Гниль

Не люблю сырости. Когда пройдет дождь, выкапываться из могилы особенно трудно и неприятно. Вместе с тобой наружу лезут дождевые черви, и ты, то и дело, натыкаешься голой кожей на их скользкие тела. Правда, потом стоит просто постоять под дождем, чтобы грязь смылась. Но это в том случае, если дождь достаточно сильный. Что в наших местах - редкость.
Сторож со странным именем Пафнутий всегда пьян. Он воспринимает меня исключительно как галлюцинацию и нисколько не пугается, в отличие от остальных. Я беру у него одежду, всегда жуткое рванье - впрочем, к моему землистому лицу только такое рванье и подходит. Словно для меня шили. Пафнутий получает свои пять литров самогона, самого лучшего качества - там, где я его беру, другого не делают, и предается воспоминаниям.
На этом я обычно оставляю его и начинается самое интересное. Не для Пафнутия, конечно. Для меня. Нечасто получаю я подобное удовольствие. Тело, даже мертвое, вещь дорогая - и приходится много работать, чтобы заполучить его.

Не всегда я был таким. Когда-то я жил в миру, учился, ходил на работу, смотрел телевизор, знакомился с женщинами и выпивал. Через эти два последних фактора я и пришел к нынешнему состоянию. Другими словами, вино и женщины довели меня. Особенно женщины. Если бы не они, не эта примитивная страсть, за которую я сейчас могу только себя презирать, ничего бы не случилось.
Я познакомился с ней на Лебяжьей канавке. Она шла со стороны Невы, вся такая светлая, улыбающаяся, что я, не раздумывая, подошел к ней и в нескольких пошлых выражениях, которые мне стыдно вспоминать, свел с ней знакомство. Она оказалась очень разговорчивой, ни от чего не отказывалась, была очень милой и удивительно интеллигентной, через час мы целовались на скамейке, а через три часа были у друга. Он встретил нас в халате, как-то странно посмотрел на мою новую подругу, которую я представил ему, рассеянно кивнул и ушел к себе в комнату. Мы сели на кухне и продолжили милую беседу за бутылочкой десертного полусладкого. Вскоре к нам присоединился мой друг, переодевшийся в гостевое. Он, сволочь, никуда не собирался уходить, какие бы намеки я ему не делал.
Я с удивлением обнаружил, что моя интеллигентная подруга, которая все понимает, также понимает и моего друга. Причем, не хуже меня. Ревность взыграла во мне - и не с одной, а с двух сторон: я ревновал ее к нему и его к ней. Я чувствовал приближение катастрофы.
- Ну что, - сказал друг. - Пойдем в постельку?
Он обнял мою подругу и принялся с ней целоваться. Она активно отвечала ему. С ужасом я заметил, куда движется ее рука.
- Полегче, коллеги! - заявил я.
Она обернулась ко мне и вмиг обезоружила улыбкой. Ну и что, сказал я себе, что я никогда не занимался групповым сексом, надо же когда-то и начинать.
Но мы не начали. Друг достал из холодильника литровую бутылку водки и она успешно заменила нам все другие виды общения. Очнулся я ночью. Я лежал на кухне, на продавленном диване и у моего носа делила со мной постель пепельница, полная окурков. Я поднял голову, диван спружинил и пепельница грохнулась на пол.
Из-за стены послышался приглушенный смех.
Не знаю, что на меня нашло. Ничего особенного ведь не случилось. Ну выдернули у меня из-под носа лакомый кусочек, обманули в лучших ожиданиях, но на что я надеялся? Все ведь к тому и шло. Как все-таки странно он на нее смотрел на пороге!
Я взял водочную бутылку. В ней что-то плескалось. Я опрокинул ее содержимое в себя, забросил туда же кружочек колбаски и тут меня стало трясти. Внутри черепа стали перекатываться дробинки. Холодильник раздвоился и принялся меня окружать. Я вскочил на стол, он подломился подо мной и я дико закричал. Не знаю, может быть я кричал что-то осмысленное, но скорее всего нет.
Я бросился в соседнюю комнату. Открыл дверь ногой. Четыре глаза уставились на меня. Мои друзья были голыми и находились отнюдь не в позе созерцания. Напротив, поза у них была весьма активной. До того, как появился я.
Друг в крепких выражениях осведомился, что я тут делаю. Я расхохотался, обнаружив, что все еще не расстался с бутылкой водки.
- А вот что! - объяснил я и ударил друга бутылкой по голове.
Череп у него оказался слабый. Он не защитил мозг - и обычная мыслительная деятельность моего друга прекратилась.
Женщина завизжала. Интеллигентная, подумал я, а туда же - и принялся ее душить. Она сопротивлялась, как простая колхозница, и если бы я был в нормальном своем состоянии, она одолела бы меня.
Когда все было кончено и у ног моих покоились два трупа и разбитая бутылка, никакой альтернативы не было. Не собирался же я сидеть на нарах и решать с сокамерниками глупые кроссворды. Я покинул сей бренный мир достаточно безболезненным способом. Но в иной мир я не попал. Я завис - и не знаю, как мне выйти из этого состояния.

Маленькое старое кладбище, с которого я совершаю вылазки в мир, находится на острове. Места здесь не слишком людные. Но я доволен. Я могу в полной мере насладится предвкушением предстоящего. Я слышу эхо собственных шагов, вижу свою тень, которая то удлиняется, то укорачивается, слышу и вижу перебегающих мне дорогу кошек.
Я перехожу через мост. Попадаю на перекресток. Метрах в ста от меня всегда стоит милицейская машина с выключенными огнями. Еще ни разу я не выходил в мир, так чтобы не наткнуться на нее. Я не знаю, есть ли там кто-нибудь. Да это и не важно. Я самый обычный прохожий, я иду прямо, не шатаюсь, не пою модных песен, даже не мочусь на стены домов. Я самое чинное существо, какое только может быть здесь в это время - мертвец, который еще не совсем умер.

Среда, девятьсот сорок восьмого дня со дня моей смерти, выдалась дождливой. Земля пропиталась влагой. Я наткнулся на десяток дождевых червей, час стоял под дождем, который усердно мыл меня, потом заглянул к Пафнутию. Сторож обрадовался мне и одел с ног до головы, поглядывая на бутыль, которую я поставил на стол, едва только вошел.
- Ты не беспокойся, парень, - говорил Пафнутий, - одежда хорошая, вшей каких-нибудь или другой какой гадости нет, не имеется. Так что не беспокойся. Я же знаю, что тебе нужно. А ты, добрая душа, знаешь, что нужно мне.
Он говорил, а я рассматривал себя в треснутое зеркало, заклеенное синей изолентой. Лицо было приятное - при жизни.
- Слушай, - сказал Пафнутий. - Вот я тебя не первый раз вижу, хоть ты и облик меняешь, но меня-то не проведешь. Я калач тертый, птица стрелянная, - с этими словами Пафнутий задрал штанину и показал крестообразный шрам на ноге. - А ведь мы с тобой еще ни разу твоего самогона не пили. Ты что, дьявол херов, мной брезгуешь что ли?
Я увидел, что Пафнутий готов обидеться не на шутку. Что это на него нашло? Обычно я молчу, не о чем мне с Пафнутием разговаривать. Но видя, что сторож мой, безотказный помощничек, готов слезу пустить, решил нарушить традицию.
- Стакан есть? Наливай, - сказал я.
Пафнутий обрадовался. Все-таки как мало человеку нужно при жизни. После смерти нужно намного больше.
- Помню, был у меня один кореш, - говорил Пафнутий, наливая. - На тебя похожий, вылитый ты, если бы тебе немножко поживее быть. Так он, придурок... - Пафтутий поставил передо мной стакан, налитый доверху.
Пить мертвецам тоже не положено, но надо же человека уважить. Я взял стакан и медленно влил его содержимое в себя. Еще ни разу после смерти я не пробовал пить.
- Ты закуси, у меня капуста есть, - посоветовал Пафнутий, пододвигая ко мне миску с кислой капустой.
Ее запах и вид свидетельствовали о ее условной пригодности к использованию в пищу. Я бы и при жизни отказался ее есть.
- Не закусываю, - кратко ответил я.
Пафнутий вздернулся, потом протянул мне руку.
- Уважаю, - сказал он. - Уважаю... - Он покачал головой.
Я сделал вид, что не замечаю его руки. Еще не время касаться живого, да и не такого живого следовало касаться. Пафнутий медленно, но верно обижался. Лицо его все больше и больше приобретало черты лошадиные. Чтобы процесс не зашел далеко, я поднялся с табуретки.
- Хорошо у тебя, Пафнутий, но мне надо дальше, - объяснил я.
- Понимаю, понимаю, - сказал Пафнутий. - Друг у меня один был, так он, придурок...
- Нет, в следующий раз, - остановил я его излияния. Не для того я вернулся в этот мир.

Перейдя через мост, я направился по темной улице, где в основном находились заводы и фабрики. Горели редкие огни в окнах и несколько тусклых фонарей. По случаю лета окна в одной из фабрик были открыты и оттуда доносилось стрекотание машин.
Я вспомнил, как однажды хотел устроиться на ткацкую фабрику. Пришел, бродил по коридорам, спросил дорогу несколько раз у женщин в синих халатах, прежде чем нашел отдел кадров. На меня посмотрели как на врага. Не вписывался я в образ типичного рабочего. Потом меня отправили осмотреться. Я зашел в гигантский цех со стрекочущими машинами, между которыми сновало несколько женщин все в тех же синих халатах. Нет, решил я, когда мне объяснили сущность работы. Выйдя с фабрики и увидев солнце, зелень, стайку молоденьких девушек, детей и лающих собак, я вдруг понял, до чего же хороша жизнь.
Машины мертвы, персонал их обслуживающий тоже наполовину мертв, но и я теперь мертв. На минутку я остановился под открытым окном фабрики, послушать разговоры. Я узнал, что Мишка храпит, мочится в раковину, имеет привычку по ночам шарить в холодильнике, что Петрович приходит домой всегда на рогах, заваливается спать в ботинках и каждый раз приходится их стягивать, а он иногда лягается, гад. Узнал, что Игнасио вчера поссорился с Валенсией и теперь Марио открыта дорога к сердцу Валенсии.
Проехавший мимо грузовик прервал мое слушание. Я прислонился к стене, почувствовав легкое головокружение. Как ни странно, самогон, кажется, подействовал.
Я подумал о милицейской машине, стоящей на соседней улице. Теперь они имели полное право заинтересоваться мной. Дела обстояли хуже некуда. Надо взять себя в руки и поспешить.

Она жила на улице, где не было ни одного магазина, если не считать того, что притулился на углу с другой улицей. Окна ее выходили на двор с маленьким сквером, в котором стояло две скамейки, качели и гигантская деревянная катушка, сплошь расписанная граффити. На подоконнике у нее стояли кактусы, глиняные африканские кувшины и пишущая машинка. Я ни разу не видел, как она пользовалась машинкой, хотя наблюдал за ней уже месяц в свободное от работы время.
Я выбрал ее по нескольким причинам. Она была из тех, что нравились мне в отрочестве - серьезная, задумчивая, близорукая, с мягкими манерами, большой грудью и длинной косой. Так вышло, что в моей жизни такой женщины не случилось. Кроме того, она была одинока, даже близкой подруги у нее не было, только знакомые. И она любила читать, вместо того, чтобы смотреть бесконечные сериалы.
Жила она в однокомнатной квартире. Кухня у нее была маленькой, большую часть пространства занимали холодильник, стиральная машина, плита и шкаф-пенал. Стол представлял собой самодельное продолжение подоконника, благо подоконники были большие. Стул стоял один. Когда приходили коллеги с работы, исключительно женского пола, она умудрялась разместить на кухне еще два стула.
В комнате находилась огромная кровать, по поводу которой гости считали своим долгом грубо пошутить. Моя избранница непременно смущалась. Стол тоже имелся, старинный, скрипучий, темного дерева. На нем всегда лежала куча тряпья, коробки с принадлежностями для шитья, журналы, книги, стояла склеенная из множества осколков китайская ваза и швейная машинка. Она использовалась чаще, чем пишущая. Я три раза видел, как моя избранница шьет платья для кукол. Самих кукол я не видел. Может быть они прятались в большом платяном шкафу или в коробках под кроватью. Стулья, если они не использовались по назначению, служили вешалками и подставками для книг.
Я поднялся по темной лестнице. Пахло кошками и кислой капустой. За одной из дверей на третьем этаже играла музыка и раздавался топот множества ног. Моя избранница жила на пятом. Я встал у двери и стал звонить. Она подошла быстро, наверное, музыка и пляски мешали ей спать. Глазок осветился изнутри.
- Кто там? - спросила она.
- Простите, - сказал я. - Здесь живет Ольга Николаевна Ромашова, у которой родинка на внутренней стороне бедра?
- Да, здесь, - ответила Ольга, опешив от моих слов.
- Мне нужна ваша помощь. Если вы не поможете мне, я погибну. А если я погибну, то ничего хорошего в ином мире меня не ждет. Вы имеете хоть малейшее представление об ином мире? Откройте, мне надо с вами поговорить.
Если бы я был живым, мои слова не возымели бы действия, в лучшем случае Ольга просто бы не открыла дверь, отключила звонок и пошла досыпать, в худшем - вызвала бы милицию. Но я мертвец и мои слова действуют безотказно.
Она открыла дверь и я увидел перед собой свою мечту. Она была само совершенство. Теперь, когда я видел ее телесными глазами, она показалась мне еще более привлекательной, чем прежде.
Ее реакция была противоположной. Она отшатнулась вглубь прихожей, задев локтем книгу, лежавшую на этажерке. Книга грохнулась, она была тяжелой. Не успел рассмотреть, был ли это словарь или издание какого-нибудь классика.
- Бог ты мой! - сказала Ольга Николаевна.
- Простите меня за мой вид, но поверьте, я так не всегда выглядел. Месяц назад я был совсем другим. - Я нисколько не лгал, все мертвецы обычно говорят правду, ложь для них - трудное дело.
- О чем вы хотели со мной поговорить? - спросила Ольга Николаевна.
- Да, да, это очень важно. Я хотел поговорить с вами о вашей смерти.

Она поставила на кухне второй стул, спинкой к холодильнику. Сама села напротив. Ее колени почти касались моих. Она была в коротком халате - и ей никак не удавалось натянуть халат на колени. Она видела, куда направлен мой взгляд и очень смущалась, что делало ее еще более привлекательной.
- Разговор у нас выйдет длинным, - сказал я, - поэтому для легкости нам лучше сразу перейти на ты. Вы не возражаете?
Она отрицательно помотала головой. Она вообще редко когда возражала. На все просьбы начальства и коллег она всегда отвечала согласием. Правда, только тогда, когда речь шла о работе.
- Я наблюдал за тобой, - сказал я. - Я знаю, ты не хочешь жить. Ты красива, мила, но тебе не везет. Все считают тебя глупой, непривлекательной, замкнутой. Кроме того, ты ленива. Ничто не может заставить тебя хоть в чем-то измениться. Ты привыкла к плохому. Привычка - вторая натура, как говорил кто-то из классиков. Твоя натура - отвратительна. Ты понимаешь это, но настолько любишь себя, что не можешь по-настоящему осознать. Ты понимаешь это на уровне разума, но не нутром. Тебе осталось только влачить свое жалкое существование и время от времени предаваться мечтам. Причем, вполне отдавая себе отчет в том, что они невыполнимы.
- Слушайте, - сказала она.
Я счел своим долгом поправить:
- Слушай. Говори на ты.
- Хорошо. Слушай, кто ты такой, чтобы мне указывать. У меня своя жизнь, только своя. Я не хочу, чтобы в нее кто-то вмешивался! - Она встала и отодвинула ногой стул.
Я тоже встал, прислонившись к холодильнику. Он сразу же задрожал, заработав.
- Я живу, как умею. Мне так нравится. Что ты хочешь? Откуда ты можешь знать, как я действительно живу? И вообще, ты, кажется, хотел говорить о моей смерти, причем тут моя жизнь? - говорила она и в ее голосе звучало страдание.
- Жизнь и смерть - одно, - сказал я.
Она скривилась.
- Такую банальность я не ожидала услышать.
- Да, это банальность, - сказал я, - но истина всегда банальна. Трудно с этим что-либо поделать.
- Трудно, но можно, - отозвалась Ольга Николаевна.
- Тем более, что эта банальность не банальна для тебя уже хотя бы потому, что ты не ожидала ее услышать. - Я не стал дожидаться ответа, который, как я видел, готов сорваться с ее губ. - Тебе нужно сблизиться со мной, - продолжал я. - Ты пока не понимаешь своего счастья, потому что живешь будущим, а надо жить настоящим. Когда ты станешь жить настоящим, ты сама сделаешься настоящей. Только для этого тебе обязательно нужно заняться со мной любовью. Любовь с мертвецом сделает тебя неуязвимой. Ты и опомниться не успеешь, как сбудутся твои мечты!
Я обнял ее. Мой холод, мое зловоние вызвали у нее дрожь. Она попыталась отстраниться и надавила на мою грудь. Я хрипло засмеялся ей в лицо. Мое дыхание заставило ее закрыть глаза. Я погладил ее по голой руке. Волосы на ее коже встали дыбом.
- Ты не бойся, сейчас все пройдет, - сказал я.
- Я не боюсь, только от тебя исходит могильный холод.
- А какой еще холод может от меня исходить?
Она вдруг закричала. Я испугался и ослабил объятия. Она дернулась, вырываясь. Мой большой палец левой руки шлепнулся на пол. Я наклонился, чтобы поднять его.
Похоже, из-за алкоголя я начал разваливаться раньше времени.
- Уходи! - завопила она. - Уходи сейчас же!
- Ну, ну, не надо так нервничать. В конце концов этот палец не так уж важен. Хочешь, я подарю его тебе? - Я протянул ей палец как конфету. Ольга резко отшатнулась, задев стул, и он с грохотом упал.
- Так мы перебудим соседей, - сказал я.
- Нет, нет, я не хочу. - Она смотрела на меня широко раскрытыми глазами, в которых неподвижно стоял ужас.
- Я все-таки попробую тебе объяснить, что ты не права. Подними стул и сядь. - Она послушалась. - Так вот. Еще раз заявляю тебе, что твой единственный выход - это согласиться на близость со мной. Причем, это ведь не обычная близость между мужчиной и женщиной. В этом отношении ты можешь быть абсолютно спокойна. Это близость совсем другого рода. - Я наслаждался, говоря ей это и видя как меняется выражение ее красноречивого, подвижного лица. Ради таких минут я и выбирался в мир под солнцем. - Мы, мертвецы, обладаем не всеми человеческими достоинствами. Мы не можем пить, есть, не можем совершать обычный акт соития. Так уж получилось. Ничего тут поделать нельзя. Нарушить кое-что в принципе можно, но это дает негативные последствия. Но это кое-что не относится к соитию.
Я замолчал, любуясь Ольгой Николаевной. Она была девушкой в полном смысле этого слова. Она осталась девственницей. При жизни мне доставались девственницы, но ни разу я не был в этом уверен на сто процентов. Всегда меня глодало сомнение. Теперь, приобретя посмертные способности, я мог точно определить девственница передо мной или нет. Я видел цвет ее мыслей. Я чувствовал изумительный запах, исходящий от нее.

Два часа мы разговаривали, и я привожу только самое существенное из нашего разговора, только то, что считаю таковым. Музыка снизу закончилась, когда Ольга Николаевна воскликнула "Уходи, уходи сейчас же!" Наступившая тишина благотворно повлияла на нее и она стала гораздо более уступчивой. Я сумел все-таки уговорить ее. Я объяснил ей, в чем заключается возможная для нас близость.
- Да, - сказала она. - Но я не уверена, что смогу...
- Уверяю тебя, все намного проще, чем кажется.
- Если бы только ты дал мне время, чтобы полюбить тебя!
- К сожалению, времени у нас нет. Все нужно сделать сегодня. До рассвета. Это единственная возможность. Другой не будет.
- Поцелуй меня.
Я притронулся губами к ее губам. Они остались закрытыми. Я смотрел в глаза Ольге и видел в них замершее внимание.
- От тебя веет могилой.
Я промолчал. Не стоит упрекать ее в том, что она повторяется. Женщины этого не любят. Женщины вообще упреков не любят.
- Хорошо, - сказала она.
Мы прошли в комнату. Она села на кровать.
- Подожди, - сказала она.
Я оперся рукой о стол, рассеянно принялся читать названия на корешках книг, сложенных в высокую, склонившуюся набок стопку. Стол заскрипел, книги стали заваливаться в сторону китайской вазы. Я вернул стопку на место, выровнял ее.
- Мне полностью раздеться? - спросила Ольга.
Я с удовольствием выслушал ее слова, не поворачивая к ней головы. Я не ошибся. Ольга Николаевна Ромашова оказалась именно тем существом, которое мне было нужно.
- Так как же? - в нетерпении, раздраженная на мое молчание, спросила она.
- Полностью. Сними с себя все, все.
Я наслаждался шуршанием ее одежд. Если бы у меня билось сердце, оно бы попыталось выскочить из груди. Когда шуршание прекратилось, я обернулся.
Ольга была полностью готова. Она лежала на спине, вытянувшись, глядя в потолок. Руки находились под естественным углом к телу, ладони свободно раскрыты, ноги прижаты друг к другу.

Начинаю я обычно с того, что ногтями разрываю себе кожу на запястье и принимаюсь сдирать ее. Я действую не как таксидермист. Аккуратность мне ни к чему. Кожа моя отделяется легко, но часто рвется - на то я и мертвец. Я сдираю кожу всюду, кроме головы. Плоть моя к этому времени уже готова. Она гниет очень быстро и я превращаюсь в то, чем на самом деле являюсь - гнилью. Я становлюсь мягким, текучим и нисхожу на женщину, на ее пупок. Не знаю почему, но это место у женщины вызывает во мне нежный трепет. Я растекаюсь от пупка, огибаю груди, поднимаюсь выше - и они тонут как прибрежные скалы в приливе, подбираюсь под ягодицы, спину, пока не заключаю всю женщину в свои жидкие объятия. Лицо ее выступает из меня, глаза открыты, ресницы дрожат, ноздри и рот судорожно дышат. Незабываемое ощущение для любой женщины. За свое удовольствие я плачу удовольствием выше своего - и от женщины ничего не требуется, кроме покорности.
Но в этот раз я не успел ничего сделать.

Дверца платяного шкафа открылась. Я с удивлением увидел голову куклы, которая выглянула и встретилась со мной взглядом. Глаза были живыми. Лицо куклы при виде меня исказилось злобой. Она открыла рот и что-то сказала. Так быстро, что я ничего не успел понять. Вслед за ней из шкафа появились другие куклы. Большинство были голыми, но у всех было оружие - столовые ножи и вилки. Куклы переговаривались быстрыми выкриками и окружали меня.
Я вышел из оцепенения, когда Ольга застонала и схватила меня за руку. Я тотчас вскочил на кровать. Глаза у Ольги сделались большими, когда она увидела своих кукол.
- Это ты? - спросила она.
Я отрицательно помотал головой.
- Нет.
- Господи, что нам делать?
Своевременный вопрос, подумал я. Но Господь давно оставил меня, я даже не уверен в его реальном существовании.
Кукла, одетая в красный сарафан, ударила ножом по свисавшему краю простыни. Раздался треск. Другие три куклы ухватились за разорванный край и потянули. Ольга с визгом дернула простыню на себя. Куклы упали.
- Что нам делать?! - завопила Ольга.
Застучала стоявшая на подоконнике пишущая машинка. Бумаги в ней не было, но я читал по вжимающимся клавишам.
"....айся немедленно!", - набила машинка и повторила, чтобы было понятно, если я чего либо пропустил: "Убирайся немедленно!"
На кухне загремел холодильник, хлопнула дверца. Я обернулся на Ольгу. Зрачки у нее были вполглаза.
- Господи, что это?
- Не обращайся к нему! - обозленно заявил я. - Все равно не поможет, даже если он есть!
Ольга не сразу поняла меня, а когда поняла, то глаза ее наполнились слезами.
- Ты оттуда и тоже не знаешь... - сказала она.
Дверь в комнату распахнулась.

То, что появилось на пороге, формы не имело. Оно перетекало в воздухе, как туча. Цвет у него сначала был белый. В нем образовалось отверстие - и сквозь него я увидел по ту сторону не прихожую с этажеркой, а смеющиеся лица толпы человекоподобных существ. Они все были пузатыми и хвостатыми. Они раскрывали огромные рты, но криков слышно не было. Отверстие затянулось. Туча стала бледно-зеленой и направилась к кровати.

Теперь у меня четыре руки, четыре ноги, две головы, я гермафродит в полном смысле этого слова. Передвигаться в таком виде очень неудобно. Даже в межмирном пространстве. Надо мной посмеиваются и я огрызаюсь. Это вошло в привычку и ни одну из сторон по-настоящему не раздражает.
Туча, которая тогда накрыла нас, заставила нас войти друг в друга. Мое тело не превратилось в гниль. Наоборот, мы прочно соединились телами, став одним телом. За счет Ольги оно закрепилось, и сознание мое взяло верх. Ничего этого, признаюсь честно, я не хотел.
Я раскаиваюсь в своем неверии. Надеюсь, что прочитав этот отчет, ты изменишь свое решение относительно меня и позволишь нам вернуться в начальное состояние. Я признаю себя грешным, предельно грешным, но ведь, кроме меня, пострадал и невинный человек, Ольга Николаевна Ромашова. Она во мне, я чувствую ее сознание, но не могу поговорить с ней. И она не может поговорить со мной. Она в худшей из тюрем, она страдает. Освободи ее. Я готов сделать все, что ты сочтешь нужным.