Непридуманные молитвы

«Герой же моей повести, которого я люблю
всеми силами души, которого старался воспроизвести
во всей красоте его и который всегда был,
 есть и будет прекрасен, - правда».
Л. Толстой


I. Карусель для улитки



Посвящается Юрию Сало

        Трупов было много. Ровно столько, должно быть, сколько неуслышанных в тот день молитв.
        Трупов было около двадцати. Пленных мало, всего трое. Афганец, с зеленой повязкой на голове с изреченьем из Корана. Прибалт – взлохмаченно–желтый, словно на ветру соломенный бык.  И коротыга-чечен, злобно поплевывающий на свою ожогом опузыренную пятерню.
        Архангел-Михаил в тот раз не бездельничал. У нас обошлось без потерь.
        Снайпер – командир наш – сразу после боя заспешил куда-то. Бойцы скармливали автоматным рожкам патроны, а Черный  - он остался за старшего – шастал в руинах. Вынырнув из пролома в стене с охапкой Коранов, плюхнул их наземь и навис над пленными. Виртуозно имитируя (родом он из Душанбе) голос муэдзина, заверещал на ухо афганцу что-то витиеватое, явно издевательское. Потом как вздыбленный выстрелом белый медведь с кровавым пятном бороды (уж больно похож, потому и прозвали – по контрасту - Черным), рявкнул и вплюснул кулак афганцу точно меж глаз – тот и сковырнулся. Чечен вмиг упрятал болячку за спину, съежился, позыркивал исподлобья. А прибалт, пятясь, с предупредительной угодливинкой задрал руки. Мне показалось даже, будто он как в картонном фильме «про фрицев», бодренько вякнул: «Гитлер капут!».
- Эй, знаток ислама, остынь! – крикнул Снайпер. Раскиверивая пыль, двинулся к нам. – У них семеро наших. Менять будем.
- Семеро? Это те, что в прошлом месяце пропали?
- Они самые
- Менять?- вкрадчиво переспросил Черный. – Опять пленных на трупы? –Помолчав, добавил: - Там девчонки. Две вроде. Они, понятно, медсестрами назвались. Да кто ж им поверит? – Такие уроды , – кивнул он на стянутую кроваво-пыльной коркой физию афганца,  – и настоящих медичек на кол сажают. А тут…Царствие Небесное девкам.
- Не отпевай, – отсек Снайпер. -  Не батюшка!
Стал вполоборота ко мне:
- Ну что, господин-товарищ бывший журналист…Пойдешь со мной?
    Черный забрал у меня автомат, обозрел скептически-жалосливо с ног до головы, отвернулся.
     Пленные сволокли своих к «труповозу», погрузили. По команде водителя, легли сверху – лицами к лицам. «Бутерброды тухлые»- изгольнулся кто-то из бойцов. Попетляв среди завалов и воронок, выбрались, наконец, к облепленной бетонными останками площади. На другой стороне нас уже ждали. В пыльном и знойном мареве колыхались пятна камуфляжек и такой же, как наш, грузовик.
      Мы со Снайпером спрыгнули с подножек. С почернелого огрызка стены в глаза метнулась табличка: «Ул.Лермонто…». Дальше – открытое пространство. Вскинув руку в римском приветствии, Снайпер сатиром подмигнул мне: потопали? Боковым зреньем я зацепил Черного; со свирепым равнодушием он перекрестил наши спины. Потопали…
      Страха я не испытал. Херня все это. Никакого страха в такие минуты нет. Напротив, такой от самого себя свободы я дотоле не ведал. Да и помыслить не мог, что ее так просто  - только шагни под направленные на тебя стволы – можно обрести. Страшно бывает до, иногда – после. А те минуты…всевластный, воистину утробный покой. Вот когда услыхал: «Пойдешь со мной?» - нет, не струхнул, но…будто на дно желудка заиндевелый булыжник плюхнулся – захолодило меня.
       Дотопали.
       Бесстрастно оглядев толпу бородачей, Снайпер двинул к бритоголовому:
- Всех отдашь? Как договаривались?
- Всех, всех…- кивая блескучей лысиной проленивил тот, - не обманем.
        Я опустил борт грузовика, отшатнулся…
- А остальные… живые – где?
Отерев ладонью лоб и как бы невзначай брызнув в меня вонючим потом, лысый крайне убедительно – Станиславский несомненно бы ему поверил – сварганил обиженное удивление:
- Какие - остальные? Считай! Сказал всех - отдаю всех! Считай!
…Никогда – ни до ни после  - не видал я Снайпера таким. Черты лица его – в тысячную, выпроставшуюся в запределье, долю секунды – сковеркались, будто в сырую маску из глины лупанули грязной пяткой…Он трепетно приподнял свешенную с кузова девичью руку, неохотно отпустил. Лысый, целя стиснутые опием зрачонки то в Снайпера, то в меня, убеждающе загнусавил:
- Твои - смелые бойцы. Плохо не думай. Смелые! В плен не идут! Мои не такие. Карать буду! Отдай! Сам казню. Ты знаешь Аслана! Мое слово знаешь! Правду говорю. Плохо не думай! Зачем тебе руки марать? Твой дом – далеко. Там мирная жизнь. Никто не убивает. Там мать, сестра, жена. Зачем тебе? Давай, слушай, обмен делать! – С гримасой неподдельной скорби черными ногтями потараканил по мертвой руке. – Ты что- хочешь, чтобы эту красавицу собаки грызли? Да, командир?
- Собаки грызли? – попал в тон Снайпер. – Ладно – «позволил» он себя убедить – Двигай на середину площади. Как договаривались. Ваших – вернем. Всех!
      Крутанувшись на каблуке, потопал назад. Я за ним. За спиной сухо треснул затвор. Снайпер – будто и не слыхал, а я…сплоховал – инстинктивно пригнулся и, подстегнутый мстительным хохотком ,ускорил шаг.
   Забирая у Черного свой автомат, Снайпер виновато завилял глазами, зачастил:
- Они еще теплые. все…семеро…минут двадцать назад…такие дела…шепни бойцам – валим всех…Всех!
         И мы снова потопали, на этот раз все. Сзади погромыхивал  наш «труповоз», навстречу – отражением в переливчатом зеркале ненависти – выползал чужой. Пленные шустрили чуть впереди, навек врезая в мою память свои тени - корявые и черные, как визги закапканенных крыс. А рядом кто-то наркозно полубредил: «Скоро гурии в аду всем им сделают минет…» Стоп?!
         Трассеры склещились на пленных и – враз всю троицу – перекусили.
         Лохматодымная  раскорячина блеванула осколками, огненно вывернулась наизнанку, рухнула…
         …В вязком безразличии заталкивал я невесомо-многотонным кием АКМа в распяленные зноем лузы–организмы валуны-выстрелы и ощущал себя то пулей в ставший вечностью момент разрыва, то ежем, из которого олигофрен-натуралист в садистском упоеньи вывалив язык, с тягучим скрипом выдирает плоскогубцами иглы…
       Последняя гильза, отфыркнув дымок, встала торчмя. Колесные шины сжевало весом мертвецов. Кукольно покачивалась посмертно продырявленная девичья рука. Черный – ни дать ни взять – викинг; с застрявшей в воинственном экстазе образиной, рефлектороно и давно вхолостую, трескливо все тискал и тискал спусковой крючок…
       Завалили мы всех. Трупов прибавилось: полегла половина наших. Заляпанный по грудь чем-то белым, Снайпер пьяно шатался среди убиенных, кого-то выискивая. Отряхиваясь от пыли, я вспомнил, как сразу после краха Великой Империи – СССР, вблизи лодочной станции ,где подрабатывал  в студенческую пору, ночью вывалили в воду сотни пустотелых бюстов безымянно-безликих «деятелей партии и государства»; окрестные жители понатыкали их вместо огородных пугал, а мы использовали в качестве буйков – «не заплывайте далеко – утонете…»
        Непослушными пальцами я отвинтил крышку фляжки, все до капли вылил в спекшееся нутро, и обессиленно присел на покореженный остов телефонной будки. На диске телефона примостилась сокрушительной красоты улитка. Чем она меня так поразила – ныне и не вспомню. Меня мутило от чифиря и рези в желудке, а на кромке сознания заигранно крутилось: как она сюда попала?…Я  долго не мог воткнуть палец в отверстие. А потом устроил для улитки карусель: проворачивая диск от нуля к нулю, и обратно. По-моему, она была довольна. Мне, помню, отчетливо пригрезилось, что она усиками посылает сигналы: быстрей! быстрей! быстрей! И я не подвел ее, постарался – до ледяной ломоты в мозгу вертел – от нуля к нулю и обратно, от нуля к нулю и обратно, от нуля  к нулю и…
        Смазанно, зигзагами, заструилось к руинам мутное пятно – лысина Аслана. Наперерез коброй из пыльного мешка выметнулся Снайпер. Сиганул на плечи, опрокинул на спину, кромсанул резаком. С вязким липучим хрустом разодрал кроваво-булькающую дыру. А потом…Как в дурном боевике, ей-Богу! Как в страшилке для непуганных обывателей какого-нибудь всегда нейтрального Монако!.. До скользского скрипа стиснув в ладонях выдранное сердце, подкинул его и, - кованым носком прицельно отфутболил.  Запрокинув голову, хлестанул небо пещерно-нутряным, колюче-рваным, как в предсмертной агонии, стоном. Распушенно вильнув хвостом красных брызг, метеорит плоти чпокнулся точно на улитку. Зрачки мои ожгли кровавые розги, а ноздри – запахи убоины, спирта и почему-то снега.      
     Черный завороженно, с натугой переволок взгляд от вскрытого как сейф тела к Снайперу. А тот, с каким-то вялым исступлением потыкался в живые и мертвые тела кругом, незряче скользнул по свисающей с кузова руке, затравленно-плаксиво пискнул: «Мллли-т-ва..». Вздыбив в римском приветствии руку, крутанулся на каблуке, и попер через площадь, пинками подгоняя раздрызганную пылевую кляксу.
      Бойцы неприкаянно переминались. Черный нацелился заракетить окурок в пустую грудь Аслана, изрек: «Какой, однако, бессердечный…» - и, озадаченный тем, что голос его оказался растресканно-жалким, а из-под иронии выперло отчаяние, опасливо, в безысходной злобе зыркнув на меня, вгвоздил окурок в ладонь и потащился вслед за Снайпером. На полпути, через плечо, гаркнул: «Командуй! Пусть всех наших в одно место стянут!».
      Глядеть на раскиданные повсюду раскоряки человечьих оболочек я не мог. В пыльных окопах–извилинах корявились тени, черные, как неотвязный писк: «молитва…молитва…молитва…».
        И я согласился: да, это – творимая нами молитва. Единственная доступная нам форма связи с Небом и Землей, людьми  и самими собой. И терпения и мужества  у нас хватает только на такую молитву, только на такую…
      И безымянный снайпер вновь будет выдирать чьи-то сердца и стрелять ими в небо. И выпотрошенный героином некто вновь будет закапывать живьем или нанизывать на кол чью-то плоть. И изувеченный бесплотной глыбой одиночества новый черный вновь будет бессильно рвать зубами петлю на шее брата.
      И до истечения времен двойник мой будет вертеть карусель для улитки, вновь и вновь пытаясь дозвониться в надзвездные покои Архангела Михаила…
      И вряд ли мы наскребем в себе терпения и мужества столько, чтобы научиться иной молитве, рожденной не страхом и тоской, не болью и местью, не бесприютностью и отчаянием, а любовью. Вряд ли.
     Возможно я заблуждаюсь. Ведь такое заблуждение стало бы единственным утешением.

Аминь.



II. Открой мне дверь


Посвящается Евгению Петровичу Куликову

- Ручонки-то опустите, не в концлагере.– Черный – главный в отряде «разведчик-промысловик», сграбастав  пленников за шивороты,  подтолкнул их к Снайперу.
- Командир, с этим, - как   нашкодившего  кота  за единственное  ухо  вздернул  он  на  цыпочки  чеченца, - все ясно.  А   этот,  - бревнистыми  пальцами  пробарабанил  по  голове  европейца, - говорит не  наемник  он. Заложник.
- Документы  у  него  есть?
- Голяк, - Черный покопался в своем бездонном кармане и выудил фотографию. - Только это.
     На  снимке – наш пленник в одеянии фехтовальщика на фоне приоткрытой двери. Левая рука откинута как при атаке, в правой – нацеленная на объектив рапира. С тыльной стороны – надпись на латинице.
 - «Я говорю вам: надо иметь в себе хаос, чтобы родить танцующую звезду. Я говорю вам: в вас пока еще есть хаос», - перевел  Снайпер. Ухмыльнулся: - Кто о  чем, а   Ницше  о  припарках…
     Поманив   пальцем  Черного, что-то  на  ухо  ему  шепнул.  Тот осклабился и потопал к командирской  палатке.
- Ну что, - сверхчеловечище  матерый, ежик стриженый, - чемпионом так и не стал? Наследственность подвела?  Неудачник?
- Мог стать. Травма, - с прибалтийским акцентом ответил пленник, обречено глядя совино-желтыми глазами куда-то поверх головы Снайпера. - Я никого не убивал. Я приехал по делу, в  Махачкалу. Взяли  заложником. Хотели выкуп. Я  не  военный  человек. Я …
     С  нежно  притиснутой  к  животу  охапкой сабель, рапир  и  кинжалов, найденных в доме боевика – коллекционера, за спинами  пленных  выглыбился  Черный. Ласково  прорычал:
-  Что имели, то давно ввели. По самую Гаагу запердолили. Вся в сперме она как в снегу. А ты все я да я…Головка от блошиного ***!
    Кинув звякнувшие радостно клинки  к  ногам  командира, приставил ладони рупором, и оглушительно и весело взревел:
- Ту-ур-ни-и-и-и-и-иррр!!!
    Пленник выискал в музейном хламе рапиру, а Снайпер, с ухмылочкой: «В нас еще есть хаос…», - выдернул …серп.
- А молот не поискать? – хохотнул Черный.
     Оставив чеченца вызванным бойцам, мы спустились в овраг. В сотне шагов от лагеря он раздвигался в естественную арену. Когда-то, до войны, во времена Великой Империи, здесь была спортивная площадка. Кое-где еще остались обглоданные пулями, раскиданные там и сям цементные торсы, ноги, руки, головы метателей копий, футболистов и незабвенных теток с веслами. А еще раньше, по рассказам туземцев, где-то поблизости находилось логово «величайшего из чеченцев» - Шамиля.
     Черный свесил ноги с каменного выступа на склоне оврага и, низко надвинув козырек кепи, растворился в густой зелени. Снизу был виден только огненный выплеск его бороды.
     Первый выпад – за пленником. Мастер! Правое колено – вперед, левая рука – на отлете, выхлест стали не дотянулся до губ Снайпера на какой-то миллиметр. И, беспаузно - новый неистово-молниеносный натиск, серия технически безупречных, отточенно-изысканных атак. Взблески рапиры ткали в воздухе блескуче-алмазную, колыхливо-узорчатую сеть, но всякий раз, рассеченная серпом, она искристой вызвенью осыпалась в песок, а в те миги, когда стальная длинь – казалось, вот-вот пришпилит Снайпера к инобытию – он чудом уклонялся, превращая поединок в издевку, в сюрреальный лихопляс иглы и капли ртути.
      И что бы ни делал пленник, все его доведенные до колдовского совершенства атаки выглядели как завораживающие, но бесполезные балетные па, как головокружительный – на пуантах  - бег Улановой по бесконечной лестнице отчаяния.
    …В оправе беззвучия – тонкий, словно от сломанных пальцев балерины и, чудилось, - нескончаемый хруст.  И как на немом экране, крупным планом: вскинутая ладонь Снайпера, крылатый всплеск песка на кончике рапиры, выпученный желтый зрак побежденного – так, наверное, глядели на медведя загнанные на скалу неандертальцы…
     Грохнулся в полушаге от меня, чуть сбоку. И тотчас в лицо мне кошкой метнулся циферблат его часов, а в сознании вспыхнуло: «Странно, на трофей никто не позарился. Какие диковинные стрелочки и цифирьки! Вот только очень уж они большие, эти часы. Как на себе таскать такую глыбину? А почему я падаю?» 
    Циферблат с моим лавинно несущимся мне навстречу отражением расплескался до горизонта; он становился все ближе  и ближе, а я  - все дальше и дальше. Неизъяснимо! Одновременно уноситься и вниз и вверх! И откуда-то из сопредельной выси, я, враз, во всех детальках, отчетливо и выпукло увидал: россыпь бойцов у палаток; иконно строгий, ускользающий лик Снайпера и толстенные канаты шва на его рукаве; ползучее белое пятно стада овец у ручья; муравья-великана в огненной бороде Черного.
    И я сам стал муравьем. Из ниоткуда вынырнуло воспоминанье: свазилендские лекари сращивают раны без игл и нитей. Они, одного за другим, пускают на стиснутые пальцами края пореза муравьев. Те намертво вцепляются  в плоть и удерживают, пока она не срастется. И я держал, ведая - только в этом мое спасение. Я держал. Пока из раны не хлынул голос:
- Черт возьми, этих варваров! Зачем я сюда приехал? Идиот! Унтерменшей можно убивать и в Риге! Ничем не рискуя! А теперь я должен подыхать как животное на скотобойне? Среди грязных фанатиков ислама и диких русских? О, Господи, кто это? Снайпер?! Тот самый? Все, мне конец! Такие как он, не прощают. Отомстит за все. Выкуп? Да-да, предложу выкуп. Варвары всегда хотят денег и побрякушек. Впрочем, к черту…Снайпер не отпустит, даже не глянул на меня. Неужели конец?..Не хочу! Только бы не убили, только бы…Зачем я здесь? Унтерменш, недоделок чеченский, продал на корню, мразь! И что теперь? Пытать будут? Меня?! Нет! Не хочу, не хочу! Что? Что он говорит? Турнир? Разве им можно верить? Что ж, это шанс, Снайпер может и отпустить. Убивать его не буду. Варвары ценят благородство, а этот особенно.  Мстительным он никогда не был. Если отпустит, повышение мне гарантированно. Это и будет моей победой. Не в спорте, так хоть чем-то. Убивать его не буду, хотя и стоило бы…Отличный клинок. Я и в Латвии такого не видел. Откуда это у них? Что он выбрал…серп? Экзотично. Впрочем, это естественно и символично. Плебей, потомок рабов…Увертлив, как всякий унтерменш! Сосредоточься. Вот так. Вперед! Черт, не человек, фантом! Меняй такти…О, что…что  это? О, Боже, не может быть…А почему не больно? О, о…Боже! Это, это - мое тело! Куда, куда я лечу?! Он…этот зверь…он…убил…убил меня? Мама?! Почему ты здесь? Где я?!
 …Пожилая женщина бьется лбом о стекло монитора. Тишину разрывает грохот опрокинутого ею стула. Сбегаются встревоженные сотрудники лаборатории.
- Госпожа Бейтнере, что с вами? Вы слышите?
    Оглядев текучие мутные лица, она зовет по-младенчески: «Эрвин!» - и судорожно заслоняет ладонью рот…
…Фокусируя взгляд на иззыбленной белой фигурке у распахиваемого окна, госпожа Бейтнере вонедоумевает:
- Доктор Адамсон? Где я?В вашем кабинете? Боже, какая пустота внутри, какое одиночество…Я была без сознания?
- Успокойтесь. Небольшой стресс, ничего страшного. В наше время такое случается весьма часто, - хронический недуг цивилизации. Вы снова забыли принять таблетки?
- Вы не поверите, доктор, не поверите…Только, - в безысходном отчаянии вскрикивает «больная», - не говорите мне о галлюцинации! Это не то! Не то! Я здорова, здорова! У меня безупречная наследственность, вы знаете! Мне…только не перебивайте! Мне открылось: мой сын, Эрвин, он…он – убит! В России.  Что-то кривое…прямо в рот…хруст…я слышала, – пытаясь встать с кушетки, озирается в испуге, - я и сейчас слышу этот хруст…хруст…Эрвин, мой мальчик! Он звал меня, звал! Я не могу, не  могу объяснить это…Звал! Там стра…страшно… -взахлеб рыдает она, по-девчоночьи – ладошками - размазывая по щекам слезы и косметику.
- Успокойтесь, госпожа Бейтнере. Уверяю вас, мне близки ваши чувства. Ничего страшного не случилось. Это результат бессониц и волнения за судьбу сына. И потом, откуда вам известно, что он в России?
- Я знаю!– Взвизгивает она, впиваясь взглядом в каплю на игле шрица – Он ничего не сказал мне! Но я знаю! Видела! Он в России. Убит. Не успокаивайте меня! Я знаю. Кривой тесак варвара. Видела. Молчите!  Вы оскорбили меня утешениями. Не прощу. Видела! Молчите! С вашей наследственностью - клозеты мыть! А вы врач. Благодаря мне! Укол? А почему не больно? Не бойтесь причинять боль! У меня безупречная наследственность. Не смейте открывать рот. У варваров всегда война. Я видела! Провидение распахнуло мне дверь. Черное сияние. Турнир не закончен. Я принимаю вызов! Принимаю!
    Выкинув шприц, доктор сгоняет с подоконника голубей и закрывает окно. Резко оборачивается на шаги: пациентка уже за дверью.
- Куда же вы! – Устремляется он за нею в лабораторию. – Вы меня пугаете! Покой, вам необходим полный покой!
    Глянув на клоунски перепачканное лицо госпожи Бейтнере, кто-то вымучивает:
- Не волнуйтесь. Какой-то сбой в системе. Новый вирус…
   На экране компьютера – проклюнутая серпом голова Эрвина.
- Мальчик мой…
- Внешнее сходство. – Вы слишком впечатлительны. Эта картинка не имеет никакого отношения к вашему сыну. Обычный слу… - доктор осекается, и, зажав уши, одурело взирает на мертвый экран…
- А я никогда в Тебя не верил! Господи, прости меня! Прости! Мама, мамочка! Вызволи меня молитвой! О, Всевышний, что это? Или – кто? Какие-то огненные существа, черное сияние! Их – мириады,  тьма, бесчислие! Отец? Дед? О, Господи, там – все предки мои! Но почему я один?! Вызволите меня отсюда, выпустите! Я не могу здесь!  Почему я один? Почему здесь все одиноки?  Эти огненные…Сколько их? Мириады, тьма, бесчислие…Они – во мне?…Но почему же меня нет в них? Я не могу здесь! Распинаемый бесконечностью миг отчаяния... Господи, вызволи! Нет, нет - я никого не хотел убивать! Не было во мне зла! Не оставляй! Не оставляй меня здесь! Черное, неизбывное сияние… Вязкое полыхание нестерпимой боли одиночества…Да, я знал, что творил…Бесплотный червь прогрызает туннель во все стороны разом…Бесчислие обглоданных ненавистью жизней…В алмазе неподъемной пустоты…Оставь! Бесчувствия двери открой мне…Призраки в пеленках молний плачут голосом моим…Они во мне…Но я не в них…Бесплотный червь…И здесь война…Турнир…Я принимаю вызов, принимаю…Я должен победить…Их мириады, тьма, бесчислие…Я принимаю…
…Гигантский муравей увяз в огненном выплеске бороды. «Вынырнул, слава Тебе Господи!» - услыхал я очумелый голос Черного и тугой, липучий звон вернувшей меня в сознание пощечины.
- Ты, часом в психушке не бывал, а?  - Черный вздернул меня за шиворот и жестяно над ухом загромыхал: - Целую речь на разные голоса сварганил. Прямо радиопостановка. Может ты бесноватый, а? Ну, чего молчишь, – тряхнул он меня, – помнишь что-нибудь?
- Помню. Отпусти! – Переступив через Эрвина, я поплелся к истоку оврага.
    Упырно вцепилась в меня уверенность, что если оглянусь и еще раз, хотя бы мельком, увижу это место, эту адову арену, то вопреки только что изведанному, вновь стану прежним и возьму в руки автомат. И тогда оживить меня, выдернуть из дурной бесконечности войны, не сможет и открытый массаж сердца пулей. Я жадно-торопливо срывал и запихивал в рот липкие весенние листочки и жевал, жевал, жевал - в жалкой и глупой попытке заполнить пустоту внутри их горечью.
- Спрячь так, чтоб сам сатана не нашел.
   Обгоняя, Снайпер сощелкнул с моего подбородка клейкий жевок, посочувствовал:
- Этот турнир для тебя кончился, братишка…
    «Этот»? – эхом зарекошетило во мне. – Почему «этот»? – уставился я на стянутую толстыми черными нитками латку на его спине и кое-как обритый шишковатый затылок, - такой же, как у Эрвина.
   И я не стерпел, оглянулся.
   Штопор огня с завываньем ввинтился в небо, брызнувшее черным гноем стаи птиц, и стеганутый осколочной плетью закат, улепетывая в никуда, замелькал пятками - окровавленным солнцем и ушибленной луной.
- Расфугасил я его, - голосом наказанного ребенка на бегу пробубнил Черный. – Не найдет теперь никто.
    Снайпер, не оборачиваясь и не останавливаясь,  отмахнулся.
    Отпугивая своим видом бойцов,  я доковылял до палатки и рухнул.    
    Снилась мне распатлаченная нагая девочка с совиными, немигающими глазами. Выставив перед собою сабельку, она летела на меня с заунывным воем пикирующего бомбардировщика и - уносилась в даль, оставляя в бездонно-черном сиянии лишь ослепительные, трассирующие оплавинки следов. А когда она исчезла окончательно, я увидел: стою на льду,  а сквозь него стремительно растет и под околдованно-медлительным ветром стелется вымороженная до слепящей бели трава. Я вцепился в нее, а это – волосы, а под ними – головы стоймя впаянных в лед людей. Их – мириады, тьма, бесчислие…А волосы все росли, с трескуче-забредным шепотком змеились между пальцами, и, задыхаясь от любви, волнения и нежности я трепетно их целовал и думал:  «Вот и хорошо. Никогда не было так хорошо. Растете, значит, живые. Живые». А они оплетали меня, пеленали туго, источали неодолимо-ласковый морок, и дышать уже не хотелось...
   Очнулся – ни зги, дохнуть нечем. Взломал склеп из наваленных на меня бушлатов и впустил ночной холод и волглый бас Черного:
-  …могут. Ночью мирных жителей не бывает. Вход в ущелье завален, мин и растяжек – на стадо кинконгов. Однако случается всякое. Зырьте в оба. А то всех нас по-тихому срежут. Шомпол в ухо – и вечная небесная командировка. Все, топайте.
    В проеме палатки мигнула изумрудом борода.
- Очухался? – спросил Черный, залезая под бушлаты. – А с тобой уже случалось такое?
- Что именно?
- Ну, это…припадки, вопли на разные голоса. Как звукоимитатор, честное слово. Если бы сам не слыхал - никогда и не поверил бы. Латышский ты и вправду не знаешь?
- Не знаю.
- Дела…А что потом было помнишь?
- Нет. А что было?
- Да ползал на карачках у ручья. Я сказал бойцам, что ты «дури» перебрал, чтоб не подумали чего. Затащил в палатку, а ты мне в бороду вцепился, лепечешь: «Живые, живые, живые» - ну, думаю, кирдык братишке – рехнулся. Полбороды мне выдрал. Стиснул я тебя, и утих ты, засопел как младенец. Что – в самом деле, ни хрена не помнишь?
- Не помню.
- А-а, бывает, - Черный перевалился на спину, полоснул темень звонкой выдлинью зевка, бормотнул: - И не такое бывает. Спи, это лучшее лекарство. Э-э, ты куда?
     Горы в отдалении мутно желтели в лужице спекшейся лиловой крови, словно выдранная взрывом челюсть Эрвина. Неодолимо тянуло к ручью, но я не пошел – не хотелось беспокоить часовых. И ноги сами понесли к командиру.
      Он на меня и не глянул. В мутном свете коптилки искусно орудовал иглой. Казалось, он никак не может залатать пляшущую во тьме огненную прореху. Я сел напротив и закурил, не чувствуя ни вкуса дыма, ни холода предрассветья, ни чадной вони бензина. Я чувствовал только одно: отныне я всему здесь чужой.
    Сбивчивый мой рассказ Снайпер выслушал бесстрастно.
- Я не священник и не психиатр, не мне судить. Но знаю: это не галлюцинация. Это называется - опыт вне тела. 
- Да плевать мне, как это называется! – Я даже вскочил, обозленный его безучастностью. - Пойми, я на самом деле испытал все, что испытывал Эрвин до и даже после смерти! Я не знаю по-латышски ни слова, но все понимал. На мгновенье я стал Эрвином, его матерью, доктором, они – мною. Не знаю, как это втиснуть в слова, но это – правда! Вот, - обнажил я руку, показывая след укола, - я чувствовал, как игла входила в тело его матери. Даже больше – в тот момент я был и кончиком иглы, и вызванной ею болью, и мыслью доктора: «Наконец-то лаборатория избавится от этой расово озабоченной психопатки». А голос Эрвина! Я действительно был им – голосом без плоти! Как червь в алмазной пустоте, сияющей гранями-призраками. Среди бесчислия огненных голосов. И все они были во мне, но меня, то есть Эрвина, не было в них! Невозможно это объяснить! Такое одиночество непоправимое…На что угодно готов, чтоб никогда больше не испытать боли такого одиночества! Ты ведь знал Эрвина! Зачем ты его убил? Зачем?..
- Убил? – неподдельно изумился Снайпер. - Ты, господин-товарищ бывший журналист, в отряде пятый месяц, а так ни хрена и не понял…Убивает недоумок в подворотне за кошелек с ломаным центом, а то и вовсе пустой. Убивает банкир недоделанный, покупая своей безмозглой шалаве бриллиантовый колпачок для клитора, стоимостью в сотни жизней беспризорных детей. Убивает ****ь неисправимая, вываливая в унитаз плод, который мог бы стать Бетховеном или Достоевским. А я - никогда и никого не убивал, - проворчал он, перекусывая нить. – Мое ремесло – честно воевать.
     В рваной, колыхливой дыре света лицо Снайпера было похоже на оживленный магом-ерником портрет кубиста: из тьмы выскакивал то глаз, с отраженным в зрачке бесенком огня, то ушная раковина, то неотличимые от прорехи на холсте губы.
- А вот Эрвин и родственнички его – убивали. Дед выслужил в СС железный крест. Отец создал нацистскую организацию. На ее счету несколько « ликвидаций расово неполноценных». Мать  - биолог, помешана на вопросах расовой чистоты. Вызубрила наизусть Ницше, Шопенгауэра, Розенберга, Гитлера. Сына назвала в честь Роммеля. Эрвин…Знаю его по спортивной школе в Риге – я преподавал там, пока не уволили, - Снайпер хохотнул и задул коптилку, - как этнически неполноценного. Только не подумай, что я мстил. Дело не в этом. Эрвин мечтал стать чемпионом, жаждал славы, денег, власти – любой ценой. А не получилось. Не взгромоздил на пьедестал свое червивенькое «я». Осатанел, бедолага. В Чечню подался, миру за свои обидки мстить. Пленных, даже детей, не жалел. – После долгого молчания изрек: - В этой жизни у него не было выхода, и я просто открыл ему дверь, выпустил туда, куда он так рвался…
    Снайпер цвиркнул зажигалкой. И на миг подсвеченная ладонь превратилась в заплатку на саване тьмы.
- В юности, – попыхивая трубкой с анашой, заговорил он, - у меня был кот. Сиамский. Умница необыкновенный. Жили мы в своем доме, в пригороде. Коту – раздолье. Прыг в окно и гуляй, где хочешь и сколько влезет. Потом переехали в новый район. И кошачьей свободе – кирдык. Три комнатки, теснотища, вместо самок и схваток – тоска. Вся завоеванная территория скукожилась до размеров кошачьего туалета. Не вытерпел мой Дуче такого над собою измывательства. Взбеленился. Ноги  и руки до сих пор у меня в шрамах. А по ночам - скок под дверь и воет – так, что соседи вознамерились убить. А куда его выпускать-то? Двенадцатый этаж. Внизу – машины потоком, асфальт да чахлик осиновый. Парк далеко и постоянно там на выгуле собаки.
- Зачем, ты все это…
- Ты, - воткнул он мне в зубы трубку, - не устал от своих «зачемок»? Зачем то, зачем се. Спроси у мамы: зачем она тебя родила?
- Моя мама давно умерла.
- Моя тоже. А отца будто и не было. Так вот. Решил я Дуче хотя бы в подъезде выгуливать. Четырнадцать этажей. Пятьдесят шесть квартир. Дыбом вставшая бетонная нора. Кот – в шоке. Скачет с этажа на этаж, а выхода – нетути. Тычется, бедолажка  в каждую дверь – заперто. А приоткроют – пронесется смерчем по комнатам, и назад в смятении: такой же тупик, как и дома. Влетит в лифт  -  и там тупик. Люди входят и выходят, запахи улицы несут, дверей – множество, а где же та, единственная, за которой солнце, свобода, самки сладковойные? Орет, бросается на меня, понять не может – где?! Так, царапаясь в каждую квартиру, в каждое окно, добрался-таки до входной двери. На секундочку приоткрылась она и…
- Не вернулся?
- Иди, - снова зажег он коптилку,  – твоя дверца приоткрылась.
- А твоя?
      Он вскинул ладонь и по-кошачьи поскреб пальцами танцующий огонек.
      Утром Снайпер не обмолвился со мной ни словом. «Дверца приоткрылась», я вышмыгнул и – перестал для него существовать. Я попрощался с бойцами, оставил свой адрес Черному; во мне возникла неколебимая уверенность, что из всего отряда только он и останется живым. 
       
      Через семь месяцев и пять дней я побывал в Риге.  Самым трудным, как я и предполагал, оказалось объяснить родственникам госпожи Бейтнере, кто я такой и зачем добиваюсь встречи с нею. «Это невозможно. Госпожа Бейтнере душевнобольна. Болезнь настигла ее незадолго до сообщения о пропаже без вести ее сына. Она почему-то уверена, что он убит в России, хотя агентство, где работал Эрвин, оставив спортивную карьеру, это отрицает».
       …На паркет пал ворох одежды и откинутый босою ногой уполз в угол. Взенькнула вынимаемая из ножен рапира. Нагая старуха, как психиатр, проверяющий реакции пациента, двинула стальным жалом вправо-влево и, откинув по фехтовальному левую руку, с полыхнувшими огненно часами, на почти негнущихся тонких ногах ринулась в атаку. А сквозь желтые пробоины ее совиных глаз, на меня, узнавая – всем существом своим я чувствовал это – глядел он, ее сын, разнесенный в чеченском овраге на молекулы... И во взгляде том не было ничего, кроме неизбывной и непроницаемой мстительной ненависти. И когда сталь змеино скользнуло по щеке – я не выдержал; сбив кого-то с ног, по бесконечной – казалось мне – лестнице выметнулся вон.
    И заплакал. Оттого что понял: нет победителей в турнире призраков, отравленных ненавистью, а ненависть их – та дверь, которую не откроет и Сам Создатель.


Аминь


III. Три ключа Снайпера

Посвящается Татьяне Стешенко

      Замок был выбит, дверь в квартиру приотворена. Я выскользнул  из полоски света и застыл у стены. «Грабители? Вряд ли, - те не стали бы орудовать так нагло, без подельника на  стреме. Кто-то из окомпроматенных решил поквитаться с «журналюгой»? Так вроде никому я в последнее время на хвост не наступал. Ладно, суки, разберемся» 
     Я вынул из кармана «Паркер» с выкидной иглой, толкнул дверь и…
     В прихожей глыбилось абсолютно голое двухметровое нечто, от ладыжек до груди будто забинтованное в густую рыжеватую поросль. В свете лампочки лучилась лысина, палец у растянутых в виноватой улыбке губ - «молчи!», а со стиснутого в кулачине огненного мочала бороды стекала струйка.
  - Быть не может! Черный?!
  - Тсс-с, - он состроил свирепо-испуганную мину, и скосил глаза на дверь спальни. Потом за локти приподнял меня и троекратно, как на пасху, облобызал. - Ну,   братишка, здравствуй. А слез не надо. Живые мы.
   - Неужели Снайпер?
    Черный отпустил меня, мотнул головой - отрицательно. Входя в ванную, сдавленно пробасил:
   - Сваргань чего-нибудь.
       Пока он выпаривал многомесячную грязь войны, я варганил его любимые магазинные пельмени и жареное мясо с обилием чеснока и лука. Кромсая говядину, невольно вспомнил как на пятый день пребывания в отряде грызанула меня змея. Черный среагировал молниеносно: сцапал гадину за основанье головы, плюнул в разодранную пасть, рявкнул: «Ты охренела, глиста?!» - и, швырнув вверх, рассек ослепительно-черный в синеве неба извивучий иероглиф двумя краткими очередями. Потом полоснул ножом по укусу на моей ноге; пока хлестала отравленная кровь, приволок и козу, взрезал вымя и силой влил мне в глотку коктейль из молока и крови. Удивился я только тому, что меня не вырвало. Полдня  истекал я потом так, что - в буквальном смысле - камуфляжку выкручивал, а в ботинках хлюпало. А самое главное, лютый страх мой перед всякой ядовитой нечистью  - бесследно исчез.
   - Готово? - В облаке пара, с полотенцем вокруг бедер, Черный втиснулся в кухоньку. - Ты в комнате хочешь накрыть? Не надо. Здесь посидим.
       C медвежьим урчанием обнюхав дымящиеся лакомства, о чем-то задумался, резко встал и потопал в спальню. Возвратясь, накрыл третий стакан блокнотом, а сверху положил хлеб и связку из трех ключей. С натугой отодрав взгляд от этого памятника, выдавил:
   -  Во главе стола - командир.
    Помолчали.
   - Ну давай, помянем. – Черный, вопреки своей привычке все пить залпом, тянул водку медленно, давясь и морщась. Выпил и перевернул стакан. - Царствие Небесное.
   -  Не томи, Черный. Не чужие мы…


        Отряд Снайпера стерег подходы к станице, некогда многолюдной. Выжившие при разгуле чеченской  независимости  немногие русские своими силами восстановили часовенку. Служил в ней молодой – года три после семинарии – священник.
       «Командир стал частенько отлучаться. Я сразу смекнул: к отцу Николаю ходит. О чем толковали, не знаю. Но что добром это не кончится, было понятно. Сказал я ему: «Не свети батюшку». А он в ответ: «Семеро, братишка, семеро». Это значит, столько нечеченцев  в станице осталось. А год назад было двадцать. А  десять лет тому – семьсот человек жило в русской станице».
         Попадья была махонькая, с виду  - десятилетний ребенок. Тоненькая, русоволосая, с глазищами строгими – как на византийской иконе. Увидев ее впервые, командир отвел отца Николая подалее от глаз людских, спросил властно: «Слуга Божий, ты  куда привез ее? А? Ты на землю грешную спустись да поразмысли, что случится, если…».
         И случилось. Пропала Ксения. На мольбы  отца Николая  мирные чеченцы лишь усмехались: «Ну что, помогли тебе твои  русские? Молись своему Богу, может Он даст тебе жену другую – всем будет хорошо…».
        Вернули ее... В воскресенье, перед заутреней, у входа в  часовенку, пригретая Ксенией девчонка-сирота наткнулась на мешок. Багровый и заскорузлый от спекшейся крови. Завязанный шнурком с нательным крестиком Ксении.
         В тот день отец Николай творил службу в безмолвии. Когда потянулись к причастию, борода его от слез слиплась. То, что осталось от жены, он сам обмыл, отпел и схоронил у оградки.
         После похорон священник и девчонка-сирота как в воду канули.
         Обо всем этом  в отряде узнали спустя неделю, когда вернулись с задания – охотились на банду Адвоката. 
        А потом к бойцам приковылял Повернутый. Так чеченцы называли слабоумного раба. Слабоумным он стал после попытки побега. Почти год, ежедневно измываясь, его держали на цепи в собачьей будке и поили каким-то наркотическим пойлом. И что-то в мозгу его неисправимо повернулось. Когда сняли с него ошейник, поставили на ноги и приказали идти в хлев, он пошел спиной вперед, поглядывая через плечо. Во время второй чеченской войны медики попытались отправить его в госпиталь. Не получилось. Он ползал  перед врачами на коленях, скулил  и жестами умалял оставить у хозяина. Хотели увезти силой – намертво вцепился в порог хлева и завыл так, что решили: лучше не трогать. Кем он был прежде и как попал в рабство – так и не выяснили.
        «Повернутый принес записку. От Адвоката. Этот шакаленок басаевский в обмен на отца Николая, девчонку и двух солдатиков-срочников требовал встречи с командиром - один на один. Грозил заложников живьем сжечь…».
        Все в отряде понимали, что это значит; и всем было ясно: Снайпер пойдет. Он скомкал записку, погладил раба по грязной лысине и сказал: «Все честно. Вестник. Иного я не  заслужил. Именно таким и должен быть мой ангел».
        Отдал Черному документы, блокнот и связку ключей. Приказал: «Все твое. Квартиры оформят на тебя. Там знают». Потом оглядел его медленно с ненавистью и недоумением, будто впервые увидал, притянул за бороду и потребовал нательный крест. «Ты ведь не веруешь». - «Не верую. Если б веровал - снял бы». Надевая крестик, оскалился: «Пойду я, помолюсь…» Взял Повернутого за локоть и  - будто надвое человека разорвали: со спины командир, а с лица…
        Пока они не исчезли, бойцы примагниченно глядели  им вслед. Слабоумный «ангел», восторженно поскуливал и кляксил безъязыкий рот, дергая резинку кем-то подаренного «попрыгунчика» - в ладонь его безостановочно влипал, отскакивал и снова влипал набитый опилками шарик. 
       Указанное в записке время истекло. Адвокат заложников не отдал. Черный собрал своих «промысловиков» и повел в горы. Самое главное было не засветиться. Если чеченцы учуивали, что на охоту вышли бойцы Черного, вся их дутая горская лихость вываливалась в штаны, - сидели по норкам, боясь лишний раз высморкаться или спешно переквалифицировались в мирных жителей. Бывало, чтобы отвести беду от других разведчиков, командование пускало в эфир мульки: на задании такой-то, - наивная эта уловка спасла не одну жизнь.
         Нужен был пленный. Его взяли. И выяснили: Адвокат уводит своих людей в Грузию. Черный прикинул маршруты, и охота продолжилась.
        «Неудачно. Кто-то из местных нас засветил. Уж очень торопились мы. Вышли из ущелья – место знакомое. Впереди – ручей, а за ним – минное поле на подступах к «зеленке». Глянул я в бинокль и…как в болото новокаиновое рухнул. Засосало по самые извилины». 
        Снайпера и заложников погнали на минное поле. Нагишом. Отец Николай вел за локоть Повернутого - их и счавкал первый взрыв. Второй – Снайпера…Солдатик один метнулся было к лесу – проткнули с двух сторон очередями. Потом еще взрыв - и осталась лишь девчонка.
          Пока шла она, у меня бинокль к морде прирос – танком не отодрать. Обет дал - уцелеет, в монастырь уйду. Всех святых молил -  только бы не шарахнули ей в спину, только бы  не…А что по минам пройдет -  это я и так знал».
         Боевики вгвоздили несколько очередей в ущелье, дав понять, что знают о преследователях- и улизнули в заросли.
        Девчонка уцелела. Доковыляла до ручья. Легла ничком. Когда бойцы до нее добежали, она спала. Свернувшись как в утробе, прижав колени к подбородку. Пока собирали куски тел и потом, в вертолете, она спала у Черного на руках.
         В станице останки сложили в доме священника. Черный сам их обмыл, уложил в сколоченные прихожанами гробы и перенес в часовенку.
        «Попросил я у отца Николая благословение, и начал, как умею, отпевать. Пока отпевал, бойцы, один за другим повыскакивали. Отпел я, вышел к ним, а они глаза отводят, молчат. Лапнул  я себя за голову, - дела…Черепушка как стеклянная, кирдык волосенкам - отвалились. После медик наш объяснил: постстрессовая реакция, мать ее так, бывает. Главное - борода целехонька. Еще и развеселил: в Отечественную у девок молодых годами менструации не было. И ничего, потом наладилась».
         Банду Адвоката месяц спустя «промысловики» Черного закапканили.
         До суда Адвокат не дожил.

       -  А девочка?
- В госпиталь сразу отправил. А когда из армии уволился, забрал. Надо, - Черный кивнул на ключи, - квартиры на нее оформить. Сделаешь?
- Сделаю. Как зовут ее? И лет ей сколько?
Черный вяло ковырнул нетронутые пельмени, позвякал ключами Снайпера и положил их передо мной.
- Рыська ее зовут.
- ?
- Дикая она. Молчит. Ни слова за два месяца. А на спине и груди – пятнышки родимые. Потому и Рыська. А лет, думаю, двенадцать.
      Он встал, отмахнулся от моего «уже?», быстро оделся и потопал в спальню. Долго стоял над спящей, потом, заметив на столике у кровати надкушенное ею печенье, сцапал его и сунул в рот. Заметив меня, улыбнулся затравленно, смутился и тихонечко вышел. Глянув вскользь на свое отраженье в зеркале прихожей, тронул с виноватой улыбкой щетину на голове: «Растут». Невольно, с нестерпимой отчетливостью, как въяве, представил я его в часовенке, когда, на глазах лысея, придушенным басом он отпевал… По лицу Черного было видно: он понял о чем я подумал и сам думал о том же.
   -   Пока на Валаам поеду. А там  - видно будет. Напишу. – С порога, через плечо проскрипел: - Там, у Адвоката…Беременная она.
         Разобрать записи в командирском блокноте не сумел бы и опытный криптограф. Какие–то закорючки, цифры, схемы, иероглифы, - Снайпер как-то обмолвился о своей любви к средневековой японской поэзии. Только на одной странице властно-игривым женским почерком было начертано: «Ты сам сказал: острие клинка не видит цели. Ты сам сказал: любовь и смерть – одно и то же, ибо ни в чем они не схожи. Ты сам сказал: встретиться могут лишь те, кто идет в разные стороны и постоянно меняет направление. И вот теперь…» - далее зачеркнуто и рукой Снайпера нарисован прижатый к губам палец - «молчи».
        Это был один из двух его любимых жестов: палец к губам, или вскинутая в римском приветствии ладонь, если он считал разговор бессмысленным.
       Рыська спала. Прижав колени к подбородку и прикусив край простыни. Казалось, она в любой момент может закричать. Но она не кричала. У кровати были разбросаны купленные Черным коробки с детской одеждой, в углу — его скомканная камуфляжка. Я бесшумно выскользнул.
     И когда прятал блокнот и ключи за икону, непоправимо почувствовал: мы никогда ими не воспользуемся. Никогда. Потому что двери, которые этими ключами можно было открыть  – взломаны.

Аминь
.