Пацан и художник

"Ты помнишь детские года:..."

Лишь солнце село, покраснев, за тонкий зимний лес, пурга утихла. И пацан, лежавший на печи, спустился вниз, - на пол холодный земляной. С печи достал нагретые пимы и полушубок, и одевался долго, плотно, так, - чтобы тепло из-под полушубка по дороге не ушло. Одел пимы и вышел из избы вспотевший.
Тропу немного занесло колючим мелким снегом, за спиной, - огромные следы не по размеру оставались: попеременно валенки терял, с тропинки оступаясь.
Он взглядом смерил путь: до невысокого холма подъем пологий, а затем, с вершины плоской, огни деревни видно быть должно и долгий спуск облегчит продвиженье.
Когда он пол-пути прошел, мороз окреп, а небо прояснилось и белая луна морозу помогала. "А все равно теперь, - подумал он, - что мне вперед идти, а что вернуться". И был доволен тем - луна тропинку освещала.
Прожитых девять лет никто б не дал ему. Его отец, один из мужиков немногих, оставшихся с войны, то жил в одной деревне, то в другой. Теперь вот жил в другой.
Подъем закончился. Пацан, нисколько не замерз, но отдышавшись, голод чувствовал сильней. И заторопился, увидав, как гаснут в избах огоньки.
Погас последний, только он, от потяжелевшего тулупа сгорбясь, достиг окраины деревни. И шел по улице прямой. "А может здесь?", - подумал, остановившись у избы с железной красной крышей. Прошел во двор, поднялся на крыльцо и в дверь сенную постучал.
В избе зашевелились и затихли. Немного подождал и двинул в дверь ногой. Зажегся свет и сонный женский голос: "Кто там еще?" - из-за двери спросил. "Я это", - сказал пацан и замолчал, и думал, что узнали. Но стихло снова за дверьми.
Тепло ушло из-под тулупа.
Засов в сенях загрохотал и голова отца, лохматая со сна, в дверном проеме показалась: "Сын? - сказал отец, и, помолчав, - Ты есть наверно хочешь?"
Пацан кивнул. "Ну заходи" - сказал отец и в темноте сеней его оставил, а сам зашел в избу и хлопнул дверью. Тепло, казалось, не ушло, а все стоит возле двери, и пахнет паром из избы, пока не стало холодней, чем было.
Отец отсутствовал недолго, - в накинутом на плечи полушубке вышел, кулек бумажный протянул: "Возьми, - сказал, - иди домой. Не шляйся по ночам".
Пацан присел на занесенное крыльцо и развернул газетную бумагу: лежали пряники в кульке. Достал один и надкусил и положил обратно, кулек за пазуху засунул: "Домой приду, доем, - подумал, - пойду обратно по дороге".
Дугой дорога огибала холм и путь по ней был дольше вполовину. Но ведь подъем не одолеть. И он пошел. Скользил и падал. А полпути когда прошел - упал, и не захотел вставать.
Снежинки ласково ложились на лицо.
Очнулся он от боли, но глаз не открывал. И так лежал. Недолго, - проникла снова под ребро тупым ударом боль. Он веки приподнял, увидел снизу вверх: сапоги, над ними галифе, потертую шинель, под небом темным самым, - шарфом закрытое лицо. Пацан прикрыл глаза и подтянул колени к животу - теплей и безопасней.
- Давай вставай, - услышал сверху он, - я не отстану.
Пацан поднялся. Сначала на колени. С колен - с трудом. Пошел, зигзаг рисуя на снегу следами валенок огромных. Потяжелевших, словно снег свинцом налип. Он падал, - отдыхал, пока потертая шинель не приближалась и кирзовый сапог из-под нее не бил, с размаха, по бокам. "Фашист, - он думал, - гад проклятый". Но только бешенство его со снега поднимало.
- Я бы тебя, парень, и руками поднимал, - сказал фашист, - да я художник. Нельзя мне пальцы обморозить.
"Худ-дожник", - пацан подумал, но падать меньше стал.
Когда приблизились к развилке, пацан, кивнув, свернул к деревне по тропинке.
- Дойдешь? - спросил художник вслед.
Пацан пошел быстрее, стараясь показать ему, - он полон сил, чтобы дойти к теплу. И отогреться.


1997