День как день

Я знал его много лет. Действительно. Эта фраза не была заранее подготовлена для поминок, да и прозвучать она могла, по крайней мере, для меня, до пошлости обыденно. Как будто кто-то в сотый раз за сегодняшний день произнес бы вечное и неизменное “смерть вырвала из наших рядов”. Я знал его много лет. Но, как оказалось, мы просто существовали бок о бок все это время. За исключением того короткого промежутка времени, описание которого достойно целой жизни. За исключением двадцати минут, разбавленных лишь грохотом трамвайного вагона.
- Понимаешь, они все равно найдут, в чем тебя обвинить. В позерстве или в неумении играть в шашки. У них в крови… Я им мешаю. Ты тоже мешаешь. Господи, да они друг другу глотки грызут. Им все места мало. - Он кричал. Громкий стук колес равномерно забивал его слова чередой бессмысленных    звуков. Я смотрел на него, и меня охватывало странное чувство. Я взглянул за окна трамвая, и мне показалось, что сейчас не я заперт в этих сорока квадратных метрах вагона, а все те, идущие мимо нас по ровным серым улицам пыльного и почти уже умершего города.
Я разглядывал его, худого, смуглого, маленького гения, который привел в восторг полгорода своим талантом. Да, наверное, он действительно герой своей прозы - яркой, бесформенной, и в то же время так точно подмечающей все недостатки мира по соседству. Он устало опустился на сиденье. Мокрый, волосы слиплись на лбу, - городская жара делала свое дело - он кинул на меня блестящий, будто наполненный слезами, взгляд: 
- А ведь так хочется верить, что ты еще кому-то нужен. Или хотя бы кому-нибудь мешаешь жить. Это ничуть не хуже. Хоть что-нибудь. Мне иногда хочется встать посреди улицы и орать во всю глотку: “Я здесь! Люди, я здесь! Ну обратите же вы на меня внимание…” Кто бы мог подумать… еще пару лет назад я так боялся быть на виду. Как в кино, да? Раз - и ты на вершине. Ты спокойно и ровно отыгрываешь раз за разом свою роль. Каждый день. День за днем. За исключением тех редких моментов, когда тебя пробивает озноб от осознания своей ничтожности. Когда ты лежишь в постели, одетый, но укутавшись в одеяло, потому что одежда не греет, и уткнувшись взглядом в стену.
За исключением трех часов, проведенных на кухне втроем: двое юных психов и бутылка вина. Дорогого, хорошего вина, на которое ушла добрая половина июньской зарплаты…
- Наверное, я бы полюбил небо, если бы у меня были крылья. Понимаешь? Если бы я был птицей. А так… Я люблю этот город. Я люблю пыльный асфальт и грязные реки. Побольше пыли и побольше грязи. А птиц и без меня хватает. - Он улыбнулся и налил мне и себе по полстакана. - У тебя так бывает? Ты знаешь, что что-то - неважно что - не совсем правильно. Или совсем неправильно. И при этом знаешь, что ничего не изменить. Боишься, не хочешь - это не оправдания. Просто опускаешь глаза, когда об этом начинают говорить. Просто уходишь от глупых, ненужных ответов, напиваешься, засыпаешь, просыпаешься  утром с больной головой. Снова опускаешь глаза… Это глупый разговор о потерянном поколении, о загубленной жизни. Он ведь может продолжаться вечно… пока кто-то не перестанет уходить в сторону. Насовсем. Уйдет насовсем. 
- Каждый из нас хоть раз в жизни должен умереть… - я улыбнулся… такому сумасшедшему сочетанию слов, только что пришедшему мне на ум.
Он залпом опрокинул стакан и провел ладонью по губам:
- А нам все равно, да? Мы ведь сильные… только маленькие еще… - он кивнул в сторону практически опустошенной бутылки. Я отрицательно качнул головой и взглядом указал на свой стакан, к которому еще не притронулся. Он молча выплеснул остатки себе и поставил бутылку под стол.
Его последнюю записку - письмо на двух листах в клетку, пришедшее мне по почте через день после его смерти, - я порвал сразу после прочтения. Красивые строки, оправдывающие такую странную жизнь и две сотни таблеток - белых, розовых, бледно-зеленых, больших и совсем крошечных - в его желудке. Серые клочки бумаги жутким подобием снега покрыли лестничный пролет между этажами грязной пятиэтажки. Моего… теперь - только моего дома. В воздухе висел душный навязчивый запах летней зелени. Когда я поднимался по лестнице на четвертый этаж, мне навстречу попалась тетя Таня, тучная женщина с третьего. Я тихо поздоровался, и она ответила усталым кивком.
Что-что, а усталость останется в ее глазах на всю оставшуюся жизнь. Наверное… так правильнее… Наверное, усталость сильнее самой смерти. Она останется…
Сейчас я понимал лишь одну вещь.
От меня останется лишь глупая, навеянная неизвестно чем строка: _каждый из нас хоть раз в жизни должен умереть._ А от него… От него - живой, яркий взгляд, зашитый в глянец фотографии, и странные… страшные цифры. Один. Девять. Восемь. Три. Один. Три девятки.
Пара сотен страниц печатного текста мелким шрифтом. Резкий, срывающийся на нет голос. Полгода понимания и целая жизнь воспоминаний.

февраль 2001, июнь 2001