Пальмовод

За окном темнеет, и тусклый жёлтый свет лампочки, льющийся из-под коричневого торшера, едва освещает пустой лист бумаги, лежащий на письменном столе передо мной.

Я даже не заметил, как холодный зимний день вяло прополз мимо меня – я задумчиво смотрел в окно и пытался разобраться в донельзя странном послевкусии, которым меня наградила прошедшая ночь.
Может, именно из-за него лист бумаги всё так же сияет своей белизной, как и в начале дня, когда я, вооружившись твёрдым намерением расставить всё по своим местам, разложил на столе две ручки – синюю и чёрную, карандаш, и (совершенно непонятно зачем) небольшую книжку Германа Гессе со странным рисунком на мятой зелёной обложке.

Я выглянул в окно. Откуда-то сверху, оттуда, где должно было быть солнце, сыпал снег.
В пустой квартире, между холодных стен, молчаливо вышагивает задумчивая тишина.
Я грызу кончик карандаша, стараясь не замечать холод, ласково обнимающий меня.

Чистый лист бумаги, который лежит передо мной.
Я понял, зачем он здесь.
Он просит рассказать меня об одиночестве.

*Одиночество…*

Снежинки за окном летели почему-то не вниз, а вверх. Наверное, ветер…
Глядя в окно, я не заметил, как машинально набросал посреди листа бумаги остров с пальмой посередине. Некоторое время я с улыбкой рассматривал рисунок, раздумывая, на сколько полон этот ответ.
«Послание в бутылке, - пронеслось в голове. – Послание…»

Несколько штрихов, и в углу рисунка появилось горлышко засмолённой бутылки, покачивающейся на волнах.


* * * * * * * * *

«Уже прошло почти пять месяцев, как я попал сюда, если я не ошибся в расчетах.
Бумага и карандаш – это последние вещи, которые я решился использовать. Решился, потому что потерял надежду быть найденным.
В этой части света, похоже, я – единственная душа на много, по-настоящему много морских миль…
Мне потребовалось много времени, чтобы смириться с той ситуацией, в которую я попал. Было чертовски сложно себя убедить, что мне ничуть не хуже, чем умирающему в больничной койке палаты раковых заболеваний человеку, – ведь мы оба знаем, чем закончится наша жизнь, но весь ужас заключается в ином: мы не можем ничего изменить. Мы, потерявшие способность влиять на обстоятельства своей жизни, загнанные в тесную коморку своего «Я», вольные действовать только там…
Мы, познавшие одиночество: он, досрочно выписанный из гигантской лечебницы, называемой «миром живых», приговорённый к смерти изгой; и я, вышвырнутый судьбой на песчаный берег небольшого островка, окружённый границей солёной воды, поделившей весь мой мир на моё собственное государство и призрачный мир призрачных людей.

Но…

Был ли я свободнее, когда каждое утро в будни просыпался в семь утра, жевал бутерброды с кофе и плёлся на работу по серым улицам большого города?
А может, то же самое делал и бедолага, лежащий в лечебнице без малейшей надежды прожить дольше двух месяцев?...
Были ли мы счастливее, мы, получавшие свою строго отмерянную зарплату с вычетом соответствующих налогов, выныривавшие из полупьяных баров и наслаждавшиеся возвратом почти утерянного в гуле пустых разговоров и трясучей музыки слуха, возвращавшиеся в свои тёмные квартиры, встречавшие нас пустотой и шипением воды в трубах отопления?
Были ли мы не одиноки, мы, слышавшие в ночном вакууме горячий шёпот – «я тебя люблю», мы, окружённые миллионами людей, толкавшихся в подземке, на автобусных остановках, в тесных маркетах, выслушивавшие поздравления и пожелания от родных в свой день рождения?
Умели ли мы ценить нашу жизнь, эту жизнь…

Вряд ли.
Слишком часто человеку нужно потерять что-то, чтобы начать это ценить.
Даже если это – его жизнь.
Я не знаю, сколько мне осталось, в отличие от того больного в палате «смертников» - пара месяцев или пара десятков лет?
Впрочем, это неважно.
Каждый мой новый день – отдельная жизнь со своими радостями и печалями, со своими заботами и мыслями. Вчерашний шторм опять разрушил мой дом, и теперь я, вместо того, чтобы заниматься его восстановлением, пишу это послание, которому, может, даже не суждено быть прочитанным. Деревянная фигурка девушки в свитере и большой собаки получилась у меня не очень хорошо, и я собираюсь переделать её. Я наконец-то решился попробовать сделать пещеру в северном холме, чтобы после каждого шторма не восстанавливать своё жилище. И я хочу обойти весь остров по береговой линии за четыре дня ровно, а не за четыре дня и восемь часов, как у меня это получилось в последний раз…
Мне хватает этих забот. Полгода назад они показались бы мне мелочами, чепухой, - я был бы занят своей карьерой; теперь же я не могу себе представить, как можно согласиться потеть целый день напролёт в душном кабинете, ругаясь с телефоном и шефом, и перекладывая исписанные бумажки из одного ящика – в другой.

Я живу на острове с населением один человек ровно, и тем не менее я не более одинок, чем любой из живущих на континенте, среди подобных себе двуногих.
Ирония заключается в том, что я могу любить и ненавидеть человечество так же, как если бы я был среди людей; я могу доверять им, не опасаясь за последствия, я могу говорить вслух всё, что думаю, не боясь кого-нибудь задеть или показаться сумасшедшим. Я не должен играть по их правилам. Я независим от их прихотей и желаний, и ни один из них не может причинить мне вреда.
Какова цена, которую я плачу за это?

Когда я сижу ночью на берегу океана, слушая сонное шипение сбегающих по песку волн, или когда я вижу необыкновенную картинку, сложившуюся из мозаики облаков на небе, или глядя на огромные волны, с рокотом разбивающиеся о камни на тысячи белых осколков, я ощущаю лёгкий укол… Ощущение невероятной красоты этого лучшего из миров захватывает меня… И хочется сказать кому-то – «Смотри!», провожая взглядом падающую звезду…
Сегодня нужно многое успеть… Мой дом сильно пострадал во время шторма…

Все люди одиноки по своей природе.
Нет такого человека, который мог бы понимать другого, как самого себя.
Проклятие людей заставило их придумать речь, слова, которые должны вызывать в других понимание. Но слова, как и люди, несовершенны…
Человек одинок.»

* * * * * * * * *

Часы показывают половину третьего. Снаружи - темно, только светятся несколько горящих окон… Кому, интересно, не спится?
Я выключил свет и подошёл к холодному стеклу.
На улице никого не было.
*А почему бы мне не…?*

Через пять минут я бодро шёл по середине пустой дороги, уже остывшей после шин дорогих авто, колесящих по ней с раннего утра и до поздней ночи.
Бежал вприпрыжку навстречу прошедшей ночи, широко улыбаясь и размахивая руками, чтобы отогнать колючий мороз, и совершенно не заботился о том, что выгляжу я, должно быть, идиотски.

…а по ту сторону моего окна шёл снег, ровно и пушисто покрывая зеленоватую обложку книжки Гессе и исчирканный карандашом лист бумаги.