Бес в ребро

                Александръ Дунаенко
               
                БЕС В РЕБРО
               
Аркадий Степанович подкладывал сухие толстые дровишки в закопчённый титан. Хотя они и были сухими, но загорались плохо. Аркадий Степанович с полчаса кашлял и плакал в поддувало, пока, наконец, титан загудел, яркий огонь осветил вспотевшее лицо Аркадия Степановича и, если бы кому удалось подглядеть за ним со стороны, то можно было в его глазах увидеть радость первобытного зверя, который зачарованно смотрит на пень, разбитый и подожжённый молнией.
На кухне тушилась картошка. Крамольный запах молодой говядины ядовито растекался по притихшим этажам. Шёл двенадцатый час ночи, в квартире не было никого, кроме Аркадия Степановича, что, по всей вероятности, и заставляло его нервно теребить свой цветастый фартук.

Жена Аркадия Степановича неблагодарно прожила с ним двадцать семь лет. С тоской отметил седеющий муж серебряный юбилей их свадьбы, среди засилья знойного застолья целуя, давно похолодевшие, губы. Супруги давно уже спали отдельно, последовав порочным привычкам наших западных соседей. В привычку у Аркадия Степановича вошло и празднование дней получки, аванса, выходных, отпускных, командировочных и т.д. Сотрудники поговаривали , что, именно на этой почве, их начальство, в облике Аркадия Степановича, уже года два или три, сделалось равнодушным к прелестному полу. Несколько, давно уволенных, сотрудников, говорили, что видели когда-то на столе у Аркадия Степановича его молоденькую секретаршу Эльвиру, отдельно от её короткой юбки. Эльвира ушла по собственному желанию за шашни с великим местным поэтом Анатолием Свириденко и шофёром Абдуллой. На её место посадили не мышонка, не лягушку, а неведому зверюшку. Исполнительная Надя намертво прижилась к месту секретарши. Её целомудрие и, вместе с тем, верность общественным идеалам и Аркадию Степановичу, позволяли думать, что, уйти со своей работы она сможет, только после смерти начальника.
Начальник же был крепок, как дуб, ел за четверых, пил за весь коллектив, и, по всем признакам, мог перерасти в баобаба и жить ещё не одну тысячу лет.

Когда сам Аркадий Степанович начал подумывать о тихой, спокойной жизни, без вмешательства во внутренние дела женщин, его, неожиданно, попутал бес. Им овладела невиданная доселе страсть, к которой, к тому же, примешивалось беспощадное чувство любви. Через посредство беса Бог, видимо, решил отомстить Аркадию Степановичу за тысячи горючих капель женских слёз, коих виновником он случался не раз за весь блистательный период безотказной работы своего полового хозяйства.
Печалью сердца Аркадия Степановича явился его сотрудник Николай Абдурахманов, весёлый и обаятельный молодой человек, лет тридцати, с лохматой чёрной бородой и с прорвой на месте глотки.
Во время одной из попоек, когда Аркадий Степанович уже почти не держался на ногах, Николай отвёз его к себе на квартиру и, преодолевая неловкое сопротивление начальника, овладел его бренным телом.
Утром, опохмелившись, Аркадий Степанович никак не мог вспомнить подробностей прошедшей ночи. Низ спины саднило, как будто кто пытался усадить Аркадия Степановича на кол. Николай тоже не мог ничего вспомнить, но был как-то по особенному мягок, приветлив, и всё отводил в сторону свои чёрные бегающие глазки.
 Пьянство никогда ни к чему хорошему не приводит. Печать, кинофильмы, педагоги бьются, как рыба об лёд, чтобы убедить в этом, упорно напивающееся, население. Единственное, чего удалось добиться за долгие годы – это поднять цены на водку и расширить выпуск общедоступной жидкости со вкусом политуры, которую в народе стали любовно звать «бормотухой».
Водка явилась злостной причиной дальнейшего головокружительного морального падения Аркадия Степановича. Бросить пить он не мог. «Не пить – значит – не жить» была его любимая поговорка. И потому унизительные свидания с молодым развратником получили своё дальнейшее развитие.
Первое время Аркадий Степанович испытывал жгучий стыд. Ему было неловко выходить на улицу, ему казалось, что его порочность стала известна всему городу. Что даже походка может обнаружить для всех его страшную тайну. Но, подобно воришке, которому во второй и в третий раз сошли с рук его пакости, Аркадий Степанович начал находить в своём срамном занятии даже некоторую прелесть. Ему стала нравиться гаденькая улыбка бородатого друга, когда тот приглашал его на очередной уик-энд, со скрытым удовольствием Аркадий Степанович стал принимать от Абдурахманова цветы, коробки конфет. У него сладостно кружилась голова, когда они с Николаем оставались наедине, и молодой человек порывистым движением швырял на спинку стула свой модный пиджак в крупную клетку.
Супруга Аркадия Степановича ничего не подозревала. К тому моменту, он сам уже обнаглел до такой степени, что стал подсмеиваться над отсталостью нашей страны и убожеством духовного мира своих соплеменников. Однако, когда, в одну из ночей, Глафира Александровна досрочно вернулась из командировки, и Аркадий Степанович совсем этого не ожидал, его вдруг обуял ужас обыкновенного провинциала, которого в жиденьких кущах городского парка за отправлением естественной надобности ненароком застукал милиционер. Коля тогда только рассмеялся: – Ну и глупышка же ты у меня! И спокойно пошёл открывать дверь.
Однажды в субботу Николай не пришёл к условленному времени. Аркадий Степанович неимоверно расстроился. У него случился припадок с сердцем, его рвало, трясло в лихорадке. Когда под утро Николай явился, Аркадий Степанович сидел в кресле бледный, постаревший, с мокрым от насморка, лицом. – Я, кажется, люблю тебя, Коля, - тихо сказал он, и отвернулся к запылённому окну.
Конечно же, было весьма опрометчиво первому признаваться в чувстве этому развращённому вертопраху. Но Аркадий Степанович не мог с собой совладать. Он понимал, что его дружба с Николаем не вечна, разница в возрасте, рано или поздно, но даст о себе знать. Да дело вовсе и не в возрасте. Николай легкомыслен, непостоянен. Ни разу он даже не заикнулся, что хотел бы узаконить их отношения с Аркадием Степановичем. Не он у него первый, не он последний. У него ещё столько таких будет!..

Аркадий Степанович напряжённо вслушивался в шумы проезжающих мимо машин. Николай опять где-то задерживался. Может, он был не один. А с какой-нибудь дурой с противными, отвисшими, грудями.
На плите стыла картошка. Ванна сияла, впервые за много лет, отмытая крепкой рукой мужчины. Медленно тикали часы, и сердце ныло сладко и больно. Как в ранней хрустальной юности.