Психология переживаний россиян постсоветского периода -2

Тип 3. Внутренне сложный и внешне легкий жизненный мир
По сравнению с первым, исходным типом «жизненного мира» постсоветского человека для которого главным принципом существования в политической и экономической среде эпохи заката советского общества был инфантильный принцип удовольствия, в третьем произошло изменение только одного категориального измерения – простота внутреннего мира сменилась его сложностью, что, однако, ведет к радикальному преобразованию всего жизненного мира бывшего советского человека.

Еще раз о понятии сложности. Уже было сказано, что даже при наличии у субъекта многих жизненных отношений его внутренний мир может оставаться простым. Точнее, нужно различать объективную и субъективную сложность мира. Первая порождается тем, что каковы бы ни были намерения субъекта, его внешнее поведение всегда дает начало всевозможным социальным, экономическим и политическим процессам, которые могут сказаться на том или ином его жизненном отношении. Другими словами, всякое действие субъекта, реализующее одну его деятельность, одно отношение, объективно оказывается реализующим и какое-то другое его отношение. Однако вполне мыслим такой психологический мир постсоветского «гомо сапиенс», который, несмотря на то, что входящие в него отношения объективно пересекаются между собой в поле реального действования, остается внутренне, субъективно простым. При этом субъект в каждый данный момент психологически находится только в одном жизненном отношении, его сознание никогда не бывает «между» отношениями, в точке, откуда видно и «то», и «другое», и из взаимозависимость, а поведение осуществляется так, как если бы других отношений, кроме реализуемого, не существовало, причем не потому, что субъект решил не обращать на них внимания, пренебречь или пожертвовать ими, а просто потому, что он не способен одновременно психологически удерживать более одного отношения. Словом, объективная перекрещенность отношений, т.е. объективная сложность жизненного мира сама по себе не создает еще внутренней, субъективной сложности. Последняя является результатом особой внутренней деятельности по связыванию и согласованию отношений.

Сложность внутреннего мира – это «сопряженность» отдельных его единиц (жизненных отношений) во внутреннем пространстве и времени. С пространственной стороны «сопряженность» выступает как симультанная связанность отношений, что феноменологически выражается как «то и это». Во временном аспекте «сопряженность» означает наличие между отношениями связей последовательности «сначала-потом». В симультантном срезе субъективно соприсутствуют многие жизненные отношения («то и это») развертывающие сукцессивно в некотором порядке – сначала одно, потом другое.

Какова жизнедеятельность субьекта живущего в таком мире?

Внешний мир субъекта абсолютно легко проницаем для действия, и это делает невозможным никакое конечное действие, как невозможно конечное движение в абсолютной пустоте, оно либо отсутствует, либо бесконечно по причине отсутствия сил сопротивления. А действие только и осмысленно как конечное, тяготеющее к завершающей его цели, т.е. легкость мира упраздняет действия (и, естественно, их операционный состав), а равным образом и то непсихологическое «расстояние», которое в реальных условиях социальной действительности обычно отделяет прямой результат действия от его значимых последствий, непосредственно затрагивающих мотивы (потребности) субъекта.

Таким образом, легкость внешнего мира устраняет все процессы, протекающие между инициативой субъекта и реализацией мотива. Вся внутренняя структура деятельности и ее телесность при этом как бы выпадают, каждая отдельная деятельность, стоит ей только начаться, осуществляется мгновенно («тут-и-сейчас»).

Эта жизнь лишена ситуативности. В психологическом мире нет ситуаций с их «подвернувшимися случаями», благоприятными (или неблагоприятными) обстоятельствами, с их временными ограничениями, порождающими "заботы", т.е. действия, долженствующие быть выполненными в определенный срок, с их возможностью компромиссов между содержательно непримиримыми тенденциями, с их неожиданными «вдруг» и «как раз» и т.д. А раз нет ситуаций, значит, нет той, казалось бы, поверхностной и случайной, но тем не менее активно участвующей в самых интимных (в том числе мотивационных) процессах конкретной, подвижной, не поддающейся рациональному учету и расчету материальности, составляющей само тело обыденной жизни.

Существование инициативного субъекта в легком жизненном мире настолько же полно «волшебных» возможностей, насколько и опасно; это обнаженное бытие, оно лишено оболочек трудности и амотризирующей вязкости внешнего мира. В этом мире нельзя «одуматься» и «опомниться», ибо всякая инициатива достигает своих самых отдаленных последствий.

Теперь зададимся вопросом, какие ограничения накладывает легкость мира на все многообразие конкретных форм сложности жизни? Понятно, что в легком жизненном мире нет эмпирических, ситуативных, «телесных» пересечений между отдельными отношениями. Однако, далее, имеются две теоретические возможности, неравноценные для дальнейшего хода нашего мысленного экспериментирования.

Первая из них состоит в том, чтобы принять утверждение о материальной непересекаемости отношений как объективное. В этом случае, поскольку каждому жизненному отношению предстоит мгновенная беспрепятственная реализация и поскольку ему не грозит столкнуться в поле материального действования с другим отношением, то ни одному из этих отношений не будет отказано в осуществлении. Мир абсолютно прозрачен для субъекта, результат всегда равен цели, воплощение – замыслу. Жизнь лишена всякой внутренней альтернативности и напряженности, единственное, что требуется от субъекта для реализации жизни, - это назначить очередность исполнения его деятельностей. Причем осуществление такой работы по назначению очередности приходится приписывать субъекту лишь потому, что речь идет о внутренне сложном жизненном мире, и, значит, его отношения хоть где-то должны встречаться – если не в ходе осуществления, то хотя бы в точке принятия решения. Внутренней же необходимости в такой встрече их в сознании и в назначении очередности их исполнения в подобном жизненном мире нет, поскольку при абсолютной легкости мира его «пропускная способность» не ограничена и позволяет всем жизненным отношениям реализовываться в один и тот же объективный момент, лишь субъективно раздробленный по числу этих отношений. Итак, мы видим, что абстракции, в первой из разбираемых возможностей, настолько сильны, что перестают быть плодотворными.

Вторая теоретическая возможность состоит в том, чтобы предположить, что внешний мир, несмотря на свою легкость, сохраняет в себе связи обычного мира, и поэтому хотя он и исполняет мгновенно всякую инициативу нашего субъекта, но подчиняется не только ей одной, но и объективным связям и закономерностям, так что результат никогда не бывает равен замыслу и выходит за пределы одного отношения, в рамках которого возникла данная инициатива. Другими словами, в глубинах легкого мира осуществляются все те телесные, материальные жизненные связи, которые имели бы место и в плотном, трудном жизненном мире, но (и это очень важно для специфически сложного и легкого мира) все эти реальные пересечения во временно-пространственной протяженности своего осуществления отсутствуют в деятельности и сознании субъекта легкой и сложной жизни.

Итак, ситуативно-эмпирические, объективные связи и пересечения отношений происходят как бы за занавесом данного жизненного мира, вне его, поставляя внутрь только результаты таких столкновений. На сцене же этого психологического мира отдельные жизненные отношения сталкиваются только в своей ценностной чистоте, в своем самом остром сущностном виде, сталкиваются, образно говоря, не телами соответствующих деятельностей, а их душами – мотивами-ценностями.

Небезразличность отношений друг к другу, их связанность и взаимозависимость создают необходимость в особой внутренней деятельности по соизмерению их, сопоставлению, взвешиванию их ценностей, соподчинению и т.д. Эта внутренняя деятельность есть не что иное, как новое социальное, экономико-политическое, рыночное сознание постсоветского человека девяностых годов.

Подобно тому как трудность сегодняшнего мира порождает необходимость в особого рода социальной психике – психике рыночного типа, так его сложность требует появления особого типа социального сознания – сознания рыночного типа. Рыночная психика – это «орган», призванный участвовать в решении внешних проблем, возникающих у постсоветского человека, а в сложном и легком мире основная проблематичность его жизни – внутренняя. Рыночная психика обслуживает внешнее предметное социальное действие, а в этом мире в силу его легкости таковое отсутствует. В нем главные акты социальной жизнедеятельности те, которые в обычном для сегодняшнего россиянина мире осуществляются до конкретного ситуативного социального действия и после него. Что это за акты?

Первый из них – социальный выбор. Если вся жизнедеятельность в легком и сложном мире, по существу, сведена к рыночному сознанию (или гражданскому сознанию, если вам будет угодно), то рыночное сознание, в свою очередь наполовину сведено к аналогичному выбору. Каждый выбор здесь трагичен, поскольку решает дилемму между мотивами. Трагизм в том, что субъект стоит перед задачей, с одной стороны, жизненно важной, а с другой – логически неразрешимой. Раз задача выбора стала перед ним, ее нельзя не решать, а решить ее невозможно Почему? Во-первых, потому, что каждая альтернатива является в данном случае жизненным отношением или мотивом, словом, тем, что не случайно, как конкретное средство или способ действия, а органически и необходимо входит в данную форму жизни и от положительной реализации чего можно, следовательно, отказаться только ценой дезинтеграции или даже полного распада этой формы, а во-вторых, потому, что для предпочтения одного отношения (или мотива0 другому нет и не может быть рационального убедительного основания. Последнее возможно только там, где есть общая мера вещей, а ведь отдельные жизненные отношения и мотивы постсоветского человека в постсоветском пространстве принципиально разнородны, у них нет ничего общего, кроме того внешнего их содержанию обстоятельства, что оно принадлежит одному субъекту. Постсоветское Сознание, таким образом, вынужденно решать парадоксальные с логической точки зрения задачи, сопоставлять несопоставимое, соизмерять не имеющее общей меры, даже пока неизвестное ему содержание.

Подлинный выбор, чистая культура выбора – это лишенный достаточно рационального основания, рискованный, не вытекающий из прошлого и настоящего акт, социальное действие, не имеющее точки опоры.

Разумеется, таково лишь предельное выражение социального выбора. В конкретной действительности постсоветского пространства психологическая ситуация выбора всегда насыщена многочисленными «аргументами» «за» и «против». Это и ситуативные соблазны, и искушения, и ходячие представления о моральности и нормальности поведения, и универсальные императивы, и «исторические» образцы и социальные нормы поведения. Но выбор тем более приближается к своей сущности, чем меньше человек перекладывает груз ответственности за него на все эти перечисленные «подсказки» или уже готовые решения. Все они в подлинном выборе должны быть не более чем ответом в конце задачника, который нельзя взять готовым – к нему нужно прийти решением самой задачи.

Главная проблематичность и устремленность внутренне сложной жизни состоит в том, чтобы избавиться от мучительной необходимости постоянных выборов, выработать психологический «орган» овладения сложностью нового постсоветского мира, который обладал бы мерой измерения значимости вновь появившихся мотивов и способностью скреплять новые экономические, политические и иные жизненные отношения в целостность индивидуальной жизни. Этот «орган» не что иное, как ценностное сознание постсоветского человека, ибо ценность – единственная мера сопоставления появившихся у него новых мотивов. принцип ценности есть, следовательно, высший принцип сложного и легкого жизненного мира.

Ценностное сознание постсоветского человека связано с его социальным выбором сложно и неоднозначно. Однако в качестве отправного пункта обсуждения этого вопроса можно взять простейшее рационалистическое представление: рыночное сознание, обладающее некоторой системой ценностей, в ситуации выбора подводит альтернативы под одно ценностное основание, в результате каждая альтернатива получает свою оценку, и та из них, которая оценена выше, избирается сознанием. Именно так, казалось бы, и должно быть в действительности нашей жизни. Но мы прекрасно знаем, что действительность реальных выборов очень часто расходится с этой схемой. Одна из причин этого расхождения состоит в отсутствии у субъекта ясного сознательного представления о своих конкурирующих мотивах. Однако опыт показывает, что даже при наличии такового из того, что субъектом выбора было признано ценностное преимущество одного из мотивов, вовсе не следует с необходимостью, что он будет реально выбран. Чем можно объяснить это нелепое с рациональной точки зрения отсутствие однозначной зависимости между оценкой и выбором?

В первую очередь тем, что ценности не обладают сами по себе побудительной энергией и силой и потому не способны прямо заставить подчиниться себе мотивы.

Однако, с другой стороны, ценность обладает способностью порождать эмоции, например, в случае, когда тот или иной выбор явно противоречит ей. А это означает, что ценность может быть подведена под категорию мотива, ибо эмоции релевантны отдельной деятельности, отражают ход реализации ею некоторого мотива.

Выходит, что, с одной стороны, появившиеся у постсовестского субьекта новые постсоветские ценности не обладают побудительностью, а с другой – должны быть признаны мотивами. Дело обьясняется тем, что в теории деятельности выделяются различные виды мотивов. Можно предположить, что в ходе развития нового типа российской личности ее ценности претерпевают определенную эволюцию, изменяясь не только по содержанию, но и по своему мотивационному статусу, по месту и роли в структуре нового типа экономической и политической жизнедеятельности. На первых порах ценности существуют только в виде эмоциональных последствий их поведенческого нарушения или, наоборот, утверждения (чувства вины, гордости). Затем новые рыночные и гражданские ценности обретают форму «знаемых» мотивов, потом мотивов смыслообразующих (нашли себя в новом мире!) и, наконец, мотивов одновременно смыслообразующих и, наконец, мотивов одновременно и смыслообразующих и реально действующих. При этом ценность на каждом этапе обогащается новым мотивационным качеством, не утрачивая предыдущих.

Это не следует понимать так, что новые ценности и есть, собственно говоря, мотивы или некоторый род мотивов и ничего больше. Полностью отождествить ценности и мотивы значило бы заведомо отказаться от возможного обогащения теории деятельности еще одной категорией. Характеристика эволюции ценностей на языке мотивов – просто средство показать, как могут измениться их (ценностей) отношения с поведением. Иначе говоря, то содержание сознания (и жизни), которое составляет ценность, может выполнять функции мотива, т.е. смыслообразовывать, направлять и побуждать воображаемое или реальное поведение, но отсюда, разумеется, не следует, что в рамках психологии ценность следует свести к мотиву. В отличии от мотива, который всегда, будучи моим, твоим или его мотивом, обособляет индивидуальный жизненный мир, ценность есть то, что, напротив, приобщает индивида к некоторой надындивидуальной общности и целостности.

Хотя любая ценность (а не только приобретенная в постсоветское время!) как некое содержание сознания не обладает изначальной энергией, по мере внутреннего развития личности она может заимствовать ее у реально действующих мотивов, так что в конце концов она из содержания сознания становится содержанием жизни и сама получает силу реального мотива. Ценность – это не любое знаемое содержание, способное стать мотивом, а только такое, которое, став реальным мотивом, ведет к росту и совершенствованию личности. При этом превращении ценности из мотива – заданности в реальную, наличную мотивационную силу происходит трудно объяснимая энергетическая метаморфоза. Став реальным мотивом, ценность вдруг оказывается обладателем такого мощного энергетического потенциала, который нельзя отнести за счет всех тех заимствований, которые могли бы иметь место в ходе ее эволюции. Одно из предположительных обьяснений этого факта состоит в том, что при подлинном жизненном обретении ценности (рынка ли, гражданского ли общества) происходит подключение к энергии той надындивидуальной сущности, с которой эта ценность связывает индивида.

Но каковы бы ни были действительные причины такого энергетического обогащения, нам важно здесь то, что при достижении этого психологического состояния становится полностью отвечающей реальности та исходная рационалистическая модель отношений между ценностью и выбором, которая приводилась выше. Выбор теряет свою трагическую напряженность, потому что вся жизненная энергия и весь жизненный смысл фиксируются в ценности, и в ее свете становится хорошо видна подлинная направленность того или другого намерения, легко определима его "цена", и властью ценности относительно легко может быть отказано непоходящему намерению. Для человека, проникнутого ценностями рыночного и гражданского общества (или, между прочим, наоборот!) в полной мере, выбор в атмосфере постсоветского времени и пространства перестает быть животрепещущей проблемой, поскольку он уже, так сказать, раз и навсегда выбрал свой жизненный путь, нашел себя, свою главную устремленность, обнаружил источник осмысленности бытия и некую жизненную истину и тем самым как бы предрешил (не в деталях, а в принципе, не со стороны внешней, а с внутренней ценностно-смысловой стороны) все возможные последующие выборы. В данном случае, некая идеальная Ценность общества с рыночной экономикой и гражданским образом ориентированной политикой внутренне освещает всю постсоветскую жизнь человека, наполняя ее простотой и подлинной свободой – свободой от колебаний и страха, свободой творческих возможностей.

Если первый источник несовпадений реальных случаев выбора с исходной рационалистической моделью отношений между ценностью и выбором состоял, как мы видели, что новая общественная ценность субъекта не всегда обладает достаточным мотивационным статусом, то второй источник этих несовпадений заключается в том, что ценность может также изменяться по параметру известности субъекту, четкости выраженности ее в сознании.

Если вновь прибегнуть к генетической перспективе, окажется, что процесс в этом измерении почти параллелен ранее проведенной линии мотивационных превращений ценности, совпадая с ней в крайних точках.

Первое совпадение происходит в период, когда ценность проявляет себя только в эмоциональной форме и лишь после того, как выбранное человеком поведение прямо столкнется с социальной оценкой более авторитетных людей и групп. Собственно говоря, ценности в это время еще нет, она только зарождается и впервые начинает опознаваться в неспецифической для нее форме, в форме правила поведения в подобных ситуациях (например: «Никогда больше не буду покупать эти дурацкие «мавродики»). Но правила бывают разными. В этом виде правил, о котором идет речь, проглядывает возможность будущей ценности, залогом чего является то, что оно формулируется самостоятельно, исходя из собственного, порой горького жизненного опыта, опыта столкновения с ценностным сознанием значимых для человека постсоветского периода людей и групп. Это первые в онтогенезе становления личности рыночного типа правила, идущие не извне, а изнутри, и психологически закрепляемые не в форме обращенных к другому обещаний, а в форме обращенных к себе обетов.

Это очень тонкий момент в рыночно-гражданском развитии (и воспитании) личности бывшего советского человека: оно может пойти по пути положительного ценностного совершенствования, а может пойти и по линии непосредственного социального приспособления. Ведь одно и тоже правило, «не брать», может содержать в себе искорку будущей ценности деловых отношений и воспитывать в человеке любовь к порядку, к закону, а может мотивироваться страхом разоблачения и наказания.

Одним словом, в первой фазе своего нового психологического развития ценность нового жизненного времени и пространства как таковая неизвестна сознанию нашего человека, она замещается здесь двумя связанными между собой формами – эмоцией (вызываемой нарушением некоторого правила поведения, за которым скрывается ценность) и правилом (выдвигаемым, исходя из эмоционального опыта соприкосновения с ценностным сознанием значимого другого (других) .

Второе совпадение названных выше генетических линий приходится на точку, в которой ценность обретает свою максимальную энергетическую мощь. Со степенью осознанности ценности в этой точке происходят метаморфозы, родственные тем, которые происходят здесь же в рамках мотивационного измерения эволюции ценности. Достижение высшей фазы психологического развития общественных ценностей сопряжено не с постепенным ростом ясности и отчетливости осознания ее содержания и значения, а со своего рода скачком, в результате которого ценность из «видимого», из объекта превращается в то, благодаря чему видится все остальное, - во внутренний смысловой свет.

Между этими двумя крайними точками происходит долгое развитие ценностей, которое особенно интенсивно протекает в периоды значимых для личности выборов и решений. Когда внутренняя ценностная система еще не утвердилась и не прояснилась, каждый выбор – это одновременно существенный момент во внутреннем ценностном строительстве.

Если в начальной точке ценностного развития постсоветского сознания новые ценности, как мы видели, появляются на сцене после уже произведенных действий, во время их оценки, а в конечной точке этого развития они предшествуют выбору, сразу определяя его, то понятно, что общее направление изменений, происходящих в ходе этого развития, состоит в том, что ценности вступают в игру все раньше и раньше, сначала вклиниваясь между уже сделанным выбором, но еще не начавшимся действием, а затем, входя в саму «кухню» осуществляющегося выбора.

До сих пор при обсуждении жизнедеятельности, соответствующей легкому и сложному психологическому миру постсоветского субъекта, речь у нас шла в основном об активности до внешнего социального действия. Теперь мы обратимся к активности, которая в обычном жизненном мире осуществляется после действия.

Согласно условиям легкого и сложного жизненного мира только субъект успел начать некоторую деятельность, как она уже завершена, уже стали фактом ее результаты и непосредственные эмпирические воздействия, которые она оказала на другие сферы жизнедеятельности. Российский субъект стоит перед лицом реально произошедших изменений своего бытия.

Если бы все эти изменения были предучтены им в акте выбора, входили бы в его замысел, то они не представляли бы для него никакой проблемы. Но в том-то и дело, что выбор всегда сомнителен, всегда отчасти рискован, и не только потому, что невозможно заранее учесть всех связей и зависимостей внешней реальности, а и потому, что, по крайней мере до достижения высших ступеней ценностного совершенствования, всегда остается не вполне понятной (а то и вообще непонятной) собственная становящаяся мотивационно-ценностная система в новом для бывшего советского человека временном измерении. И, стало быть, невозможно наперед внутренне прочувствовать подлинное жизненное значение для своей личности даже предвосхищаемых событий до тех пор, пока они реально не войдут в его бытие, не столкнуться с мотивами и не вызовут изменения жизненных отношений. Причем в легком жизненном мире речь может идти только о необратимых событиях и последствиях, ибо обратимые изменения жизненных отношений всегда связаны с временными затруднениями, которые здесь устранены предположением легкости внешнего мира. А необратимые изменения не могут быть исправлены даже в легком мире, ибо легкий мир хотя и берет на себя все трудности осуществления деятельности, как бы велики они не были, но против невозможности он бессилен: эти изменения должны быть пережиты.

Ценностное переживание

Каковы конкретно типы событий, подлежащих переживанию в легком и сложном мире? Это, во-первых, внутренний конфликт. При этом конфликт здесь рассматривается не просто как противоречие побуждений, а как противоречие, неразрешимое в данном виде. В ситуации конфликта невозможно ни отказаться от реализации противоречащих жизненных отношений, ни выбрать одно из них. Второй тип критической ситуации, мыслимый в обсуждаемом жизненном мире, по видимости напоминает фрустрацию, но точнее его именовать внешним конфликтом. Эта ситуация порождается, например, исчезновением предмета одного из жизненных отношений субъекта. Разумеется она фрустрирует соответствующую потребность, но фрустрация как таковая предполагает субъективную определенность стремления и осуществляющуюся активность, наталкивающуюся на преграды и обнаруживающую невозможность реализации этого стремления, а для субъекта легкого и сложного мира критический пункт ситуации исчезновения предмета будет состоять в невозможности выбрать связанную с ним деятельность. Это конфликт между сознанием, для которого еще актуальна соответствующая смысловая установка, и постсоветским бытием, в котором ее реализация уже затруднена или вообще невозможна.

Критическая ситуация постсоветского времени, каков бы ни был ее конкретный характер, делая невозможным выбор, «повреждает» психологическое будущее или даже уничтожает его. А будущее – это, так сказать, «дом» смысла, ибо смысл хотя и вне-времени сам по себе, все же «не индифферентен ко времени» воплощается во временной форме, а именно как «смысловое будущее». Смысл, вообще говоря, пограничное образование, в нем сходятся сознание и бытие, идеальное и реальное, жизненные ценности и бытийные возможности их реализации. В отношении к действительности, к реальному смысл воплощается в различных формах смыслового будущего, в отношении же к идеальному, к вневременному он отражает в себе ценностную целостность индивидуальной жизни.

В критической ситуации нарушаются одновременно и психологическое будущее, и смысл, и целостность жизни бывшего советского человека. Между этими нарушениями нет причинно-следственных связей, это различные измерения одного и того же – самой критической ситуации. Возникает разлад всей системы жизни, т.е. системы «сознание-бытие»; новое сознание не может принять бытие в таком его виде и теряет способность осмыслять и направлять его; бытие, будучи неспособно реализовать устремленности сознания и не находя в сознании адекватных ему форм, выходит из под контроля сознания, развивает стихийные связи и зависимости, которые еще больше нарушают смысловое соответствие между ним и сознанием. Все это феноменологически выражается в утрате смысла.

Преодоление этого разлада жизни, т.е. переживание в легком и сложном мире, осуществляется за счет ценностно-мотивационных перестроек. Это не значит, что непременно перестраивается сама система ценностей, в общем случае происходит перестройка отношений между нею и бытийным составом жизни.

Существуют два основных подтипа ценностного переживания. Первый из них реализуется, когда субъект не достиг еще высших этапов ценностного совершенствования, и сопровождается большим или меньшим изменением его ценностно-мотивационной системы.

Можно выделить несколько вариантов этого подтипа переживания в зависимости от масштабов этих изменений и от того, происходит ли наряду с мотивационными преобразованиями содержательная перестройка ценностей субъекта или нет.

Первые два из этих вариантов имеют место, когда стала нереализуемой или вступила в конфликт с доминирующими мотивами или ценностями деятельность, хотя и обладающая, быть может, большой привлекательностью для субъекта, но не вносящая значительного вклада в смысл его существования. Ценностное переживание осуществляется за счет «вертикального» движения сознания, иерархизирующего сложившуюся ценностно-мотивационную систему: сознание постсоветского человека проясняет собственные ценности, отделяет подлинное и главное от содержания и мотивов, «нелегально», в обход сознательного санкционирования занявших в жизни человека место, не соответствующее их ценностным достоинствам и смыслообразующим потенциям. Далее процесс может идти двояким образом. В одном случае эти содержания и мотивы ценностно дискредитируются, отвергаются сознанием принципиально. В другом случае, когда сознание не усматривает в них содержательного, идейного противоречия своим основным устремлениям и принципам, эти мотивы просто снижаются по иерархическому рангу, лишаясь своей значимости, что может сознательно выражаться в форме жертвы чем-то менее существенным ради более существенного и ценного. В проекции на временную ось это иерархическое снижение предстает как откладывание (на какой-то срок или навсегда) психологически невозможной в данный момент деятельности.

Разумеется в реальных жизненных условиях постсоветского периода сознательные решения о ценностном отвержении данного мотива или необходимости пожертвовать им для того, чтобы вступить в силу, должны быть подтверждены практически и претворены в жизнь реальными поступками, преодолевающими инерцию этого мотива и закрепляющими ценностно-иерархические перестройки. Однако в обсуждаемом сейчас гипотетическом жизненном мире практическое воплощение работы нового типа сознания россиянина автоматически обеспечено легкостью этого мира, не составляет в нем отдельной проблемы.

Два следующих варианта первого подтипа ценностного переживания предполагают радикальную перестройку ценностной системы «гомо советикуса», поскольку переживаемые ныне события делают невозможным реализацию важнейших жизненных отношений, в которых в основном сосредоточен смысл всей жизни человека.

Если эта невозможность является следствием чисто бытийных, не зависящих от субъекта изменений, и его ценности как таковые оказываются не затронутыми (например, внезапное банкротство, увольнение по экономическим причинам, ограбление) задача ценностного переживания заключается в том, чтобы из сохранных, реализуемых жизненных отношений выбрать и ценностно утвердить такое, которое по своему содержанию в принципе способно стать новым мотивационно-смысловым центром жизни. Однако главная часть работы ценностного переживания состоит в особых преобразованиях пораженного жизненного отношения.

Превращения, происходящие с ним в процессе ценностного переживания, радикально отличаются от того, что мы наблюдали в реалистическом переживании и в переживании гедонистическом.

Напомним. Переживание по принципу удовольствия, сохраняет желаемое субъективно и отрицает объективное, реальность (денег на работе вот уже год не платят, а на работу хожу, там смысл моего существования). В случае реалистического переживания происходит полная подмена утерянного объекта, которая не сопровождается никакой ломкой внутренней структуры субъекта (с одной работы интересной прогнали, нашел другую, про первую забыл).

Иное дело – ценностное переживание. Здесь ставшее невозможным жизненное отношение не сохраняется в неизменном виде в сознании, как при гедонистическом переживании, и не изгоняется из него полностью, как в переживании реалистическом. В ценностном переживании реальность жизненного поражения, потери не игнорируется, но и не берется в своей голой фактичности, образ потери сохраняется в противоположность гедонистическому переживанию не галлюцинаторно, не эйдетически, не естественно-психически, а искусственно-сознательно, а памятью-рассказом. Образ потерянного, утраченного, пронизанный ранее, при его жизненном наличии моими мотивациями, заботами, надеждами, опасениями и пр., вообще практическими и существенно временными отношениями, переводится как бы в другой план бытия, оформляется ценностно-идеально, вневременно, в пределе-вечно. Этот перевод и его оформление носят эстетический и продуктивный характер: работу переживания не может выполнить никакое прагматическое замещение для меня утерянного объекта (работы, друзей, денег, статуса), и не потому, что они для меня были нужны и важны в качестве неких жизненных «функций», а сами по себе, в их качественной определенности, ценностной уникальности… В ценностном переживании очень ярок момент эстетизации утерянного. Пример из жизни – «кумачевая эстетика» утратившего свое положение и возможности коммунистического поколения.

Последний вариант первого подтипа ценностного переживания сходен с только что рассмотренным в том, что требует больших, перестраивающих всю жизнь человека мотивационных изменений, но отличается от него тем, что предполагает также осуществление и радикальных преобразований ценностного содержания его жизни, переделки или даже замены всего ее ценностного строя. Этот вариант переживания требуется тогда, когда вся принятая человеком система ценностей дискредитирует себя опытом своего же воплощения. Жизнь заходит в смысловой тупик, обесценивается, теряет внутреннюю цельность и начинает психологически разлагаться. Задача переживания состоит в отыскании новой ценностной системы, посредством которой можно было бы придать внутреннюю цельность и смысл бытию, осветить его, открыть новые смысловые перспективы. результат такого переживания – создание для бывшего «совка» психологически новой жизни в новых общественно-экономических и социальных условиях.

Однако, в отличие от реалистического переживания, переход к новой жизни состоит тут не в «скачке» от одного содержания жизни к другому, оставляющем первое неизменным, а в ценностном преодолении и преобразовании старой жизни: новая жизнь относится к старой как прощение к обиде.

Ценностное переживание второго подтипа возможно только на высших ступенях развития ценностного сознания (например, советского типа). Если до достижения этих ступеней ценность принадлежала личности, была ее частью, пусть даже важнейшей и неотъемлемой, но все-таки частью ее жизни, и личность могла сказать: «моя ценность», то теперь происходит оборачивание этого отношения – уже личность оказывается частью объемлющей ее ценности, принадлежит ей и именно в этой причащенности ценности, в служении ей находит смысл и оправдание своей жизни.

Переживание событий, подрывающих такое ценностное отношение, отчасти напоминает самые примитивные формы переживания, когда в угоду принципу удовольствия игнорируется реальность, когда от нее всяческими психологическими ухищрениями отгораживаются, стремясь хотя бы на время сохранить иллюзорное ощущение благополучия. Ценностное переживание тоже не в ладах с реальностью, раз ее события и обстоятельства, условия и условности уничтожают воплощение наивысших ценностей, в которых весь смысл и источник пронизанного ими существования. Но если в защитном процессе человек стремится отвернуться от реальности и так, спрятав голову в песок, «уничтожить» ее, то ценностное переживание смотрит реальности в глаза, видит ее ясно и отчетливо, не допуская малейшего самообмана и недооценки сил и неподатливости реальности, но оно в тоже время смотрит сквозь реальность, как бы вопрошая: «Да так ли уж реальна реальность? Неужели вот эта видимая, слышимая, чувствуемая данность и есть подлинное бытие, и есть истина? Неужели эта наличность, безразличная к человеческим ценностям, и дает последний, непреодолимый закон жизни, с которым остается только бесприкословно смириться?»

Но если само содержание вопроса выражает «недоверие» к реальности, то совершенно невозможно обращаться за ответом на этот вопрос к рассудку, вообще к знанию, ибо знание подчинено именно этой реальности и стремится полностью соответствовать ей. Какова же та способность постижения, которая может разрешить заданный ценностным переживанием вопрос, может отличить истинную жизнь от ложной? Эта способность, состоящая, по словам С.Л. Рубинштейна, в том, чтобы «осмыслить» жизнь в большом плане и распознать то, что в ней истинно значимо… есть нечто превосходящее всякую ученость… это драгоценное и редкое свойство – мудрость»

Именно мудрость дает возможность ценностному переживанию решить главную его задачу, состоящую в том, чтобы человек сохранил верность ценности (в нашем случае, коммунистической или демократической) вопреки «очевидной» абсурдности и безнадежности сопротивления реальности. Каким же образом? Дело в том, что мудрость ориентирована принципиально внутренне, на самоуглубление и самопознание, а стало быть, уже одной этой ориентацией она позволяет ценностному переживанию создать такое состояние сознания, в котором становится непосредственно очевидной необоснованность претензий внешней реальности на то, чтобы считаться единственной и подлинной действительностью. Но этого мало. Самоуглублением в ценностном переживании человек достигает не только «ослабления» внешней реальности, но и укрепления своей ценностной позиции. А именно, перед лицом реальности, противоречащей ценности или стремящейся ее уничтожить, самоуглубление направлено на мобилизацию всей мотивационной системы, на приведение человека в состояние готовности пожертвовать ради ценности любым из своих мотивов, … даже жизнью…

Каковы бы ни были конкретные формы осуществления такого рода ценностного переживания, все они предполагают полный отказ от эгоцентрической установки, преодоление рассудочного взгляда на мир, идеальный характер мотивации и по своему внутреннему психологическому содержанию являются предтечей подвига. При чем неважно будет то, кто перед нами: коммунист или демократ. С точки зрения внешнего наблюдателя психологический смысл совершаемых под воздействием данной сверхценности поступков может быть и куда как иным…

Прототип

В данном случае жизнь описанного нами прототипа полностью происходит в сфере сознания и от трудностей материальной жизни мы абстрагируемся. В окружающем нас постсоветском пространстве к конкретным социально-политическим, социально-экономическим, социально-возрастным прототипам этого жизненного мира можно смело отнести тех, чей ведущей деятельностью является интеллектуальная сфера: многочисленная, неготовая к трудностям новой жизни советская интеллигенция, в основном воспитанная на романтических идеалах горбачевского периода, чьи тяжелейшие переживания и отрезвление пришли с переходам общества к реформам.

С другой стороны, к прототипам этого жизненного мира можно отнести, например, молодежь, как социально-возрастную и определенным образом воспитанную в каких-либо (коммунистических или «а-ля» капиталистических) традициях. В любом случае при столкновении с нынешней реальностью им уготовано разочарование. В одном варианте они могут отложить свои мечты на будущее, в другом просто дискредитировать их и строить внутреннее «здание» своего сознания исходя из понимаемой ими соответствующим образом реальности.

Гораздо сложнее дело идет с теми людьми чьи политические и экономические, а также социальные идеалы сформировались еще и под влиянием жизненного опыта. Их глубинная точка зрения может опираться на далеко не всегда известный большинству окружающих опыт, знание. В этом случае им действительно приходиться как бы игнорировать существующее положение дел, считать его неистинным, неверным, жить вопреки обстоятельствам. В принципе людей такого типа немало, например, и в лагере демократически настроенного населения страны, и в лагере населения страны, настроенного прямо противоположным образом. Часть лиц, почувствовавших, что старая жизнь ушла навсегда, пытаются каким-то образом символически, эстетически, знаково закрепить ее в структуре собственной жизни, выделить ее как некий нравственный центр их жизни (пример, коммунистические «старики»). Есть и особый тип людей, настолько уверовавший в свои идеалы, настолько идентифицирующий себя с ними, что без всякого сомнения готов к самопожертвованию, подвигу во имя их, как бы не наивно, не смешно это выглядело снаружи…

Но, естественно, основная масса россиян в стратегии своих переживаний идет в постепенном переосмыслении ценностей жизни прошлой и нынешней, стремясь найти некий ценностный баланс между тем, что было и то, что есть: многочисленные измерительные шкалы, сравнения, рефлексии к прошлому тому верный признак. В этом сохранении преемственности, в создании прочного «моста» между двумя психологическими жизнями, на взгляд логотерапевта и может быть только верный ход к выздоровлению, к восстановлению прерванной осмысленности жизни, к выходу из тупика, к эффективному результату самого социального переживания.