Я сижу на ветке на краю поля

Поле живет. Раньше был лес, и вдыхал, и выдыхал ритмично, а перед этим болото, и копошились в нем, а еще раньше скалы, и ничего на них не было вовсе. А теперь поле. А потом, может, накроет все океан, которого я не видел и не увижу, пожалуй. Но еще поле тянется, и тянется, и тянется…

Когда над ним парит Большой Орел, оно кажется ему полу миром. Но только кажется. Он был у кромки леса, где я сижу. Мы говорили… Я говорил:
- Вот поле не краю леса…

А он мне в ответ:
- Вот лес на краю поля…

Мы понравились друг другу и больше не встречались. Он над небом – я под небом.
 
А мелкая полевая пичуга, только и знающая трещать без толку динь-динь да динь-динь, и вовсе не знает, что поле кончается там, где я сижу на ветке. Поле дает ей все и даже больше, но больше ей не нужно - всего вполне достаточно. Она пролетает по воздуху сотню метров натяжными нырками и падает в траву. А вы говорите – океан…
Она просыпается по утру, идет в душ, съедает румяный тост с апельсиновым соком, взлетает и чирикающими нырками едет по своим птичьим делам, подправляя лицо лживой краской на светофорах. И так каждый день. День ото дня. До тех пор пока не упадет в траву и уже не поднимется по солнцу.

Не так  Степной Хорек. Он стрелкой носится в траве, убивая укусом в шею. На право и на лево. Убивая тех, кто не может убить его, изредка даже тех, кто вполне на это способен. Хотя это второе только по жестокой деловой необходимости. А однажды он убил впавшего в глубокую депрессивную медитацию Степного Волка… Этим мясом Хорек жил три месяца, но никогда не пропускал возможности что-нибудь убить. Так и живет, но только до тех пор, пока не сомкнуться на его юрком теле зазубренные когти Большого Орла, о котором все знают, но о котором предпочитают не думать… Большой Орел тенью упадет на каждого в этом поле и поднимет в небо – только надо ли вам это будет тогда?
 
Я смотрю в поле с самого моего рождения. Это все, что я знаю о времени, о котором мне каждую ночь трещат из поля сверчки. Я знаю, что для сверчков оно есть, как и то, что для меня это только нет. Я не старею, я не линяю, я не откладываю ничего и в никуда, я вижу в свете дня, я вижу также и то же ночью.  Я сижу на ветке – для чего мне тогда время? И было бы оно нужно вам?

Я почесываюсь длинным и тонким хвостом, не покидая священной позы созерцания. Долго я ломал себе голову вопросом - как это добиться. Я отрастил хвост, чтобы чесаться, я отрастил шерсть, чтобы не дуло, я отрастил еще крылья – порой я смертельно боюсь упасть в поле… Сам я простил себе эту слабость, а вас даже не спрошу…

Я не знаю того, что вы назвали бы добром и злом. Мне это не интересно. Я смотрю и думаю. Как вы оцените своим этическим мерилом меня? Мне плевать на это со своей ветки. Пускай себе. Важнее как я оцениваю то, что вижу. Огорчительно, по большей. Без сострадания – по меньшей. Все ваше поле – ошибка, и я буду сидеть на его краю и ждать, когда из-за горизонта появится кромка западного леса, когда она приблизится, когда Тот или Та Кто Сидит На Краю Западного Леса привстанет и радостно помашет мне рукой, а я помашу ему в ответ. Для вас, живущих со временем, это наступит в отдаленном будущем – а для меня - так просто будет. Для этого я кидаю в поле семена леса со своей ветки и смотрю как полевая живность клюет и пережевывает их. Но не все. Я сижу на ветке. Я жду.

Вот мимо вдоль самой оконечности леса идут Быки. Они пройдут и оставят за собой Путь – кто пойдет по этому Пути за ними? Никто не пойдет. Зарастет Путь. Но Быки снова и снова пройдут по своему Пути год от года. Но не кто кроме Быков не пойдет по протоптанному:
- Скажи , Белый Бык Что Идет Впереди, зачем вы идете друг за другом?

Удивлен Бык вопросу, я же ответу:
- Мы идем этим путем, потому что так шли наши отцы, и деды, и отцы дедов, и отцы отцов дедов, а дальше мы не помним… Так дОлжно…

Я сижу на ветке, потому что так сидел мой отец, отец моего отца, отец отца моего отца? Нет. Мой отец писал стихи, отец моего отца придумал ядерную смерть, отец отца моего отца пахал поле… Чем я должен был, по-вашему заняться? Не отвечайте – мне не интересно, я сижу на ветке.

И есть еще в поле Двое, которые любят… Оттуда, где я сижу, видны их переплетенные тела в отдалении. Ива и Ясень стоят в поле. Их любовь – аура, которая окутывает стволы в лучах заката, их любовь -  жалобный стон волокон – гнет их полевой ветер, про эту любовь прожужжала зеленая Муха, сев мне на ладонь попудрить носик. Я спросил:
- Что это за деревья так любят друг друга, что почти бесконечно долго не разжимают объятий?

- А они умерли от любви – жаль мертвые бревна не мой профиль! Задушили друг друга ,  в объятьях, о которых ты только что романтично вспомнил… А уж кто там из них кого любил, зачем и долго ли это продолжалось – спроси землю, она слушает корни.

Когда-нибудь, в те дни, когда я спрыгну со своей ветки на землю и приложусь к ней истосковавшимся телом, я спрошу. И точка. Что толку думать по кругу. Знание, как и сила  - не в наличии, а в количестве. Аминь.

Есть в поле васильки. И все бы хорошо, но не для меня. Порой глянув на их небесные грани, я с полынной горечью на языке осознаю – накатило. Накатила медовая по вязкости и приторности волна воспоминаний. Память, отнимите у меня память! Но не кому, да я и не дамся. Я припоминаю их всех. Одну гордую, одну робкую, одну глупую, но добрую, еще одну зеленоглазую стерву с запахом поля в  волосах, одну, что так и не смогла решить для себя – всех до единой. И только. Вспомню, как облизывался на пол-лица всякий раз смотря, как каждая из них в свое время уходила, чтобы дать отдых нам обоим, но только до утра. Вот ведь только одно, что спасает в такие моменты – вдох, выдох и уравнять частоту колебаний разных отделов чертовой SEGи в голове. Ом.

И вроде, есть еще Бог, но я его не видел – ведь я сижу на своей ветке на краю поля.