Козья ножка

Посреди зимы Адам Собойка взялся женить сына. Виталик к тому времени отслужил в армии и уже полгода гулял на вольных хлебах.
- Хватит ему невеститься, - рассуждала Адамова жена повариха Нинка. – Пора сватов засылать.
Невеста Светочка Хальтова жила неподалеку в соседней деревне Гансовке. Исходя из того, что до ее местопроживания было не более пяти километров, Вася Березкин предложил поехать на его «Белорусе». Трактор он обязался предварительно вымыть и украсить гирляндами.
- Нет, Василий, - не согласился Адам. – Механизация на такое рандеву не годится. Тут надо по старому, на санях.
Сани вместе с жеребцом по кличке Барель взяли у деда Потапа, который тотчас вызвался ехать с ними вместо кучера.
- Без меня он вас в жизни не повезет, - заверил дед. – Скотина чрезвычайно непредсказуемая.
Четвертым и последним сватом взяли Лёшика Рваного за его исключительно ловкую игру на баяне. Правда, своего инструмента Лёшик не имел. Рвались у него баяны из-за его чрезмерно широкой натуры, словно заговоренные. Отсюда и прозвище. Отсюда и проблема у Собойки возникла – где баян раздобыть. Никто Лёшику свой инструмент в жизни бы не дал. Выручил Березкин.
- Раз я еду, - сурово решил Вася, - пусть берет мой. А я самолично смотреть буду, чтоб Рваный его не уконтропупил.
В воскресный полдень разукрашенный ленточками, позвякивая колокольчиками вороной Барель примчал сватов на край деревни Гансовки к подворью Хальтовых. Тотчас на заснеженный двор из избы выскочили отец невесты Федор Романович, его колченогий брат Сильвестр и старшая сестра Сирена, которую в округе знали больше под именем Гудок. Работала она стрелочницей на товарной станции и была знаменита тем, что при случае могла запросто перекричать маневровый тепловоз.
- Ой, - загудела Сирена на всю деревню, - гости дорогие приехали!
Тут же подлетел колченогий дядя, вооруженный бутылкой с нахлобученной на нее граненой стопкой.
- Наш шнапс, - говорил он, наливая до краев стопку, - как и сама наша героическая Гансовка, самый, что ни на есть боевой.
Опрокинув подношение, Адам аж крякнул от удовольствия. Гансовская самогонка была чистой, как слеза, с легким душком, как виски, и ядреная, как гавайский ром. Вторую стопку поднесли Березкину. Совершенно непьющий тракторист, растеряно наморщил лоб и посмотрел на Собойку.
- Вася, - шепнул тот, - одну единственную за жениха и невесту.
- Попробуй, - нежно улыбался дядя Сильвестр, - заботу твою, как рукой снимет.
Василий выпил и у него не то, чтобы проблему сняло, голову ураганом снесло. Последним причастился Лёшик, отчего его тотчас повело в сторону и он, маскируя  свою слабость, во всю ширь развернул баян. Под развеселую музыку сваты двинулись к дому.
Подталкиваемый со всех сторон будущими свояками, Собойка зазевался и совсем неожиданно угодил лбом в низкую дверную перекладину. Удар был такой силы, что в глазах у него померкло, из-за чего к столу пришлось пробираться на ощупь.
-Ты чё, слабовидящий? – удивился дядя невесты.
- Это я от радости, - отшутился Адам, понемногу приходя в себя и оглядываясь.
Гости, а за ними и хозяева, чинно расселись вдоль ломившегося от снеди стола. Тут было всего понемногу: капусточка свежая и квашенная, огурчики соленные и малосольные, помидорчики да грибочки маринованные, карасики жареные, блинчики и рулеты, котлеты и колбаски. Над всем этим великолепием возвышался убийственная гансовская самогонка.
- Ну, гости дорогие, - завыла вновь тепловозным гудком Сирена, - на одной ноге не стоять, пора на другую наливать!
Выпили мужики по второй и взялись закусывать.
- Я думаю, - кивнул Федор Романович, - в апреле справимся.
- В самый раз, - согласился Собойка. – Тогда и княжий стол накроем, по холодку. Не в мае же.
- Не, - подхватил Хальтов, - в мае нельзя. Потом всю жизнь семейную маяться будут.

- Брось ты их. Смотри сюда, – толкал в это время Березкина в бок колченогий дядя. – У меня аппарат, - жмурился Сильвестр и подносил к Васиному носу скрюченные пальцы, - во! Вся деревня напрокат берет, даже участковый…
Тракторист покачивал хмельной головой и поглядывал то на будущего свекра с тестем, то на деда Потапа, который что-то рассказывал самой старшей из Хальтовых бабушке Анисье.
Едва застолье разговорилось, как Сирена снова громыхнула своим голосищем.
                - Что-то в горле трындычить, трындычить, - затопотала она каблуками так, что герань на окошках едва цыганочку с выходом не сделала.
                - Надо горло промочить, промочить!
                Что-то в горле трындыкочется,
                Видно горлу выпить хочется!
Сваты послушно взялись за рюмки.
После третьей дед Потап чуток окосел и понес какую-то околесицу про своего жеребца.
- Не нефтяная у него кличка, - мотал он энергично головой. – Фамилия у него политическая, потому как на самом деле он никакой не Барель, а Бор Ель. Натурально Борис Ельцин.
Да, да, - кивал он выпучившей на него подслеповатые глаза бабушке Анисье. - Это все наш конюх страдает. У него самого имя загогулистое. За раз и не выговоришь: Горифлаг Гонидулович. Вот он и выдумывает, умник.

В это время голосистая сестра долго-долго вглядывалась в лицо Собойки и, наконец, наклонилась к нему через стол.
- Тебе, сват, наверное, пить нельзя, - пропела Сирена.
- Это почему же? – удивился Адам.
- А у тебя после каждой, - тут она звонко щелкнула себя по горлу тыльной стороной ладони, - голова пухнет. Вон какая уже.
Собойка пощупал и, действительно, от удара в дверную перекладину, лоб его раздулся и стал большой, как у мыслителя.
- Да это, - ткнул он, было, пальцем на дверь, но передумал на полуслове и соврал: - У нас все в роду такие – чуть выпьют, сразу умнеть начинают.
Будущая свояченица с тревогой посмотрела на отца.
- Ты, доченька, - посуровел Федор Романович, - сама-то не пей больше, - и кивнул на стоявший на стуле баян, - давай-ка музыкальную паузу.
Сирена оборотилась к Лёшику и пошла на хлипкого гармониста всем фронтом. Через два притопа да три прихлопа застолье уже кружилось под веселую польку. Последним сорвался дед Потап.
- Етить твою грушу, - поплевал он на ладони и потащил в круг бабушку Анисью.
Накружились и вновь сели за стол. Не прошло и получаса, как Рваный опять развернул меха Березкиного баяна. Потом снова поднимали за жениха с невестой да за здравие родителей. И снова плясали.
За полночь почти все вопросы были решены, а те, которые не успели, уже решению не поддавались по причине чрезмерного праздничного состояния заседающих сторон.
- Пора нам, - взглянув на стенные ходики, объявил Адам, который оказался самым стойким из всех сватов.
- А оглобельную выпить? – вспомнила Сирена. – Чтобы с ветерком ехалось.
- Самогнетки на дорожку, - схватился за бутылку Сильвестр и налил до краев.

Первым из избы Хальтовых вывалился дед Потап. С трудом добравшись до саней, он сел на место возницы, но тут же завалился на сено. Сделав несколько тщетных попыток подняться, и страдальчески промычав о помощи, он уснул в позе бегущего олимпийца, в правой руке которого вместо факела был зажат кнут.
Вторым выбрался Березкин. Могучего тракториста с непривычки штормило, словно тихоокеанский лайнер в девятибальную волну. Все же у него хватило сил попасть в сани. Упав затылком на дедов валенок, Василий закатил глаза, и так захрапел, что жертва политических пристрастий загогулистого конюха вздрогнула и стала нервно бить копытами снег.
Собойка, как самый трезвый, вынужден был сесть на передок вместо возницы. Поджидая Лёшика Рваного, он свернул громадную козью ножку. Едва Адам ее раскурил, как трое Хальтовых вывели во двор последнего свата. Колченогий дядя и отец невесты держали гармониста под руки, а старшая сестра поддерживала баян. Инструмент тянул своей тяжестью вперед, всякий раз увлекая налитого самогоном Лёшика в глубокий поклон. Вообще-то, Рваный был почти не пьян. Голова его работала исправно. И если бы он мог идти вверх ногами, то и после знаменитой хальтовки запросто дошел бы куда угодно далеко. Но, увы, на руках Лёшик ходить не умел, как равно и на ногах, которые после первых же рюмок начинали цепляться одна за другую и предательски гнуться на манер ватных.
 - Левее, левее бери, - командовал он посадкой своего неуправляемого тела. – Майна помалу.
Едва его опустили в сани, Лёшик с ревом развернул меха.
- Ой, мороз, мороз! – что, было, мочи подхватила Сирена Федоровна.
Звук ее голоса, подобно пушечному выстрелу, пронесся по деревне и, ударившись о неведомое препятствие, тотчас вернулась обратно.
В ответ, окончательно напуганный Барель, тонко по-юношески заржал, рванулся изо всех сил и помчал с места в карьер.
Собойка, наслаждавшийся в тот момент козьей ножкой, только и успел, что схватиться за вожжи. Рваный же на пару с баяном вмиг кувыркнулся из саней, и зацепившись ботинком за торчащий из санной стойки гвоздь, полетел вслед за ними елозя худосочной спиной по дороге. Он пытался дотянуться до саней, но все напрасно. А тут еще инструмент снесло с его неширокой груди. Удерживаемый одной рукой, баян теперь несся вслед за Лёшиком, икая басом на ухабах и поднимая клубы снежной пыли. Так они пролетели всю деревню, единственная улица которой напоминала клюшку. На изгибе этой клюшки Лёшика Рваного и сорвало с гвоздя. По инерции он вместе со стонущим баяном проломил чью-то хлипкую изгородь и скрылся в глубине заснеженного огорода. Барель, взбодренный отчаянным криком ушедшего на таран гармониста, почуял облегчение, и заработал ногами еще энергичней. Жеребец несся так, будто за ним гналась стая волков-баскервилей, если бы таковые существовали в природе. Все, что мог сделать в таком положении Собойка – так это мертвой хваткой держать вожжи, а зубами не менее крепко сжимать все сильнее разгорающуюся на ветру самокрутку. Первым же порывом ветра с Адама снесло шапку. А, раздуваемая потоками воздуха здоровенная козья ножка, превратилась в настоящий факел, который искрил, будто паровозная труба, и грозил сжечь Адамово сморщенное и перекошенное от ужаса лицо. Выбиваемые снопами искры, словно  напалмом, жгли брови, ресницы, усы и даже залихватский чуб возницы. Несмотря на столь пожароопасное для своей физиономии положение, Собойка самокрутку из зубов не выпускал. Руки у него были заняты, сани же бросало на обледенелых ухабах так, что только держись. Ни влево, ни вправо, ни тем более, вверх самокрутка не полетела бы. Путь у нее мог быть только один – за Адамову спину. А сзади на сухом, как порох, сене мертвецки пьяные лежали дед Потап и Вася Березкин, которого Собойка сам же и уговорил выпить за здравия жениха и невесты.
Козья ножка по-прежнему жарила его и без того изрядно подкопченную физиономию, а конца этой гонки и видно не было. Косивший глазом жеребец, видел у своего хвоста зверски освещенную харю, беспрестанно испускающую потоки огня и мчал дальше. Сто лет одиночества показались бы Собойке единым мигом по сравнению с той жгучей вечностью, которую он испытал на протяжении последующих минут. Остановился Барель только тогда, когда козья ножка сгорела начисто до самых Адамовых зубов, где и потухла от обильной слюны. Выплюнув остаток самокрутки, начисто сожженный ею, возница обернулся. Березкин с дедом Потапом по-прежнему спали. От Лёшика остался только ботинок на гвозде. Вокруг царила непроглядная белесая ночь и в ней все сильней кружил ветер вместе с хлесткой снежной крупой. Встав в санях, Адам рассмотрел в одной стороне далекий огонек. Но когда он до него добрался, то обнаружил, что это вовсе не деревня, и не придорожный магазинчик, и даже не пост ГАИ, а обычный столб с фонарем на верхушке. Поблизости, между тем, не было никаких других признаков цивилизации, ни жизни, ни движения. Только в чистом поле, по центру которого высился столб,  яростно мела поземка.
- Потап, а Потап, - принялся трясти деда Собойка.
Тот с трудом разлепил очи и, увидев Адамову физиономию, завыл от страха.
- Чур, меня, чур, - забормотал он, лихорадочно припоминая какой рукой и как учила его в детстве креститься покойная мать.
А пугаться было отчего. Обкуренный козьей ножкой Собойка был черен ликом, без ресниц и бровей. Закрутившиеся барашками усы и волосы на голове, делали Адама похожим на кровожадного каннибала из какой-нибудь дикой части Африки. Но дед вообразил, что ему спьяну черт заявился. Минуты три его неудержимо трясло. Наконец, старик окончательно пришел в себя. А, выслушав коротенькую историю недавней гонки, выругал Бареля и с интересом посмотрел на одиноко горящий фонарь.
- Это нас в соседний район занесло, - констатировал он. – Слышал я об этом месте. Тут раньше деревня стояла. Старые померли, ее и снесли. А столб не тронули, потому неизвестно, как его от сети отключить. Всю землю вокруг шурфами изрыли, а кабель так и не нашли. И на столбе его не видно. Может он внутри, но кто ж деревянные столбы полыми делает. В общем, загадка века и полное НЛО.
- Надо было его трактором дернуть, - предложил Адам.
- А потом такого пахаря как, к примеру, наш Василий током бы звездануло, - парировал дед.
- Какая загадка века, - подал голос, проснувшийся минутой раньше Березкин. – Тут на лето лагерь для колхозного скота ставят, а к столбу доильные установки подключают.
- А это у тебя чего? – присмотрелся Березкин к Адамовой физиономии.
- Да так, - взялся тот ощупывать голову, - Бориса Ельцина понесло. Вот мне моей же махрой, точно тем гвардейским минометом, фасад и спалило.
- Надо бы в больницу, - заключил Василий, - и перевязать обязательно, не то по обоженному морозом и конец тебе.
Недолго думая, сваты  обернули Адамову травмированную голову тремя полотенцами, а для крепости подвязали их по периметру бечевкой.
- Один хрен ветром продувает, - пожаловался Адам.
- Подожди-ка, - засуетился дед, - у меня тут емкость имеется, - и он извлек из-под сена побитую временем, но еще крепкую немецкую каску.
- Я из нее Бареля овсом прикармливаю, - пояснил дед.
- Да ты что, - запротестовал, было, Собойка, - я не могу.
- Кто тебя видит, - успокоил Березкин. – Надевай. А как до дому доедем – снимешь.
- А где Рваный? – вдруг опомнился тракторист. – А баян мой?
- В Гансовке остались, - дипломатично пояснил Адам, поспешив надеть каску.
Раненного свата уложили на сено, а дед Потап вновь сел за возчика.
- Н-но, пошел до хаты, - сказал он ласково и, отпустив вожжи, повернулся к спутникам. – В таком деле скотина лучше всякого компаса понимает. Ее главное не дергать и она сама куда надо придет.
Почувствовав свободу Барель пошел понемногу, а после, подгоняемый ветром и снегом, прибавил ходу.
Через некоторое неопределенное время, в течение которого мужики то засыпали, то просыпались, перед ними, наконец, блеснул огонек.
- А, - обрадовался Потап, - говорил я, сам вывезет.
И взявшись за вожжи, он пришпорил жеребца. Впереди стал вырисовываться одинокий столб с горящим фонарем на верхушке.
- Опять этот столб, - сказал дрогнувшим голосом Собойка.
Действительно, других огней в округе не было.
- По кругу прошлись, - испуганно зашептал дед, - заколдованное место.
- Да ну вас, - рассердился Вася Березкин. – Смотри, вон крыша, забор вон, а вон и сад. Точно деревня.
Остановив Бареля под столбом, они решили произвести разведку местности. Надо же было узнать, куда их занесло и какой дорогой возвращаться на Гансовку, где вместе с баяном затерялся Лёшик.
В одном из окон ближайшего к столбу домика, как нельзя кстати, теплился огонек. Оставив Собойку с дедом топтаться у калитки в свете единственного на всю деревню живого фонаря, Вася Березкин прошел вглубь двора. Постучав в стекло веранды, тракторист стал терпеливо ждать.
В тот же миг хозяин дома, бывший партизанский связной Петя Глубокий, проснулся от звука автоматной очереди. А может, ему померещилось? Дело в том, что Петр Иванович спал над боевыми мемуарами о партизанской юности, которую он описывал по просьбе местного краеведческого музея. Отодвинув от себя бумаги, мемуарист выглянул в окошко узнать, кого там черти принесли. То, что он увидел, повергло его в ужас. У калитки топтался живой фриц в натуральную величину и полицай с винтовкой наперевес, которая, конечно же, была ни чем иным, как кнутом в руках деда Потапа. «Выследили, сволочи», пронеслось молнией в полусонном мозгу бывшего партизана. Тут заждавшийся Березкин постучал вновь и Петр Иванович, подхватив со стола русско-немецкий разговорник, опрометью бросился на веранду.
- Найн ком цумир. – услышал обалдевший Вася. – На хаус яволь холера.
- Я, я, - сказал Березкин, который знал немецкий только по фильмам и теперь лихорадочно припоминал значение этих нескольких слов.
- Я, я, - повторил он. – Хальт, камрад. Шнело, цюрюк.
«Так и есть, выследили», утвердился в своей мысли связной и крикнул: - Ай, момент!
Вернувшись в избу, он принялся накручивать диск телефона, который ему установили, как ветерану войны.
- Але, - заорал Глубокий в трубку, когда на другом конце возник сонный голос участкового Ивана Мелкого. – Ваня, беда! Немцы в деревне!
- Да вы опять напились, - отозвался лейтенант.
- Да ей богу, чтоб мне околеть, - взмолился Петр Иванович.
Бывший партизан в жизни не клялся богом и лейтенант понял, что старик не врет. «Фрицы там или не фрицы, - решил он, - а какие-то бандюки точно заявились». Схватив табельный «макаров», участковый кинулся огородами на помощь.

В это время обескураженный Березкин вернулся к саням.
- Тут вроде немцы живут, - объявил он, удивленным сватам. – Может, с Поволжья к нам переселились?
- Вот вместо той деревни они и приехали, - ввернул дед.
- Что у нас маслом намазано, – не поверил Собойка и двинулся к партизанскому дому.
- Пойду, улицу посмотрю, - пояснил он. – Если какая-нибудь штрасе, то точно немцы.
Адам обошел дом и ни на одном из его углов не обнаружил таблички с названием. Наконец в ветеранском огороде он заметил чучело в шинели, шапке ушанке и черных сварочных очках, на груди которого и висел уличный аншлаг.
- Бертольд Брехт,  – прочитал озадаченный Адам.
Не долго думая, мерзнущий головой Собойка, обменялся с прославленным немецким писателем головным убором. Ушанка пришлась ему как раз впору. Нахлобучив на огородное пугало каску, он собрался, было, уйти, но взгляд его привлекли бертольдовы распростертые руки. «Хороший дрын в такую ночь не помешает», - подумал Адам и выдернул кол из шинели. Рукава тотчас опали и чучело, напоминая бравого капрала, стало по стойке смирно.

Чужака лейтенант Мелкий заметил сразу же, едва подобрался к изгороди Петра Ивановича. Высокий вражина в шинели и каске стоял, опустив руки по швам, склонив голову на грудь.
«Дремлет», - предположил Иван и пошел на фрица по-пластунски. В двух шагах от неприятеля он бесшумно поднялся и, приставив ствол к затылку спящего, щелкнул предохранителем.
- Хендех хох, - прошипел лейтенант.
- Гутен морген, - угрюмо каркнул за его спиной Собойка, который, обруганный Потапом за брошенный конюшенный инвентарь, вернулся за каской.
Мелкий, у которого за секунду до этого набатом билось сердце в ушах, а по разгоряченному лицу струился пот, вмиг похолодел всем телом. Незаметно выронив пистолет в снег, он задрал руки.
Нет войне! Миру мир! - хотел сказать Иван и, немного подумав, выдал:
- Геноссе, - пролепетал он с легким берлинским акцентом. – Гитлер капут! Хай хэпи энд!
«Нет, это не поволжские, - подумал Собойка. – Наверное, фермеры из Германии». А вслух сказал: - Нихт ферштейн. Нам есть Гансовка.
«Меня зовут Ганс», - понял его лейтенант.
- Ферштейн, - продолжил Адам. - Шнело цюрюк до хаус.
«Все, - ужаснулся Мелкий, - поведут расстреливать за деревню».
- Найн пиф-паф, - зарыдал он, - у моя персон яволь ай баба и цвай бэби.
«Припадочный какой-то немец», - расстроился Собойка. И тут его осенило.
- Москов, - сказал он ласково, - где есть Москов?
- Москов там, - показал рукой лейтенант, - Киев - зюйд, Минск - вест.
- Вот и гут, - просиял Адам. – Данке шен, - и заспешил с радостной вестью к своим.
Сваты тотчас собрали в санях совет.
- Если Москва там, - словно Наполеон под деревней Аустерлиц, тыкал пальцем Адам, - то нам надо двигаться ровненько в направлении между Киевом и Минском. По азимуту.
- А компас у тебя есть? – спросил Березкин.
- Тогда по звездам.
- А где ж ты звезды найдешь, - возмутился тут дед Потап, - когда такая метель. Света белого не видно, не то, что звезд.
- Тогда по ветру, - развел руками Адам. – Он точно в левое ухо дует. Так и пойдем.

Кружило. Уложив Собойку  в сено, сваты ехали, ориентируясь по ветру. Вначале Адама знобило, но потом он обвыкся, и внезапно ему стало необычно тепло и уютно. Как раз в это время и возник перед самой мордой Бареля бородатый мужик. Был он одет в длиннополый тулуп и подпоясан кушаком.
- Бонжур, панове, - сказал он вежливо, хватая жеребца под уздцы.
- Бонжур, - уныло отозвались сваты.
- Куда путь держите, – спросил бородатый, – на Москов?
- Найн, найн, - хором ответили мужики. – Направление зюйд-вест.
- А я самый верный путь знаю, - хитро прищурился незнакомец. – Мигом заведу, - и, не дожидаясь согласия, потянул за собой Бареля.
Долго ли коротко шли – не понять. Вокруг такая метель разыгралась - ни зги не видно. И вдруг они, словно из проруби вынырнули. Тишина наступила первозданная и белым-бело вокруг, аж глаза ломит.
- Приехали, панове, - объявил бородач, остановившись возле полосатого столба с заснеженной табличкой. – Привал.
Едва сваты спустили ноги с саней, как проводник пропал, будто растаял. Только и осталось от него, что матерчатый поясок.
- И.О. Сусанин, - прочел Березкин, вытравленную на нем хлоркой надпись, и растеряно  оглянулся.
С трех сторон их окружала непроходимая чащоба. С четвертой ширилась огромная поляна, за которой опять-таки высились мохнатые, убеленные то ли снегом, то ли сединами вековечные дерева.
- Где этот исполняющий обязанности?! – бешеной пробкой выскочил из саней Собойка.
Но бородатого мужика и след простыл.
- А это что, - подошел к полосатому столбу дед Потап и очистил табличку от снега.
«Achtung, minen!» - черными жирными буквами было выведено на ней.
- Братцы, - присел в ужасе Адам, - да он нас на минное поле завел.
- Тю на это, - плюнул дед и выудил из-под сена две увесистые чугунные сковородки. -  Мы в сорок третьем и не такое видали, - заверил он и принайтовил посуду к валенкам.
- А сковородки зачем? – удивился Адам.
- Как же, - развел руками Потап. – Я как тот георгиевский летчик на деревянном ероплане. Они, чтоб их пулей снизу не прошибло, на сковороду садились. Вот я свои и держу на такой противоминный случай.
Далее началось нечто невообразимое. Дед лихо побежал по минному полю, плюхая сковородной обувью, и тут же подорвался. Взрывом его подкинуло высоко вверх и он, балансируя руками, принялся скользить на своих бронированных снегоступах, словно на лыжах, по воздушной струе из гари и снежной пыли. Едва он приземлился, как снова раздался взрыв. Но сковородки надежно защищали деда от осколков и невредимый он опять летел вверх. Так Потап и пошел, скача по минному полю, словно блоха по жаренной собаке, и, наконец, совсем скрылся с глаз. 
- Во, дает, - схватился за обоженную щеку Собойка. – А как же мы?
В ответ в белоснежной дали ухнуло и нечто со свистом разрезая воздух понеслось прямо на них. Сваты вгляделись и тотчас упали в снег, ибо это была дедова сковорода. Вращая ручкой вокруг собственной оси, она врезалась в здоровущий сугроб за ними.
- Бам-м!! – раздалось оттуда.
- Погоди-ка, - вдруг встрепенулся Василий, пристально всматриваясь в  знакомые очертания под снегом. – Ей богу, танк!
В это время над их головами просвистела вторая сковорода, которая нырнула в сугроб с тем же звуком. Бросившись за посудой, Собойка с Березкиным вмиг разметали снег во все стороны. Перед ними предстало мрачное стальное чудище.
- Тигр немецкий, - заключил тракторист после беглого осмотра. – Как новенький, весь в смазке. Смотри ты, - показал он на длинную сцепку спереди танка, которая наполовину выглядывала из-под снега. – Танк-то специальный,  с тралом для разминирования.
- Это как? – не понял Адам.
- Каток у него спереди установлен, - пояснил Вася, - вот под ним мины и рвутся, а танку хоть бы что.
Не раздумывая, Березкин открыл люк и полез внутрь на место механика-водителя.
- Я в армии и не на таких крокодилах ездил, - сказал он, осматриваясь, - а тут вообще все просто.
Чего-то щелкнуло, клацнуло и «Тигр» внезапно взревел движком.
- Залазь в башню, - приказал Березкин, берясь за рычаги.
Метнувшись к саням, Собойка навязал Бареля к танковой корме и, чуть подумав, нацепил жеребцу на голову и крепко накрепко прихватил бечевой фрицевскую каску. Поцеловав  и перекрестив конягу, Адам вскарабкался на башню. Едва за ним захлопнулся люк, как танк наподдал, выбросил по обе стороны жеребца два клуба гари и двинул катком на минное поле. За сим последовала череда взрывов. Мины под катком взрывались с удивительно точной периодичностью, хоть часы выверяй.
- Сразу видно, немцы делали, - цедил сквозь зубы Березкин и гнал «Тигр» дальше.
Припадая грудью к броне при каждом взрыве, Барель мужественно шел следом.
- Вася, а Вася, - спросил Собойка, обозревая местность через перископ. – А, что этот исполняющий обязанности нас за французов принял?
- Это почему же? – удивился Березкин.
- А он все бонжур да бонжур и в дебри притащил, как Сусанин.
- Так это он и был, -  заключил тракторист. – И никакой он не ИО, просто зовут его так: Иван Осипович. Героическая личность. Еще в семнадцатом веке польских интервентов в лесное болото завел
- А ты откуда знаешь?
- Я такую оперу смотрел, «Жизнь за царя» называется.
Тут танк замедлил ход.
- Вася, ты не отвлекайся, - крикнул Адам, - рули быстрее.
- Куда рулить-то? – глухо отозвался Березкин, - когда опять завьюжило. Идем, как рыба в молоке.
- Да, прямо, - сказал Адам и осекся.
Прямо по курсу вдруг открылась окраина уже знакомой деревни, в центре которой горел все тот же единственный фонарь. За околицей стоял лейтенант Мелкий с расстегнутой кобурой на поясе.
- Опять этот фриц, - простонал в отчаянье Собойка. – И деревня эта немецкая!…

…Пьяный Ваня с тоской смотрел в непроглядную белесую замять.
– Единственный шанс в жизни упустил, - шептал он.
И вдруг из снежной дымки выехал на него фашистский танк.
- А-а, гады, - обрадовался лейтенант и в едином порыве выхватил из-за пазухи бутылку самогона.
Он пригнулся и, петляя, побежал в атаку.
- За деда моего, за Сашка Николаевича, - крикнул он гневно и метнул снаряд.
«Да это ж свой», - успел подумать Адам, но тут все заволокло гарью, а в нос ударил ядреный дух гансовской самогонки. От резкого запаха Собойка дернулся телом, открыл глаза и… проснулся. Лежал он в собственной прихожей на полу. Тут же, как над покойником, стояли над ним сваты, а жена Нинка тыкала ему в нос ватой смоченной в самогоне. Напротив, под вешалкой, подобрав под себя ноги, мирно спал Лёшик Рваный в одном ботинке. Подушкой ему служил Васин баян, меха которого представляли сплошные лохмотья.

Немногим ранее на другом конце района в партизанской горенке проснулся Иван Мелкий. Разбудил его гул мотора. Странное дело, лейтенанту приснилось то же, что и Адаму Собойке. Придя окончательно в себя, Ваня увидел спящего над боевыми мемуарами Петра Иваныча, тарелку с надкушенным огурцом и два пустых стакана. Бутылки не было. «Неужели и вправду», - пронеслась в Ванином мозгу шальная мысль. Выхватив пистолет, он бросился на край деревни. То, что увидел там лейтенант, потрясло его до глубины души. Танка не было, но на заснеженном насте дороги в предрассветном сумраке четко были видны отпечатки его траков. «Пропала бутылка», - повесил голову участковый. А в нескольких километрах от деревни гудел многосильным мотором бульдозер, счищая стальным ножом стихию со столбовой дороги.