дорог: направо – смерть, налево – свадьба, прямо – разлука. Русский герой блаженен – пройдя сотни путей, он так никогда и не делает окончательный выбор. Как бы далеко он ни зашел, как бы отчаянно ни запутался, как бы ни выжег дорогу своей жизни, он всегда может свернуть, разорвать все, вернуться к той развилке, к тому камню-ведуну и выбрать новый путь, путь очищения, на котором познает он истину жизни.
Но на Маринином камне не было указаний. Лишь несколько строк эпитафии…
– Сержант Кривцов. Удостоверение показываем.
Марина подняла взор. Рядом стоял милиционер в бронежилете, похожий на обставленный ящиками танк, и странно вглядывался в нее.
– Удостоверение! – повторил он громче. Потом шикнул рацией. – Ситуация, у меня тут еще одна обдолбанная.
Испугавшись, Марина встрепенулась и полезла в сумку за документами. Уходя из дома, она побросала вещи кое-как и теперь, переворачивая все вверх дном, никак не могла найти свой паспорт. Под руки попадались кофты, колготки, книги, даже зубная щетка – паспорта не было.
– Я сейчас, извините…
Отчаявшись, стала выкладывать содержимое сумки на скамейку.
– Так, пройдемте…
Сержант взял ее за локоть, она дернулась, стала вырываться – сумка опрокинулась, вещи посыпались на пол. Марина освободилась, попятилась, споткнулась о чьи-то ноги. Милиционер грубо схватил ее…
– Вот, вот! – закричала она, увидев на полу паспорт. Сержант обернулся, поднял его, полистал одной рукой, шмыгнул носом. Народ в зале ожидания встрепенулся, разбуженный сценой. Милицию в городе не любили.
– Все в порядке, – промямлил сержант. – Извините. Давайте помогу.
– Спасибо. Не надо, – Марина чуть ли не оттолкнула его, удивившись собственной смелости. Чувствуя на себе взгляды людей, она стала торопливо собирать вещи, побросала их в сумку, взвалила на плечо…
– Любезная, любезная!.. – закричала бабушка со скамейки напротив, показывая на пол пальцем.
Марина обернулась, увидела неподнятую вещь, присела и… рухнула.
– Любезная, ты что, ты что? Э… – бабулька оглянулась на милиционера. Сержант, отошедший было от ожидающих, приостановился. Странная девушка сидела на коленях прямо на грязном полу – в оцепенении смотря на что-то в своей руке. Милиционер хотел уже вернуться, но Марина, очнувшись, поднялась на ноги, отряхнула колени и торопливо пошла прочь.
Когда она проходила мимо, сержант увидел, что в руке у нее были зажат обыкновенный электрический будильник с батарейкой…
Через два часа Марина позвонила домой. К телефону подошел отец: дядя Юра должен был идти на работу, но он отпросился, сославшись на обострение язвы.
– Маринка, ты где? Где ты, скажи?
– Не важно. Со мной полный порядок. Не волнуйся, пап.
– Да как же, того-этого…
– Я звоню сказать – меня не будет дня четыре, но ты не переживай. В конце недели я снова позвоню, так надо, пап…
– Да как не переживать? Что значит, четыре дня? Какие четыре дня?.. Где ты ночуешь?
– Не важно, пап. Ты не волнуйся. У меня единственный рубль заканчивается, пока, не поминай лихом…
После этого разговора дядя Юра чуть не сошел с ума. Он носился по комнате, не зная, что предпринять, потом садился на диван, сидел какое-то время бездвижно и опять вскакивал. «Не поминай лихом» – что она задумала, что?..
Он остановился посреди комнаты, обвел кругом себя странным взглядом. Вся эта дорогая мебель и зверская аппаратура, вся эта «высококачественная» жизнь стереосистем и гладких поверхностей, для которой он бросил настоящее дело, для которой занялся бизнесом, для которой он, бывший инженер, теперь юлил, суетился, врал и унижался – что она дала ему, что она дала ей?
– Я ведь изломал свою жизнь только ради нее, – подумал дядя Юра.
Он присел, обхватил голову руками, закрыл глаза, надавил пальцами на веки и держал так почти минуту, пока в темноте не пошли серые круги, быстро набирая скорость движения.
Страшно смотреть на то, как рушится мир.

11

А в это время Марина уже была в электричке и слушала, как машинист шипел в динамики правила поведения в поезде…
Ринувшись на вокзал, к кассам, она обнаружила там огромные очереди, с запозданием вспомнила о транспортном кризисе, который уже неделю с удовольствием гоняли по всем телеканалам. Не сдавшись сразу, поехала в город, избегала магазины, отыскала карты, где нашла путь – путь опасный, долгий, с несколькими пересадками на пригородных поездах и автобусах. Но по пути, который беспечен и чист, не стоит идти – она это уже поняла.
За три дня до Дашкиного отъезда, Марина поменяла батарейку в часах. Только сама Дашка могла вернуть ее на место, в надежде, что севший будильник спасет от возвращения, от пустынной квартиры, зверства престарелой бабки и уныния пыльных провинциальных дней. Марина прозрела – и этой бедной девчонке, так же как и ей самой, любящие люди приносили в жизнь только зло.
Марина любила Дашку, искренне, всерьез…
Оставалось только одно – не предупредив, свалиться вот так с поезда, встретиться лицом к лицу с своенравной бабкой и сказать: я забираю вашу внучку, навсегда забираю из вашего мира, мира тоски и безысходности, забираю в красивую столичную жизнь, я буду заниматься с ней, сделаю все для ее счастья, хоть ничего не умею и даже не представляю, как и что надо делать. Пусть это сумасшествие – в раздоре с родителями, без жилья, почти без денег, без друзей, кто был бы способен помочь. Но только таким может быть путь любви…
Поезд тронулся. После получаса городской тоски, преодолеваемой со скоростью велосипеда, он выбрался на простор. Марину прижало к стене – состав набирал ход. Скоро, совсем скоро за пыльным окном потекут заброшенные русские поля и разойдется горизонт, возвращая в этот мир другое, забытое, счастие, рождая в душе праведную, великую печаль.
И станет казаться, что так спокойно и хорошо было всегда, веки вечные, и невозможно на этой земле что-то иное.