Как Тараканов влюбился

Аскольд Васильевич Тараканов заболел. На него свалился грипп, а он с детства не переносил его. Кости болели, кожа излучала жар, всё тело ныло, настроение опаскудилось. Он лежал измученным трупом с красными бесноватыми глазами и сопливым носом, зарывшись в свалку из одежд и одеял. Лекарства никакие не принимал, потому что издавна принимал медицину за научное шаманство, которое только мешает наладке организма для борьбы с болезнью. И действительно, что-то в нём внутри происходило, очень похожее на бестолковщину и окончательный разлад. Что-то там не получалось.
В общем, Тараканов приготовился помирать. Дядя Коля и инженер Петрович привели к нему старую старуху пенсионерку, чтобы та присмотрела за дураком.
- Васильевич, - сказали ему, оцепенело уставившемуся на ветхое создание с ридикюлем, - это Софья Алексеевна. Она ухаживает за сомнительными.
- В каком смысле? - помрачнел больной.
- За покойниками, - неожиданно здраво разъяснила свой профиль старуха. - Которые пока еще живые.
- Из монастыря, что ли? - осатанел и удивился Тараканов говорящей кукле.
- Напрасно ты так. Потом ещё спасибо скажешь, - и ушли, как бросили на произвол нелепости и вздора.
Они всё это сделали напрасно. Видно для того, чтобы смерть не показалась сахаром. Что тут началось! Старуха, оказывается, знала полтора миллиарда слов и время тратить зря не собиралась.
- Как тебя зовут-то? - спросила, снимая шляпку и пальто, под которым скрывалось нахальное платье. Увидела зеркало, подбежала, прихватив свой ридикюльчик, и тотчас же принялась болтать, гримасничать и рисовать узоры на лице прошлогодней фиалки. И вытряхнула довольно много слов о благотворительной роли красоты женщин в излечении мужчин. "Вам на благо нас не жалко".
- Еврейка, небось?
- С чего это?
- Говоришь, как Голда Мейер.
- Я ассирийка.
- Да таких и не бывает. Аскольдом меня зови.
- Господи, какая мерзость! Скалы и лед. Ты не варяг? "Мы в море родились, умрем на море!" - фальшиво пропела басом. - Ты, душечка, видать, немного пожил, раз “не бывает” говоришь. Мама-то как тебя звала?
Васильевич застонал. Душечку нашла! Он сиротливо нахохлился, но реагировать на глупость счел зазорным.
Она подошла поближе и поразила. То была картина кисти Босха. С плеч падает цыганский красно-фиолетовый платок. На смуглом лице синие губы, на вековых щеках румяна, в ушах по канделябру. Накладные ресницы. А волосы! Есть игрушка такая. "А-а-а!" - кричит черт, выскакивая из ящика. Чтоб страшно стало. Точно не вспомнить, какая прическа у того топорщилась на затылке, но, наверняка, не такая безумная. У этой же - неистово красная.
- Ну, и кого пугать будем?
Что на больного обижаться?
- Не смыслим, значит, в красоте и современной моде, - констатировала старуха. - Неудивительно. Смыслим тогда, когда существуем. Огненная страсть. Только для бомонда. Ты мужчина или кто? А если не мужчина, то зачем ты? Что сиротой сидишь? Осиротел еще, наверно, до рожденья?
- Колей меня мама звала. А зачем ты ассирийка?
- Пора бы знать, что высокомерие и хаос идут от Вавилона, а я затем, чтоб всё расставить по местам.
Коля был мокрый, грязный и вонючий.
- Сейчас тебя обмою. Тазик есть? А эта тряпка - полотенце? Дожил! Никакой культуры!
- Потерпи, пока гроб принесут. Уж недолго.
А ассирийка тем временем бегала по квартире, выясняя, что где лежит. Заглянула во все шкафы, холодильник. И без конца причитала: "Кошмар! Гадюшник! Грязь, бомжатник!" При этом добавляла разные обидные прилагательные. Она знала много таких слов. С головой после атомного взрыва.
- Жена, поди, давно сбежала? С каким-нибудь завхозом из буфета, - язвила кикимора. - Вон, даже тарелок - ни одной не осталось.
- Порядок отражает комплексы души и ограничивает цель. В хаосе фантазия, ни чем не скованный полет воображения, - стоически держал оборону Тараканов.
- То-то я смотрю - метла в ведре. Сразу видно - для полетов. А на кухне стартовый комплекс. Летаем без бензина? ЦУП на койке?
- Послушай, выверни ведро. Найди чинарик, - предложил ей дело Коля.
- Какая гадость! - побежала к ридикюльчику и принесла кисет. Ловко порвала газетку и умело свернула пару козьих ножек.
- Откуда навык?
- С фронта, позже с лагерей. Вот где зарядка сил! А какая школа выживания! После такой школы, - пробормотала, что-то озабоченно выискивая в кармашках, - долго живут. Знаешь почему?
Аскольд Васильевич заскрипел, но сумел пошевелиться, чтоб поудобней сесть. Гостья проворно подложила подушку. Дала сигарку.
- Спички есть? - спросила.
- Обычно прикуриваю от газа, - показал на кухню.
- А газ зажигаешь от чего?
- От окурка. У меня никогда и не было жены. Для одной не тот уклад, для другой не те манеры. То облезлый, то лохматый. То заумный, то дурак. Не поймешь вас, женщин.
Наконец нашла в кармашке спичку и чиркнула о зеркало. Сигарки задымились. На будущее зажгла газ на кухне.
- А потому, что понимают жизнь иначе, чем другие. У меня мужей было штук десять. Не прижились, милые.
- Уела всех?
- Расстреляны, убиты, умерли от ран и стрессов. Ты-то чем был занят? Давай таблеток дам.
- Ты мне ещё клизму предложи. Антидюринга читала?
- Что-нибудь о клизмах?
- Ну, мрак. Двенадцать ночи без свечей. Студентам эту штуку разъяснял. Но думают, похоже, также.
- Глупый ты, Коля. Ты вылечил кого-нибудь своим антидюрингом? А я вот многих спасла. Да только, жаль, не всех.
Она отвернулась и подняла голову, потому что на глазах проступили слёзы и надо было их как-то просушить.
- Больше всего Шарика жалко.
- Один из десяти?
- Безродный пес. Он меня безгранично обожал. Ни с кем не сравнить. Погиб с Леваневским.
- Полярным летчиком-героем? Ты была знакома с ним? – поразился Аскольд Васильевич.
- Я его ненавидела. Ты видел его фотографии?
- У него был умный взгляд.
- Потому что ненавидел своих обожателей. Болезненно переживал. Скромность - скрытая гордыня. Он не актер. И был необычайно слаб. Потому пошел в герои. Полноценный человек в детство не играет. Такому никого не надо побеждать и ничего доказывать не надо. Знаешь, как герои любят женщин? Входят в них, как в мать обратно. То ли спрятаться, а то ли утонуть. Я его любила, как свистушка чемпиона недотеп. Любовь сравнима с жалостью. Отдаёшь себя в жертву. А позже думаешь - зачем? Я повинна в его смерти, - последовал неожиданный итог.
- Ты ридикюлем разломала самолет, - предположил больной.
- Есть ранения, несовместимые с жизнью, при которых пострадавший неизбежно обречен. Вот такими же бывают и поступки. Чего ты удивляешься? Если человек погиб, значит, он уже где-то накануне совершил именно такой поступок, ставший прологом преждевременной и неотвратимой смерти. Неважно когда, это дело времени. Погибло несколько человек, значит, их пункты назначения слились. Зига мог бы разбиться раньше, но я тогда вмешалась в ход естественных событий и этим обрекла своего героя на будущую гибель. Тогда в рискованном полете была с ним в самолете.
Тараканов незаметно проникся любопытством.
- Зига?
Старушка рассмеялась.
- Он злился. "Прозвище собаки". Но при других - "Товарищ Сигизмунд!"
- Ты была его любовницей?
Она встала и маятником заходила по комнате.
- Меня никто не видел обнаженной. Ну, что ты всё время удивляешься? Пристально смотреть на вещь, значит, видеть недостатки. Совершенство может быть только в оболочке, умеющей играть, обманывать, манить, поведать страстные признанья и ворожить туманом грез, тая коварные желанья. Кому нужен мужчина без женщины? В ней его лоск. А в оболочке обнаженной запутана её душа. Сними - и будет только тело. В одеянии её обаяние. Женщина и шепчет, и кричит им, в облике её душа, а значит - тайна. Я не была любовницей, я была тайной, - и заговорщицки подмигнула, подёрнув худыми плечиками с наброшенным платком.
"У меня есть тайна..." - неожиданно чистым голосом запела таинственная ассирийка.
- Возьми в тумбочке пластинки, - пробормотал Аскольд Васильевич, смущенный тем, что ему захотелось доставить ей радость, - там есть эта песня. Поставь. Я циник? Извини.
- Не заносись. Циники у власти, остальные лишь глупцы.
Она легко поднялась, грациозно извернулась и, вальсируя, подлетела к проигрывателю.
Странная пожилая женщина телом помнила легкие движения. Она кружилась, заворачиваясь во взгляд больного.
А тот, чтобы не отвлекать её, опустился с кровати и, пошарив под ней, нашел свечи. Тяжело и осторожно ступая босыми ногами, пошел на кухню, где голубело пламя газа, и зажег их. Внёс в комнату и, покапав стеарином на томик Ильича, укрепил нехитрые источники интима.
Софья Алексеевна попыталась увлечь его в вальсирующий полёт, но Коля отмахнулся. Слаб ещё. Да ни при форме.
Тогда она нырнула на кухню, и вскоре оттуда потянулся сладковатый запах жареной яичницы.
Аскольд Васильевич тяжело полез в гардероб и достал старый свой, давно не ношеный костюм. Отправился в ванную, чтобы там решить, что делать с ним.
Когда дама внесла в комнату скворчащую сковороду, на столе при свечах стоял портвейн, рядом два стакана, а для сковороды был приготовлен другой томик. Нового хозяина страны. Тараканов, совсем смущенный, маялся, как мальчик при параде. Он был чист, надушен и приятен. Прежде взлохмаченные голова и борода выдержали сражение с расческой. На ногах помытые ботинки.
- Обожаю портвейн, - обрадовалась тайна.
Выпитое вино, закушенное яичницей, вскружило голову, подняло настроение. В атмосфере разлился уют благодушия.
- Ах, как мы танцевали на крыле! Упоение! - она чудесно улыбнулась и погрузилась в воспоминание. - Я тогда служила в "Осоавиахим". Общество содействия обороне. И как раз перед аварией была с ним. Нас было трое. Зига, механик и я. Зига решил проверить моторы перед последним перелетом через полюс. Мы, безоглядные и пьяные, взлетели. Я нахально обнимала его за шею. Полет проходил спокойно. И вот пошли на разворот. Наверно, динамические нагрузки что-то изменили. Пропеллер заработал с перебоем. Самолет стал заметно терять высоту. Вот тут мужчины перепугались не на шутку. Парашютов мы с собой не взяли. Потому что и не подумали о них. Пошли секунды нашей жизни. И тут выяснилось, что предусмотрительный механик всё же взял один. Механик посмотрел на Зигу. Тот понял и закричал мне: "Надевай!" Не надо было этого делать. По всей раскладке механик должен был спасаться. А я ответила: "Будь по-твоему, но убью себя, если ты умрешь". Мне не было страшно, но казалось, что без меня он будет хладнокровней. Выбралась на крыло и прыгнула. Это был первый в мире прыжок, исполненный женщиной. Вначале о нём молчали, ну а потом забыли и не узнали вовсе. Если не считать поврежденных ног и тысячи царапин, всё прошло нормально. Леваневский превзошел себя в искусстве аварийной посадки. Я не поняла тогда, почему возненавидела его. Только потом завеса приоткрылась. Причиной были мгновения предательства любви. Любовь не признает ничего, кроме себя. Она не знает ни жизни, ни смерти. Не знает страха. Она выше их. Смеётся над ними. Её конструкции заложены на небе. Ты меня понимаешь? Благословенны те, которые живут и умирают вместе, сливаясь с жизнью всей Вселенной, потому что нет в ней ничего безмерного и бесконечного, кроме Любви. Когда он выкинул меня из самолета, этим совершил поступок, несовместимый с жизнью. А я послушалась, не закричала, не вдохнула даже капли той безмерной силы, а покорилась пустоте. Я в этом виновата. Он был в дальнейшем обречен, потому что отрекся от покровительства Вселенной, ушел в пустоту рациональных и противоестественных, а, значит, смертоносных правил. Он был обречен, потому что понял это. Потому что мертвые никогда не умирают, находясь в заоблачном пространстве любви, а умирают живые, упавшие в глубины ниже мертвых. Вскоре он отправился в свой роковой полет на полюс. Самолет Леваневского нашли в белой ледяной пустыне с пропавшим экипажем. Не было там и Шарика, которого он взял с собой.
Замолчала.
Лицо Софьи Алексеевны покоилось на раскрытых ладонях. В глазах отражались огоньки.
В течение рассказа она неотрывно смотрела на свечу. Как будто в пламени металась в муках память.
- Божественен ли огонь? - задумчиво спросила. - Когда он жертвенник страдающей души. После его смерти я и стала жертвенным огнем, себя заставила светить свечей пред горьким алтарем по преданной любви. Свечусь, горю, как это пламя. И благословляю всю свою холодную судьбу, как знак прощения нас обоих.
Теперь она отвела взгляд от свечи, выпрямилась и по-детски беззащитно улыбнулась. Внимавший её рассказу кавалер коснулся губами слабой руки самой чудесной из женщин.

Когда дядя Коля и инженер Петрович пришли навестить приятеля, они остолбенели. Тараканов стоял на голове, а дама старалась перевернуться, чтобы стать также и обнять больного. Они изображали пикирующий самолет без пропеллеров и парашютов. Оба заразительно смеялись.