Два предмета, завернутые в холст

 

Сидели мы вечером с Максимом и в нарды играли. Максим, по своему обыкновению, курил, я, по своему обыкновению, выигрывала. Было тихо и спокойно: тихо горел и потрескивал камин, звучала спокойная музыка, мы с Максимом молчали – между нами протянулась прозрачная, но плотная нить любви и гармонии…

Тут – стук в дверь. И громогласный такой, скажу вам, стук.
Я смотрю на часы – два ночи. Кто бы это мог быть? Хотя, ни я, ни мой любимый ровным счетом не удивились такому позднему стуку. Наш дом, как в народе говорят, проходной двор. Всегда битком набит гостями, друзьями, родственниками, соседями, в общем, заходи, кто хочет…
Максим пошел открывать. Я чуть задержалась, слегка изумляясь, что визитер не воспользовался дверным звонком. Чего стучать, когда нажать на кнопку можно? Не в деревне  живем…
Из прихожей послышались громкие голоса. Я вышла в холл.
Их было трое. Одна из них – наша старая приятельница, актриса  и певица, Светка Котельникова. Пьяная. В хлам..
- Привет, - она повисла у меня на шее, - Вы еще не знаете, кого я  к вам привела! Это наша история.

Прогибаясь под тяжестью Светки, я посмотрела на нашу историю. Она состояла из двух человек – полной женщины лет сорока двух, напоминающей Крупскую в юности, и высокого красавца со светлыми набриолиненными волосами. Красавец напоминал гомосексуалиста.
Максим пытался помочь еле державшейся на ногах даме снять пальто, молодой человек пытался раздеться сам, но  не очень успешно, поскольку, по-видимому, пили они все втроем вместе и долго.
- Наташа! – Светка каким-то незаметным движением отстранила меня и рухнула на пол, - Наташа, ты только посмотри на них! Что ты на это скажешь?
Что я могла сказать? Когда на пол по очереди попАдали и Крупская, и красавец, мы с Максимом молча переглянулись, словно по команде, перетащили всех троих, по очереди, в комнату, рассадили по креслам и диванам.
Я предложила чаю.
- Какой чай в такую ночь? – возмущенно проговорила Крупская. – Только водка!
- Что за ночь? – тихо поинтересовалась я у Светки.
Она поглядела на меня своими огромными глазами:
- Ну ты даешь… Это же наша история.
- Это я уже слышала…
- Слышала, да не поняла! – Светка вытянула вперед руку и указала на даму, которая бесцеремонно развалилась в кресле. Она даже не развалилась, а расплылась по нему, напоминая старинный разноцветный коврик. – Это же Роза Рогова! Художница века! Как же ты не знаешь?
- Рогова? – отозвался Максим, -  Я знаком с вашей живописью. Насколько я помню, вы предпочитаете обнаженную женскую натуру?
- Предпочитаю, - Рогова извлекла из рукава блузки веер, манерно раскрыла его и стала обмахиваться, прикрыв глаза.

Я промолчала. Почему-то в этот «особенный» вечер мне не очень хотелось говорить. Да и с творчеством Розы Роговой я знакома, к стыду своему, не была. Может, из-за того, что меня, в отличие от Максима, больше интересовала мужская натура.
Я перевела взгляд на блондина. Он сидел на поручне кресла, в котором все больше и больше расплывалась художница века, раскачивался и смотрел в неопределенном направлении. Он был, несомненно, очень  молод. Моложе меня. Лет двадцать, не больше. Несовершеннолетний, в американском понятии, человек. А в нашем понятии? В нашем -  без понятия. Тьфу ты, черт. Хотелось спать. И в голову лезли пустые мысли.

Светка перехватила мой взгляд, тоже посмотрела на юношу.
- А это – Евгений Онегин. – она многозначительно кивнула нам с Максимом и добавила, - В образе.
Молодой человек интуитивно поднялся с поручня и поклонился.
- Он тоже – наша история? – спросила я.
Рогова открыла глаза.
- Вы что же, голубушка, с творчеством Пушкина не знакомы?
- Ладно, отвянь от нее, Роза, - заступилась за меня Котельникова, - Она, думаю, читала не меньше нашего. Драматург она. Начинающий, но подающий успехи.
- И что же, издавались? – поинтересовалась художница.
- Ставилась. В Молодежном театре. – спокойно ответила я. – «Молчание Парижа» – вы не слышали? В прошлом сезоне.
- В прошлом сезоне мы с Онегиным жили в Париже.  А вот о Молодежном театре я даже и не слышала. Это что-то из нового? Абсурдизм какой-нибудь? Терпеть не могу. – она снова прикрыла глаза, - Онегин, иди за водкой.
- Не хочу, - вальяжно проговорил красавец, - Роза, я устал. Поехали к тебе, в тряпочки зароемся…
- Представляете, вчера, он прокусил мне палец! – Рогова потрепала Онегина по затылку, - Мальчишка.
- Это страсть, - оправдался тот и принялся целовать ее полные руки.

Меня начинали раздражать наши гости. И Рогова, с ее надменностью в степени наглости. И Онегин, подобострастный кузнечик на плече исторически важной особы. И даже Светка, которая их привела. Хотя, конечно, нет. Светку я любила. Талантливая, добрая. Пьющая только.
- Онегин! – стряхнула Рогова кузнечика со своих исторических пальцев, - Иди за водкой.
Видно было, что бедный пушкинский герой уже не может никуда идти. Он хотел встать. Вернее, чтобы его подняли, одели, увезли, там зарыли в тряпочки, и тогда он, видимо, был готов из благодарности прокусывать пальцы всем, кто об этом попросит...
- Не хочу… - простонал пьяный юноша.
Роза открыла глаза и мрачно зыркнула на него:
- Евгений!
Тут  ситуацию разрядил Максим:
- Я, конечно, не Ленский, - сказал он, - Но компанию в походе за напитками составить могу.
Тут Онегина как подменили, он соскочил с кресла, одним прыжком переместился к стулу, на котором сидел Максим, и, по-гусарски, коротко поклонившись, радостно отчеканил:
- Я готов.
- Понятное дело, - расхохоталась Крупская-Рогова. – Вы, милочек, с Онегиным поосторожнее. Он – педик!

Меня передернуло. Я не ханжа, но не люблю грубых формулировок. Хотя, конечно, богемная эстетика безгранична. Особенно, в сфере художников. Об ориентации Онегина Рогова могла бы и не говорить. Кому это интересно? Мне, например, нисколько. Это вообще неинтересно. Это грустно и немного противно.
Я поглядела вслед уходящему за водкой красавцу. Вот, человек. Кто он? Он красив и молод. Возможно, глуп, а, может, и умен. Скорее, хитер. Живет в образе. Откуда этот образ? Он молод и красив, поэтому его все любят. Все. И мужчины, и женщины, и даже Рогова, предпочитающая женскую натуру. Назвался Евгением Онегиным, и живет. Его кормят, поят, ему позволяют кусать руки и целовать ноги. А он даже не знает что такое – позволять. Он привык. Он ЗНАЕТ, что его все любят. Я ухмыльнулась в мыслях. Почему это все? С чего я взяла, что все? Мне, например, он не нравился. Значит, не все… Вот Рогова. Она вообще может любить? Обломок истории. Скала, начиненная талантом, грубой эстетикой и тягой к странным отношениям. Зачем ей, начинающей увядать, даме, этот юнец? Она тщеславна, все, что она говорит и делает – пропитано тщеславием. И Онегин – маленький кусочек этого тщеславия. Молодой, свежий, страстный. А главное – закрывающий на все глаза. Ему все равно, кто его кормит и зарывает в тряпочки… (Привязалась я к этим тряпочкам…)И поэтому стареющая некрасивая женщина может расслабиться, не думать о внешности, возрасте, поведении, и думать только о своем творчестве… Так. Я пришла к тому, что образ нашего гостя полезен для других и трагичен для него самого. А с чего я начинала?..

Мои глубокомысленные размышления прервала Роза:
- Девочка, а вы отчего такая смуглая? Загорали?
- Ноябрь… - проговорила сквозь дремоту Светка, видимо таким абстрактным путем дала понять, что нынче не позагораешь как следует.
- У меня такая кожа. Пигментация.
- Да что вы говорите! – Рогова поднялась с кресла и поплыла по воздуху, напрямую в мою сторону. – Какая интересная фактура. А волосы светлые – свои?
- Парик. – зачем-то съязвила я.
- Да, я  тоже не люблю косноязычия, - ничуть не смутилась художница, - Позвольте повторить вопрос – светлый цвет волос натуральный?
- Натуральный.
- Светусик! – воскликнула Рогова, разбудив заснувшую Котельникову, - Ты погляди, какая фактура!
Она вцепилась в мою руку и стала внимательно изучать.
- Рогова, отстань от девушки, - зевнула Светка.
- Да я не пристаю. -  художница привела потными пальцами по моему предплечью…- Тут фактура.
- У тебя везде фактура. – махнула рукой Светка, - Отстань от нее.
Роза послушно встала и вернулась к себе в кресло.
-    Муаровая кожа. – напоследок констатировала она.
В это время послышались голоса, и в комнату вошел Максим в сопровождении Онегина.
- О! Водка! – затряслась в экзальтации Рогова, - Онегин , у вас с молодым человеком  все получилось?
Онегин грустно улыбнулся и отрицательно замотал головой.
- Ну. иди, мальчик мой, я тебя утешу! – засмеялась художница, и Онегин, словно песик, сел возле ее кресла, положил голову к ней на колени, а она стала трепать его за уши.
Всем стало весело, даже мне. Мы отметили встречу. Максим пытался развлекать гостей. Рассказывал какие-то истории, анекдоты. Рогова с Онегиным оказались благодарными слушателями,  радостно и открыто реагировали на все шутки, попеременно делали нам комплементы, причем Онегин все больше – Максиму, а Рогова – мне.
Светка оказалась в стороне, поэтому отрешенно смотрела в таинство занавешенного окна и слушала музыку.

- Там у вас аквариум, в передней, - внезапно проговорил Онегин, - В нем рыбок нет. Почему?
 Мы с Максимом переглянулись.
- Онегин у нас известный   юннат! – весело сообщила художница.
Я поглядела на юношу. Он ждал ответа на свой вопрос, и я поняла, что его очень волнует в данную секунду отсутствие рыбок в нашем аквариуме. Может, это было связано с чем-то личным.
- Вы знаете, - сказала я, - Мы еще не успели их завести.
- Я знаю, каких  рыбок вам нужно завести, - серьезно сообщил Онегин.
- Пираний. – Максим краем глаза скользнул по Роговой.
- Что вы, что вы, - замахал руками Онегин, - Ни в коем случае!  Только рыба-фонарик!
Он  замолчал, а потом добавил, растягивая слова:
- Они такие глубоководные…
- Ой, Онегин, ой не могу! – рассмеялась Рогова, - Правда, он милый? Душка!
Она поцеловала своего питомца в лоб.
Мне опять стало противно, и я выпила водки.
Тут же я почему-то представила рыбок-фонариков….Они всплыли в моем сознании, выпуская из широких ртов большие воздушные пузыри, у каждого во лбу сияла маленькая новогодняя лампочка. А самая большая из них была с головой Онегина, и, махнув небольшим хвостиком, она невзначай нырнула в самую глубину. Я поморщилась. Онегин в глубине моего сознания никак не планировался.

Тут раздался громогласный призыв Роговой:
- Внимание!
Я прервала очередную свою мысленную цепочку и поглядела на художницу. Она стояла на подлокотнике кресла, поддерживаемая раскрасневшимся Онегиным, и, подняв руку вверх, неожиданно запела:
                Костюмчик новенький, колесики со скрипом
                Я на тюремную квартиру променял…
Пела она безобразно, не попадая ни на единую ноту. Тут ее поддержала Светка, стараясь перекрикивать. Котельникову было слушать приятно. Даже пьяную. Даже в контексте подобной песни.
- Максим, - кокетливо проговорила Светка, - А ты чего это гитару не берешь?
Онегин отпустил Рогову, которая незамедлительно рухнула куда-то за пределы видимости, и переместился в сторону Максима:
- А вы играете на гитаре? – подобострастно восхитился он, наклонившись к моему возлюбленному так близко, что я похолодела от напряжения.
Затем я вспомнила про несчастную Розу и, отпустив ситуацию с Онегиным на самотек, пошла поднимать историческую леди. Заглянув за кресло, я обнаружила Рогову сидящей на полу и тихо поскуливающей. Она плакала!
- Вы ушиблись? – я протянула ей руку.
- Ах, - взмахнула наклеенными ресницами та, -  Я не ушиблась. Я сломалась.
Она ухватилась за мои пальцы. Я напряглась, и поняла, что поднять ее килограммы не смогу. Чтобы не причинять страдалице лишнее беспокойство,  я разжала пальцы и села на пол. Рядом с ней.
- Ты, деточка, не знаешь. – всхлипывала пьяная художница, - У меня дочь такая, как ты. Может, чуть младше. Да, наверняка, младше. Ах…
- Вам плохо? – зачем-то поинтересовалась я очевидным фактом.
- Нет, бл…, хорошо. – она поглядела на меня мутными глазами.
И тут я увидела перед собой несчастного, обреченного, обесточенного человека. Я увидела сорокапятилетнюю женщину, у которой когда-то, может очень давно, была сломана судьба, было много потрясений, издевательств и унизительных ситуаций. Она поняла это.
- Да… - развела руками Рогова на мое бессловесное озарение, - Так вот… Налейте мне водки, господа.
Я принесла ей водки. Она выпила и велела всем уйти. Видимо, она уже плохо соображала, что вижу ее только я.

Вернувшись в компанию и оставив Розу наедине с собой, я застала Максима играющего на гитаре, Онегина, сидящего у него в ногах и Светку, поющую что-то из Розенбаума.
Онегин протянул руку и провел ею по ноге Максима. Тот остановился и слегка отстранил юношу этой самой ногой:
- А вот это нельзя.
- Почему? – обиженно округлил глаза Онегин.
- Слышь, Онегин! – выкрикнула Светка. – Напился – будь человеком. Тут нормальные люди живут. Я тебя к нормальным людям привела. Иди, сядь на место.
Он как-то печально посмотрел на нее, но потом послушно поднялся и сел в кресло, с которого совсем недавно неудачно взлетела Рогова. Я удивленно поняла, что в данную минуту этот красивый «фонарик» и не вспоминает про свою покровительницу. Он был так ошарашен словом «нельзя», что, казалось, слышит его впервые. Или, быть может, давно не слышал…

- Вы, ребята, не обижайтесь. – Светка курила одну за одной, - Роза действительно потрясающий человек. Но у нее сложная жизнь. И была, и есть, и, наверное, будет. Знаете, я уважаю ее. Она ведь в тюрьме сидела. В юности. За антисоветчину. Да. Потом за границей долго жила, бедствовала… Я, знаете, какой тост сегодня за нее подняла?
Светка встала:
- Я сказала: «Роза, когда ты умрешь, я приду к тебе на могилу.» Мы все когда-нибудь умрем…
- Сволочь ты, Котельникова, - раздалось из-за кресла. – Люблю тебя…
- Роза, поехали… - простонал обиженный на всех Онегин.
- Подними меня, котик мой...
Он нырнул за кресло, долго возился, наконец, поставил Рогову на ноги.
В «полете» она потеряла ресницы с одного глаза и рассадила губу.
- У вас кровь. – сказала я, - Давайте, я продезинфицирую.
- Это не смертельно. Я сама продезинфицирую. Онегин, водки.
Странно. Я смотрела на нее и не узнавала. Еще мгновение назад эта женщина представала предо мной слабым, несчастным существом. Теперь же она снова была той же надменной, тщеславной и безумной Роговой, которой явилась с самого начала.
- За жизнь! – громко сказала она и выпила.
Вскоре они ушли.
Напоследок Светка выдала тираду о том, что на историю нельзя обижаться, с ней нельзя спорить, и, главное, ее невозможно судить. Потому что ее можно только изучать.

В ту ночь Максим, уставший от шумных гостей, очень быстро уснул, а я, не смотря на выпитое, долго ворочалась и думала о том, что, наверное, Котельникова как никогда права. История. Как она создается? При жизни. И остается после смерти, перетекая в новые жизни, где понятие «после смерти» еще абсолютно абстрактно. Как для меня сейчас. Как для Максима. А для Роговой? Быть может, для нее это понятие вполне конкретно и осязаемо. Она знает прикосновение смерти, и поэтому, наперекор всему, живет искрометно, падая, и поднимаясь вновь. И Онегин знает, что такое смерть. Скорее всего, он и не рождался вовсе. Он – вымышленный герой вымышленной жизни. Образ, запечатленный поэтом. Подпруга истории. Мостик между разными течениями… Изучать… Я уже засыпала…. Как жаль, что они, наверняка, ничего не будут помнить, и вряд ли придут снова… Я бы хотела…

Разбудило утро…

Через неделю, под вечер, посыльный принес к нам домой большой ящик и, ничего не сказав, удалился. Максим разрезал бечевку, приподнял крышку, и мы увидели, что в ящике лежат два предмета, завернутых в холст.
Максим осторожно достал один из них и развернул. Это был маленький переносной аквариум, в котором плескалась экзотическая рыба. Очень красивая и шустрая. На круглом боку аквариума красовалась надпись « Рыба-фонарик».
- Ты представляешь? – обернулся Максим.
- Да… - я тоже была приятно удивлена.
Максим развернул второй предмет, и присвистнул.
Картина с изображением запечатленной женской натурой. Натура была обнажена и возлежала на шелковистой зеленой травке, на фоне какого-то водоема. И натурой этой была… я.  Лицо, руки, ноги,… вся фигура… Как фотография… « Р. Рогова» – красовался вензель в углу полотна. Но как она это сделала? Как угадала? В тот вечер я была в брюках, в плотном свитере…
- Ты у меня просто красавица, - улыбнулся Максим и перевернул картину.
На обратной стороне значилась надпись « Девушка с муаровой кожей».
- Вот история, - покачал головой Максим.
- НАША история, - поправила его я, чмокнула в щеку и, окрыленная, побежала к печатной машинке писать рассказ под названием  «ДВА ПРЕДМЕТА, ЗАВЕРНУТЫЕ В ХОЛСТ…»