Постный день

Он слышал, как утро приходит в избу - без солнца, рассвета и тени - по звуку, - оструганных досок скрипучих, матрац заменяющих деду; по запаху шлака в остывшей печи; по бабкиным вздохам под легкой периной. Подремать, было время еще, под тяжелым тулупом, возвратиться ко сну в теплой мягкой обжитой норе и продолжить паденье хотелось - не хватало никак ему ночи достичь приземленья. Этой ночью он падал в колодец - обмерзший, с помятым, со ржавою цепью, железным ведром. Сквозь толщу воды ледяной он, обжегшись, проник, пока дед не прикончил, проснувшись, этим окриком длинную ночь:
- Олега, вставай говорю!
Сунув ноги в пимы, разбегался (обитая дверь дерматином примерзала за ночь к косяку), выскакивал в сени, затем на крыльцо, - пожурчав, возвращался в тепло.
Спертый воздух избы после улицы пах - посудой немытой, помойным ведром, теплой старческой кожей вспотевшей.
Узким длинным ножом баба щепу лущила и разложив, - пачкая руки о топку себе, - газету шуршащим комком, сверху щепки, поленья - топила, сизым росчерком дыма наполняя избу. И дымной, в сереющем свете накрытый волной, дед стоял у икон и молился. Над всклокоченной сном его головой лампада светила.
Олег от двери пробирался к кровати своей. И одевшись, с, не мог дотянутся иначе до края, низкого детского стула, заправлял покрывалом постель. Рядом с дедом вставал и крестился, а молитвы не знал ни одной.
Тертую редьку, залитую квасом, они ели из миски железной большой, помолившись, а бабка у печки скоромное ела отдельно.
Так день начинался и дед, крошки стряхнув с бороды, из сундука доставал потертую старую, кожей обитую, книгу. И читал полушепотом вслух по слогам бесконечно.
Тишина наполняла избу, бормотанье же деда и бабкиных спиц перестук, шорох ветра и свет голубой, за окном ледяным, от сугроба, - дремоту нагоняло все это. Вспомнил лето Олег, как соседская бабка уснула, так сказали ему, насовсем. И деда позвали читать над ней толстую книгу.
Посадили Олега на стуле в углу. Он боялся глядеть на лицо, желтоватое в свете двух свеч в изголовье: когда тихо входили старушки, постоять, причитая, у гроба, свечи делали пламенный взмах и играли тенями на желтом лице, и морщины на нем становились живыми.
Во дворе и на кухне старушки, готовя еду, суетились, и запахи пищи, достигая ноздрей, рождали позыв к очищенью желудка.
Он потом и не ел ничего почти трое суток.
А дед просидел в изголовье всю ночь. И что-то такое читал, отчего, вероятно, и спать не хотелось.
На кладбище утром взял Олега с собой. Глубокая яма влажной пахла землей. Неестественно плакали все. Так было неловко, что он отошел, от всего, за деревья и на спину лег под сосной. Верхушка качалась, облака разгоняя. "Вот когда я умру", - думал он, и знал, что бессмертен. Его вскоре, закончив, нашли. Алюминиевой ложкой в ладошку сунули кашу с изюмом, которую он, лишь лизнув, незаметно выбросил вон.
Дед закончил читать и смотрел, как Олег засыпает. Он уснул детским утренним сном, и снилось ему, что кончился пост и бабка печет пироги.


1997