Жизнь часть первая

КОТЛЯР В.П.












Ж И З Н Ь


Роман в рассказах
Отрывки из романа.
 
 
 
Жизнь – это: возможность, используйте её;
       тайна, познайте её;
       приключение, решитесь на него;
       вызов, примите его;
       долг, исполните его;
       игра, сыграйте в неё;
       шанс, воспользуйтесь им;
       богатство, дорожите им;
       красота, восхищайтесь ею;
       блаженство, вкусите его;
       мечта, осуществите её;
       здоровье, берегите его;
       любовь, наслаждайтесь ею;
       горе, превозмогите его;
       трагедия, преодолейте её;
       борьба, выдержите её;
       счастье, сотворите его;
       слишком прекрасная возможность, не губите её.
А как много ещё не сказано!..
И всё это она, жизнь, боритесь за неё и побеждайте!!!
Так говорят умные люди и о чьей-то конкретно, и о жизни вообще.
 

 
 


















КНИГА ПЕРВАЯ
 
О С Т А В А Т Ь С Я  Ч Е Л О В Е К О М
 
 
 

ОТ АВТОРА
Здравствуйте, уважаемый читатель.
Как было бы мне приятно, будь с Вами сейчас рядом, видеть, что Вы открыли мою книгу с намерением её прочитать. И коль уж добрались до этой строчки, скажу почему.
Нет выше призвания человеку–дать своё продолжение другому; но и самому не бесцельно прожитъ в этом мире–копить опыт и знания; а соединив их с накопленными всеми поколениями до него, предложить ему поверившим
Я тоже хочу это сделать.
Итак, пожелаю Вам терпения и мудрости на долгом пути общения с главными героями книги и примите от меня заверения, что нигде в ней не встретите и тени нравоучения в Ваш адрес–лишь преданность автора своей земле и уважение к людям, её любившим.
По этому поводу к небольшое познавательное отступление.
Тысячелетия назад всё северное Причерноморье было заселено великими аланскимм племенами, Отступая под натиском других народов и по целому ряду исторических причин со всех равнин к предгорьям северного Кавказа, оставили они о себе неумирающую память. Все донные реки, впадающие в Чёрное и Азовское моря, в своих названиях несут аланские слова, обозначающие понятия воды, потока, реки. Вот они: Дон, Днепр, Дунай (Дануб) и другие,
Приходили сюда и сменялись многие народы, но наиболее заметные из них, оставившие после себя нескончаемые памятники своей культуры– скифы. О них писал Геродот, вспоминал о "Великой Скифии" наш Нестор. Как яркие ожерелья, окаймляли по северным окраинам Великую Скифию многочисленные племена, объединённые впоследствии единым названием: славяне (словене), то есть люди, в обращении между собой пользовавшиеся словами, понятными друг другу. (Кстати, в отличие от самих себя, другие народы славяне называли немцами, иначе–"немыми", говорившими на "немом", не понятном языке).
Самые южные склоны просторной (Средне-Русской возвышенности издревле заселяли северские славяне. И все мелкие речушки, как кровеносные сосуды, питающие донные реки, несут здесь чисто славянские названия: Мерля, Мерчик, Мурафа, Мерефа (Мерехва), Мож, Берека, Бритай - и сколько их ещё таких? А две последние приняли в себя кровь безумных храбрецов князя Игоря...
Набеги печенегов, половцев, а затем нашествия монголов, татар обескровливали эту землю. Исчезли с её лица многие, почти все поселения местных славян. Как памятником остался лишь небольшим холмиком стоявший некогда на невысоком берегу реки Уды упомянутый в древней Ипатьевской летописи город Донец.
Опустела здесь земля и стала называться "Диким полем".
И только в конце ХVI и в начале ХVII веков снова заселили ее люди. Это были уже далёкие потомки тех прежних славян, а вместе с переселенцами из Черкас, с правого берега Днепра, все они были "черкасами".
Украинцы - так позже назвали жителей этого края, краины, их Украины. Они стали образовывать здесь, на краю своей земли,поселения, которые называли так же, как на окраинах больших городов, слободами, что подразумевалось как поселения свободных (слободных) людей.
Так и возникла из "Дикого поля" наша Слобожанщина, открытая впервые читателям Г.Ф. Квиткой-Основьяненко.
Немногие писатели описывали эти места в наше время - разве что, Чехов А.П. в его "Вишнёвом саду".
Приподняв историческую завесу, одной маленькой странице из жизни людей этого края, судьбе коренного, слобожанина, я с благодарностью посвящаю свою книгу вдохновившим на этот труд великим Ч.Диккенсу, М.Горькому и М.Шолохову.
Первый критик, просмотревший её, заявил, что следует писать всё вымышленное, но так, чтобы в него поверили люди; я же написал быль, но и сам удивляюсь, что это было на самом деле.
 





















ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
П У Т Ь  К  Ч Е Л О В Е К У
 
 
ПРОЛОГ
В
 первые годы ХХ-го века всякому пассажиру поезда Курско-Харьковско-Азовской железной дороги, выезжавшему из Харькова на Юг, предстояло въехать в нескончаемые леса, состоявшие из липовых, дубовых и просто зелёных рощ. Проехав Липовую рощу и оставив слева городище Донца - да, того самого древне-славянского, упомянутого ещё и в "Слове о полку Игореве", - поезд на двадцать километров втягивался узкой полоской дороги в зелёный тоннелъ, составленный кронами высоких деревьев. Их стена, медленно проплывавшая за окнами вагонов, расступалась нечастыми маленькими посёлками и снова смыкалась.
По путеводителям пассажиры ожидали появления где-то за Мерефой, в Борках, храма-часовни, воздвигнутого на месте благополучного спасения в случившейся там железнодорожной катастрофе императора Александра ІІІ с семейством. Но у самого въезда в Мерефу стена леса расступалась, а взору людей открывался голубой плёс широкого и длинного озера, на дальнем берегу которого, под высокой кручей соснового бора, стояло большое, бросавшееся в глаза имение, сиявшее на солнце белизной своих построек.
Одним таким поездом из вагона первого класса сошел в Мерефе щеголеватый, аристократического вида молодой человек. Ожидавшие его слуги, сняв шапки, приветствовали знатного господина, вынесли из вагона вещи и погрузили в стоявшую на станции карету, запряженную парой лошадей. Бывший пассажир осмотрел её, подошёл к фыркавшему рядом автомобилю. С него соскочил в форменной одежде водитель, открыл перед приезжим дверцу, и тот уселся на его место. Шофёр вошел в карету, и оба экипажа дружно отъехали от вокзала.
В имении над озером, принимали гостя.
От моста, перекинутого через высокую плотину, замыкавшую озеро,по обе стороны дороги, перед въездом в имение, молодого человека встречали парни, все как наподбор рослые и в одинаковых пиджаках, с блестящими жёлтыми отворотами бортов. Он выключил мотор автомобиля, а парни на руках подкатили его вместе с седоком к самому парадному подъезду двухэтажного особняка.
На верхней площадке высокого крыльца дома стояла хозяйка, молодая, недавно овдовевшая владелица всех земель в этой округе.
- Здравствуйте, князь! Как доехали?
- Здравствуй, дорогая! - подошёл вплотную к женщине гость и поцеловал руку.- Благодаря тебе - всё благополучно.
Она улыбнулась и жестом пригласила в дом.
- Господи! Заждалась я - едва прикрыв дверь, за плечи обняла приезжего.
Слугам предусмотрительно было велено в передней не появляться, и молодые люди в полной мере почувствовали себя во власти друг друга.
- Взаимно, голубушка, - целуя шею под прядью волос, выдохнул князь.
- Не знаю, как ты, а меня уж силы покинули. Сам видишь...
- Любимая..., - почему-то шептал он нежные слова и не менее чувственно прижимал к себе милую ему фею,- я твой, и безраздельно располагай мною.
Она подняла ресницы, с любовью посмотрела в глаза гостю.- Верю! И всё же - так долго не было! Не находишь ли? - голова её склонилась к плечу, взгляд был устремлён на молодого человека.
- Спешил. Спешил только к тебе. Знал, что ждёшь, и твоё сердце не обманывало. Я о том же думал, ждал этой встречи - Ну, слава Богу, вместе... И ты - единственная моя.
Молодая женщина в изнеможении опустила голову на грудь гостю, полностью полагаясь на его крепкие объятия. Он взял её на руки.
- Я счастлив только с тобой! Родная моя, ты, кажется, плачешь?
- Тоже от счастья..., - улыбка блеснула слезой. Скрывать это ей не хотелось.
- Вот так-то лучше, - усадив любимую на подоконник и вытирая пла-точком, слезы, князь ласково касался её щек. - Солнцу пристало быть ясным. Улыбайся, Солнышко...
Гардина мешала влюблённым и молодой счастливец отбросил её в сторону, открыв обоих сияющему небу.
Окна передней сквозь широкую аллею пирамидальных тополей смотрели на озеро. Сбоку и сзади дома стояли многочисленные людские и хозяйские постройки. Особенно выделялся гараж - на пять автомобилей! Вдали, отдельно - добротные конюшни и другие постройки,за ними-площадки и аллейки для прогулки верхом. Прямо перед домом и слева - сад, с лужайками для отдыха, от них - выход к причалам, у которых всегда на волне покачивались лодки. Справа от аллеи - колодец, большой и широкий, где отменное качество воды поддерживалось постоянным отбором её днём и ночью и где всегда можно было видеть кого-то из слуг или пришедших людей, пользовавшихся ею. Вниз от него к речке, вытекавшей из озера, у самой воды - мельница, за ней - широкое подворье винокуренного завода. На значительном расстоянии, в полутора километрах, стоял почти на железнодорожной станции ещё один завод, стекольный.
Все это раньше или теперь принадлежало хозяйке, встречавшей гостя, графине Борткевич. Пользовались всем двое: она и он,её постоянный и неизменный любовник, князь Эристов.
Его приезд, любой из многих, как и этот, отмечался вечером прогулкой любовной четы в автомобиле, в процессе которой князь, любезно останавливавшийся возле приветствовавших их людей, раздавал им мелкие деньги и осыпал детей конфетами.
На следующий день-обязательное катание на лодках. Хозяйку с гостем усаживали в самую большую, где они могли на водной глади.отдыхать, а во все остальные втискивалась многочисленная компания певцов и музыкантов, и эта флотилия,курсируя по озеру, причаливала ко многим кладкам, расположенным по его берегам, принимала от радушных встречающих хлеб-соль. Взамен благодарная помещица всегда исполняла просьбы даровавших ей этот признак её почитания. Так было и на этот раз.
У кладки под невысокой кручей, на которой со всех концов озера была видна раскидистая груша, благодетельница даже вышла из лодки. Упреждая начало разговора, следовавшего за всяким приветствием, она решительно ступила на доски, чем, безусловно, застала врасплох встречавшего её гвардейской выправки мужика. Тот немедленно перекинул на одну руку рушник с хлебом-солью и подал другую знатной гостье.
- Благослови Вас Бог, матушка, за Ваше внимание...
- Полно-те, полно, Константин Данилович! Хочу поблагодарить тебя на твоей земле за твой чудесный лес, а управляющий найдёт, чем наполнить эти слова,- многозначительно оглянулась она на сидевшего в соседней лодке человека.
Тот в знак согласия склонил голову.
-Мы ещё с твоим папашей, Данилом Степановичем, - продолжала разговор, - начинали эту покупку. Царство ему небесное! А не по этому ли поводу чёрные платки на головах твоих женщин?
- Нет, матушка, мы-то с поминок, но по братцу Дмитрию. Годовщина, как его не стало...
- Что ж, помяну и я его добрым словом, - подошла помещица к двум женщинам, похоже,сёстрам, на подносе у которых стояли наполненные стопки, перекрестилась и с ходу выпила одну, отщипнула хлеб у хозяина, макнула в соль, закусила и только после этого приложила край рушника к губам.
- Не знаю, чем мы с братом пришлись Вам, однако служить были рады. Располагайте и теперь мной, матушка, - видно, довольный и без всякого разговора случившейся встречей, поклонился гостье мужик, действительно гвардеец.
И ей было известно, что служил он в Москве, в Кремле.
- Принимаю,- Константин Данилович, твоё уважение. Надеюсь, ещё не
одно хорошее, дело сделаем. Давай руку!
Младшая из сестёр,стоявшая без подноса, прихрамывая, подскочила к нему, взяла хлеб-соль и передала управляющему, а брат, бережно и неловко поддерживая даму, подвёл её к краю кладки.
- Ловите же меня, князь,- ступила она на сидение, и тот уверенно приподнял её, балансируя в раскачавшемся судёнышке.
Управляющий придержал лодку, гребцы вёслами успокоили, и помещица уселась рядом с князем, сдерживая жестом прощальные восклицания оставшихся под грушей.
- Пусть вдова Дмитрия зайдёт ко мне, если чего надо! Слышишь меня, Константин Данилович? Так и передай! Всем вам, Ковалям, я должница...
Лодки отчалили от гостеприимного берега, и снова, как всегда, на них зазвучали музыка и песни. Впереди были ещё несколько кладок и, наконец, завершавшее гулянье пиршество на водной глади, посреди озера, на виду у всех,живших по его окрестностям.
Затем на несколько дней любовник с любовницей удалились в лесную хижину, где предавались своим забавам; добровольные нагонщики нагоняли на охотника дичь, а. тот её постреливал, услаждая удалью восхищение милой отшельницы.
Вот здесь и следует сказать по справедливости.
Рай на земле придумали люди,восторгаясь тем, что дала им природа, приумножали увиденное богатством воображения и строили, создавали, подражая своему Творцу.
Покойный муж нашей красавицы, граф Борткевич, за это и жизнь отдал. Продолжив дело своего отца и поставив заводы, выходил чудо-землю, основу всех богатств, и взялся за создание собственного рая. В этом месте, где теперь уединилась счастливая пара, нашёл его готовым.
Как хорошо чувствуют дубы выходы на поверхность глубинных вод! Они почтительным кругом окаймляют будущий ключ, лишъ бы не доставать, до него корнями даже на исходе своей продолжительной жизни. Потому и долгожители! Такой полукруг уже незапамятное потомство этих красавцев, кряжистых великанов, свято сохраняло и далеко после того как вода прорвалась на. поверхность и потекла струйкой в сторону реки. Ручеёк пробивал, проглаживал себе ложе и за тысячи земных оборотов вокруг солнца вымостил в лесу целую ложбину. Нет, не овраг скороспелый, как всегда начинающийся острым глубоким клином или обрывом, а такую себе долинку, берущую начало от материнской чаши, как и положено на земле, не выпуклой, а овально скруглённой в её углублении. Поклонисъ, припади и никогда не отрывайся от этого живородного источника!
Дубы пропустили вперёд берёзы, ольху, осины - слабейшие! - пусть пьют вволю. А эти, где пили, там и, ложились, образовывали запруды, и по: пути ручеёк разбухал, ширился, и. уже не одно озерцо лежало в его течении. Как раз у самого верхнего, почти рядом с ключом, невесть как попавшие сюда семена калины, бузины дали всходы, и засинели, заалели берега, и тотчас же вдоль, неиссякавшего влагой поильца выстроились ясени, чернолистые клёны. Издалека, с верхов, вплотную к дубам подошли яблони, груши, их преследовали вязы, липы, и росла, множилась их семья, оберегаемая неустанными тружениками - дятлами, неугомонными певунами - соловьями и десятками менее заметных пичужек. Сотни и тысячи следов у воды подтверждали: здесь живут все.
Граф уже по рассказам старожилов, заявлявшим, что к источнику и ручейку идёт бесчисленное множество лесных обитателей, обустроил ложбину и возвёл там... хижину. Дворец бы уничтожил всю естественную красоту, он это понимал, и теперь там прижились под его защитой лебеди, гуси, в вольерах подкармливались косули, даже олени. Любил охотиться, но и воспроизводил всё живое. Откуда такая любовь? Да просто обожал граф красивое и прежде всего то, что нравилось любимым женщинам. Милая жена, да что там говорить, нежнее и более чарующие любовницы, и уж такие, что и земли для них стало мало, вознесли, его взгляды к небу.
Раньше всех на Слобожанщине приобрёл он самолёт, научился летать, А в первом же полёте с не менее беспечной приезжей красавицей разбился…
Молодая вдова не долго горевала. Умная и решительная, лишъ укрепляла нажитое мужем.
Замечали её и раньше, но дали волю смелости лишь после гибели супруга. И откликнулась женщина...
В этот приезд князь охотился на волков. Но случилось так, что матёрый хищник, к которому у всех был особый интерес, прорвал цепь загонщиков и под несмолкаемый лай преследовавших его собак устремился прочь. Где-то через четыре или пять вёрст погони лай начал удаляться в сторону oт князя, и когда он уже подумал, что охота заканчивается неудачей, вдали, в стороне затихавшего гвалта, прогремел выстрел. На удивление, минуту спустя, всё стало приближаться к отчаявшемуся охотнику. Он спешился,вскинул ружьё и был награждён удачей. В тридцати саженях от него из чащи выскочил волк. Большими прыжками, не замечая затаившегося врага, зверь устремился через небольшое поле к соседнему лесу. Тут же громыхнул последний для него выстрел. Несчастный споткнулся об уже недержавшие передние лапы, уткнулся носом в землю и завалился набок, оскалив пасть и дёрнув несколько раз задними.
Князь взял под уздечку коня, пошёл к трофею. Матёрый был мёртв. С той стороны, откуда он выскочил,появились собаки, а за ними -два незнакомых всадника. Это были не нагонщики.
- Хороший выстрел, Ваше благородие! - круто заворачивая коня возле убитого зверя, произнёс один из них.
- Это вы мне помогли? - не скупясь на благородство, глянул князь на приезжих.
- Вы сделали нам услугу, Ваше благородие! Этот красавец не одну овцу утащил. Так что, это Вы нам помогли.
- Вот и мило! Будем знакомы - князь Эристов, - наклонился "его благородие" к своей жертве.
- Простите, Ваше высочество, - спрыгнул в коня один из прискакавших, за ним - второй.
-Да ладно вам! Откуда эти тонкости? Служил, наверное?
- Так точно, Ваше...
- Благородие, благородие, - прервал князь бывшего солдата. - Вам помочь?- предложили подъехавшие.
- Сюда прискачут, пожалуй, мои нагонщики. Так что, спасибо вам! Кого это я благодарю?
- Крестьяне мы,из этого хутора, Тимченки. Здесь все Тимченки, я-Павел, а он-Иван.
- Ну вот и хорошо! А господа у вас есть?
- Сёстры Браславские, Жабский.
- И наш односельчанин Бучка, - понимая под "гоподами" просто состоятельных людей, добавил Иван.
- Мы теперь Вас знаем! Вы гость артёмовскои помещицы, - продолжил Павел.
-Да, гость. А вот и мои скачут. В общем, спасибо за помощь.
- 0! Павло Пылыпович! - спрыгнул один из нагонщиков и подал руку мужикам. - Иван Пылыпович! Чей выстрел? - спросил, видя у него ружьё за плечами.
- Господин князь метко стреляет, - ответил тот, - а нам пора, если разрешит Их высочество.
- Пожалуйста, - отпустил он.
Братья сели на лошадей и, сняв картузы, оглядываясь назад, поехали в сторону леса, видневшегося в длинной и глубокой долине.
- Из Мокрой они. Добрячие мужики - проводил взглядом. знавший их нагонщик.
- Барыне об этой охоте здорово не распространяйтесь. Если бы не они и, не имели бы мы трофея. Навьючивайте! - обратился князь к своим.
Его лошадь, на которую кинули волка, тревожно заржала, задрожала. Хозяин ласково погладил её по скулам, успокоил доброе животное, и все развернулись в обратную сторону.
В лесной хижине в этот вечер был особенно богатый стол. Заметнее любила своего героя и молодая счастливая помещица.
Хозяйка с гостем, как и их избранники, веселились как хотели, а небогатые сограждане дарили им это веселье и довольствовались каждый своим достатком, целиком зависевшим от благосклонности местной владычицы. Кому это нравилось, а кому нет, но на этот раз приезд князя оказался последним.
Шёл 1917-й год.
Не хотелось бы прерывать повествование о счастливой чете на самом интересном, да исчезли они из поля зрения, уехали за границу, будучи изгнанными взбунтовавшимися недовольными. А эти, уже без них, начинали иную жизнь, направляемую и подправляемую обстоятельствами, которые сами себе создавали, а вернее сказать - не хотели создавать.
Начиналась жизнь по учению, не имевшему с ней ничего общего. Но это была жизнь, состоявшая из множества жизней обыкновенных простых людей, жизнь общества, презиравшего жизни отдельных лиц. А ведь жизнь каждого -это есть самое доступное и единственное, что дано человеку в этом мире, без права на ошибку и повторение. И как бы хотелось прожить её, никого не обвиняя в том, что было сделано не так, особенно тогда, когда уже ничего нельзя подправить.
А весь парадокс учения заключался в том, что заставляли жить каждого не для себя, а для кого-то, возможно, непризванного существовавать.в этом мире, делая при этом роковые ошибки для себя,хотя вполне приемлемые для общества.
Но жизнь, она не ремесло.
Прожить - не дело сделать.
Вас, может, мимо пронесло,
А нам пришлось уж всё изведать.
Далёких предков не зову,
О них уже писали.
О тех,с которыми живу,
Которые не скажут сами,
Я свой рассказ вам поведу,
.0 выстраданном детстве,
Что написалось на роду,
О том и о другом - всё вместе.
Меж двух озёр от талых вод,
Водой к воде прижата,
Вела свой век который год,
Стояла рубленая хата.
Белела пятнышком в саду
За плотною листвою,
Одна лишь крыша на виду,
Дымок над нею с синевою.
Весной жасминная пурга
Сменяла снег подталый,
На дом, на мокрые луга
Роняла лепестки устало.
У стен сиреневая дичь,
Натужно зеленея,
Спешила плоть свою постичь,
На солнце нежась и немея,
Себя пытаясь превозмочь
И запахи земные,
В окно бросала на всю ночь
Цветенья оргии ночные.
На ранний цвет падёт роса,
В лучах зари купаясь, -
На водной глади полоса
Играла с ветром, извиваясь.
Земля, взлелеяна трудом,
Сияла жарким летом,
С любовью пеленала дом
Акаций золотистым цветом.



Теплом пригретая людским
От лютого мороза,
Как дань повериям мирским,
Желтела дивным цветом роза.
Прижился к дому жёлтый цвет
Так преданно и нежно,
С другими вместе много лет
Буяет рядом безмятежно.
Как страж, разлучница стоит
У самого порога.
Отсюда в мир на жёлтый лист
Легла тяжёлая дорога.
 
 

















РАЗДЕЛ I.
И С Т О К И  И  Д Е Т С Т В О
 
 
ПЕТЬКА
З
вонили колокола, звенела звонница, и торжественным гулом заполняла простор и души людей величавая колокольня. Люди неторопливо шли, степенно стояли, и все - лицом к своему чуду, единой для всех и самой красивой для каждого их церкви. Как невеста в цветах, вся в изразцах, светилась она на солнце цветными витражами, золотыми колоннами и убранством куполов, а кресты, повитые рушниками, венчали голову красавицы. Густой запах ладана и мирры стелился вокруг, сизым дымком окутывал пришедших, и люди крестились, крестились, и все тянулись к открытым широким дверям, за которыми внутри и подавно был уже совсем иной мир.
Сотни, а может быть, и тысячи зажжённых свечей спокойными искорками-огоньками тянулись кверху, а не менее величаво оттуда солнечные лучи, пробившись сквозь витражи, покрасившись, колыхались в поднимавшихся под купол струях дыма. Образов было не видно, но их сияние ощущалось всяким, и люди молились, каждый обращаясь к своему, защитнику и покровителю.
Того дня был престольный праздник одной из окраин известного уже городка Мерефы, слободы Артёмовки.
Не Бог весть чем знаменит этот городок. Жаль, что время многими годами пролетело, а то бы свежи были в памяти битвы, точившиеся на берегах незаметной речушки, протекавшей по обочине великого Муравского шляху и давшей впоследствии своё имя будущей слободе, а затем и городку. И какое точное!..
Всем путешествующим в далёкую Тмутаракань, кому встреча на шляху с кочевниками была нежелательной, в дневном переходе по лесным чащобам на восток с высоты птичьего полёта открывалась широкая долина. Века, а то и тысячелетия маленькая речечка гуляла меж двух склонов древнего русла талых льдов и виделась людям в её божественном предназначении. Что от бликов солнца на воде, что от полонившего весь мир мерцания прозрачных крылышек всего летавшего в глазах "мерехтело". Вот и всё - Мерехва!
У самых ног остановившихся плотная глина сопротивлялась ослабевшей воде, и речонка круто поворачивала влево. Видно, не долго стоял крутой берег над ней, вешние и дождевые потоки прорезали его, и целых пять оврагов рядочком полого спустились в долину. По ним - и люди.
Среди десятков стариц и озерчат, меж которыми и заблудиться было не сложно, облюбовали они себе незатопляемые косы и поселились здесь, казалось бы, навсегда. А как же иначе? Овраги засадили лесом, над ними вырастили сосны; вода и земля кормили, непроходимые чащи защищали. Но было ведь и по-разному...
Много татарской и черкасской крови уплывало этой рекой, люди и побеждали, и погибали, а слава их хранилась веками и оживала в стенах именинницы-церкви на проповедях в немногие такие праздники.
Не менее знаменитой, а то и более известной была она, эта церковь, обязанная величием своему родству с Иваном Сирко. Став кошевым атаманом Запорожской Сечи, привёз он в Мерефу ещё в XVII веке венецианских мастеров, и смастерили они руками и топорами казацких умельцев на месте, где родился атаман, это благодарение Богу, возданное ко дню святых Петра и Павла. Строилась церковь без единого гвоздя из самых лучших пород деревьев слобожанских лесов, в лихие годины сгорала и восстанавливалась прежней, потому и пела, потому и гудела сама и в душах прихожан вот уже более двухсот лет.
Во дворе бабы Евгешки слышно было не только пение колоколов, но и звуки хора, даже голос дьяка. И какая бы работа ни занимала большое семейство этого двора, призывы церкви постепенно делали своё дело.
Да и как можно было оставаться в стороне, если по воле самого хозяина стоял он в самом узком месте сухого перехода между двумя, ранее облюбованными соседями, участками и лишь остриём крыши дома стремился быть не ниже их. Небольшая его усадьба выигрывала зато обилием влаги по сторонам и, хочешь не хочешь, вниманием и приветствиями людей, проходивших мимо. Тут уж незамеченным не останешься.
Даже подступавшая после весенних паводков или летних дождей вода не камыши поила, которые могли бы укрывать хату зарослями, а питала сочную зелёную траву, весело выглядывавшую из неё по всей её поверхности. И снова благо. Со стороны улицы - в озерце, от железной дороги - в лужке в жаркие дни этим всегда пользовались дети. Их мокрые тельца частыми пупырышками выглядывали из такой травы-воды и волновали отсвечивавшее зеркало бегущими полосками солнца. Были бы дети! А уж это богатство никогда не покидало галасливый двор на пути к церкви.
- Петька! А ну иди-ка сюда, сынок! - послышался голос хозяйки двора.
Этот зов, видно было, не коснулся никого из группы детей, восхищённо наблюдавших за тем, как под руками старшего из них всё ярче и ярче красной медью отражал солнце большой пузатый самовар. А из сарая с вилами в руках появился тот, к кому относилось, парубок лет восемнадцати.Свежая трава, прилипшая к намазанным дёгтем сапогам, и притихшая скотина указывали на дело, которым занимался парень. Тряхнув чубом и поставив вилы, посмотрел он на мать, стоявшую на веранде дома.
- Возьми, Петя, Павлушку и идите переоденьтесь, - продолжала она. -Там вам сорочки приготовлены. Пойдёте в церковь.
- Павло, не слышишь? Мать зовёт, идём в хату, - поднял Петька с песка самого младшего из детей, и они оба направились в дом,
Старшему надо было наклонять голову, чтобы войти в первую же дверь,и он, взявшись рукой за верхний косяк, подложил под неё голову, а проводив шмыгнувшего мимо Павла, сам скрылся в темноте больших сеней.
Так уж строились в прежние годы эти самим хозяином задуманные и им же возведённые жилища, чтобы зря на высоту комнат не тратить дерева, а зимой бы легче было обогревать, чтобы в хате было просторно от стены до стены, а в дверь меньше напускать холода; да и летом было неплохо - в жаркие дни в ней всегда было прохладно.
И эта хата была не исключением. Дубовые рубленые стены выступали по углам срубами, снаружи каждая была обита клиньями,щепой и рубленым хворостом, как называлось тогда, клинцовкой, и плотно замазана по ним глиной, замешанной на соломе и конском навозе. Мел, в меру подсиненный синькой, делал стены весёленькими, опрятными, что, собственно, и делало хату настоящей украинской.
Маленькие окна с "Т"-образной рамой смотрели во двор и на улицу, видя всё снаружи и не пропуская ничьих взоров во внутрь, были обрамлены настежь открытыми ставнями и отражали стёклами и небо, и зелень, и солнце.
Крыша, наоборот, была высокой, и сделано это было правильно, так как уложена была очеретом, плотным, сухим и не поддающимся гниению тростником, стоявшим, а вернее сказать, лежавшим почти вертикально, а потому и не задерживавшим никогда на себе воду.
Маленькая открытая веранда разделяла собой крыльцо от сеней, и от нее в них вели двери. Дверей было двое, а за каждой, естественно, свои сени. Так уж получилось, что хата была из двух половин, и в каждой из них за сенями - по две комнаты: кухня и гостиная, вернее светлица, где все спали и собирались вечерами. Часть окон одной половины выходила в огород. Посредине дома, в самом его центре, находился тёмный чулан, где было царство паутины и хранилось то зерно, то старые вещи, то инструмент кое-какой; а иногда в холода туда эапускали и некоторую живность.
В комнатах было свежо.Глиняный пол, "доливка", был сбрызнут водой и чисто подметен. Клавдия, одна из многочисленных сестер среди детей этого большого семейства, по возрасту ещё не собиравшаяся пока выходить замуж, помогала матери.Старшая,красавица Матрёна, уже невеста, улыбкой встречала братьев.Это она нагладила им сорочки и смотрела теперь, похвалят её или нет. Петька понимал это и, переодевшись, поцеловал сестру, Павел радостно засмущался.
Через несколько минут они снова появились на крыльце. Младший явно пытался обратить на себя внимание находившихся во дворе.Вышитая сорочка на нём, как и косоворотка на старшем, казалось,хрустела крахмалом и привлекала белизной на фоне пышного куста жёлтых роз, росшего у самих перил крыльца. Однако Петька легонько подтолкнул братца, снял несколько самих крупных бутонов и направил его к калитке.
- Пошли. Красивый, красивый. Только пыль не поднимай!
Дети во дворе всё-таки обратили взоры на выходящих.
-И я! И я хочу с вами!-подскочил с песка чуть старший Павла ещё один братишка.
Но чистивший самовар, с виду уже юноша, одёрнул его:
-Сиди Сенька! Это их праздник.
-А почему только их?-приседая, спросил тот.
-А потому, что они Петро и Павло, а мы с тобой Семён и Иван. Вот как будут праздники наших святых, так те будут наши.
Семён всё же проводил широко открытыми глазами выходивших братьев, но успокоился. А те, звякнув щеколдой калитки, уже были на улице.
-Слушай сегодня всё внимательно. Батюшка будет рассказывать нам о нас с тобой, с всех наших соседях, о давно умерших родственниках- обо всём,-говорил младшему Петро.-Я всё это давно знаю, но лучше его никто тебе ничего не расскажет.
Павел в школе вот уже три года слушал уроки отца Ивана, но всегда по закону Божьему, о библии, о сотворении мира, а тут предстояло что-то новое…
Интерес бодрил младшего, степенил старшего, и оба они, как и подобает в таких случаях, под звон колоколов шествовали к церковной площади.
Людей в церкви было битком. Петька положил цветы на один из больших подносов, специально выставленных для этого, и потянулПавла за собой поближе к амвону.
Торжество происходящего вокруг занимало братьев, пока не вышел отец Иван.
Сухонький, рыжебородый, ещё совсем не старый, невысокого роста батюшка резко отличался от громовитого дьяка. Но это зримое отличие,даже и невыигрышное по сравнению с тем вне церкви, сейчас казалось всё в его пользу. Спокойный голос, понятные чёткие слова и добрый взгляд, направленный прямо в глаза слушателей, делали его действительно добрым отцом, и все с благоговением и вниманием слушали его речь.
-Дети мои, пришёл наш праздник, праздник нашей именинницы, и мы воздаём благодарение наше её создателям, а также вдохновителю всех наших дум и помыслов хороших, Отцу иСыну, иСвятому Духу,-широким жестом перекрестился батюшка, осенил крестным знамением присутствующих и продолжил:-В великую смуту, годы нашествий на нашу землю татар и польской шляхты, поднялся народ наш на борьбу с завоевателями, и долго не было счастья и мира предкам нашим. Более трёхсот лет тому назад пришли сюда, на это место, где мы с вами сейчас стоим, казаки из Запорожской Сечи и облюбовали его. Построили хаты, засеки и вскоре из Черкас перевезли в них своих матерей, жён, сестёр и детей своих. Неказистое это было единение людей, познавших и плен, и неволю, но поверивших в своё счастье благодаря такому же, как и они сами, бедолаге Сирку, серомахе бедному и беспритульному, Митьке.Сильный и умный был этот казак, но беден так же, как и те, кого сюда привёл. То были ваши предки: Ковтун, Коваль, Могила – такие прозвища давали казаки своим товарищам не надуманно, а по делам и по всей ратной жизни их. Ачего стоит одно прозвище "Сирко"? – оглянул присутствующих отец Иван.
Петьке и Павлушке показалось, что батюшка спросил именно у них. В церкви стояла полнейшая тишина.
-Уехали казаки на Сечь, оставив роды свои на выживание в этой дали от их казацкой вольницы,-продолжил тот,-и родился у Сирчихи сын, которого назвала она Иваном. Не суждено было сыну видеть своего отца, вырос сиротою, а став на ноги, сам обзавёлся семьёю, и уже молодая, другая Сирчиха родила ему двух сыновей. Но как и отец его, уехал Иван на Сечь, оставив хозяйство своё на жену. И вот тут ему, мужественному и чистому помыслами, взошла звезда его счастливая.Был он неимоверной храбрости и ума, и когда казаки избрали его кошевым атаманом Запорожской Сечи, приехал сюда со своими товарищами, велел построить эту нашу церковь в честь Покровы Святой Богородицы, защитницы славного казацкого воинства.
Отец Иван окинул взглядом стены её и препроводил это простёртой своею рукою. Лёгкий шелест прошёлся по слушавшим, все посмотрели вслед за батюшкой и снова выжидательно уставились в лицо его.
-А так как открылась она в день святых наших апостолов Петра и Павла, то и стал он днём её рождения. И вас, дорогие мои, кто наречён их именами, поздравляю я с днём вашего ангела.
Петька посмотрел на Павла. Хлопец замер после такого поздравления и не знал, что делать, так как почти ощущал широкий рукав отца Ивана, а рука того была так близко, что хотелось взять и поцеловать её.Старший понимал чувства младшего и прижал братца к себе поближе.
Долго говорил ещё батюшка, и Павел не пропустил ни одного его слова.А когда выходили из церкви, спросил у брата:
-Петя, а почему к нам пришли немцы? И почему батюшка их так не боится?
-А что их бояться? Ведь мы с тобой тут живём, а не они. А пришли они сюда как завоеватели, как те татары и поляки, против которых боролись Сирко и наши пра-пра…прадеды. И мы ещё с тобой так сделаем, что они будут нас бояться, а не мы их.
Младший, кажется, молча спрашивал у Петра ещё что-то, но уже сказанное так напрягло его, что он только уцепился за руку старшего и старался идти с ним в ногу. Тот не стал продолжать разговор, но руку брата не отбросил, а был рад, что сводил его в церковь.
На следующий день случилось страшное и непоправимое. Дети с ужасом наблюдали за происходящим, мать плакала, а Петька молча смотрел, как немцы выводили из сарая их любимца, кабана Ваську. Матери они тыкали взамен какие-то марки, а она их не хотела видеть, а всё пыталась отнять у них свою надежду на неголодную зиму. Сын сдерживал мать, а когда те вышли за калитку, жутко сказал:
-Ничего, они ещё за всё поплатятся.
Сёстры обхватили брата за шею и только теперь горько заплакали. У Петьки от обиды потемнело в глазах, он постоял так, затем отвёл мать и сестёр в дом, а сам пошёл в сарай и долго оттуда не появлялся. Когда к нему попытался зайти Иван, попросил его выйти, а сам, зажав голову руками, остался сидеть на подмостках, где раньше находился угнанный кабан. Затем вышел, взял лопату, на недоумённые взгляды младших братьев сказал, чтобы они занимались своим делом, и снова зашёл во внутрь. Быстро под подмостками копнул несколько раз лопатой и извлёк из ямы свёрток. Развернул его – в нём был револьвер. Петька осмотрел его, покрутил барабан, пощёлкал курком, выглянул из сарая и, убедившись, что никто за ним не наблюдает, сунул наган под стреху.
-Так будет вернее,-как бы довольствуясь принятым решением, произнёс он, закопал уже пустой свёрток в ту же яму и вышел во двор.
Вот оно: всё здесь его родное, и он самый старший…Вспомнил ещё совсем недавно умершего отца, как тот, приходя в день получки с работы, отворачивал засученные рукава рубашки, и оттуда сыпались на стол золотые пятёрки, а то – и десятки. "Пока я живой, вам нечего бояться,-говорил отец, -заработаю, даст Бог, не помрём!" Но умер. Работал он у Кузнецова, в Будах, на замесе глин для форм, был сильный мужик, таскал формы по лестницам, относил их в посудный цех и всё же не рассчитал, надорвался, похворал немного, и вот его не стало. Старшие сёстры: Ульяна, Мария и Наталья – ещё при его жизни вышли замуж, и в доме Петро остался за хозяина. Революция и приход немцев лишили его работы вместо отца, да и золотыми пятёрками там больше не платили,а жить-то надо, и обзавёлся Петро с матерью хозяйством. И теперь вот так, его труд так обдирают?! Вспомнил вчерашнюю проповедь отца Ивана, Павлушкины вопросы. Нет! Такое прощать не будет…
Вечером вынул из-под стрехи наган, набил его патронами и сунул за пояс, прикрыл пиджаком. Во дворе увидел Павла, подозвал:
-Если мать будет спрашивать, скажи, что я на станцию пошёл. Зря меня не ищите, вернусь сам,-голос его срывался.
Ласково потрепал волосы пацана, голову прижал к себе.
-Так не забудь…-и, как бы подумав, закончил:-А бояться – никогда никого не бойся,-легонько отстранил от себя Павлушку, посмотрел в глаза и вышел за ворота.
Оглянулся. В хате мать зажгла лампу, из трубы появился дым.
"Ужинать будут, подумалось ему,-хорошо, что ничего не сказал – не пустили бы ни за что". Комок в горле жгучей горечью распирал ворот рубахи, когда проходил мимо последних досок родного забора.
Ещё раз оглянулся. Ладный был забор, рубленный дубовыми досками, и, как крепость, стояли крытые железной крышей ворота, с кольцами для привязи лошадей, вбитыми в метрового обхвата дубовых стояках. Уже за его, Петра, памяти помнил он, что у деда Данилы была большая дубовая роща с вековыми деревьями, из которой и брал он дубы, когда строил своему сыну Дмитрию эту хату, усадьбу и забор.
Приумножал память о деде и отец. Соседи говаривали:
-Работящий Митро, и не только у Кузнецова. Вишь, как обрабатывает Евгешку – каждый год рожает детей.
А тот и впрямь как будто планировал семью. С рождением третьей дочери не пал духом – с ещё большей настойчивостью ждал сыновей и расстроил хату ещё на две комнаты. На сволоке выбил дату: 1897. Но в следующем году родилась ещё одна дочь. Пал бы духом другой, но не Дмитрий. Ровно год переждал, и в самый канун 1900 года родила ему Евгения сына. Это был он, Петро. Родились после ещё пятеро, но помнил старший только рождение Павлушки. Может, поэтому и любил его больше других, а может, что самый младший…А тот отвечал ему взаимностью.
Не успел Петька пройти мимо соседнего двора, как из нависшего над забором куста жёлтой акации выглянула голова. Это был Павлушка. Последние слова брата и то, как он его прижал к себе и посмотрел в глаза, встревожили пацана. "Матери-то скажу, как велел Петька, но куда же всё-таки пошёл он"?-подумалось ему.
Мягко приподняв клямку и стараясь не громыхнуть щеколдой, открыл он калитку, так же затворил за собой и шмыгнул в канаву на противоположной стороне улицы.Присел. Петька этого не заметил, а младший продолжал следить за удалявшейся в сумерках фигурой брата. Оставаться незамеченным большого труда не составляло.
На станции, в клубе при стекольном заводе, бывшем Борткевича, должны были показывать в тот вечер кино, и туда со всех сторон шла молодёжь.Этим, видно, пользовался и Петька. Проходя мимо оставленного ещё с довоенного времени склада боеприпасов русской армии, он, заметив, что часовой на вышке наблюдал за потоком людей, идущих по линии железной дороги, нырнул в бурьян сточной канавы.
"Что делать?"-с терпким холодком подумал Павел. Теперь он мог только помешать. Но и домой бежать уже было нельзя. "А вдруг придётся Петьке помогать?"-тревожила мысль.
Он знал, что в этой канаве стоял полуразрушенный канализационный колодец, а от него в сторону земляных валов, опоясывавших склад, под землёй была проложена бетонированная труба. Видно, Петька лучше понимал, куда мог добраться по ней.
Немец на вышке ничего не подозревал. Павел невдалеке от будки Массалитиных, с детьми которых часто лазил по этим бурьянам, присел под штакетником и до боли стал всматриваться в то место, где скрылся брат. Внимательно прислушивался. Сидел долго и безрезультатно: Петька не появлялся. Было уже совсем темно, в клубе на открытом воздухе показывали кино, и оттуда часто вспыхивало яркое зарево. Рядом – нигде никого.
И вдруг на вышке зажёгся фонарь, часовой стал водить лучём сначала по бункерам, а затем и по окрестным за оградой бурьянам.
-Швайн!(Свинья!)-донёсся голос немца.
Фонарь упёрся неподалёку от места, где скрылся ранее Петька, и в луче его тут же взметнулась фигура человека.
."Петька!"-обомлел Павел.
-Хальт! Хенде гох!(Стой! Руки вверх!)-заорал немец.
В то же мгновение из бурьяна полыхнуло пламя и пргремел выстрел. Фонарь на вышке круто взметнул лучём вверх, и через секунду оттуда же сверкнула вспышка ответного. Но звука его Павел уже не слышал. Вздыбилась земля, и огненный смерч поглотил вышку с часовым, гром взрыва заглушил его выстрел, и в свете пламени, поднявшегося до небес, пацан увидел, как грузно осела в канаву фигура Петьки.
На месте склада рвались снаряды и ящики с патронами, но Павлу было не до этого. Он пулей вскочил с места и помчался навстречу рвущимся снарядам, туда, где упал Петька.Там, в канаве, лежал он комком, неестественно, и Павел впервые подумал, что это, возможно, уже – смерть. Не только Петьки, но и его лично. И, не задумываясь, подхватил грузное тело брата под руки и потянул за собой по канаве, упираясь пятками в податливую землю. Силы покидали его, и тогда он сообразил, что пока кругом гремит канонада, а Петька надёжно укрыт канавой, успеет сбегать домой и привести братьев на помощь. Бережно уложил его на спину и помчался. На улице возле дома схватил Ивана с Сенькой, и все через болото побежали к той канаве. Втроём подхватили Петра, младшие – под бёдра, Иван – под руки, и болотом через кладки поперёк реки притащили до своей улицы.
Первый встретившийся на ней человек, увидев знакомых ребят, удивлённо спросил:
-Что это с Петром?
-Пьяный в стельку,-ответил Иван.
Поглощённому взрывами мужику было не до пьяного соседа.
-Надо же, в такое время!-только и сказал.
Наблюдать за сполохами было интереснее.
Хлопцам того и надо было. Они быстро прошли улицей и ввалились во двор. Только сейчас, уложив Петра на приготовленное матерью рядно, стали слушать и осматривать брата. Мать и сёстры стояли в оцепенении, …а Петька был мёртв. Пуля навылет прошила ему грудь, и из окровавленного бокового кармана пиджака братья вынули бумажку.
При свете лампы под кровью Иван прочитал:"Все мы казацкого роду, и не жить нам в бесчестии". "Так говорил батюшка на вчерашней проповеди,-припомнил Павел.-Так вот на что пошёл Петька!"
А через день после похорон якобы отравившегося от какой-то выпивки Петра, когда возле склада всё уже было покончено, он же вспомнил, что тот из чего-то же стрелял, пошёл и подобрал в канаве его револьвер.
Да несколько дней от порога дома и по улице ещё лежали полногрудые красавицы жёлтые розы…
ПАВЕЛ
У
шли немцы и петлюровцы, как навалились с юга, так и откатились назад белые, а с ними ушла и гражданская война. Унесла она с собою в безвозвратную вечность и красоту, открывавшуюся пассажирам, подъезжавшим к Мерефе. Белокаменный особняк Борткевичей был сожжён и разрушен, бор, возвышавшийся над ним – вырублен и растащен. И казнили их за то, что были красивыми и привлекали к себе всех временных победителей: и белых, и красных – пребывавших там по принципу "после нас – хоть потоп".
Голубая чаша озера сузилась, поморщилась и заросла камышами, на бывших мелководьях образовались гнилые места и рассадники комаров: пролетарии, взявшиеся хозяйничать, сумели разрушить мельницу и плотину, но чтобы что-то отстроить, их так и нехватило. Опомнились, когда уже было поздно, и на месте остатков некогда прекрасной усадьбы организовали пчеловодную станцию, благо для неё не надо было ничего нового строить, а того, что ещё оставалось, бедной наследнице хватало сполна. Вернее, хватило бы, если бы не пристрастился кто-то растаскивать то последнее, что от усадьбы оставалось.
Холодно и голодно, в разрухе жила Мерефа. Без прежних хозяев новая власть была ещё слабой, и в окрестностях, как то и проявилось на беззащитной пчеловодной станции, а то и в самом городке, всё чаще и чаще стала появляться какая-то банда. Грабили и вели разбой среди тех, кто, поверив в НЭП*, обзаводился делом. Подозрения падали на некоторых, но так же и рассыпались: за руку ухватить никого не удавалось.
Предприимчивые люди восстановили на станции показ кинофильмов, и это, пожалуй, было единственныи спокойным местом, где не свирепствовали бандиты.
Как и пять лет назад(да, прошло столько времени), майскими днями с последнего сеанса кино по линии железной дороги возвращалась в Артёмовку шумная весёлая компания молодых женщин и девчат. Как-то так всегда получалось, что впереди каждый раз суетливо и почти в переплясе шли девчушки, иногда с хлопцами, а замыкали шествие девчата, которых скорее назвать бы молодицами. Эти себе цену знали: красавицы, многим парубкам приглянувшиеся, но так же и отказавшие им. Одетые с иголочки в цветастый ситец, а обувка, и того, на зависть - все на каблучках. Конечно, такие не могли отплясывать и, подходя к Артёмовке, ужеизрядно отставали от первой шумной стайки.
Молодёжь первой прошла мост через речушку, приближалась к платформе, когда к нему подошла вторая группа. Девушек было трое.
- Ххггу-уу, ххггу-уу! - донёсся из-под моста крик филина.
Жуткой дрожью отозвалось его эхо в душе каждой из них. Судорожно схватившись друг за дружку, скорее ступили они на настил и в чёрной пустоте внизу увидели передвигавшийся белый балахон в виде человеческой фигуры, с красными искрящимися глазами. Стон застрял у девчат в горле, страх бросил их вперёд-только вперёд! - как вдруг при переходе моста из железной бочки с водой, фыркая, шумно расплёскивая воду и гремя громовым басом, вылезло и стало впереди них ещё одно привидение, с метлой в руке и ступой в другой. И, прежде, чем с занесенной над балахоном копны долетели до бедняг ржавые брызги, те уже лежали на просмоленных досках. С промокших округлившихся тел на несмачиваемый настил стали накапливаться лужицы, они вспучились, нашли себе выход, и бесшумно протекавшая до сих пор под мостом река игриво зажурчала несколькими ручейками.
- Ххггу-уу, ххггу-уу! - продолжал филин, и искрящиеся глаза его показались над рельсами.
Фигура, вылезшая из бочки, обмакнула метлу в ступе и прошлась этим страшным кропилом по невольно испачканным,помокревшим бёдрам поверженных.
- Аминь! - проревел бас, и обе нечистые силы умолкли.
Не то всхлипывание, не то воронье клокотанье исходило из лежавших тел, но ни одна из девушек не смела поднять голову, а тем более не могла унять неудержимую томящую слабость от страха, так поразившего каждую. Река продолжала журчать, а призраки на цыпочках перешли мост в обратную сторону и скрылись в откосе. Угли потухли, но две головы незаметно наблюдали за белой женской кучей.
Из нее медленно поднялась одна из девчат и, припадая на ногу, очевидно, без потерянной туфли, стремглав оросилась к платформе. За ней поднялись остальные и в полной немоте, сбрасывая на ходу обувку, задрав подолы, помчались к спасительной будке на переезде.
- Порядок,-спокойно проговорила одна из фигур и полезла под мост.
-Давай, давай, Павлуша, теперь наша очередь поскорее отсюда драпать.
Обе прошли против течения реки под вторым мостом и удалились в болотные камыши.
"Да, было дело, тянули мы здесь Петьку," - подумал Павел (а это был он), - а теперь снова эта тропинка... - очевидно, голосом закончил свою мысль.
-Что ты сказал? - спросил идущий сзади.
- Ничего, - удивлённо ответил тот, но продолжал уже вслух:- Я, Паша, смотрю, что всё у нас, как в восемнадцатом году, лишь бы мне начальство не помешало, а банда, думаю, теперь они обязательно проявятся.
- Да, бабы опомнятся, вспомнят твой бас, а этого вполне достаточно.Не попасться бы им в руки только одному тебе. Ты, Павлушка, не упрямься, предупреди хотя бы Ивана и Сеньку, дело может быть мокрым.
- Нет, Паша, так знаем только мы о тобой, а у Ивана и Шурка будет, а потом – все,-оба помолчали.- Убивать, думаю, не будут, а раз так, то еще посмотрим, - как бы завершил мысли вслух Павел.
- И всё же поноси наган при себе...
- Ни в коем случае, Паша, нельзя. Это им был бы только повод.
- Может, ты прав. Только хоть когда уходишь, знай, где Иван или Семён, да меня не забывай...
- Спасибо, Паша.
- Ну, будь здоров!
- Бывай...
Оба разошлись. Второй был лучшим другом Павла - его двоюродный брат и тоже Павел, но Мирошник. Пошёл он другой улицей, а этот-своей. Снова вспомнил Петра, как всей семьёй в память брата посадили у крыльца ясень, словно обвенчали его с розой... Живёт красавец, жаль, ничего не посоветует.
Время, конечно, пролетело...
Не стало в доме старшей сестры, красавицы Моти. После гибели Петра, не задумываясь, только отгремели бои, пошла она по стопам отца и старшего брата, стала работать в Будах, на том же фаянсовом заводе, но уже без Кузнецова. И на работе, и дома женихов к сестре было хоть отбавляй, а она, помогая состарившейся матери, всё тянула время, всем отказывала, боялась оставить ее, одну с младшими. Обидно даже сказать, что в разгар лета простудилась, не убереглась, подхватила воспаление лёгких...
Лежала она на веранде в свежевыстроганном братьями гробу, У её изголовья бликами мерцали иконы от постоянно горевших лампадки и свечей.Нескончаемая печаль- подруги и парни приходили проститься со своей сверстницей.
Удивительный разговор в те дни запомнился Павлу.
Постоянно у гроба покойной толпились пацаны восьми – двенадцати лет. Устав сопровождать старших, они тут же забывали, куда пришли, и обычной уличной ватагой начинали резвиться во дворе.
Замужние сёстры пришли на родное подворье со своими детьми, и тогда Уляша, подозвав с себе двух старших из них, своего Мишку и Марусиного Юрия, попросила выпроводить расшумевшихся пацанов на улицу…
- Не гулянье здесь, Миша, скажи им и, не обижая, выпроводи за калитку.
Неожиданное поручение смутило братьев, они, как могли, стали выводить пацанов на улицу. Но с одним из них, Иваном Царьком, было не так-то просто.
- На похороны никому не запрещается приходить- упирался тот. -Вот подожди - у нас будут - я тебя тоже к себе во двор не пущу!
Ну что тут скажешь? Павел понимал, что он из этого возраста уже вышел... А так уж далеко? Но горе, следовавшее одно за другим, видно, его мужало. Год назад умерла мать. Иван взял себе жену, Шуру. Хорошая девка, стала смотреть сразу за тремя. Клавдия перед этим, почти одновременно с Иваном, тоже вышла замуж и ушла с мужем(и тоже Павлушка!).А помнится... как они, младшие братья, он и Семён, подшучивали над сестрой, когда та аж трепетала при встречах с парнями, особенно с будущим женихом. Да, очень уж она хотела за: него. А вышла - и сразу к чужим людям на квартиру, так как для её Павла в его отцовском доме уже нехватало места. Тоже был далёким по счёту.
А Шурка почти в первый день, взявшись наводить порядок в полузакопчённых комнатах, наткнулась на корзину, которая вдруг бабахнула. Оказывается, Семён там хранил обрез и не успел его перепрятать Бедная невестка чуть речь не потеряла. Хорошо, что пуля, хоть и срикошетила, зажужжала, но всё-таки ушла, никого не зацепив.
"Хорошо с ней. Вот только увидит всё моё мокрое да, наверное, и грязное, - ощупал себя Павел, - начнёт допытываться... Нельзя этого допустить... Задуманная шутка получилась, но дальнейшее тоже должно быть только моим делом".За Пашку он был уверен больше, чем за себя, но обмануть Шуру просто не знал как да и не хотел. Лучше бы она так ничего и не узнала. "Вот чёрт, что же делать?"-аж остановился перед домом.
Чтобы не стучать калиткой, перепрыгнул через забор, в сарае сунул ступу в стани-ну и со стороны погреба, просунув руку в форточку окна, открыл его и влез в хату. Быстро разделся. Но в темноте не рассчитал, загремел ведром и замер…
-Кто там?-услышал Шуркин голос.
_Да я это, я!-отозвался ей.
Через минуту в дверях появилась молодая хозяйка, укутанная в свитку, с лампой в руке.
-Как это ты забрался в дом?
-Ну, я…чтобы не мешать вам, - подмигнул он невестке.
-Чертяка здоровый, ладно уж…А где же Семён?
-Я сам ему открою. Иди, Шура, ложись, а то Иван ещё что-нибудь подумает.
-Бери на печке что попадётся, поешь. Пошла я.
Павел ласково посмотрел вслед невестке, та оставила на столе лампу и ушла.
Мысли о будущей встрече с бандитами снова заняли его, осталось бы до неё всё в тайне, чтобы никто их с Пашей не предал, особенно в отделе по борьбе…,но за ужином ничего не вязалось. Понимал только, что бабы до поры до времени будут молчать, но сво-им-то бандюгам(если уж, конечно, как задумывал, они с ними связаны)расскажут обяза-тельно. А ему, взявшемуся за нелёгкое дело поимки их, не предпринимать ничего и после каждого грабежа вместе со всеми виновато опускать глаза перед секретарём партячейки Шейко, просто надоело. Полностью раскрыться и в открытую организовать обыски и об-лавы – значит показать, что за бандой идёт слежка, и те тогда затаятся.
Кое-что побросав в рот, Павел потушил лампу и улёгся. И тут же услышал царапа-нье в стекло.
-Открой!-больше поняв жесты, чем услышав, увидел за окном Семёна.
Младший молча открыл дверь и впустил брата. Тот вошёл и что-то тяжёлое бухнул на стол. "Неужели с обрезом ходит?"-подумал тревожно Павел.
-На столе – лампа, перекуси, если хочешь, -предложил ему.
Семён нащупал на припечке спички, зажёг свет. На скатерти лежал револьвер. Па-вел промолчал. Поев немного, старший поделился:
Влип я, Павлушка…Пришлось Иркиного мужика побить. Чего его черти принесли? Как всегда ушёл на ночную смену и, на тебе, припёрся. Увидел меня или услышал, но из хаты не дал убежать…Пришлось легонько по скулам рукояткой погладить.
-Напрасно ты, Сеня, таскаешь его с собой. Теперь-то Иркин не постыдится, заявит на тебя.
-Понимаю, без нужды применил. А терять наган не хочется.
-Спрячь. Пусть лучше обычная драка, чем с применением оружия.
Семён взял револьвер, приоткрыл сени, по лестнице вскарабкался на чердак и ми-нуты через две спустился.
-Порядок, самому бы теперь найти, в стреху засунул.
-Ладно, давай до утра…
-Если очухается, Ирке попадёт.
-Нашёл, о чём думать.
-И всё же, хорошая баба…Жаль, прикроется малина, - задул лампу и улёгся.
Каждый по-своему, долго не могли они уснуть.
А рано утром двое из станционной охраны, двое заводских и потерпевший Иркин муж, с перебинтованной скулой, заявились во двор.
Все ещё были дома.
-Где Семён?-завидев во дворе Шурку, вместо приветствия спросил старший из них.
-Наверное, дома. Ещё не выходил.
-Позови его, только скажи, чтобы без шуточек…
Братья уже и сами услышали пришедших. Семён вышел в трусах крыльцо.
-Где наган?-сразу же начал охранник.
-Какой наган?-притворно удивился тот.
-Какой!.Какой!-не удержался Иркин.-Скулы так не ломают. Видел же я его!
-Так видел или только чувствовал?-обратился к нему старший.
-Ирка сказала, что был наган.
Семён почувствовал, что у него холодок пошёл к низу:"Стерва", -успел подумать.
-Так что, отдашь сам, или будем искать?-напирал пришедший.
-Нет у меня нагана, -растерянно отвечал бедняга. –"А чем же я тогда его пристук-нул, и как обмануть Ирку?-подумал про себя и тут же обомлел:Обрез! Найдут обрез!"
На пороге появились Иван и Павел.
-Братец ваш хулиганит. Ночью вот прибил нашего товарища. Говорит, что наганом бил,-показав рукой на перевязанного, обратился к вышедшим всё тот же.-Есть он у него?
Иван посмотрел выжидательно на Семёна, скажет ли тот ещё что. Павел промол-чал.
-Тогда поищем сами.
Шура ухватилась за мужа. Семён попытался пойти в дом.
-Стой, не ходи!-крикнул старший.
-Да я хоть оденусь.
-Давайте вдвоём с ним,-показал он второму из охранников и одному заводчанину,-посмотрите хорошо! А ты оглянь там,-показал оставшемуся на сарай.
Семён как бы споткнулся, замешкался.
-Там, в нём, в корзине под стрехой,-сдался пришедшим.
Заводчанин быстро вынес оттуда свёрток.
-Есть!-закричал возбуждённо. Но, развернув тряпку, смущённо продолжил:
-Обрез это…
-Ирка могла и попутать,-моментально оправдался опозоренный муж.
-Одевайся! И выходи…-спокойно обратился старший охранник к Семёну,-пойдём и оформим всё как положено,-сказал это уже больше Ивану.
-Да-а…-протянул тот и бережно отстранил Шуру,-чёрт знает что. Так где это он тебя так?-как бы сочувственно посмотрел на потерпевшего.
-Дома! Он к Ирке шастал…
-Дурак!-сплюнул Иван.
-Ладно, ваш тоже хорош – зацепить так обрезом в чужом доме,-почти соглашаясь с ним, вмешался охранник,-не оберётесь теперь…
Павел всё время молчал. Семён многое напортил. Теперь положение с задумкой было совсем плохое. Даже на непредвиденное уже нельзя применить наган, а брать ору-жие в отделе всё же пока не хотелось.
-За женой смотрел бы, а то опомнился защитник…И сам не гам и другому не дам…-процедил он сквозь зубы рогоносцу.
-А ты ещё поживи…-начал и замолчал охранник.
-Противно, что мужики такие бывают. Даже бабы, и то – редкость,-закончил Павел и подумал уже о своём вечернем мероприятии.
Ему нравилось, что напуганные им и опозоренные девчата не стали звать на по-мощь ни будочника, ни людей на платформе. "Вот с такими иметь бы дело",-подумалось предательски.
Шура вскочила в хату, где одевался Семён, и через некоторое время оттуда вышел он, а за ним и она с узелком.
-Что ты ещё надумала?-почти дошла до Ивана мысль, что так и надо делать.
-Пусть, всё может быть. Не зря же нас стольких сюда прислали,-сочувственно по-правил его охранник.-Пошли!
Невестка неловко сунула Семёну узелок.
-Надо и нам бы кому-то туда подойти,-подал мысль Павел.
-Вань, наверное, оденься, сходи узнай что к чему, а может, и поможешь чем,-подхватила Шура.-Я по-своему, а ты…
Иван набросил пиджак, и все, кроме остававшихся, вышли на улицу. Шура недо-умённо смотрела на Павла.
-Что же теперь будет?
-Будет что будет, почти загадочно ответил он.-К Сергею надо сходить, если что…
Да, Сергей, Уляшкин муж, мог чем-то помочь, работал на станции, был связан с охраной. Но кроме как навести справки, ничего другого…Размышлявшие это понимали. Шура схватила злополучную корзинку, вспомнила, нащупала в ней ту перебитую пулей лозу, постояла и понесла вместе с тряпкой в сарай. Павел вскочил на лестницу, залез на чердак и долго всматривался в стреху, видно ли будет, куда Семён сунул револьвер. На удивление, ничего не обнаружил. Слез, зашёл в хату, зажёг лампу и снова полез наверх. Стреха нигде не была нарушена.
-Что ты там с лампой лазишь?-удивилась невестка.
-Сапоги ищу, рогоз косить надо.
"Сбрехал – теперь и впрямь надо идти косить",-подумал он.
-Подождал бы Ивана,-принимая лампу, не одобрила она.
-Да я быстро…
К полудню вернулся Иван, стал рассказывать.
-Оставили Семёна там, будут разбираться, откуда и почему у него обрез,-только и поняли слушавшие.-А где же наган?-выбрав удобный случай, шёпотом, чтобы не слышала жена, спросил брата.
-В стреху спрятал. Я даже с лампой лазил, чтобы найти хоть какие-то следы. Дуд-ки…
-Может, это и лучше, не будет охоты взять.
"Может, может,-подумал Павел.-А может и "не может".
Через три дня им сказали, что Семёна будут судить.
–Схожу-ка я к Гайворонскому. Серёга должен что-то подсказать,-предложил Па-вел.-Надо же что-то делать.
-Сходи. Он после семи будет дома,-поддержал Иван.
Гайворонские жили на шляху. Старая подслеповатая хата, почти по окна вросшая в землю, стояла на отшибе. Кругом были песчаные почвы, где почти ничего не росло. "И чего это тут его старики строились?-недоумевал Павел.-Ни земли, ни воды".
Привыкшие к щуплым фигурам хозяев, хатние двери еле пропустили гостя. Про-тиснувшись в них, молодой Коваль выпрямился и, снимая кепку, тернул о мел на потолке.
-Здравствуй, Уляша! Даже нашей ниже…
-Здравствуй, Павлуша. Ох, ох, сюда садись, пожалуйста,-засуетилась сестра.-Я уже от неё отвыкла. Давай кепку почищу.
Мишка, тот самый десятилетний сынишка Гайворонских, подошёл к Павлу и с размаху ударил в распростёртую к нему ладонь.
-Здоров, здоров…А отец где?
-Сейчас зайдёт, принесёт воды,-ответила за сына мать.
Прогремев вёдрами в сенях, зашёл хозяин.
-О мать, угощай гостя! Как раз к ужину,-обнялся с ним.
А этот и не упрямился. Добротная вечеря с графинчиком многое позволила обсу-дить, но чего-нибудь путного придумать даже втроём не могли.
-Вот если бы можно было подойти к уполномоченному по борьбе с бандитизмом – от того многое зависит,-просто для слуха произнёс Сергей.
"И правда, мысль…Что если попросить Шейко?",-подумал Павел, но этого не ска-зал. За окнами уже темнело. Родственники выпили ещё по одной, и Павел стал собираться. Выходя из хаты, добряче двинул макушкой о верхний створ двери, и все рассмеялись.
-Значит, строиться будем! Ещё раз придёшь и развалишь мне хату,-прощаясь, про-водил хозяин гостя за ворота.
Павел углубился в переулок, темнота поглотила хату Гайворонских.
От высокого забора, нависшего с правой стороны над переулком, отделилась фигу-ра и сделала несколько шагов навстречу. Павел напрягся.
-Шутничёк, кажется, идёт?-услышал зацепку.
Мгновенно оценил обстановку:"Этот, явно, не один",-подумал и продолжал идти на -сближение.
-Не спеши!-протянул руку встречный.
Лицо его было перевязано чёрным, и он, определённо не боясь быть опознанным прохожим, приблизился на неосмотрирельно близкое расстояние, коснулся его локтя пра-вой руки. Тут же страшной силы удар левой отбросил голову незнакомца, и он, даже не попятившись, рухнул под забор.
Понимая, что сзади уже, наверное, подкрались другие, Павел инстинктивно бро-сился вперёд.
–Стой, сука!-выскочили из-за поворота два таких же перевязанных.
Павел понял, что будет бить сейчас встречного, который ближе к нему, с палкой, и устремился на него.Но вдруг резкая боль в косточке правой ноги расслабила её, и обкру-тившаяся вокруг неё дубинка подставилась под левую ногу, сделала подножку, и он рас-тянулся вперёд, лицом вниз. Быстро спружинившись на четвереньки, напрягся для прыж-ка на свою цель и…получил удар палкой по левому плечу. Но пружина уже была заведе-на, он головой протаранил в живот нападавшего и упал на него. Подняться на этот раз не успел. Второй двинул сапогом под правый бок, и, переворачиваясь на спину от этого уда-ра, Павел успел согнутую правую ногу распрямить в пах одному из подбежавших сзади ещё двух. Но двое оставшихся на ногах посыпали удары.
-Вяжите его!-прохрипел оживший под забором.
Четверо навалились на Павла, скрутили, рот набили землёй, а один, сорвав с лица маску, забил её кляпом. Помутневшим взглядом и сознанием Павел успел всё же узнать его:"Зинько!"
Изгибающегося и мычащего, через перелаз в плетне потащили его на песчаный пустырь заброшенной усадьбы одного из соседей Гайворонских.
-Слушай, ты, калека…Ты им будешь сейчас. Мы тебя убивать не станем, будем шкуру снимать,-зловеще цедил в лицо ему тот, что первым попался под руку.-Медленно будем снимать, чтобы сладость тебе продлить побольше, шутничёк весёлый,-и перевернул его на живот.
Двое наступили на ноги, двое на локти, а пятый сорвал с него одежду.
-Молись ангелам своим, пусть услаждают тебя…
Рассекая воздух, прошелестел в руках истязателя шомпол и в следующем замахе уже опустился на спину Павла. Изверги били долго, медленно, с расстановкой, всякий раз убеждаясь, что он ещё в сознании. После каждого удара шомпол протягивали по вздув-шейся, почерневшей спине, и от всё нового рубца её после следующего удара начинала сочиться кровь. Постепенно живого места не осталось, шкура лоскутами свисала на окро-вавленные бока мученика, налипала на шомпол.
-Вот они, сволочи!-раздался крик за плетнём, и два громаднейших мужика пере-прыгнули через перелаз, устремились на истязателей.
У одного в руках были вилы, а другой размахивал длинным ножом, каким обычно режут свиней. Первый, с вилами наперевес, молча, большущими прыжками летел на бан-дитов, а второй орал сзади: "Смерть гадам!"-и, кажется, прикрывал от тех перелаз.
Бандиты бросились врассыпную, но всё же одного из них, пытавшегося перелететь через плетень, задний успел схватить - тот зацепился за кол. Плетень под напором схва-тившего завалился, придавил беглеца, а верхний всей своей массой навалился и на пле-тень, и на бандита под ним.
-Ваня! Сюда!-остановил первого.-Есть один!
-Держи его, Петя!Я-сейчас!-откликнулся тот, но побежал всё же к лежащему Пав-лу.
Через перелаз перелезала ещё и женщина.
-Шура! Бегом к Сергею! Тащите сюда одеяло!
Да, это были они, спасители Павла.
А случилось так, что проходившая мимо Гайворонских женщина как раз в то вре-мя, когда те прощались с Павлом, узнала его, а пройдя за поворот переулка, увидела двух мужиков, которые стояли под плетнём и о чём-то говорили. Её они не затронули, но уже на большом расстоянии сзади услышала крик "Стой,сука!" и рванулась бежать, а услышав брань и невнятные крики за поворотом, поняла, что это те напали на Павла. Она не сбави-ла ходу и вскоре подлетела ко двору Ковалей. На улице стоял Иван и разговаривал с Пет-ром, по прозвищу Пендя, известному тем, что у всех резал свиней и бычков. Женщина сказала о случившемся, и Иван, схватив во дворе вилы, а Пендя, как раз возвращавшийся с очередного заказа, оголил свой нож, и оба помчались на помощь Павлу. Бросив всё и от-крытую хату, за мужем побежала Шура.
Павел лежал недвижимо. Липкая кровь буграми вздымалась на спине.
-Петя, давай сюда нож! И гада веди…
Иван просто не знал, с чего начинать помощь Павлу, но понимал, что надо сначала развязать ноги и руки. Приподнял голову и вынул изо рта кляп, попытался выковырять землю и тут услышал от того стон. "В сознании",-понял и бережно положил голову брата щекой себе на ладонь. Глянул в сторону Пенди.
Тот по-медвежьи вытаскивал из-под плетня заваленного и, видно, так сдавил ему своей хваткой плечо, что бандит заорал не своим голосом. Придержав левой рукой, Пётр правой снизу двинул орущего в скулу, и тот замолчал, обмяк и повис у победителя на ру-ке, а здоровяк, подняв с земли нож и взяв за шиворот жертву, потащил его к Ивану.
Вдвоём разрезали узел на верёвках, бережно положили спасённого на лоскуты ра-зорванной одежды, а этой же верёвкой связали бандита, который пока не подавал никаких признаков жизни.
– Ой, Павлушечка, родненький мой!-по огородам бежала Ульяна.
Сзади показались Сергей и Шура. Павла уложили на одеяло и вчетвером понесли в дом. А Пендя, встряхнув и поставив на ноги бандита, велел тому идти впереди.
Женщины и Сергей стали оказывать посильную помощь своему, а Иван и Пётр от-вели пленного на станцию в милицию. Из больницы вызвали дежурного врача.
Под утро Павел нашёл в себе силы для разговора и попросил рассказать о случив-шемся Шейко. Тот пришёл, и уже через несколько часов был взят Зинько, а к вечеру-и ос-тальные три бандита.
Обыск, сделанный у них и их любовниц, подтвердил, что это была искомая банда. В больнице Павел провалялся два месяца. За это время состоялось два суда. Семёну с че-тырёх лет, на которые грозились засудить, уменьшили срок до одного года, наказали только за незаконное хранение оружия. Помогли Шейко и уполномоченный. Бандитам дали по десять лет, а главарю, которого Павел лишил зубов верхней челюсти-двенадцать. Попало и спасённому. Уполномоченный сказал, что, имея такого бойца, ему и отдел был бы не нужен, но жизнь одного такого-дороже дела, а потому рисковать ею он не может, о чём и попросил подумать.
Спина у Павла светилась, как красный фонарь, и ещё несколько месяцев не решал-ся он на людях показываться без рубашки, а они, знавшие его весёлый нрав, долго не мог-ли увидеть на лице у него улыбки.
Как бы принявший на себя часть вины за случившееся, Пашка Мирошник болез-ненно воспринимал каждое плохо произнесённое кем-либо слово о Павле, стремился в та-ком увидеть своего врага, рвался на защиту друга, но тот всегда останавливал:
-Ничего, Паша, наше за нами не пропадёт.
РАННЕЕ БАБЬЕ ЛЕТО
В
о дворе, рядом с кустом розы, и в огороде, возле колодца, цвели самые поздние из цветов, засти. А в вышине их сверстницы, светящиеся ниточки паутин, плыли по небу. Где-то сорвавшись и улетев в далёкое плаванье в тёплых струях воздуха, находили наконец-то они себе пристанище на высоких ветвях ясеня.
Он уже раскрывался, сбрасывал лист и стоял, блестя голыми ветвями, укутанный мягкими объятиями посеребрившихся путешественниц. Прозрачный звук исходил от это-го здоровяка, и если бы не засти, трудно было бы понять, что же так ясно и трепетно зву-чало в его ветвях, и не пытавшихся сбросить приблудших красавиц.
Искрящимися капельками сквозь его мощное тело стремительно падали на живой букет пчёлы. Тысячи цветков, окаймлённых голубыми ресничками, гостеприимно прини-мали тружениц, и на каждой из них благодарные гостьи по две, а то и побольше, сразу брали и пили предназначавшийся для них нектар последнего урожая осени. Знавшие аро-мат лета, спешили взять они последнюю дань последних дававших, отлетали и прилетали снова. Звонкой дугой радуги перекинулись между застями у колодца и крыльца, а на пути их стоял ясень. Нет, не мешал он им. Охваченный нежными и цепкими ласками увивав-ших его блудниц, пребывал в неге, не замечал ни пчёл, ни всей их жизни.
С крыльца отцовского дома, закрытого сиренью и акациями, сошёл Павел, моло-дой, но с посеребрёнными висками, как и его могучий брат-ясень. Тотчас же шаловливая небесная путница коснулась его головы, и он, щурясь яркому солнцу и от севшей на рес-ницы паутины, замахал руками. Но не тут-то было. С глаз снял, а вот в волосах обоснова-лась она прочно, и непонятно было, где у него седина настоящая, а где привнесённая.
–Павлуша, не сходил бы ты по воду? Лучше–от Климихи.
Сказала это Шура. Шла она с огорода, и в фартушке её виднелись зелень и гроздья калины. Не прибитая ещё морозом, пузырилась она спелыми ягодами, и ярко красные бо-ка их, казалось, дополняли свежий румянец на щеках невестки. Что-то тёплое охватило Павла: "Не ждёт ли Шура ребёнка?"
Очень уж сочные ягоды, а ещё сочнее выглядела молодая хозяйка дома.
–А почему бы и не сходить?–с готовностью ответил он.–Освобождай вёдра. Это мы мигом!
Шура улыбнулась деверю. Любила она его, а вот почему-то–как сына! Хотя своего ещё и не имела.
Но вот что за напасть! Проходя мимо, прижала передничек и раздавила ягодку. Он заметил это, рука его потянулась к капельке сока и тут же как бы шутя оказалась на фар-тушке. Мгновенно, прежде чем отпрянула Шура, одёрнулась рука Павла. Живот невестки был такой же тугой, как и ягоды калины.
–Шурка! Ты же чудо! Заставляй меня работать так, чтобы я всё делал в доме. У те-бя будет ребёнок?!
–Иди к чёрту! Окаянный…
Шура, ты только повелевай, а сама роди сына Ивану! Скажи, что договорились!
Она брызнула ему в лицо калиной и побежала к крыльцу. Давно не видела таким.
–Смотри, не ошибись! Знай, что просишь! А то и впрямь запрягу,–уже с крыльца засмеялась и, достойно повернув фигурой, вошла в сени.
Павел снял висевшее под стрехой коромысло, Шура выставила вёдра, нежно, как никогда ещё не смотрела, глянула ему в глаза.
–Смотри, осторожно иди по линии, перейди сразу на ту сторону,–сказала, как ре-бёнку.
Он, поднимаясь на крыльцо, резко привлёк к себе невестку и действительно по-ребячьи поцеловал ускользавшие от него щёки. Она щёлкнула его в нос, доверительно подняла руки, положила ему на плечи и как бы нехотя повернула лицом во двор.
–Ну, иди уже, иди…– руки скользнули по спине, и ей показалось, что она до сих пор такая же, какой видела её, когда вдвоём с Ульяной обмывала в ту проклятую ночь.
Павел это движение рук, как и мысль Шуры, хорошо понял. Как он был ей благо-дарен!
–Павлуша, не бери много, всё равно расплескаешь,–ласково предупредила она.
Это уже было выше его сил. В то же мгновение загрохотали с крыльца вёдра, ку-выркнулось коромысло, а Шура оказалась в крепких руках Павла. Он неистово закружил её. Она обхватила его за шею, выпряимлась, стала на ноги и легонько поцеловала в щеку. Держа ладошками голову и глядя в широко открытые глаза, медленно отвела её, буйную, в сторону. Губы её трепетали, веки блестели слезою.
–Иди, Павлуша…
Он собрал вёдра и оглянулся. Глаза её уже улыбались. Как молодой бычок, почти вприпрыжку, пошёл через огород на линию.
Климиха, мать Павла Климовича, мужа Клавдии, жила под горой, и колодец, сто-явший у неё в усадьбе, поил чуть ли не пол-Артёмовки. Вода и впрямь была очень вкус-ной, чистой и прохладной.
Идя по линии железной дороги, Павел задумался. Иван вот уже месяц был в отъез-де, на курсах бухгалтеров; Шура по нему скучала, а некоторые кумушки как бы между прочим намекали, что не может он там быть один среди большой женской компании. Это её тревожило. "Потому и слёзы на глазах,–заключил Павел.–Надо её как-то убеждать, что всё не так". Сделать это мог только он, ведь в доме оставались лишь они вдвоём. "Но как? Только помогать ей, не оставлять одну с её мыслями. Как сейчас и получилось",–довольный таким выбором, думал ещё о чём угодно, но вскоре подошёл к колодцу.
С него на срубе свисали с подоткнутым подолом женские ноги, хозяйка их водила ключкой ведро в воде, стараясь набрать полным.
–Здравствуй, Павлуша,–разгибаясь, но ещё не поворачиваясь, проговорила владе-лица ног.
Он замешкался, что не первым поздоровался. Знать, видела его уже издалека.
–Здравствуй,–узнавая девушку, откликнулся ей.
Она перелила воду в своё ведро и подала ключку.
–Ты что, обижаешься на меня?–желая продолжить разговор и заметив его взгляд, опустила подол, повела дальше.–Я в том деле ни при чём была…Выходит, обижаешься,–поправляя волосы и выставляя вперёд грудь, заключила она.
–Да чего там,–не желая неприязненного расставания, возразил Павел.–Не будем вспоминать это.
–А отчего же? Смотря что…Мне и до сих пор помнится, как уложил нас на шпалы. Как тогда напугал! Я первая очнулась, узнав твой голос, но не хотелось уже смотреть в глаза, сам знаешь…–смущённо отряхивая юбку, улыбнулась девкшка.–И туфли потеря-ла…Девкам-то сказала, что это был ты, но и никак не ожидала, что они об этом расскажут мужикам. Прости, если можешь…
–Подожди, Настя, вместе пойдём!–увидел Павел, что она надевает вёдра на коро-мысло.–Что тебя с ними связывало? Я имею в виду мужиков–они же тебе никак не подхо-дят,–поддержал разговор.
–Ничто не связывало. Просто, когда была у девчат, приходил туда Зинько, а затем привёл ещё двоих…Денег давали уйму, будто на выпивку, а мы же видели, что каждый раз оставалось их всё равно много, ну и скупились каждая себе, что хотели. После Зинько угрожал, чтобы мы язык за зубами держали: обновки ведь могли вызвать вопросы. В об-щем–дуры, да и только. Влипли–одним словом,–она посмотрела Павлу в глаза.–Я девкам до сих пор не простила, что тебя выдали. Хотя и сама виновата, что там…
–До чего-то я догадывался, до чего-то нет. Главное, что их не знал. Не знал, с кем вы связаны.
–Ого! Знать их! Это только Зинько среди них непонятно почему оказался. Эти: и хитрые, и умные…
–Да, я это испытал…
–Прости, Павлуша. Дальше иди сам,–отвела она взгляд.–До свиданья…
–До свидания…
Павел повернул направо, она–налево. "Неужели заплакала?–подумалось ему, и он вспомнил её такой, какой всегда до того случая на мосту, какой была ещё раньше.–На год или два старше меня. А всё равно, какая ладная!"–не поленился, оглянулся. О диво! Пока вёдра по кругу поворачивали, увидел, что и она оглянулась и смотрела в его сторону. Оба засмеялись.
Да, Настя была просто красивая! На душе унего стало легко и радостно. "В такой ошибиться нельзя,–подумал он.–А что тут плохого?" И тёплое чувство какой-то необъяс-нимой близости к этой девушке нахлынуло на него.
Шура встретила ласково, но, покачивая головой, пригрозила пальцем. Павел пре-дупреждение понял. А всё равно любил её , как родную!
Сходил к Пашке Мирошнику, побрился, да побрил и всю голову. Воскресенье се-годняшнего дня заканчивалось, завтра для него начинались совершенно новые будни. Ещё в больнице наведывавшийся к нему Шейко как-то сказал:
–Пора тебе, Павел, от подработков переходить на постоянные заработки. Не пошёл бы ты в рабочий класс? Помогу.
И помог. Устроил на кондитерскую фабрику, не преминул напомнить:
–Здоровье поправляй. Не стесняйся.
Оно его , вроде бы, и не покидало, а вот спина, конечно, наращивала кожу, как ка-залось, медленно.
Он снял со стены большое зеркало в резной оправе и поднёс к окну. Стал к нему спиной и, задрав рубашку, начал крутить головой. Рубцы, как бы стянутые папиросной бумагой, при движении рук бугрились на лопатках, а тоненькая кожица между буграми неестественно складывалась в гармошку. Вспомнил, как сказал Шейко: "Только не носи мешки!"–"Что ж, надо об этом помнить",–как бы тренируя себя перед завтрашней рабо-той, начал раскручивать в голове эту мысль.
–Раньше всё равно не затянется. Всему своё время,–прервала его раздумья Шура.–Видишь, от коромысла след, так это же на плече, а что бы могло быть на спине…
–Нехорошо подглядывать,–делая вид, что заметил невестку раньше, прервал Па-вел,–а вдруг бы я что-то другое рассматривал?
–Я на другое не смотрела бы, дурачок. Какую рубашку тебе погладить?
–О! Это дело!–но сразу же и задумался.–Давай вышитую…
Рано утром он выскочил во двор приводить себя в порядок после сна. Пробежав-шись в огород к колодцу, среди людей, ожидавших шестичасовый поезд, заметил вроде бы знакомую фигуру девушки. Так и есть. То была Настя, и смотрела она в его сторону. Зайдя во двор, налил воды в корыто и, фыркая от бодрящей свежести, стал умываться. Всё же заметил, как подошёл поезд, и уже вытираясь, глянул ему вслед, на платформу. Настя стояла всё там же и так же смотрела в его сторону.
Какие-то чувства, желания и торопливость овладели Павлом, и он, принимая зав-трак от Шуры, заметно стал поглядывать в окно на платформу.
–Успеешь. Не торопись, ешь нормально. Ещё целых двадцать минут, –не понимая его суетливости, успокаивала Шура.
–Первый раз ведь…–ответил ей в лад.
Быстро поев, надел на себя пиджак, глянул в зеркало. Шура одёрнула сзади его по-лы и легонько шлёпнула ладошкой под ягодицы.
–Вот теперь хорош. Ни пуха ни пера тебе!
–К чёрту!–сплюнул Павел.
Спускаясь с крыльца, вдруг споткнулся и, если бы не ясень, на который успел опе-реться, мог бы упасть.
–Да что с тобой?!–вскрикнула Шура.–О Господи!
–Спасибо брату, поддержал,–засмеялся он.–Ты меня совсем разбаловала, а я, ви-дишь, даже шнурки не завязал.
–Ну что же. Значит быть новостям, дай Бог, хорошим. Будь осторожным.
Через огород пошёл он на платформу. Настя, кажется, ждала его, стояла на том же месте.
–Здравствуй…, Настенька,–как бы проглотив это ласково произнесённое имя, за-икнулся Павел.
–Здравствуй, Павлуша,–засветилось тёплой радостью её лицо.
–В Харьков едешь?
–В Харьков…
–А что же ты…–хотел спросить, почему пропустила уже один поезд, но поперх-нулся и продолжил:–…так легко оделась?
–Лето ведь. Бабье лето,–улыбнулась она,–да ине так уж легко…Ты вот легче меня одет.
Павел тайно, не подавая вида, насладился её грудью. Обтянутая тонким джемпером и втиснутая в хорошо скроенный жакет, покоила она в разрезе своём красивый медальон-чик. "Вулканчики",–подумалось ему, а сказал, чтобы не было паузы:
–На медальончик меньше…
Настя засмеялась–ей понравилось, что он так быстро успел заметить её особенно-сти,–и, как бы отворачиваясь, повернула лицо в профиль.
"Какие губы!..А завитки возле ушек…"–мгновенно оценил он.
–Да на волосы,–это уже вслух и приподнял картуз.
Она подняла заигравшие блеском глаза и…широко их раскрыла, глядя на голову.
"Глазища!"–ёкнуло у него.
–Что такое?
–Как видишь. Пашка вчера ободрал. Говорит, что большие залысины–признак ту-годумия, Надо, чтобы был круглый дурак.
Шутка Насте понравилась. Она смеялась, теперь уже не сводя глаз с Павла. Под-несла платочек к глазам. "Руки,..руки какие красивые. Такая, должно быть, красивая вся",–опускаясь в омут горячего тепла, поднимавшегося к голове, подумал он.
–Отойди, Павлуша, немного,–взяла Настя его за локоть,–с паровоза брызнет.
Он легонько зажал её пальцы. Она это почувствовала, но руку не одёрнула. Подо-шёл поезд. Поддерживая её, поднимаясь в вагон, Павел ощутил, что Настя специально да-ла возможность убедиться, будто нуждается в его помощи. Как бы там ни было, ему это нравилось.
Вагон был старый, с дощатыми спальными полками в каждом купе. В одном, где они были раскрыты, никого не было. Похоже, вошедшим это и надо было. Они сели друг против друга, столик разделял их. Павел взял её ладошки. Неловко помолчали. Она сму-щённо опустила глаза.
–Зачем ты едешь в Харьков?–делая ударение на слове "зачем", ласково спросил он.
–Тебя хотела видеть,–еле слышно ответила девушка.
Он прижал её руки к щеке. Она не противилась. Пауза затянулась. Павел весь го-рел. Голова стала тяжёлой, свет потемнел, а Настя, понимая парня, высвободила руки, от-вела глаза, и до него долетели слова:
–Вчера у магазина я слышала, как ваша Шура говорила, что ты едешь на работу…
–Так ты два поезда пропустила?
Настенька виновато посмотрела…
–Идиот я! Как же я раньше этого не замечал?!
–Не замечал, не замечал…Ты и не мог заметить. Да и когда бы…Не ругай себя, Павлуша, таилась я. Ведь старше тебя…Он до боли сжал её руки, и почти в упор не ска-зал, а простонал:
–Что ты говоришь? Что ещё такое надумала? Ты же–красавица! Тебе не надо стес-няться своих лет. Одногодки мы.
–Не надо, Павлуша, обманывать себя. Миленький ты мой…
Она своими маленькими ладошками поддержала его подбородок.
–"Люблю я тебя",–говорило всё существо девушки, и он склонил голову ей на ру-ки.
Поезд дёрнулся и остановился. Павел поднял глаза. В вагон начали входить люди.
–Вечером, после работы, приходи ко мне. Я буду одна,–шепнула Настя и вовремя успела высвободить руки, рядом уже садились.
Приходя в себя, он скороговоркой пролепетал:
–Хорошо! Конечно!–"Фу, дурак, при чём тут "конечно"?–почти с испугом смотрел на неё и думал.
–Я здесь выйду, Павлуша,–разряжая окончательно накопившийся заряд пыла, про-говорила она.–Дела у меня в Южном,–и поднялась.
Павел пожал ей руку, подсел к окну. Настя вышла, оглянулась, увидела его, проща-ясь, и пошла вдоль поезда назад.Ничего не получалось у него с мыслями, в голове был ка-кой-то сумбур.
На фабрике, к удовольствию, всё ладилось как нельзя лучше. Ему только показы-вали и рассказывали, а затем, оставляя одного, сказали: "А теперь посмотри всё сам. Зав-тра выйдешь и будешь уже работать здесь,–и показали на шоколадомешалку.–А надоест смотреть–иди домой".
Он то и сделал. Шура была рада неожиданно раннему возвращению, помогла опо-лоснуться водой.
–Так, что, всегда будет?
–Нет,–обнял он её за плечи.–А чтобы не казалось, что рано приезжаю, не жди меня, пожалуйста, вечером. Приду поздно. Погуляю, есть дело…
–Завтра же на работу…
–Знаю, знаю,–успокоил её.–Всё будет в порядке. У тебя духи есть?–совсем неожи-данно проронил просьбу.
–Найдутся,–Шура зашла к себе в комнату и вскоре вернулась.
–Мазни, где ты считаешь лучше всего.
–Лучше всего–вот здесь,–провела она пальчиком ему по шее сзади,–и ещё в одном месте. Ну хватит с тебя. Слушай, ведь ты же не обедал! Куда спешишь?
–Я не спешу.
–А зачем духами начал мазаться?
–А что, для тебя не надо?–переспросил он.
–Ну-у! Для меня ты и так хорош. Садись за стол, я–сейчас.
Пообедав, поинтересовался у Шуры, чем бы помочь ей в делах. Она отнекивалась, однако уступила, поработали вдвоём, и он стал собираться.
–Надо успеть взять бутылку.
–Смотри, Павлуша.
–Договорились…
В магазине купил шоколадку, поразмыслив, взял и водку. На улице всё ещё не смеркалось. "Пройдусь по большому кругу, к тому времени стемнеет,–подумал так и, не спеша, пошёл на переезд.–Хорошо, что седину сбрил, а то спрашивала бы, да ещё и жале-ла. И, вообще, что же там будет?"–сердце трепетно забилось.
Погода, как говорят, просто шептала. На лавках у ворот везде сидели люди, прихо-дилось со всеми здороваться. Хотелось, чтобы побыстрее наступил вечер, а он всё не то-ропился. Павел на кругу стал делать петли, как будто заметал следы, когда-таки начало темнеть. "И что она на платформе говорила о бабьем лете? Наверное, со смыслом. Неуже-ли о себе?"–подумал и ускорил шаги к дому Насти.
Окна в нём были плотно закрыты ставнями, и с улицы не видно было никаких при-знаков жизни. Осмотрелся. Вдали шумная компания была занята своим интересом, разли-чить он никого не мог, и на него никто не обращал внимания. Стал в выемку перед калит-кой, ручка её легко повернулась, и он просто ввалился во двор. Это было непривычно, тот был намного ниже улицы, но сразу же почувствовалось уютней.
Подошёл к крыльцу, и тут же дверь перед ним подалась внутрь.
–Заходи, Павлуша,–в проёме стояла Настя.
Взяла его руку, придержала, заперла за ним выходную дверь и уверенно через от-крытую сеней повела в дом. Справа через порог слабо освещалась комната, уже можно было что-то различить.
–Подожди, Настенька,–задержался он,–я сейчас,–и наклонился, чтобы снять ботин-ки, но норовила выскользнуть бутылка.–Мешает, возьми её, пожалуйста.
–Зачем ты, Павлуша, не надо! Разуваться не надо,–кажется, заговорившись невпо-пад, поправилась она.
Но он уже снимал обувку. Настя поставила на буфет бутылку, стояла, ждала его. Подскочила, быстро сняла с него картуз и повесила на крючок, прятным запахом повеяло вслед. "Какой хороший одеколон",–подумала и вся напряглась в ожидании.
Павел поднялся, расстегнул нижнюю пуговицу пиджака, одёрнул его.
–Вот теперь всё…Здравствуй у тебя в хате,..–с раскрытыми руками сделал шаг ей навстречу.
–Здра-вствуй,–с прерыванием голоса закончила шёпотом приветствие Настя и, обессиленная, повисла у него на шее, прижавшись щекой к груди.
–Здравствуй…, миленькая,–с глубоким вдохом между словами проговорил он и всем своим большим телом почувствовал, как приятно обнимать эту доверившуюся ему девушку.
Осторожно, обеими руками прижимал её, и слышно было, как стучат у обоих серд-ца. Настя жарко дышала, медленно подняла голову, и Павел полными губами обхватил её рот, перебирал уста и целовал, целовал. Глаза её были закрыты, и он, как уже само полу-чалось, покрывал поцелуями ресницы, щёки и снова впивался в губы.
–Сумасшедший…–наконец-то отстранилась она и, повисая на его сильных руках, приняла к себе его лицо, стала целовать так же, как и он.
Но, Господи! Как же приятны были её губы, волосы и эти маленькие ручки, пово-рачивавшие беспомощную голову под всё новые и новые поцелуи.
Павел, как пушинку, поднял её на уровень плеч и, осмелев, стал целовать груди, зарывлся в щелку между ними безумно смеющимся лицом. Но холодный медальончик хо-тел лежать там же, и счастливец губами пытался поймать его, отбросить, но тот на тонкой цепочке ускользал и снова появлялся.
Настя, глядя на эти ласки, радостно шептала:
–Смотри, проглотишь…
–Вместе с тобой…Тонкий батист не скрадывал упругости груди, её вершинки под-нимали его и торчали как вулканчики, а Павел с несказанным упоением ловил их глазни-цами и заполнял уголки глаз твёрдыми их пупырышками.
Настенька взмолилась:
–Пожалей меня, Павлуша. Я больше не могу…Он бережно поставил её на ноги. Девушка медленно, как бы лаская парня, сбросила пиджак с его плеч.
–Минутку,–остановил он,–тут что-то должно быть,–и вынул из бокового кармана это "что-то".
Шоколадка была раздавлена, мягкая и растаявшая. Настенька, отложив её, на цы-почках поднялась перед ним и, куда достала, поцеловала в подбородок. Повесив пиджак, снова подошла к Павлу, расстегнула ворот рубашки, губами коснулась груди:
–Давай посидим немного…Съедим шоколадку…
–После капельки?
–Можно и после двух…–подняла фитиль лампы, в комнате посветлело.
Настенька открыла дверцу буфета, и оттуда быстро переместились на стол красиво украшенные лотки и тарелочки, заполненные закуской. Посредине стал графинчик с золо-тистыми поясками и с двумя хрустальными рюмочками заискрился отсветами заигравше-го пламени лампы. Хозяйка стала с обратной стороны стола.
Глаза её манили тайной, лёгкая тень от ресниц делала их крупными, и они притяги-вали Павла колдовской глубиной.
–Садись, Павлуша…
–С удовольствием.
А помимо воли чары потянули к ней, но она, вспомнив, воскликнула:
–Ой, забыли–шоколадку!
–Ты моя шоколадка…
Павел привлёк девушку, и она, трепетно ощущая его мощь, растаяла в объятии, оба замерли в долгом выжидании.
–Боже! Какой ты сильный!–отстранив парня, села рядом.
Он придвинул стул ближе. Рука сама обняла её за талию, но хотелось больше-го…Локоть хлопотавшей девушки коснулся его лица и он прильнул к нему губами. Ей это машало…Склонив голову, поцеловала его в щёчку.
–Наливай, Павлуша…
Дотянувшись до графинчика, он снова привлёк её к себе.
–Перекинешь!–воскликнула смеясь.
–Не волнуйся,–и наполнил рюмки.
–За тебя…
–За тебя.
Павел выпил залпом, а Настенька, пригубив, закашлялась и промочила блузку. Нежнорозовым пятном проявилась грудь, на глазах выступили слёзы, но она смеялась:
–Ой, неряха!..–приотстранила бортик.–Я сейчас, Павлуша, и вышла в другую ком-нату.
"Спальня",–подумал он и пошёл за ней.
Снимая блузку, Настенька повернулась к двери. Грудь её напряглась, выскользнула из-под мокрого батиста, и не выдержал парень…
Бросился на колени, простёр за спину ей руки и стал осыпать поцелуями эти брыз-жущие страстью груди и уж совсем по-детски вонзился носом в живот.
–Боже мой, Павлушечка, иди ко мне,–прижала она его к себе.Сбросила с кровати покрывало, потянула одеяло.
–Ну, иди же, иди ко мне,–увлекала обнимавшего юношу.
Павел нащупал пуговички на юбке и расстегнул её, та соскользнула на пол, и перед его затуманенным взором забелели кружева, плотно облегавшие то, к чему он так неосоз-нанно стремился. Прижавшись лицом к ним, уложил её на кровать.
–Прикрути лампу,–попросила еле слышно.
Павел побежал, пригасил её и, вернувшись, прикрыл за собой дверь, сбросил свои одежды.Настенька руками приняла его. Разметавшиеся волосы её лоскотали ему лицо, а он всё целовал и ласкал её. Покачиваясь на боку, она позволила себя раздеть, и он впер-вые, почти робея, ощутил неизбежность их близости, так будоражившей его воображение, застонал, выпрямляясь в струну, застыл, прижавшись к ней.
–Сейчас, сейчас, хороший мой,–зашептала она, снимая его последнюю одёжку.
Это самое незначительное его прикрытие не снималось, мешало то, что должна была освободить Настенька, и она в изнеможении упала на спину.
Павел едва сорвал эту помеху с одной ноги и…растворился в благоухающем бла-женстве, неге и восторге. Настенька объяла его всем своим восприятием, казалось, на всю жизнь застыла в беспамятстве, через которое доходила она до неё безумным сладостра-стием и этим смльным телом её любимого.
Оба очнулись от того, что перележали друг другу руки, однако были так же сомк-нуты и судорожно передавали свои движения. Павел снова нашёл её губы, прижал желан-ную к себе, трепещущую и жаждущую его всего.
Она всё позволяла, и по её упругости, передававшейся ему, он понял, что снова достиг самых глубоких и сладких её волшебных таинств.
Время потеряло измерение и для них уже не существовало. Они не знали который час, когда поднялись. Какими были, такими и вышли к столу. Павел поднял фитиль лам-пы, Настенька стояла перед ним во всей своей неимоверной прелести. Он привлёк её, уса-див на колени, обнял и прильнул к ней.
–А медальончик так и остался!–шепнул в ушко.
Она кокетливо приподняла груди и стала водить ими по его лицу. У него напряг-лись все жилки, и он, ничего не скрывая, до боли изгибаясь под Настенькой, стал искать её. Она не противилась, и снова безумство охватило их. Павел прижал её к себе и понёс к кровати.
Она хотела только одного, чтобы близость эта никогда не прерывалась, дрожала и принимала его так, что ему казалось, будто растворяется в ней; он перехватывал её горя-чее дыхание и уже в который раз, насладившись жаром и сладостью своей колдуньи, впал в полузабытьё.
Разбудила Настенька.
–Павлушечка, тебе, наверное, на работу пора,–ласково ворковала возле уха.
–Который час?–спохватился сразу.
–Уже утро. Слышишь, петухи поют.
Он поцеловал её в нос, соскочил с кровати, от потухшей лампы исходил запах го-релого.
–Да, пожалуй.
Что ж, видно, заканчивалась эта ночь. Павел наклонился над Настенькой, ища её губами, и целовал, целовал, пока она не прикрыла себя руками.
–Пора, родненький,–легко приподняла его голову.–Давай я посвечу.
Зажгла спичку, одну, вторую. Сама стояла всё ещё нагая. Павел нашёл все свои одёжки, подошёл к ней.
–До свидания, родная. До вечера…
–Нет, миленький. Я сама тебя найду, как и вчера,–набросила халатик, подвела к двери.–Прощай, любимый…
Павел ещё раз уткнулся в её грудь и сбежал с крыльца. Дверь за ним закрылась.
Дома разбудил Шуру, та не удивилась, рада была, что пришёл живой и здоровый. Он вылил на себя ведро холодной воды, напился крепкого чая, и уже надо было ехать.
–Сегодня дома будешь ночевать?–спросила его.
–Дома, Шура, дома.
Этот и следующий день, и последующий Настенька никаких знаков о себе не пода-вала.
На третий день ждала его на платформе. Он мигом всё завершил в доме и помчался к поезду. Настенька на приветствие тоскливо глянула в глаза и вместо ответа сунула в его руку свёрнутую бумагу.
–Тут всё сказано…Прости и не обижайся,–и пошла мимо.
Павел от неожиданности не знал, что делать, но подошёл поезд. Он вошёл в вагон и немедленно раскрыл бумагу.
"Любимый! Я люблю тебя и хочу от тебя ребёнка. Не ищи встреч со мною. Может, ещё и увидимся. Я виновата перед тобой, но твой сын будет достоин тебя",–прочитал он, взвыл от боли в груди. Надежду какую-то оставляла, но что с того, если не будет её видеть сейчас!
На пятый день после той счастливой ночи подул холодный ветер, натянул облака, и в последующую уже спокойную ночь землю укрыло белым покрывалом. Вышедший на крыльцо молодой Коваль как-то по-особому почувствовал холод спиной, поёживался. На ясене, облепляя ветви, лежал снег. Павел тряхнул друга–мокрые хлопья посыпались на голову и за ворот рубашки.
"Вот и кончилось бабье лето,–подумал он.–Неужели и Настенька этого хотела?"
Грустные мысли прервала Шура, и до него доносилось как издалека:
–Сбрось с себя снег. Промокнешь ведь,–толкнула его, спускаясь с крыльца.–Не ле-то уже.
–Да, не лето,–аукнулось в душе Павла,–даже и не бабье.
Вечером одним из поездов вернулся домой Иван, и счастливая Шура устроила бо-гатый ужин. Павлу с братом было о чём поговорить, и они, хмельные, только и прерывали беседу, когда каждый раз Шура напоминала, что не пора ли и честь знать.
Но наступило следующее утро, а за ним и ещё, и ещё, а грусть Павла превратилась в сплошную боль. За что бы ни брался, он думал о Насте, куда бы ни пошёл–она всюду с ним. И тогда, обманывая себя, что всё-таки не преследует её, как того просила, стал появ-ляться в местах, где, казалось ему, Настя сама его заметит, не выдержет, как и он, и они снова встретятся.
Не получилось. Павел тысячу раз, ложась спать и думая о Насте, давал слово, что завтра–будь что будет–пойдёт к ней и объяснит, что так нельзя дальше, но наступало утро, снова грустил, а её просьба не искать встреч вновь и вновь отодвигала его решимость.
И тогда вмешалось время–оно всё же было самым лучшим лекарем–боль утихла, остались только хорошие, нежные воспоминания о том уже далёком и таком коротком бабьем лете.
"Но чего же она его себе так рано назначила?"–оставался этот вопрос для Павла без ответа.
Отрывок из главы
ГОЛОД
В
 отсыревшем дереве ворот не звякнула щеколда, а глухо стукнула и уж совсем беззвучно опустилась в своей скобе. В полуотворённую калитку, кажется, входить не спешили, она задержалась на мгновение и медленно прислонилась к своему стояку.
–Живы ещё?–послышалось на улице.
–Потихоньку. Здравствуйте, тётя Поля.
–Здравствуй, Шура. Ох-о-хо, плохо нам, а каково детям? Как твои?
–Спасибо. Боря уже, как мы, а Валю подкрепляем как-нибудь. А вот у Павлушки, не знаю просто, как он выкручивается. Решила зайти, проведаю.
–Это ты…хорошо, Шура. А я вот от своей Маши: кто ей поможет, бедной? Пойду я. Дай Бог вам здоровья! Живите дружно. Передай и от меня хлопцам…хоть хорошее сло-во.
–До свидания, тётя Поля. Спасибо Вам.
Калитка открылась, и во двор вошла Шура, с узелком в руке. Неприветливая сы-рость заполняла всё кругом. Повисшие чёрные плети жасмина и мокрые холодные палки сирени дрожали мелкой дрожью, с голого ствола ясеня спускались тёмные подтёки влаги и грязной жижицы, на шипах розы висели старые мёртвые листья, а на верхушках каждой её веточки–чёрные, укутавшие сами себя, не сорванные ещё с лета бутоны. Во дворе было тихо и пустынно. Только чёрный грач, рыхливший листья, прилипшие к земле, завидев вошедшую, взмахнул крыльями и так же тихо, бесшумно улетел.
–Есть ли кто дома?–глянула Шура по окнам.
Они отсвечивали мокрым холодным небом и не подавали никаких признаков жиз-ни за собою. Она громко обстучала ноги о решётку, тернула их о скребок и взошла на ве-ранду. Стряхнула кофту. Нигде никого. Ещё раз оглянулась, подняла щеколду дверей в сени к Павлушке и вошла в дом. "Кажется, с утра подтапливали",–почувствовала лицом разницу в тепле. Но в комнате снова-таки никого…Заглянула на кухню и ахнула.
Голый, в одной помятой рубашонке, скомканной до самого пупика, со взъерошен-ными волосиками и подпухшими глазёнками, стоял на табуретке перед столом Володя, не будучи ещё и полутора лет от роду, сынишка Павла. На гостью ребёнок внимания не об-ратил.
–Володя! Холодно же! Что ты раздетый?–начала Шура быстро снимать с себя верх-нее, посматривая на него.
Он, оказывается, ел картошку. Мелкую, не очищенную от мундирок, брал всей пя-тернёй и открытой ладошкой запихивал в рот. Холод выжимал из него мокроту, из поси-невшего скрюченного питунчика потихоньку журчало и попадало на голые ножки. Это ребёнка отвлекало, он левой ручкой по-прежнему держался за стол, а правую, с раздав-ленной в ней картошкой, отнимал ото рта и накладывал на непослушного питуна. Тот всё равно не прекращал журчать, и малыш её же, сдобренную собственными выделениями, тут же отправлял за обе щеки.
–О Господи! Что же ты делаешь?–Шура, в неснятом ещё одном валенке, бросилась к ребёнку.
Он наконец-то скосил на неё взгляд, повернулся и тут же оказался в её руках. Не успел и ручку отвести, как она накинула одеялко ему на плечики, прижала к себе, укутала потеплее ножки. Он с удивлением смотрел на её лицо, причитающее над ним, и пртянул ту самую картошку.
–На,–проговорил доверительно…
Отрывок из главы
СМУТА
Н
а полпути пешего хода между Артёмовкой и Мокрой путники, проходя поле и лес, принадлежавшие когда-то тому же Борткевичу, сворачивали налево и углублялись в узкую низину, свободную от леса, поросшую высокими луговыми травами и по обочинам окаймлённую диким разноцветьем полевых и луговых цветов. При выходе из леса–с какой бы стороны не спускался в низину–после довольно высокого шатра, образованного кронами дубов, ясеня, вязов и клёна, приходилось продираться сквозь заросли диких груш и кислиц, а у самого края леса–сквозь густой подлесок, во все времена года красовавшийся то пурпурно зелёным, то лиловым, жёлтым и коричневыми оттенками…И совсем поражало путника обилие красных кустов волчьей ягоды. Границей между лесом и цветами стояли, вцепившиеся в землю на пологих её склонах, совсем непролазные заросли боярышника, шиповника и тёрна. И только южная сторона этой низинки узким просветом уходила не в лес, а в стоящее и ныне в километре отсюда небольшое село Яры, вернее, к окраинам большого села Озеряны.
На небольшом бугорке северного склона низинки, всегда открытая солнцу, как только оно поднималось над вершинами деревьев, стояла маленькая хатка, крытая давно спрессовавшейся почерневшей соломой; рядом за наклонившейся оградкой–и совсем об-ветшавший сарайчик, в котором всё же проживала какая-то живность.
"У Бубла"–называлось это место.
Старый и дремучий дед, как лунь, седой и заросший, как и вся его глухая поляна, каждый раз выходил из покосившихся сеней своей хатки приветствовать проходящих путников. А так как ими чаще всего была молодая чета Ковалей, то уже только появляв-шихся из зарослей терновника людей всегда ожидало приветливое:
–Здравствуйте, люди добрые…–дед был как обычно в старой, со следами вышивок, когда-то, очевидно, очень белой полотняной рубашке, в таких же полотняных, но давно посеревших штанах и всегда босиком.
–Здравствуйте, дидусю…–головы сами наклонялись, видя эту святую простоту –Водички можно у Вас попить?
–Пейте, диточки. А почему же не напиться? Вода, как и земля,–дар Божий. Сидай-те, отдохните…
Деду очень хотелось перекинуться двумя-тремя словами с нечасто наведовавши-мися к нему людьми.
Тропинка спускалась к ярко зелёной полоске лужка,заросшей широколистыми ло-пухами и белой раскидистой бузиной. У изголовья этой полоски светилась чистым небом вода, переполнявшая низкий сруб криницы и постоянно журчавшая с заботливо проло-женного жёлобка, вырубленного из дерева. Павел срывал лист лопуха, делал из него ку-лёк, свёрнутый в ладонь руки, и подносил к искрящейся струе. Тотчас же в заполненном водой, на стенках его, росли пузырьки воздуха, лопушок растягивался по ладони, и чаша была готова для питья.
Дед радовался утоляемой жажде путников больше чем они сами; те садились рядом с криницей на плотный ковёр травы, и всегда несколько минут продолжался разговор, ра-достно поддерживаемый обеими сторонами.
–Спасибо, батьку,–говорил Павел на прощанье и всякий раз получал доброе напут-ствие:
–Благослови вас Бог, дети…
Иногда вместе со стариком выходила приветствовать прохожих его внучка, лет двенадцати, Катеринка, приходившая из Яров к деду помочь то ли приготовить что, то ли поухаживать за чем-либо, а то и прибрать внутри или рядом с хаткой.
Кормил деда маленький огород и старый-престарый сад из полутора десятков де-ревьев, давно не ухаживаемых, но дававшие ему и его скотинке то немногое, что нужно было, чтобы поддерживать их существование. А когда-то…
Никто не помнил хозяйки деда, умерла она ещё в молодости, выйдя замуж за уже вышедшего из парубоцкого возраста Бубла и успев родить ему сына. Стех пор о том, что здесь была, показывала только могилка, стоявшая выше хатки, под лесом, во все поры го-да прибранная цветами, с проложенной к ней дорожкой, всегда прочищенной от любого снега зимой. Никогда не уставали ходить к ней ноги старика.
Сын вырос у дедовой сестры в Ярах, повзрослев, вернулся к отцу, вдвоём укрепили своё хозяйство. Затем, женившись на зажиточной невесте, ушёл к ней, попал под раскула-чивание и был сослан в Сибирь. Вернулась оттуда только Катеринка, принятая жить к её тётке.
Дед жил один. Завывание холодного ветра и метелей зимой, так же как и благодать всего лета, доставались ему одному.
Павел всегда радовался предстоящей встрече с дедом. Но однажды, спускаясь к его хатке, он и Феня заметили, что дверь в сени почему-то плотно закрыта, а их никто не встречает. Глянув под лес, поняли всё. Рядом с уже давно знакомой могилкой стояла све-жая, с ещё белым, неокрашенным крестом.
А ещё через некоторое время бессмысленное хозяйничанье новоявленных хозяев подавило у видевших жизнь людей всякое представление о возможной дикости. В этот заповедный уголок пришла коллективизация. На месте хатки и сарайчика оказалось рас-паханное пепелище, сад был выкорчеван, а деревья стянуты и брошены под лесом. Пья-ные или изуверы-трактористы перепахали могилы, и кресты валялись вместе с усыхаю-щими деревьями, как жуткие призраки близкого конца света. Ничего святого! Ничего хо-зяйского, ничего потребного людям. Даже криницу превратили в истекавшую кучу грязи. А самое страшное ещё и то, что перепаханная земля так никогда и ничем не засевалась, поросла бурьяном и чёртополохом.
С тех пор, проходя через Бубла, Ковали скорее спешили проскочить этот сотворённый людьми ад, от взгляда на который волосы на голове шевелились…
Отрывок из главы
ХОЛОДНАЯ ЗИМА 41-го
…Снег выпал тяжёлый, колючий, затем был присыпан морозной трусцой. Замели метели, и синие холода пронизывали сугробы, вертикальным хвостом поднимали вверх дым из труб домов, высекали искры в глазах немногих прохожих и выдавливали замер-завшие на ресницах слёзы…
За две недели до нового года в Артёмовке расположилась немецкая часть, снятая с передовой на переформирование. Больше любых слухов и журналов рассказывали о собы-тиях на фронте эти немцы, так непохожие на ранее виденных настуапвших, оборванные, обмороженные и почти все перебинтованные, что волей-неволей приходили чувства не мести, а жалости к этим несчастным людям. Зелёные их френчи, как говорили о них–"эрзац", то есть из искусственного сукна, совершенно не смотрелись в тяжёлые морозы, задавившие всё живое на неподвижность, болтались на худых плечах солдат и пропускали через себя весь холод. "Бр-рр!"–от одной мысли побыть в такой шкуре поёживало Воло-дю. Счастливыми, очевидно, были те, кто или потеряли свои сапоги, или были ранены в ногу, но носившие валяные русские валенки.
–Русиш–гут!–бережно снимали они их с обмороженных и раненых ног, а другие, мучившиеся ещё в окованных сапогах, ставших совершенно железными, снимая их и вы-ставляя на печку, непременно ругались:
–Дойче–шайзе!(Немецкое–дерьмо!)
Их ноги, казалось, были стеклянными, побелевшими, ещё минуту назад стучавшие в них колотушками, постепенно краснели, пальцы начинали шевелиться. На лицах солдат гримасы боли сменялись удовлетворением; люди расслаблялись точно так же, как и их сапоги, которые, попав в тепло, размягчались, квасились растопленным льдом, никогда не высыхали и склонялись голенищами к раскалённой печке.
Окровавленные грязные бинты сжигались каждый день, немцы отстирывались, приходили в себя, с их примороженных тел, как крупный живой песок, сыпались вши, а всё бельё и обмундирование снова и снова пропаривалось, прожигалось, чистилось. Евге-нию коробило и мутило от таких картин, но быть в стороне было небезопасно, и она толь-ко крутилась вокруг Фени на подхвате, а та, как могла, хотела того или нет, защищая де-тей от крови и вшей, помогала немцам избавиться от их болячек. Они на это откликались так же сердечно, как и сами, наверное, не замечали, как большие дети, попавшие в беду и склонявшие головы перед их исцелительницей. "Господи! Так же и наши где-то мучаются от этих морозов. И кто им там поможет?"–думала Феня.
В её половине дома после утрясок и переселений остались жить два солдата: помо-ложе, дослужившийся до ефрейтора, Отто, и постарше, отец уже двух детей, Гайнриш. Молодой ухаживал за стоявшими в сараях Ковалей и Ксении лошадьми, парень крестьян-ского происхождения, был увальнем, но довольно умело чистил, кормил, поил их тёплой водой и, заканчивая уход за ними, выходил из заиндевевших дверей мокрый и грязный, первым делом мылся над корытом, отдыхал, а затем шёл куда-то и всё таскал во двор дро-ва. Старший ремонтировал оружие, кое-какую технику, по специальности забойщик в шахте, был подвижнее, приветливее–скорее сказать, озывчивее–мучился с холодным же-лезом и часто возвращвлся в дом с окровавленными руками, возможно, от неудачного об-ращения с инструментом, но чаще от того, что мороз срывал промёрзшим металлом шку-ру с ладоней и пальцев. Подставляя Отто свои руки для перебинтования, нельзя было не показать сплошные шрамы на них, почернённые угольной пылью, синие пятна и полоски от пороховых взрывов: он ещё был и взрывником-пиротехником на шахте. Как противо-положность этим двум, к Евгении поселился довольно нелюдимый, незаметный капрал, который никогда днём не появлялся дома, и никак не заявлявший о себе; она его тоже сторонилась, и так они только и сторожили друг друга.
Ожившие солдаты жестами и обрывками фраз попросили Феню поставить к их Ро-ждеству в доме ёлку. Дали денег, и она сходила на базар, купила такую красавицу. Ёлку наряжали все, а когда пришло время ставить верхушку, Феня замешкалась и стала её сно-ва упаковывать в вату: это была красная звезда в серебристом куполе, утончавшимся кверху. Гайнриш это заметил, отобрал её и сам поставил на вершину, погладил по голове Валерия, а матери лишь улыбнулся. Вечер провели вместе.
Немцы никак не отпускали хозяйку, всё время звали к себе детей, делали им бутер-бродики и без конца ими угощали. Гайнриш достал флягу, налил всем оттуда в рюмки и, показывая, что пить пока нельзя, добавил в них воды и только после этого сказал, обраща-ясь к матери:
–Шнапс, битте! (Водка, пожалуйста!).
Феня пригубилась. Давно забытое веселье прежних компаний в этом доме, так не-ожиданно напомнившее о себе присутствием этих, по сути таких чужих людей, увлажни-ло ей глаза, и она, ища понимания, посмотрела в лица одному и второму. Те, кажется, по-няли. Старший, отложив вилку, взял материну руку и, так же глядя ей в глаза, произнёс:
–Дойче зольдатен унтер Москов капут(Немецким солдатам под Москвой ги-бель)…Дойче унд русиш зольдатен аллес гут, крииг–пльохо(Немецкие и русские солдаты все хорошие, война–плохо).
Отто, глядя на мать, кивал согласно головою. А тот достал из ранца пакетик, раз-вернул его и при свете лампы(он до этого принёс керосин) стал вместе со всеми рассмат-ривать фотографии детей, жены и своих близких, долго объясняя Фене, кто есть кто на этих карточках.
Под Новый год принёс он в дом подарки и разделил между всеми мандаринки, конфетки и что-то ещё другое. Валерию смастерил из ниточной катушки, спичечного ко-робка и резиночек трактор и затем, каждый раз, забегая даже на минуту в дом, заводил ему эту игрушку, вкладывал в неё конфетку или чаще кусочек сахара, пускал в сторону ребёнка. Валерий смеялся, принимал подарок, а немец, не зная, как по-русски сказать тёп-лое слово малышу, гладил его по голове. Отто всему этому лишь учился, так как собст-венных детей ещё не имел.
Стараясь хоть как-то помочь матери, приносили они из полевой кухни, размещав-шейся в сарайчике у Аркадовых, свои супы и каши и были довольны, когда Володя, поев их угощение, поднимал вверх большой палец. И тогда она, совсем осмелев, попросила Гайнриша проводить её на Борткевичёво поле, показывая, что надо бы отвести старшего сына к "майн муттер"(моей маме), что тот сразу понял и поправил:
–Гроссмуттер! Я, я–гут!(Бабушка! Да, да–хорошо!)
Валерия отвлекли, он пошёл гулять с тётей Женей, а мать быстро собралась. Гайн-риш помог ей взобраться на горку пчеловодной станции, и она по еле пробитым одиноким следам повела своего основного едока на Мокрую–всё же легче будет с меньшим дома, а старший у бабушки ещё и поправится…
Отрывок из главы
42-й (ПОСЛЕДНИЙ)
Х
олодная зима 41-го заканчивалась звонкими ручьями талой воды под солнцем и не-обозримыми катками застывшего льда по утрам. Глубоко промёрзшая от сильных морозов земля не принимала влагу, вода устремлялась в низины, а уплотнившийся и промёрзший снег образовал ледяные пробки в естественных выходах к реке, и с каждым утром зеркало катка всё ближе и ближе подбиралось к хате Ковалей. Уже были заполнены все ближайшие к дому колодцы, а подступы к дальним, на пчеловодной или у Климовны, были перекрыты раскинувшимся морем и сверкающими на солнце ледяными буграми.
Встававший раньше всех в доме, Отто ещё затемно, высекая подковами сапог ос-колки льда, бежал к одному из дальних колодцев и приносил в дом питьевую воду, а вслед за этим принимался таскать и для лошадей; Феня грела её, а он, обколов лёд вокруг сара-ев, посыпал его шлаком и выводил туда на прогулку своих подопечных. Времени на убор-ку, водопой и кормёжку уходило много, и Гайнриш успевал принести себе и товарищу завтрак, уходил в мастерскую, а Отто, управившись и поев, ложился как всегда отдохнуть.
В один из таких дней спокойно возившаяся на кухне Феня услышала, как во двор кто-то вошёл, но в дом почему-то не входил. Выглянув в окно, увидела, что в курятнике незнакомый немец ловил её кур. Они летали, и во дворе поднялся гвалт. Подбежав к са-раю, она попыталась уговорить солдата не делать этого или хотя бы ограничиться одной курицей, но тот, не обращая на неё внимания, уже засунул одну в мешок, продолжал своё дело.
Никто не заметил, как на порог вышел Отто и, не задумываясь, бросился к обоим. Схватил разгорячённого солдата и что-то начал ему доказывать, тот упрямился, а Феня из разговора понимала только одно слово, которое произносил её жилец: "Майн, май-не"(Мой, моя). Закончилось тем, что Отто, будучи физически крепче соперника, отобрал мешок и вытолкал солдата на улицу, но тут же побежал в учительский дом, где квартиро-вал командир.
Вскоре он со своим офицером вернулся во двор и не зря. Через несколько минут сюда же пришёл и вытолканный со своим. Офицеры спокойно переговорили между собой, и, к удивлению хозяйки, солдат-воришка был отправлен со двора его же командиром, а те, ещё что-то обсудив, так же разошлись по домам.
Феня погоревала над искалеченной несушкой–немец сломал ей крыло–и, хочешь не хочешь, зарубила её. Пришедший на перерыв Гайнриш был приятно удивлён давно за-бытым богатым обедом: их"муттер" стушила курицу, и нажарила капусты. Посидела со всеми и Евгения, хотя солдаты избегали приглашать её, так как у неё был свой кварти-рант, да ещё капрал, а тот мог ревновать, если бы его хозяйку отвлекали на что-то другое, кроме того, что она делала ему: стирала бельё, постель и гладила форму. Да, так было.
Таял лёд, таяли и запасы в погребе. Земля ещё не разморозилась на глубине, когда Феня взяла лопату, лом и вышла в огород за садочком. На помеченном колышком месте начала копать яму–надо было вынуть из неё спрятанные на зиму овощи: картошку,бурак, морковку–не надолго её хватило, пробить ледяную землю не могла. Вернувшийся с рабо-ты Гайнриш, увидев уставшую и огорчённую хозяйку, вытащил из сарая Отто–он скреб-ком чистил лошадей–и вдвоём быстро, до наступления темноты, всё откопали и перета-щили в погреб. Феня не знала, как отблагодарить помощников, а те, довольные только тем, что видели, как она им благодарна, вечером помылись ею нагретой водой, больше обычного смеялись и не спускали с коленей Валерия. Мать всё же приготовила ужин на всех, и небольшого куска сала, высвобождённого из-под бочки, хватило, чтобы сделать его добротней и вкуснее, а немцы, раздобрённые такой вечерей, долго ещё разговаривали между собой и в конце концов жестами и отдельными словами объяснили Фене причину своего оживления: они вспомнили, какими ввалились когда-то в этот дом, а теперь такими благополучными пребывают вот уже длительное время. Больше всего показывали и смея-лись над тем, как давили и стряхивали вшей и какая была тогда холодная русская зима.
Феня в разговоре представила себе Павла в том их положении и, несмотря на весе-лье квартирантов, заплакала, вышла на кухню. Немцы переглянулись, а затем Гайнриш, поняв, почему она расстроилась, вышел к ней и долго ещё уговаривал, доказывая, что муж её, возможно, не погиб, а может быть, в плену и со скорым окончанием войны вернётся домой к своей "матке".
Управившись с весенними работами в огороде, она сходила на Мокрую и привела Володю домой.
Старший очень соскучился за меньшим братом и подолгу играл с ним на лужке, в низу огорода. Мимо проходили поезда. Обычное движение по железной дороге в первых числах мая вдруг стало односторонним, и дети наблюдали, как всё больше и больше не-мецких солдат ехало на юг с танками, пушками, машинами. Мать, беспокоясь, что при та-ком передвижении войск у дороги может случиться что угодно, запретила детям сидеть на лужке, и не напрасно.
В тот же день, во второй его половине, над Мерефой появился немецкий бомбар-дировщик–отчётливо были видны кресты на крыльях и фюзеляже–и наблюдавший за ним Володя заметил, как из него на шоссе, по которому нескончаемым потоком на юг шли войска, посыпались тёмные точки. "Бомбы!"–мелькнула мысль, и точно: там послышались тяжёлые, ударявшие в уши взрывы. Тотчас со всех сторон Артёмовки и Мерефы и осо-бенно от шоссе послышались множество выстрелов–самолёт развернулся и ушёл в сторо-ну лесов Яковлевки. Но через несколько минут снова появился со стороны Харькова и с ещё меньшей высоты забросал бомбами скопившихся вдоль дороги немцев; так же, как и первый раз, улетел на те же леса, но больше не появлялся.
Прибежавший домой Гайнриш долго обсуждал с Отто происшедшее, и были по-нятны Володе только слова "трофей" и немногие другие, по которым стало ясно, что са-молёт-то был немецким, а летели в нём русские, которые где-то его захватили невреди-мым и воспользовались такой внезапностью для немцев. До конца дня оба не разговарива-ли ни с кем, да и понятно было: русские их побили и снова напомнили отдохнувшим от войны, что смерть их подстерегает везде, даже здесь, в глубоком тылу, а признаться в этом перед женщинами было неловко. К вечеру и вообще стало не до разговоров. Отрыви-стые команды офицера, проскакавший мимо дома вестовой с какими-то указаниями под-няли всех на ноги, и с наступлением темноты их часть снялась и потянулась вереницей на шоссе, в сторону Мерефы. Последним забежал во двор Отто и, ни на что не отвлекаясь, подскочил к сараю, вынул из-под стрехи плеть, сплетённую ранее по свободке и никогда прежде им не применявшуюся, а выскочив на улицу, уселся на передок фургона, запря-женного его лошадьми, й-йокнул и помчался догонять уходивших…
…А ещё через две недели уехавшие из Артёмовки немцы в неё же и возвратились. Грязный и обшарпанный Отто молча завёл лошадей на привычное им место в сарай и, не моясь, чего не было обычно, разделся, сразу упал в постель и уснул. Гайнриш, наоборот, с перевязанной рукой, долго не ложился спать, а всё разглядывал свою семейную фотогра-фию, мучаясь, что не знает достаточно русских слов, пытался рассказать Фене о виденном и пережитом за эти несколько дней. Нестройный, сбивчивый его рассказ был только о том, какие смелые русские, как их много погибает, и что теперь-то он точно знает, что ни-когда не вернётся и сам домой, ведь русских так много, даже помногу погибая, они всё равно их, немцев, перебьют. Сидел плакал и всё целовал драгоценную карточку, время от времени затихая только для того, чтобы вжиться в ту боль, какую доставляла ему ранен-ная рука.
Постояльца Евгении не было. Гайнриш выразительно вздохнул и произнёс такие уже знакомые слова: "Капут зольдатен!"–и показал, как того навылет пронзила пуля.
–Киндер мальо-мальо…–показал два пальца, объясняя, что у убитого дома оста-лось двое детей,–хаузе, нах фатерлянд(Дети малые дома, на родине),–и снова всматривал-ся в лица своих детей.
Наутро они с Отто снялись и больше в Артёмовку не возвращались…
…Перед самым наступлением на Лозовую Павлу по-настоящему присвоили звание батальонного комиссара, и таким его увидел у себя во дворе дед, на хуторе под Красно-павловкой.
В первый же день боёв здесь его ранило. Осколок разорвавшейся бомбы рассёк ему межреберье с левого бока, и он больше сидел в доме, принимал и отправлял бойцов, и видно было, каким слаженным было их взаимоотношение.
Вот тогда и рассказал всё о нём тот красноармеец, которого знала Феня.
Дед завёл её в дом, показывая, где и как всё было.
-После моего разговора с тем бойцом,-заканчивал он рассказ,-Ваш муж пригласил меня поговорить наедине и на всякий случай попросил сделать то, что я перед Вами и вы-полнил.
Феня, чувствуя развязку, вытерла слёзы.
-В последний день, когда снаряды прилетали к нам со всех сторон и котёл замкнул-ся, сюда приземлился двукрылый самолётик. Какой-то начальник распорядился отправить им Вашего мужа в тыл. Однако он взял в руки винтовку, вместо себя посадил тяжелора-ненного бойца-говорили, что его ранило одним и тем же осколком, что и Вашего мужа-а сам ушёл в ночь, в окопы. Больше я его не видел.
Феня упала головой на стол и дала волю слезам. Дед оставил её одну, вышел во двор и ждал, пока успокоится.
Добрый старик рассказывал, что знал сам, но не говорил того, что рассказывали в соседней Беляевке. Хотя всё указывало на то, что там был Павел, дед не хотел убивать на-дежду у женщины, щадил её и её детей.
А там случилось следующее. Засевшие в двух погребах красноармейцы долго от-бивали начинавшиеся атаки немцев, каждый раз прижимая их к земле, пока на помощь тем не подошёл танк. Он в упор расстрелял оба погреба, подошёл к одному, проутюжил его и приблизился ко второму, чтобы сделать то же. К тому времени туда подошли и ав-томатчики. Тогда-то и случилось непредвиденное. Из кучи земли и битых кирпичей под-нялся на колени не человек, а какое-то кровавое месиво. У этого привидения хватило сил замахнуться и бросить под танк связку гранат. Вто же время с десяток автоматов дали по нему очередью, и герой упал вперёд вслед за вытянутой рукой.
Взрыв, рубящий металл, подбросил танк и прочесал наступавших, несколько чело-век остались лежать неподвижно. Оставшиеся автоматчики подбежали к убитому, пере-вернули его и долго рассматривали достойного противника. Позже люди видели, что, хо-роня своих, немцы решили похоронить и отважного русского. Они его потянули за руки, и из-под поднявшейся гимнастёрки на солнце заалели кровавые пятна сплошь забинтован-ного тела героя.
Дед допытывался у беляевских знакомых, что они ещё могли сказать о погибшем у них человеке, но те, кроме того, что это был богатырского сложения командир, а не рядо-вой, ничего добавить больше не могли.
Фене, конечно, он этого не рассказал…
Отрывок из главы
И РЯДОМ СМЕРТЬ
…отличие от своего командира, ни разу не дрогнувшего при взрывах, даже от воя сирен, доносившихся с самолётов, втягивая голову в плечи и постоянно, очевидно, просил шефа уйти хотя бы под прикрытие дома.
Заканчивался налет, и снова все приводилось в относительный порядок; во всяком случае в лесах потерь от налётов почти не было. Спрятавшиеся себя не выдавали, а вот то, что попадалось на открытых местах, конечно, разбивалось.
Пришло время, и от Мерефы стали слышны даже пулемётные очереди, а немцы снялись и направились в разные стороны: солдаты – к Будам, а машины, зацепив орудия - по направлению Одрынки и Старой Водолаги.
- Сейчас будут отступать !- прибежала со своими детьми к дедушке тётя Нюся и принесла новость, которую здесь и так ощущали.
Сидевшие последние дни и уже прижившиеся в погребе взрослые и дети даже не стали выходить из него, ждали появления своих. Но заявились другие.
 Во двор вбежали в длинных плащах, с бляхами на груди каратели.
- Век! (Вон!)-немногословно скомандовали они и выгнали всех, в чём и с чем были в погребе, на дорогу.
Дедушку, который вёл, прыгающую на одной ноге тётю Олю, заставили отвести её в дом, а затем семью погнали так же, как и ближайших соседей, на двор колхозной брига-ды, где всех передали другой группе, автоматчикам. Туда же пригнали и остальных сель-чан, а само село затянуло едким белым дымом: немцы начали жечь подряд постройки и дома.
- Господи, спаси и помилуй! - молилась бабушка за всех, произнося вслух слова молитвы.
- Помолчала бы, старая, за детей подумать бы- что-то, тревожась, начинал пони-мать дедушка.
Всю группу: детей, женщин, стариков и среди них только двух или трёх мужчин - переместили ко входу в большущую дубовую комору.
Сама она уже была обставлена железными бочками с горючим, а с трёх оставшихся сторон от людей стали те же автоматчики и направили на них пулемёт.
- Отпусти ты хоть корову, - неожиданно произнёс дедушка слова в наступившей тишине, - погибнет же и животное ни за что -обратился он к соседке, которая, толкаясь в куче людей, держала её рядом на верёвке.
Женщина, бездумно посмотрев на него, всё же, не двигаясь, вытолкала животное из круга людей, и корова пошла, мотая головой от обступившего дыма, мимо пропустивших её автоматчиков.
- Сыночек мой! Куда я тебя принесла? - поняв происходящее, прижала к себе Вале-рия мать.-Простите меня,дети, что не сберегла вас, - держала второй рукой и старшего.
- Прощайтесь, люди, пока не поздно,- первым начал целовать своих близких какой-то дед.
- Детей поставьте на землю, - шёпотом приказал дедушка дочерям. -Если будут стрелять, мы своими телами прикроем их, может, кто спасётся.
Мудрый отец семейства, он и сейчас знал что говорил.
- Сыночек, держи Валерку, я не могу пока наклониться,- еле живая, глотая слёзы, попросила Володю мать.
Старший, держа у ног матери младшего, и сам прижимался к ней. Люди потихонь-ку всхлыпивали, но никто не кричал - даже дети; а среди них же были и совсем маленькие, но и они молчали, смотрели на пожарища.
Володю не занимали громаднейшие языки пламени, поглощавшие ещё минуту на-зад стоявшие целыми хаты, он поднимал голову вслед за дымом и в далёкой синеве неба видел только одну птицу. Ворона, окружённая со всех сторон огнём и дымом, набирала высоту, чтобы выбраться из этого ада, делала круги и удалялась ввысь, превращаясь всё в меньшую и меньшую точку.
"Вот сейчас… сейчас... последний раз её вижу, сейчас всё кончится. Я есть, и сей-час меня не будет", - спешил он засечь мгновения, улетав шие с птицей. Но ворона улете-ла, мгновения превратились в минуты, до слуха донеслись рёв оставленной кем-то в хлеву коровы и безумно тонкое блеянье козы, очевидно, домучивавшихся в огне последние свои секунды.
"Не стреляют... Так нас же сжечь хотят! - ударило Володю в голову мутной тяжё-лой волной, затемнившей глаза - Лучше немедленно умереть", - глянул он в чёрное очко ствола пулемета.
Только теперь заметил, что немцы стрелять сейчас не собирались;стояли, что-то ожидая; а от нагревшихся бочек потянуло керосином, и страшнючая смерть с обгоревши-ми угольно чёрными грудами этих ещё живых людей представилась ему. Он до боли сжал плечо молча стоявшего до этого Валерия, тот попытался вывернуться и снова вернул его к действительности:
- Больно, - произнёс ребёнок.
Мать, застывшая в оцепенении, молча, ещё сильнее прижала к себе детей, её без-звучные слёзы капали им  на головы.
- Ахтунг! (Внимание!) - вздрогнул Володя, услышав команду, и снова устремил взгляд в небо.
Оно всё ещё синело небольшим пятнышком и принимало в себя последнее его ды-хание. Одно, ещё одно, вот ещё выдох... "Лишь бы не было больно"... - успела промельк-нуть мысль.
По по улице промчался джип и остановился возле автоматчиков. Отрывистые ко-манды офицера, сидевшего в машине, и поспешное построение немцев вернули людей к жизни. Солдаты побежали в сторону, откуда пришла машина, а три автоматчика, забросив автоматы за спину, окончательно привели всех в чувство:
- Гее ауф! Шнеллер, шнеллер! (Выходи! Быстрее, быстрее!)- начали выталкивать на улицу.
 В машине поднялся с сидения офицер - это был оберст, живший у дедушки. Толь-ко теперь узнали его, запылённого, без привычной фуражки и без лошади.
- Битте, фрау Польа! (Пожалуйста, мадам Поля!) - показал он рукой впереди своей машины. - Бежать! Бежать! -сказал ей уже по-русски.
 




Р А 3 Д Е Л  II
О Т Р О Ч Е С Т В О  И  Ю Н О С Т Ь.
 
 
Отрывок из главы
ВОЗВРАЩЕНИЕ С ТОГО СВЕТА
С
ерыми, ещё не вымокшими в дождях, торчали обломки лат от крыши старого дома, с обвисшими на них снопами потрощенного и измочаленного очерета. Воздетые к небу, изломанные и искорёженные, ещё держались они вековой давности завязанными узлами из липовой коры. Сквозь них, как через разбитую черепную коробку, проглядывались внутренности чердака, с его сто лет назад существовавшими бытом и рухлядью, давно забытыми ещё прежними поколениями людей, жившими на этом подворье. Над выщербленным углом рубленой половины хаты потолок провалился и обвисал внутрь открывшейся комнаты дубовыми досками и кусками высохшей рыжей глины. Угол, стена и веранда, примыкавшая к ним, были полностью вырваны, и там, где раньше находились два окна, зияла дыра, в которую выглядывали на свет божий иссечённые осколками шкаф, стол и кровать. Вокруг валялись точёные, коричневого цвета обломки украшений старого комода, которому, как и стене, досталось больше всего.
Вторая половина хлопала сорванными с петель и крючков дверями и разбитыми рамами окон, под которыми хрустели осколки стекла. Чудом уцелела дымовая труба и обе печки, только наружная часть дымаря оказалась скошенной осколками и валялась отдель-ными кирпичами на оставшемся очерете и под стенами разгромленного дома.
В огороде почти прямым попаданием снаряда была вывернута из земли и разбита бочка с припрятанной в ней одеждой. Даже в земле ничего не удалось спасти, что можно было вынести из хаты.
Могучий ясень лежал срезанный начисто, а умирать не хотел, листья ещё дышали, не сохли, и лишь по-прежнему жёлтыми бутонами стояла у вывороченного крыльца роза. На кустах сирени и акации белела и серела пыль да висели обрывки сорванных с окон за-навесок и гардин.
Как свои собственные, нестерпимо больно было переносить раны родного дома. А ещё больнее приходилось сознавать Ковалям, что несчастье это пришло, как к избранным, и не потому, что других не побило, а потому, что были единственными выделяющимися на этой улице. Будто в бурлящую закрученную воронку на воде, втягивались в остатки некогда гордого ковалёвского двора ставшие непременной особенностью его и его обита-телей горе, болезни, неприятности. Да и что уже можно было воспринимать неприятно-стью людям, жившим, по существу, возвратившимися с того света, а попавшим на конец этого?
Впереди предстояла мокрая и дождливая осень, холодная и голодная зима - это по-нимали все: Валерий -по-детски и беспомощно взирая на происходящее; Володя, как взрослый, вместе с матерью и тёткой, подтаскивая к дому хоть что-нибудь пригодное для жизни,- горько, общей безысходностью; взрослые - иступлённо, просто борясь за жизнь. Всех мебельных остатков едва хватило для того, чтобы заселиться в бывшую тёти Женину кухню, а за дальние и ближние подступы к ней позаботились лишь настолько, чтобы не лилось сверху и, когда придёт зима, не заметало бы сугробами с боков да не залезали со-баки.
Отрывок из главы
ОТРОК
…- Спасибо тебе, сынок, за помощь, - поблагодарила мать.
- Нет, это Вам сласибо, тётя Феня, - обоюдно радовался Сашка свершившемуся.
Как само самим разумеющееся,понимали юные друзья и эту конкретную работу, сделанную ими, и бескорыстие их дружбы. Оба были у матерей старшими, жили без от-цов, но Сашка знал, что его батя живой и скоро вернётся, а Владимиру в подобном срав-нении втайне сочувствовал, понимал, что ему будет в дальнейшем труднее.
Вот и сейчас их пути сходились. Сашка уже признавался трудоспособным, работал в колхозе, а Владимир шёл в него, подвергая себя и других риску.
Четырнадцати лет ему ещё не было, и потому мать предупредили об ответственно-сти за используемый детский труд, но работу дали вполне самостоятельную: быть ездо-вым по отдельным поручениям и водовозом. Для этого и лошадь нашлась соответствую-щая. Ещё два года назад солдаты подарили колхозу серого коня, не выдерживавшего тя-жёлой фронтовой работы, им просто не хотелось пристреливать смирного и послушного труженика, прошедшего полвойны, вот и доживал он свой век в конюшне и на таких рабо-тах, какие поручили Владимиру.
Пацан и Серый сдружились. Хлопец угощал друга тем, что больше всего нравилось самому, кусочками рафинада, хлебом, остававшимся от обеда, и очень ценил в нём то, что тот никогда не ел пищу, имевшую запах животного жира или мяса. Поэтому без боязни приставлял Владимир ладони к шершавым тугим губам коня, а он, как бы тот не лез ему в рот, не касался их зубами. Старики-колхозники не раз смеялись, наблюдая, как потную спину пацана лизал его друг Серый.
- Вот и хорошо! - говорил председатель. - Теперь я вижу, что здесь неприятностей не будет. Полное понимание,-и доверял обоим.
Есть одно удивительное место в Артёмовке. Тогда оно называлось "За крутыми". Странное это название совсем не казалось таким, когда там побываешь. Расположено за шляхом, за плантациями шёлкостанции, в другой долине, скорее принадлежавшей бы Яковлевке или Ржавцу, но по недоразумению владел тем местом артёмовский колхоз.
Был бы там заповедник - всё было бы правильно. Выгоравшие под жгучими лучами солнца крутые травянистые склоны балок и балочек, примыкавших к долине, трещали не-умолчным стрекотом кузнечиков. Сверху они мелодично озвучивались пением жаворон-ков и других птиц, гнездившихся в густых пасмах сухой травы, которая никогда и не ска-шивалась, снова-таки из-за крутизны склонов, где росла. Будучи ещё меньшими, да и те-перь, сверстники Владимира приходили брать шелковицу на плантациях(это разрешалось, так как шелковичным червям требовались только листья), а подустав на жаре, опускались в те балки, отдыхали. Но ещё ценнее они были тем, что на дне их имелись выходы воды.
В одном из таких мест ещё до жизни не только нынешних молодых, но, наверное, и их родителей, некий Крамаренко, от усадьбы которого не осталось и следа, оставил после себя всё же постоянную память: прекрасный колодец. Нет, за давностью лет он уже не красовался, ведь сравнявшиеся с землёй его срубы сверху оплыли, а косами зелёной травы полностью закрылись. Но так окаймлённый, давал колодец, как и много лет назад, такую вкусную прохладную воду, что слава о ней была известна на километры вокруг. Этим и был знаменит.
До ближайшего жилья - не меньше двух километров, а люди всё равно приходили и летом, и что особенно интересно, и зимой к его спокойной целебной воде, ровно истекав-шей по балке вниз, в долину. Говорили так: "Брали воду у Крамаренка", "Вода от Крама-ренка".
Вся долина питалась такими выходами, и по ней мимо Вшивого горба до самой Мерефы протекал чистый ручей. Крутые склоны ее тоже покоились на глубинных водо-носных слоях, и из них на поверхность сочилось, а то и струилось множество ключей, наиболее сильные из которых обрамлялись плетёной лозой и после этого уже назывались криницами.
Верхние же, овальные края полого соединялись с такими же краями балок, а всё пространство между ними и использовалось колхозом под почти микроскопические поля, дававшие, однако, хорошие урожаи пшеницы. Ближе к шляху балки, совсем выйдя на по-верхность, сравнивались высокой равниной и окаймлялись старым лесом, так что подъе-хать к полям можно было или через лес, или по долине, поднявшись потом по зигзагооб-разной дороге.
В то лето, не рискуя растерять хороший урожай по дорогам, колхозники перетащи-ли в "За крутые" молотилку и от тракторного привода решили молотить хлеб на месте. Мать и Владимир тоже работали там: она-подавальщицей, он - водовозом.
Как ценили люди хорошее! К Крамаренку на лошадях подъезжать никто никогда не решался: что из-за крутизны склонов, но больше всего из-за нежелания загрязнить то место. Потому и предложили Владимиру брать воду в одной из криничек. Это было не-сколько дальше, зато честь красоте отдавалась.
Криничка стояла у песчаного брода через ручей, подъезжать к ней было удобно, а её глубина и количество вытекаемой воды вполне позволяли, не задерживаясь,наполнять бочку большим ведёрным черпаком. Серый уже доставил к работающей молотилке две бочки и без особого нежелания спокойно пошёл с Владимиром за третьей.
Время было после обеда, солнце припекало нещадно, и коиь, с опущенным повод-ком уздечки, с удовольствием похрумывал зелёную травку, в изобилии росшую прямо со дна ручейка: глубина-то его была не больше толщины ладони. Владимир, не напрягаясь и не спеша, наполнял черпак и заливал из него бочку. Серый потянулся за следующей трав-кой, на полколеса отъехал от криницы, но хлопец согласен был и дальше таскать черпак, лишь бы его друг отдыхал и наслаждался в своё удовольствие.
Проклятые оводы! Они не давали Серому покоя. Один из них так, видно, дошкулил бедному, что он мотнул головой к груди и тут же прижал к ней согнутую левую ногу. По-водок нахлестнулся на колено, конь, ставя ногу назад, не смог её распрямить и по инер-ции, не имея сил удержаться на правой ноге, упал на обе в ручеёк. Всё тот же поводок, придавленный ко дну ручейка коленом, потянул за собой морду и окунул её ровно по ноз-дрю в воду.
Владимир кинулся помочь другу, но Серый, обезумев от наступающего удушья, так натянул поводок, пытаясь подняться, что обвести петлю назад через согнутое колено, не опустив на мгновение ноздри коня ещё глубже в воду, у пацана не было никаких сил. Серый фыркал, валился со стороны на сторону, освобождая то одну, то другую ноздрю, смотрел умоляюще на человека, а тот бегал вокруг его головы, пытался перекинуть уже полную бочку, но всё тщетно. Нож, стекляшку, что угодно имей - можно было бы перере-зать поводок, натянутый, как струна, но как назло вокруг было чисто и ни малейшего ост-рого предмета.
Серый подёргался и затих.
- А-аа-а! - схватив голову руками, помчался Владимир к молотилке.—А-аа-а! - не-слось сквозь грохот работы.
- Что такое?! Пацану нужна помощь!- устремились к нему люди.
Спрыгнувшая с молотилки мать бежала первой.
- Там! На помощь! Серый задыхается! Нож нужен! - несвязно орал хлопец.
Мужики подбежали к Серому, перерезали поводок, подняли его морду, но он уже был бездыханным. Конь утонул в лужице, выбитой в песке губами, вода в которой едва закрывала ему ноздри.
Владимира, задыхавшегося от плача и горя, мать увела подальше от места траге-дии, а Серого мужики подрезали, спустили кровь, горячего погрузили на бричку и увезли в колбасный цех.
Происшествие было признано несчастным случаем, водовоза не винили, но в кол-хоз после этого он не ходил: слишком тяжёлую вину взвалил сам на себя. Да и то: непо-нимавшие шуток, немногие из тех, кто об этом узнал, применяли их не к месту и глубоко ранили и без того несчастного пацана.
Мать не настаивала на дальнейшей работе сына, а созревший дома на двух участ-ках урожай сохранить была не в состоянии и предложила Владимиру заработать себе на учебники торговлей на базаре…
Отрывок из главы
САМОУТВЕРЖДЕНИЕ
И
зыди! Изыди, сатана! - крутился на дорожке во дворе Ковалей отец Фёдор, так и прижившийся с войны в артёмовском приходе. Он отбивался крестом, снятым с шеи, от нападавшей на него и неистово лаявшей Пальмы, приблудшей и приставшей здесь чёрной, вороного окраса суки. Собака уклонялась от креста и быстрее, чем каждый раз того ожидал поп, оказывалась у него сзади, хватала за развевавшиеся по кругу полы рясы.
- Господи, вразуми это животное! Вразуми, вразуми, вразуми! - стремился он ус-петь повернуться, но она опережала, снова хватала своё и отрывалась только, когда ба-тюшка наклонялся, подтягивая полы, и как бы для поцелуя подносил к рычащей пасти крест распятием вперёд.
Густые длинные волосы отца Фёдора скатились со спины на лицо, совсем закрыли его, качались перед мордой суки пышной седой гривой. Будь кто во дворе, пожалел бы его только за это и за кроткие призывы к благоразумию собаки.
- Пальма! Пошла вон! - выскочила на крыльцо мать. - Ах ты ж...-бросилась на неё с коромыслом. - Да уйди ты!...
Та закрутила по большому кругу, но рясу рвать уже не доставала. Лай был ещё звонче!
- Ничего, Феня Павловна, не ругайте собаку. Она службу свою знает. Господи! Прости меня, грешного, за нечистые мои мысли. Оскорбил я невинное животное... - под-бирая полы, ступил отец Фёдор на крыльцо, одновременно воздевая голову и руки к небу, осенил себя и Пальму крестным знамением.
- Не успела я привязать её, Фёдор Максииович. Гостей у нас ещё не было.
- Господу было угодно, чтобы я был незрячим... И вошёл без стука...Принимаю твоё наказание, Отче мой, - снова перекрестился поп.
- Заходите, пожалуйста, пригласила его мать через разбитую кухню. - Темно у нас тут, идите за мной.
- Мир и спокойствие этому дому. Здоровья Вам, Феня Павловна, и Вашим деткам.
Батюшка вошёл в хату, перекрестил углы комнаты и, сняв свой колпак, уселся на предложенный стул у стола.
Кто бы мог подумать, что этот старик, хотя и внушительного вида, увлекался кра-сивой женской телесностью, держал в церкви себе по вкусу служек и преуспевал с ними дома, вызывал подчас к ним зависть со стороны таких же одиноких вдов. Симпатизировал и матери, но она себя вдовой ещё не считала. Дело в том, что отец Фёдор сам был вдов-цом, любил выпить, но на миру никогда этого не делал, а дома с приласканными женщи-нами по этому поводу компаний не водил, был трезвым греховодником и потому пользо-вался тайными возможностями только через доверенных людей.
Уже почти два года назад, как ходила мать к нему с детьми, но её приподношение батюшке понравилось: там среди прочего была четвертушка самогона. Он это запомнил, а когда стало невтерпёж со своими грешными желаниями, с первого же раза попал к ней на удачу. Так получилось, что тётя Шура понемногу выгоняла самогон, а мать его брала на растирание, ну и повезло попу на такое добро. А в дальнейшем для него, как в заказанном ресторане, всегда стояла его мера, за что он щедро расплачивался деньгами.
Добрый по натуре, отец Фёдор, выпив и закусив в обществе матери, благодарил её и пышными волосами и бородой надолго заполнял окрестности блудного своего стола, рассказывая ей, всегда с интересом слушавшей, о своих приключениях на стезях вхожде-ния в сан. И повторялось это почти каждый раз при его посещениях, но всегда по-разному и о разном.
Правда же была в том, что, будучи лишённым прихода ещё в революцию, он затем был литейщиком на ХТЗ и только в войну снова стал священнослужителем. Приобретён-ные жизнью навыки удивительно сочетались в нём с его духовным образованием. Обряды крещения, отпевания и многие другие стремился он править на дому прихожан. И по это-му поводу матери всегда говорил:"Волка ноги кормят". А так как своих было явно недос-таточно для обслуживания таким образом, то частенько впрягал в телегу арендуемую в колхозе лошадку и к концу обхода, а вернее - объезда, возвращался домой полностью гружёным. Мзду брал вежливо и культурно, никогда ничего не просил. "Меня все собаки любят! - убеждал он мать, что ходить по дворам ему совершенно безопасно. - Я даже по-сох не беру, со мной только моё Евангелие. А пока Бог здоровьем не обделил, послужу людям".
И доказывал батюшка, что действительно здоров. Выпив очередную, заправлял уголки рясы за ремень, расправлял широченные брюки- шаровары, заправленные внизу в добротные яловые сапоги,и передом их, и каблуками начинал расписывать гопака. Музы-ку воспроизводил сам:
- "Ой, гоп, гопаники, погубив підштаники!
А не лиха бо їм дати, що так хочеться гуляти...
Ой, гоп, стуки-стуки, загуляли наші суки"...
Фольклор у него был настоящий. Отплясав так, крестился и каждый раз повторял: "Один Бог без греха, а мы, люди, грешные!"
- Не откажите, любезная Феня Павловна, наведаться к Вам ещё как-нибудь, - всегда просился, когда уходил.
 И мать хранила тайну его сластолюбивого греха, чем и делила его с попом попо-лам перед Богом.
На этот раз ей и самой было о чём поговорить с отцом Фёдором. Да и у него разо-рванные края рясы не смотрелись бы под ремнём, поэтому он не отплясывал, а, приходя от возбуждения к спокойствию, всё более смущался своей дружбы с собаками, позволил наконец-то высказаться матери. Говорили долго.
Не один раз расправлял он усы и бороду, чтобы добраться до своего рта, округлял его пухлыми губами, хукая. Еле заметным жестом крестил это круглое отверстие своими перстами и заливал стопками самогона. И так до последней, чинно, интеллигентно. Но и от неё не опьянел, а только подобрел.
Разговор шёл о многом, но больше о верности. А повод к нему был…
Отрывок из главы
ПРИЗНАНИЕ
…В конце апреля, перед самым маем, настигла Владимира, гнавшаяся за ним по пятам, как и чувствовал, повестка в армию...
...Мать, кажется, до сих пор душой и сердцем чувствовала все мгновения перед ожидавшимся расстрелом её и детей, никак не могла понять, почему теперь кто-то имеет право их отбирать у неё. Отобрали мужа, детей лишили детства...Не откажи она себе во всём ради стремления дать им образование-позаботилось бы о них государство? Вот уже восемь лет оно безучастно отвернулось от них, не дав ни копейки, чтобы восстановить хоть дедовское, а ведь понятно, что без крыши над головой не проживёшь...Значит, свобо-да умирать - пожалуйста, а выживешь, станешь на ноги - отдай лучшие годы дяде? Вот оно лризнание...
Никто матери не возражал. И без её слов всё вокруг это подтверждало. Воздетые когда-то к небу развалины дома, годами придавленные, дождями размытые, поникли в от-чаянии, что и теперь их мужская рука не поддержит; а умирали всё же, стоя... с горевав-шими в них женщинами.
 Они, эти женщины, не знавшие никаких теорий, очень точно сошлись на главном: несправедливо это, что человеку, нуждающемуся в помощи, единым для всех законом эту нужду ещё увеличивали; бесчеловечно это. Горевали и снова улыбались: не на похоронах ведь...
И так все.
Не было с ними только двух из самого старшего поколения родных Владимира, де-душки и бабушки.
Павло Пылыпович, не имевший уже сил идти так далеко, в Артёмовку, дождался у себя дома внука и сказал-таки своё благословение: "Теперь ты будешь самым старшим. Я тебя больше не увижу. Помни отца своего!"- и как всегда выпил с ним свою чарчину, а под густыми бровями его стариковские глаза покрылись слезой.
Но больше всего запомнилось и сдавило сердце горькими тисками печали проща-ние с бабушкой. За год до этого ослепшая, слабыми горячими руками касалась она лица Владимира и, как бы унося с собой в вечность его образ, пальцами запоминала каждую чёрточку лица внука, шептала последние её слова, которые не могли не дойти до Бога: "Спаси и сохрани!"
Они навсегда оставались для Владимира его Родиной. Попращавшись с настоящи-ми своими спасителями, уходя, заметил он, как за крайним двором, под покосившимся плетнём, двое пацанчиков, завидев его, быстро идущего в сторону леса, замахали ладош-ками: они прощались с уходящим. А он, бежавший, остановился, будто вкопанный - да нет же: то прощалось с ним его детство, такое же, под тыном, у дороги. "Куда я спешу? Мне бы с ними ещё раз начать", - опомнился, но времени занять уже было не у кого.
Шёл лесом, а в нём, как и его жизнь, что-то отцветало, что-то только набирало си-лу. Подснежники давно не синели, лишь острыми штычками торчали листочки; ряски по-следними соцветиями склоняли головки, из разноцветных становились серыми; вместо них расцветали медянички и бесчисленно желтели маленькие и ещё меньше, не имевшие для себя названий, просто цветочки. Но наиболее любимые им, уже появились зозулины черевички, во-всю источали запахи фиалки и выбрызгивали на опушках первые четыре лепесточка заросли тёрна.
Только не для него уже всё это было... Больше подходили шмякавшиеся когда-то здесь тяжёлые и безобразные горячие осколки, затаившиеся гранаты да истлевавшие вин-товки.
Лишь спустившись с горки над "пчёлкой", минув последний цветок фиалки, вос-принял всё вместе грустью по утраченному детству, юности. А теперь, не познав ещё жизни, лишался собственного выбора её. И если будущая, она хоть никак ещё не вырисо-вывалась, то начинаться ж должна была с чего-то настоящего... А оно: с чем прощался?
Восемь лет - всё только ветшало, раны не заживали. Отремонтируй, будь силы - служило бы и дальше, а так лишь обрезалось, сжигалось...Холод что голод здоровья не добавляли, а для возмужания нужно ещё и время. Вот и дано, казалось, оно, а теперь его отбирают, и всему, что помогало выжить, снова сиротеть, сиротеть.
В морозные зимы даже пенёк от ясеня дал последнее, что мог – лучину тепла, те-перь на его месте норовил расти бурьян - земля-то перерыта. А красавица роза, хоть и ра-довала все годы глаза, но они-то были больше в слезах... Вот и сейчас не успевала она ещё оживить своей девичьей свежестью двор. Почки соцветий, молодых веточек только рас-крывались; из них, как чёрная смолка, проступала оберегающая их вязкая влага, а виде-лось: роза плакала. Нежнейшие чашелистики будущих цветов угадывались горошинками на ножках, а поди ж ты! - даже такие юные уже отличались своими чубчиками. И только шипы вечной девственницы всегда и, конечно, в любую минуту готовы были подтвердить, с кем имеешь дело. Владимиру пока она этим о себе ещё не напоминала. Он её цветов да-рить никому не успел.
Друзья дома приходили и отмечали с ним не встречу, а проводы. Но четвёртого, как в первый раз, отъезд опять отложили, должно быть, окончательно - на шестое.
Всё это проходило как в бреду. Один Валерий из всего видел хороший выход, оседлал через раму велосипед, катался и делал это не без пользы: сообщал подуставшим друзьям время сборов и отъезда.
Кажется, он перенимал у брата как эстафету право на такие же отрочество и юность.
А такие ли?
Дадут ли они ему такую же щемящую боль за свою Родину?
Родина детства у каждого своя, отрочества - может быть похожей, юности, надо повзрослеть, - вполне может быть одной.
Владимир со своими возрастами уже расставался. Оставалась в сердце Родина и тоска расставания с ней.
 

















РАЗДЕЛ III
М О Л О Д О С Т Ь
 
 
Отрывок из главы
КУРС МОЛОДОГО БОЙЦА
6
-го мая 1951 года-воскресенье и православная Пасха.
На Лысой горе, среди свежей зелени распускающихся и цветущих садов, в переулках, искрящихся покровом молодых трав, с утра и до полудня стояла тишина. После бессонной ночи Христового Воскресенья эта дальняя окраина Харькова отсыпалась, набиралась сил, как будто готовилась к прыжку в неизбежное веселье второй половины дня. Один ветер, не спеша перекатываясь между домами, смешивал нектарные запахи, клубил их и подставлял бока этих невидимых, плывущих по земле облаков солнцу. Оно, одинокое на ясном, по-весеннему голубом небе, на земле своим теплом сливалось с тем нектаром и делало прозрачный настой его расслабляющим, пьянящим грогом.
Чем ниже с горы к шпалам Сортировки, тем застойнее воздух, и за частоколом пристанционных клёнов, он был уже совсем другим, насыщенным испарениями смол, чем-то ещё, а тяжесть его ощущалась на уши несмолкаемым шумом и гулом. У самой дальней эстакады этой окраинной станции Южного вокзала Харькова в "телячьи" вагоны грузились 350 человек будущих солдат, все-призыва местного облвоенкомата.
Картина, стоящая того, чтобы её запомнить.
Более тысячи человек провожающих и просто зевак перемешивали ногами осе-дающие под ними кучи недавно завезенного гравия, непрерыво шуршали им, а всё равно пытались стать повыше, тянули головы и всматривались через ограду в "свои" вагоны, в "свои" команды. Рядом заливались гармони, звучали песни, своим разладом заглушали возгласы матерей, девушек, а те, перекрикивая этот шум, давали последние наставления наголо остриженным пока ещё их детям, парням.
Время приближалось к двум часам пополудни. Раскалившееся железо и камни ка-чали маревом поднимавшиеся нагретые струи воздуха, и от эстакады все ощутимее исхо-дил запах пота, самогона, да такой густой, что, кажется, и зеваки, непричастные к прово-дам, не могли быть не пьяными, поглощая эти алкогольные испарения и обыкновенный смрад.
Провожавшие допивали свои последние стаканы, а в сумках и сундучках грузив-шихся это добро ещё булькало, проявлялось пятнами на мешках и спинах, подкашивало ноги ребят. А было отчего. Мало того что проводы шли уже с чистого четверга, сколько было выпито и перепито за последние дни, так ещё и этот груз пасхальных яств для раз-говления: балыки, рыба, пироги и паски.
На эстакаде всё двигалось, мелькало перед глазами, запихивалось в теплушки, сно-ва появлялось и всё же постепенно находило свои места.
Последними от ограды отошли двое ребят, такие непохожие друг на друга. Один был тонким и бледным, а второй -низкого росточка, розовощёкий и с гоголевским носом, которым почему-то постоянно шмыгал. Сержанты приёмной команды с бережным внима-нием приняли их с мешками, и наконец-то в последнем заполнившемся вагоне их фигуры замкнули створ двери.
Началась перекличка. Оказалось, что в первом „телячьем" все были на "А" и "Б". Наибольшая группа фамилий на "К" оказалась в среднем, в последнем - на последние бук-вы алфавита, и если бы были фамилии на "мягкий знак", то их владельцы были бы в нем. В "К" - фамильном на оклик "Копилка!" отозвался владелец длинного носа, которым не преминул шмыгнуть, а на предыдушую фамилию "Коваль!" ответил бледный и тонкий и почему-то сразу же порозовел на лице. Да, это был Владимир. Теперь он был одним из та-кой большой команды новичков будущей службы, что выделять его ранее и говорить об одном было бы недостаточно. Они с Копилкой улеглись на верхней полке у открытого ок-на и, довольные, посмотрели друг на друга. Знакомство состоялось.
От каждой теплушки к группе офицеров, стоявших у единственного на весь состав пассажирского вагона, подбегали сержанты и докладывали о результатах переклички. Чуть позже всей команде роздали сухой паёк. Скоро на эстакаде опустело совсем, а из окон и дверей от отезжавших в сторону ограды потянулись руки. Трудно сказать, что кто-то узнавал своего или своих, но прощание было таким, как-будто и впрямь каждая рука находила нужный адресат. Поезд тронулся. Как выяснится потом, одних он увозил надол-го, а других-навсегда.
Расположившиеся на полу новобранцы, те, кто был поближе к двери, предложили сержантам угощения.Они были немедленно приняты, после чего даже ветер, продувавший насквозь вагон, не в состоянии был выдуть из него запахи, вырывавшиеся из фляг и буты-лок. Трёх- и пятибурачные самогоны кривили и морщили лица пирующих, но всего лишь на мгновения, с тем чтобы потом превратить в восторженные лики или в бессмысленные маски. Пили все. И первое в разговоре: "Куда едем?". Но больше того, что видели вдоль дороги, и того, что проговорились сержанты,"Через Киев", никто ничего всё равно не уз-нал. Понимали только, что „будем служить в авиации".
К одиннадцати ночи добрались до Полтавы, просвежились, пока хвост эшелона де-лали головой, а затем в основном поснули.
Утром в вагоне, в котором ехали Коваль и Копилка, всех разбудил истошный крик: "Днепр!". Некоторые спросонья бросились к двери, и было похоже, что кое-кто мог бы вывалиться в неё, да во-время придержали сержанты. Поезд шёл по временному деревян-ному мосту очень медленно, рядом из воды торчали остатки ещё в войну взорванного стального. Кто-то закричал:
- Бросай в Днепр шмотки! Днепру - дань!
И полетело... Коваль швырнул зимнюю шапку, которую брал с собой на всякий случай, и смотрел, пока не плюхнула в воду. Копилка просунул в окно фуфайку, но она до воды не долетела и застряла в стропилах моста, что очень огорчило парня.
- Бросай ещё что-нибудь! Иначе удачи не будет! - кричали снизу.
Он скатал ватные брюки и вывалил их. И... удача! Брюки долетели и вызвали большие круги, похожие на улыбку.
- О, смеётся! Смотри, как доволен!
Но довольнее Днепра был Копилка: избавился ведь от таких громоздких вещей. Во всех теплушках творилось то же самое.
В Киев въехали как на телеге. Из вагонов никого не выпускали. Ещё раз разверну-ли эшелон, и теперь офицер, обходивший своих подопечных, сказал: "Едем в Белую Цер-ковь!" Для Коваля и Копилки это название звучало как какое-то историческое. Никто из едущих иовичков там не бывал. Интерес подогрелся ещё и тем, что сержанты посоветова-ли позавтракать, так как по приезде все займутся выгрузкой и погрузкой какого-то иму-щества в приданных к составу в Киеве закрытых "пульманах". Но много уже не пили.
Белая Церковь появилась довольно скоро. Перед каждым вагоном снова всех пере-считали, и под руководством офицеров началась перегрузка. В "пульманах" оказались кровати, постельные принадлежности, обмундирование, продукты и многое другое. Пред-ложили погрузить в автомобили и личные вещи, мешки и сундучки, а для их охраны на каждую машину посадили по одному из прибывших. Всё это уехало.
Прозвучала команда строиться повагонно, и почти батальон уставших от похмелья и работы ребят медленно двинулся вдоль старого леса в направлении невидимого ещё во-енного городка. Сзади колонны, глотая пыль и пот, топали, переваливаясь с ноги на ногу, те, кто побоялся погрузить свои вещи на машины. Легче всего, казалось, было Копилке: шёл в одной рубашке и трико.
- Запевай! - крикнул сержант.
Коваль басом, очевидно, от перепоя затянул "Соловья-пташечку", Копилка рядом, абсолютно не имевший слуха, пискляво, не в лад. не впопад декламировал что-то в по-мощь.
- Отставить песню! - не выдержал сержант.- Подпевай! - и сам затянул: "Эх, комро-ты, давай пулемёты!"
Эта пошла, а с ней подтянулась и колонна. Дивная штука- строевая песня.
Военный городок вместе с аэродромом стоял на левом берегу "красавицы" Роси, пока ещё для всех лишь так звучавшей, в конце громаднейшего, как оказалось, старинного парка. Встретили новобранцев пустые казармы, с вымытыми полами, а так как время бли-зилось к вечеру, то всем выдали по матрацу, предложили совместить обед с ужином и от-дохнуть за предстоящую ночь.
С утра надлежало идти в столовую, и у многих появилось желание уничтожить свои припасы. Начался пир, в котором снова приняла участие приёмная команда. Недавно чистый пол был испачкан чем-угодно и настолько, что теперь никто не мог определить: мылось ли здесь когда-нибудь, или всегда так было. Пьяные песни и невнятное блекотанье по коридорам и на лестничных клетках продолжались почти до утра -лишь во дворе было спокойно, так как выход из казарм охранялся дневальными из числа старослужащих.
Зато широкие окна второго этажа были открыты, и ими не преминули воспользо-ваться. Коваль и Копилка улеглись было спать, но их подняла на ноги невообразимая муть в голове и желудке, и всё съеденное и выпитое пошло через окна на газоны. Копилка про-дувал нос, и оттуда вылетали белые кусочки яиц-крашенок, слава Богу, некрупные(а то задохнулся бы парень). Алкоголь и жёлчь жгли ноздри, и хлопец долго ещё фыркал и сморкался, не решаясь наконец улечься. Точно так же отличился и Коваль. Но постепенно все угомонились.
Храп овладел казармой. Пасха 1951 года заканчивалась.
"Кто не был в армии - тот не мужчина"- известная поговорка, а для этих парней она пока звучала иначе: "Армия сделает из вас людей". Вот и спали покотом в казарме на полу эти будущие люди, унесённые далеко от своего дома, оторванные от попечительства род-ных и валявшиеся сейчас среди разбросанных шмоток и остатков пирогов и пасок. За су-тки, проведенные вместе, они успели понять только, что все одинаково безлики и называ-ются по фамилиям, а то, что им придётся разбираться ещё друг в друге, познавать друзей, до этого было, ох, как далеко.
- Подъём!
Первая команда первого дня службы. И зашевелился жаждущий похмелья люд.
-Все продукты оставить на месте! Выходи строиться!...
Отрывок из главы
ИСПЫТАНИЯ
…Не успел экипаж опомниться от этого происшествия, как были назначены новые испытания судьбы. На Нежин надвигался чёрный грозовой фронт, и было получено зада-ние: лететь в грозу!
С двух тысяч метров вошли в тучу.
- Ну, теперь держись! Всем внимание! Смотреть свои сферы наблюдения!- внушал уверенность командир.
Молочная пелена, окутавшая самолёт, вскоре посерела, а затем и вообще стало темно. Косые удары молнии, кажется, раскалывали всё вокруг. Мощные потоки влаги и воздуха выкручивали плоскости и стабилизаторы; закрылки, рули высоты и элероны тре-петали в осях, командир и второй пилот в своих креслах быстро взмокли от напряжения.
Машина прыгала и скакала, казалось, визжала каждая заклёпка обшивки, а люди, сидевшие в одной кабине, подбрасывались и наклонялись, каждый в разное время и в раз-ные стороны - все в оцепенении. Конечности плоскостей крыла буквально делали взмахи, как у птицы. В полутьме просматривавшиеся там антистатики светились голубой струй-кой стекаемых зарядов электричества.
Выдержав первые испытания, пошли на набор высоты внутри тучи. Страх охваты-вал каждого, но все молчали, когда при любом развороте, зная, что машина накренилась, видели это только по элеронам и рулю поворота. Никто не видел горизонта, и все, не дер-жавшие в руках штурвал, чувствовали, что, возможно, они уже летят или к земле, или вверх ногами. Но по командам командира узнавали, что машина идёт правильно и с набо-ром высоты, успокаивались.
На высоте восьми тысяч тряска прекратилась, но появилась новая особенность. Пе-редние кромки винтов и всего оперения самолёта начали быстро тяжелеть и наращиваться - пошло обледенение. Для поддержания режима полёта стало недоставать мощности дви-гателей.
- Включить антиобледенительную систему винтов! - и сразу почувствовали все, что даже гул двигателей поменял тональность, а мимо блистеров* стрелков шуранул сизый туман изо льда и спирта.
- Порядок! Включить антиобледенителъную систему самолёта! - и тут же не столь-ко услышалось, сколько почувствовалось, как с хлопаньем начали скалываться глыбы льда с кромок плоскостей и хвостового оперения.
Самолёт пошёл легче.
- Усилить наблюдение за двигателями. Будем возвращаться, - уже спокойно, по-медлив, произнёс командир желанные слова.
Начали снижаться. Туча прошла Нежин, и вскоре начали просматриваться сквозь облака знакомые извилины Десны. В кабинах в предчувствии скорой посадки, начали упаковывать планшеты, отключать ненужные системы. Деловитость всех успокаивала.
-Радист! Музыку! - скомандовал командир.
В наушниках появились позывные маяка и потрескивание уходившей грозы, музы-ку никто не прерывал.
- Что ж вы, черти, приуныли... - начал он песню. - Стрелки! Хотя бы вы рассказали о своих приключениях. У вас же их, пожалуй, больше, чем у нас. Скоро заслуженный от-дых, не на кухне, как у других. А?
- Товарищ командир! А я после кормы и не только на кухне не смог бы отдохнуть,- заявил о себе наконец-то кормовой стрелок.
- Вот, слава Богу, теперь слышу, что живой. Вишь ты! А чего 6ы тебе хотелось?
Тревожный голос бортинженера нарушил воцарившееся было спокойствие и шут-ки:
- Командир! Давление масла в третьем двигателе падает!
- Убрать наддув третьего! Проверить систему маслообеспечения! - немедленно среагировал он.
- Система не работает! Давление продолжает падать!
- Второй пилот, запросите срочную посадку! Стрелкам усилить наблюдение за третьим двигателем!
- Высота 4000м. Срочно снижение, - следовала информация.
- Командир, посадку разрешают.
- На третьем двигателе дым! - не желая верить своим глазам, долоил Коваль.
- Давление масла - ноль! - дополнил бортинженер.
- Выключить третий!
- Дым усиливается, -увидел Коваль острую струю серого дыма.
Он истекал из обводов мотогондолы и тянулся до уровня блистера.
- Включить систему пожаротушения третьего двигателя- продолжал командир.
- Вижу пламя! - вынужденно нагнетал тот, увидев его в щелях вокруг выхлопных сопел.
- Винт третьего во флюгер!
- Винт во флюгере... Командир, система пожаротушения третьего двигателя не ра-ботает, - констатировал бортинженер.
- Пламя не спадает- подтвердил Коваль.
- Запросить пожарные средства!
- Командир, зона свободная. Посадка обеспечивается, - вставил штурман.
Все понимали, что до посадки ещё далеко, а бензиновые баки в крыле- рядом с го-рящим двигателем. Леденящее чувство мгновения до смерти пронизывало людей. И хотя с каждым таким приближалась земля, дополнительно росло и чувство обиды, что всё это может случиться у самой бетонки.
- Давление масла на четвёртом двигателе падает! - рубанул доклад бортинженера уже по бесчувственным, но собранным воедино членам экипажа.
- Будем садиться на левой плоскости. Инженер, наддув первому и второму! Вы-ключить четвёртый! Стрелки, докладывайте!
- Первый и второй двигатели нормально!- доложили с левого блистера.
- Дым с четвёртого! - что и следовало ожидать, добавил Коваль.
 - Винт четвёртого - во флюгер!
Странная, неживая недвижимость крестов винтов третьего и четвёртого уравнове-шивалась дрожью всего фюзеляжа и надрывным старанием двигателей левой плоскости.
- Дым с четвёртого усиливается!
- Потушить пожар четвёртого!
Проблеск надежды на спасение вновь промелькнул, когда Коваль доложил, что дым на четвёртом прекратился. Но тут же последовало сообщение, что пламя на третьем не спадает, а датчики температуры фиксировали по-вышение её и в других системах.
- Дотянем, спокойно... - железно держал штурвал командир.
Машина шла на снижение заметно боком, с вывернутыми рулями поворота. Коваль побежал к аварийному движку и запустил его.
- Выпустить закрылки! - услышал он команду командира и уже не увидел, а почув-ствовал, как самолёт резко притормозил от того, что его сильно подпёрло снизу.
И тут же невесомость наполнила кабины, снижение увеличилось. "Если и взорвём-ся, так хоть на земле", - мелькнуло у Коваля.
- Выпустить шасси!
Вне гермокабины всё грохотало от натуги двух двигателей и мощного сопротивле-ния полёту закрылков и шасси.
- Всем сидеть на местах!
Самолёт быстрее, чем обычно после таких команд, стукнулся колёсами о бетонку и грузно покатился.
"Неужели живой?" - не верилось Ковалю.
- Люки не открывать! Выключить двигатели!
Резкое торможение наклонило машину носом вперёд и тут же в кабинах потемне-ло. Мощные струи пены закрыли все стёкла плотной белой пеленой, и удушающий запах её смеси с дымом сдавил лёгкие пленникам.
Выпрыгивали и выходили в пенное море и поскорее отходили от самолёта, чтобы смотреть на него со стороны, как пожарные и наземный экипаж занимались своим делом. Хотелось обнимать и целовать командира...
Отрывок из главы
ПРЕИСПОДНЯЯ
...Возвращаясь однажды из патрулирования по городу в свой городок, Коваль и Бильдяев избрали кратчайший путь через проломы ограды в старом центральном кладби-ще Нежина. Было очень жарко. Ремни карабинов, обмотанные для свежести белыми бин-тами, ярко выделялись на пропотевших гимнастёрках друзей, а прохлада вековых деревь-ев располагала солдат не спешить и посидеть рядом с действительно красивыми надгро-биями и памятниками.
Они расстегнули гимнастёрки, сняли пилотки, подложили под себя и присели в те-ни у выхода из кладбища. Немного остыв, услышали на улице за оградой причитания и оханья двух женщин, горько жаловавшихся на "проклятые тяжести" и "эту жарищу". Надо всё же идти, и друзья появились в проломе стены.
Прямо перед ними в мягкой пыли улицы, поднимая босыми ногами фонтанчики невесомой суши, две женщины несли металлическую кровать. Идущая впереди на голове держала стальную сетку, голова наклонена, и рассмотреть её было невозможно. Сзади шла молодица с прекрасной, упитанной, хлёсткой фигурой, весьма приятной наружности, и несла под руками две спинки. Железяки эти были высокие и цеплялись за пыль, мешая женщине идти. Она чертыхалась больше необходимого и, казалось не ожидая ответов идущей впереди, что-то той выговаривала и выговаривала. А первой-то и говорить было трудно: голова придавлена к груди.
–Стой, Машка! Стой!–заорала задняя, увидев появившихся перед ней двух здоро-вячков.–Спасители наши появились! Вот кто нам поможет,–остановилась, обращаясь к солдатам.
–А что, поможем, Котик?–немедленно отозвался Бильдяев.
–Поможем!–не без охоты подхватил тот и, повернув карабин стволом вниз, надев пилотку, перевалил сетку на свою голову.
–Вот это спасибо!–отозвалась наконец первая, но он так и не посмотрел в лицо го-ворившей.
Сетка надвинула пилотку на глаза–видел только пыль под ногами.
–Идём, идём! Я поведу,–радостно заговорила она и пошла впереди.
Саня, подхватив спинки, легко зашагал сзади, а словоохотливая молодица, благо-даря ребят, продолжала приговаривать:
–Здесь совсем недалеко! Сейчас придём! Не спеши, не спеши…
Не ступили и двадцати шагов, как передняя спокойно произнесла:
–Пи…ец! Приехали! Ставь сетку на ребро,–не дав опомниться Ковалю, начала по-могать снимать её с головы.
Его поразило прежде всего произнесенное женщиной слово, и он не мог сообра-зить, в каком тоне откликнуться на такое начало разговора.
–О, невелика работа! Это и всего-то?–прислонив стенки к воротам, засмеялся Бильдяев.
–Ни х.., ни х…! Помогайте и дальше!–предложила первая, как теперь увидел Ко-валь, оказавшеяся той самой Машей, с которой здоровался известный ранее его гостепри-имный клиент.
Действительно, все стояли перед хаткой у кладбища, куда тот не советовал захо-дить.
–Ё…ная в рот! Давай, высовывай!–помогая жестами, прокричала она второй даме.
Та просунула руку в отверстие в заборе, потянула засов.
Вот такого бы х… тебе!–зайдя через калитку и открыв ворота, поддела Машка им под платье своей спутнице.–Заносите, ребята, всё сюда, поближе, поближе…Я сейчас дверь открою,–продолжала она и, приподняв подол юбки, наклонилась, заглядывая под порог дома.
Тут же вторая, к изумлению друзей, тем же засовом точным попаданием толкнула её сзади между ног.
- Тонька, выверну! - поднялась та с ключом, не отводя жерди.- Да убери ты его! За-крывай ворота! - замахала рукой подруге.
Свершившиеся действа и разговоры совсем ошарашили мужиков, действитель-ность была не по ним, они обалдело ещё смотрели под поднятый подол юбки.
- К веранде поставьте! - пригласила хозяйка.
- Давай, Вовик, давай, - лепетал Бильдяев, а у того по-прежнему и слов не находи-лось.
Тут только разглядел эту самую Машу.
Ладная и похотливая, стояла она кобылицей перед дверью и, вставив длинный стальной ключ с качающимся бородком в отверстие стойки двери, пыталась захватить им засов и открыть дверь.
- Люблю вот так с вывертом, да ещё с крючёч-ком..., - добивала его, поглядывая сбоку, - но уже сколько лет открываю, а приловчиться не могу. Не женское это дело! Мужчина должен вставлять! – смеялась она, отряхивая подол.
Ей, очевидно, нравилось его растерянное лицо.
- Было бы что вставлять! мигнула ему.
Коваль сквозь завесу виденного пытался осознать своё с Саней положение. Кара-бины, патроны, повязки на рукавах, уже закрытые ворота и эти две женщины, толкающие одна другую. Но Саня молчал, не предпринимал ничего и он.
- Тикай, Машка! Дай я..., - оттолкнув хозяйку, взялась за ключ Антонина.
Та оступилась с порога и как бы нечаянно потёрлась задом по ноге своего помощ-ника.
- Извини! Я за что-то задела? Тебе ещё не больно?
Он поддержал её, но она и тут не преминула проверить свою догадку, опёрлась о "него".
- Да чего там! - совершенно глупо увернулся Коваль от нахальной руки.
Однако скрыть уже нельзя было ничего. Не человеком чувствовал он себя, а этим самым инструментом. Баба весело захохотала:
- Порядок, мальчики! Что надо! - обратила взор на Бильдяева. -Да выпрямись ты! Не мучайся! - стукнула его сзади.
Тот на самом деле стоял в шароварах, как в сарафане, во все стороны растопырен-ном.
Между тем Антонина открыла дверь и потянула за собой в её проём спинку крова-ти, а вместе с ней и Бильдяева. Он, загремев карабином и колёсиками о порог дома, вошёл вслед.
- Вдвоём давай, - взялась Машка за сетку, - не споткнись, - обратилась к своему. - Падать ещё рано. Осмотрись, - советовала, не умолкая.
В хате после яркого солнечного дня было просто темно. Ставни окон от улицы за-крыты, а со стороны двора оставляли только щели, и лучи света, пробивавшиеся сквозь них, продолжали слепить, мешая осмотреться. Вслепую шагнули по два шага, наконец увидели друг друга и постепенно начали различать обстановку.
- Слава Богу! Теперь всё видите? Так и будем, - поняла Машка, что Саня уже ос-мотрелся. - Да, да! Туда!
Угол комнаты, куда предполагалось ставить кровать, был пустой, и он понёс в него спинку.
- За мной, Вовик, цепляй сразу сетку, - позвал на помощь.
- Подожди немножечко, не спеши, - упредила их хозяйка.- Кирпичи надо поставить под ножки, а то при первой же е...е загрузнем по неё. Это не пол, а доливка, - деловито спокойно объясняла она, достала из-за печи две половинки и под приподнятую спинку положила на пол. -Не знаешь, что такое доливка? - как бы ничего существенного не гово-рила до этого, продолжала дальше: - Это наше с Антониной горе. Под хорошим мужиком не выдерживает. Давай вторую спинку! – направила к выходу Саню.-Живой, лапочка? Сейчас поставим. Всё поставим, - покачала головой перед Ковалем и пошла снова за кир-пичами.
Саня опять прогремел спинкой о высокий порог и чуть не упал, влекомый соско-чившим с плеча карабином.
- Да снимите вы их! Хоть здесь снимите! Это же не лыжи! – присела она с кирпи-чами. - Теперь вдвоём ставьте сетку!
Помехи они не сняли, всё ещё чувствовали себя не в своей тарелке. Мужской ин-стинкт и какая-то тревога одновременно бушевали в мозгах, а ведь всё близилось к фини-шу. Напряжение переходило границы терпения, превращалось в боль.
Только выставили спинки и закрепили в них сетку, как Машка упала задом на го-лую кровать, задрала ноги и, качая ягодицами вверх- вниз, закричала:
- Гоп, гоп! Гоп, гоп!
Ковалю выть хотелось. "Неужепи сейчас что-то предложит? - тут же и струсил. - Может, позже? Но произойдёт же это?"-слишком уж агрессивно вела себя баба.
- Сейчас пое...ся! Вот это станочек, - не давая опомниться, восторженно прокрича-ла она. - Всё теперь устроим. И "пистончики" поставим!
Соскочила с кровати, отодвинула его и за спиной стала рыться в громадном сунду-ке.
Совсем приспособившись к темноте, даже меж двух ярких лучей, он увидел, что вторая сидела на стуле и совершенно бесцеремонно оголила свой низ до пояса, наблюдала за происходящим. Похоже, она была глухая, слепой назвать было нельзя, на возгласы не реагировала–только на жесты и движения. Бильдяев стоял перед ней, держа между ног ка-рабин, и, очевидно, им себя сдерживал.
В углу за ними Коваль увидел этажерку, а на ней расставленные фотографии. Тоже прижав к ногам карабин, подошёл к ней и оторопел. Машка в это время вытаскивала что-то постельное, а Антонина повернула вслед за ним голову. Он не верил своим глазам. Присмотревшись, уже не ошибался. На этажерке среди многих других карточек стояла и его, снятого с наклеенными усами и бородой(так когда-то дурачился ещё в прошлом го-ду). Но самое удивительное, что на обратной стороне стояли его дарительная надпись ма-тери и подпись. Всё было подлинно!
- Маша! Откуда это у тебя? - обратился к хозяйке и похолодел от настоящего стра-ха, увидев её, застыл, не думая о предстоящем ответе.
Она стояла в одних трусиках и, повернувшись к нему лицом, почёсывала грудь, за-стоявшуюся в бюстгалтере. Бильдяев, как чумной, как истукан, наблюдавший за процеду-рой раздевания, не сдвинулся с места, стоял с отвисшей челюстью меж двух полуголых баб.
- Ты о чём? - потянув время, прикинула Машка. - Ах, да! снова выигрывала его, расстегнула, сняла бюстгалтер. - Много знать - меньше интереса. Подойди, на ушко ска-жу!-и оттянула, нацелила на него грудь.
У Коваля отнялись ноги. "Значит, всё,- мелькну в голове. Машка не дождалась, по-дошла сама.
- А, эта? - засмеялась. - Это пока тайна. Вот обновим кровать – расскажу,–и подня-ла соски к его лицу.
Пока говорила, у него от увиденного потемнело в глазах. Не понимал, что надо предпринять, но карабин из рук не выпускал. Бильдяев, кажется, отпрянул к двери. И, не делая ничего естественного перед голыми женщинами, как истинный дурак, Коваль про-долдонил своё:
- А всё же?
И тут в разговор вмешалась до сих пор молчаяшая, но много чего понявшая, её подруга:
- Машка! Неужели ты не видишь? Вон их отсюда, ё...рей несчастных! Хватай ко-чергу и в жопу каждому! Пошли на х... отсюда! - заорала на изумившихся парней.
- Антонина, прекрати! - попыталась было возразить Машка.
- Они же боятся! Гони их! -и оголённая баба, с заткнутым за резинку подолом пла-тья, бросилась на мужиков, вооружённых карабинами.
Бильдяев как-будто этого ждал, пулей вылетел на улицу, а следом, оглядываясь и ощущая, как его сзади достанет кочерга, выскочил второй. Из хаты неслись вопли и улю-люканья разъярённых мигер.
- Вот это нае..сь! - пожаловались друг другу солдаты и, говоря об одном, а думая каждый о своём, резво зашагали к себе в казармы.
Тайна фотографии осталась нераскрытой. А они долго ещё стыдились случившего-ся.
Но однажды, при подготовке к полётам, потребовалась помощь моториста с сосед-него экипажа, Вани Печкина. Самолёт их стоял зачехлённым, экипаж разошёлся по своим делам. Не оказалось Вани и в казарме.Коваля лопросили найти его.
- Он у Машки, возле кладбища, - подсказал его напарник.
Другие, видно, мало знали о том злачном месте или отмалчивались. Не раскрывая тайны, посыльный помчался по известному адресу. Ставни в доме как всегда были закры-ты, и он раз, второй и третий настойчиво постучал в них, где были наибольшие щели. Че-рез минуту дверь открылась, и на пороге появился знакомый солдат.
- Печкин здесь? Командир его вызывает, - начал Коваль.
- Ладно, заходи пока...
Он зашёл, привычно осмотрелся. Рядом с кроватью стоял стол, заставленный бу-тылками и посудой, а за ним сидела группа солдат во главе с Печкиным.
- Садись, Володя, выпей с нами, - пригласил тот.
Но в это время кровать усиленно зарыпела, и вошедший присмотрелся. Она была приподнята намного выше того, что устанавливал, а на ней голая женщина подбрасывала на себе нагого солдата, казалось, пыталась его сбросить. И, действительно, через мгнове-ние тот слетел с неё и с кровати. Коваль узнал в нём Али, второгодка - азербайджанца, с его экипажа.
- Ваня! Кого ты мне подсунул? Он же ещё сосунок, - по голосу определил Машку.
Она слезла с кровати, вытащила из-под неё таз, прополоскала себя, сидя над ним, и скомандовала:
- Следующий!- забросив колена, как всадник на лошадь, упала снова на постель, перевернулась на спину, и разбросала ноги.-Ну, давай же, Ваня!
- Чего сидишь? Твоя очередь! - толкнул он соседа.
От стены отделился солдат, на ходу сбрасывая одежды, пошёл к Машке. Али вино-вато надел штаны, подошёл к столу и опрокинул в себя посудину самогона.
- Не дрейфь, Али! Следующий раз за тобой! Делать нечего, ладно, пошли, - уладил всё Печкин и вышел с посыльным.
Оргия в доме продолжалась.
Через две недели страшная тревога охватила казармы. Целая группа солдат и сер-жантов заболела триппером и была госпитализирована. Все они оказались посетителями и клиентами Машки. Счастливо отделался один Али. Сброшенный седок с лошади остался невредимым - он не заболел.
Коваль и Бильдяев ходили героями - вот когда трусость помогла! Но выдавали её за стойкость.
Забегая вперёд, можно сказать, что Машку потом судили, дом конфисковали, а её выслали из Нежина. Судьба Антонины - а она, как выяснилось потом, была глухой, - оста-лась неясной.
В промежутке между этими околокладбищенскими историями случилось Ковалю летать по кругам, молодых учили взлёту и посадке. В один из таких дней, на девятом кру-гу, из штаба полётов поступила команда высадить его на землю и выполнение задания продолжить без него.
-Что ты там совершил, что тебя просят освободить? - поинтересовался командир.
- А разве Вам не сказали? - недоумевал и он.
- В том-то и дело, что сказали пока молчать об этом.
Прикинув всё возможное и невозможное, Коваль не мог придумать причину такого срочного снятия с полётов. Зарулили на стоянку и, не выключая двигателей, высадили его, а машина сразу же пошла па боковую полосу. Рёв двигателей и струи воздуха стихли, и он увидел, что от каптёрки на соседней стоянке к нему направились три человека. Взвалив парашют на плечо, пошел им навстречу; один из них продолжал идти в прежнем темпе, двое чуть поотстали.
Из задних Коваль узнал замполита эскадрильи, второй был явно незнакомым, а пе-редний... не хотелось так ошибаться, не быть бы и смешным. Навстречу шёл человек в обмундировании, но без головного убора и сильно похож...
Выдержка изменила:
- Вася! Неужели ты? Копилка-аа!
- Конечно же, я!
Друзья бросились в объятья и трижды расцеловались.
- Откуда? Как ты здесь оказался? - держал он друга за плечи вытянутыми руками и вдруг заметил что-то неладное.
Фигура того была какой-то помятой, вместо бровей-шариками обгоревшие воло-синки, то же на висках и на чёлке... И почему без пилотки? Василий, что-то не договари-вая, показал пальцем в небо:
- Оттуда, - и оглянулся на сзади идущих.
- Ладно, всё в порядке. Говорите, - сказал незнакомый, а мы пока отойдём.
- Что значит "оттуда"? - недоумевал Коваль.
- А вот так, свалился с неба...
Друзья уселись, и Василий поведал историю.
К командиру их полка в Скоморохи приехали на стажировку и для обмена опытом его фронтовые друзья - лётчики: Герой Советского Согоза-штурман и второй-пилот. Для полётов командир выделил им свою машину вместе с экипажем. Был назначен ночной вылет. Благополучно взлетели, самолёт вошёл в заданную зону, и начались обычные вож-дение и навигация в условиях ночи.
Монотонный полёт и давно изученные команды усыпили на время членов экипажа, не занятых активной работой, и они просто отдыхали. Последнее, что сквозь дремоту ус-лышал Копилка, был доклад штурмана:
- Высота 4000 метров. На траверзе - Нежин.
"Во, там внизу где-то спит Коваль,"- подумалось ему, и он снова впал в збытьё.
И вдруг во сне сквозь закрытые веки он осознанно почувствовал огонь и красные блики.
 Нестерпимый жар мгновенно привёл в себя, он открыл глаза и, кроме яркого пла-мени, проносившегося мимо лица в сторону выхода, ничего больше не увидел. Не столько поняв, что, где и как горит, как по зову долга, нажал кнопку СПУ на прицельной станции и прокричал в ларингофоны:
- Командир! В средней кабине пожар!
Рванулся с места и взвыл от боли... вспомнил, что, в отличие от давно усвоенных привычек сбросить парашют, разлечься на нём и отбросить ноги на бронестенку, он поче-му-то его(наверное, что рядом за ней сидел гость, тот самый штурман - Герой Советского Союза) не снял да ещё и пристегнулся к креслу. Казалось, ремни поломали кости, но он открепился и, не надеясь уже подняться, всем туловищем снова рванул в проход.
Однако ноги всё же понесли. Впереди, ничего не видя, он услышал гоготанье от-крытого люка и понял, что кто-то раньше успел разгерметизировать кабину и выпрыгнул из машины.
Времени на раздумывание не было, сзади подпирал огонь, и Василий сиганул в чёрное отверстие. Больше ничего не помнил.
Пришёл в сознание, оттого, что кто-то накалывал его на вилы, переворачивал над огнём, и он явственно слышал, как шкварчало и шипело его тело на раскалённой сковоро-де. "Точно, я уже в аду. Дурак, не верил матери, что есть черти, не верил в Бога... И всё-таки жизнь в аду - это тоже жизнь..." - настраивалась его мысль.
Открыл глаза, увидел, что над ним склонились рогатые черти, и какой-то из них замахнулся рогатиной. От страха снова потерял сознание, а когда очнулся, то совершенно безошибочно почувствовал, что тот же чёрт всаживал её в него, но теперь под рёбра. Хруст прокалываемого тела, удушье от боли снова лишили сознания.
Сколько пробыл в таком состоянии, не знал, но, когда в очередной раз пришёл в себя, твёрдо решил: "С чертями надо о чём-то договориться"- решительно открыл глаза и уставился в них.
Но кроме рогов, которые раскачивались над ним, не видел ни единой морды. Но ведь глаза же их горели! Переливались искорками... Постепенно рога превращались в вет-ви, и тут Копилка медленно начал понимать, что это, действительно, ветки, а черти- чёр-ные стволы деревьев, искорки - не что иное, как звёзды на небе.
Висел он вниз головой на дереве, зацепившись чем-то за какой-то сучок, второй нестерпимо больно давил под бок и всё время поскрипывал. "Спокойно, спокойно... Ка-жется, я живой, до земли ещё далеко, лишь бы не сорваться"... - работала мысль.
Вращая только глазами и не шевеля ни одним мускулом, наконец-то понял, что, обломав несколько веток, зацепился ремнями нераскрытого парашюта. Сучок держал прочно. Тогда отвёл тело от впившегося в рёбра второго, тот перестал скрипеть, боль в боку постепенно ослабла, и спасённый начал думать, как же дальше гарантировать свою жизнь. Прежде всего вынул нож и обрезал нижние ремни парашюта. На замке и двух верхних повис уже головой вверх. Кровь отхлынула от висков, и он впервые всё по-нормальному осмыслил: "Ночь. Дремучий лес. Возможны волки. Значит, надо оставаться на дереве".
Раскачался, дотянулся до ствола, поднялся на ветку повыше, снял с сучка парашют и, не снимая с плеч, подложил под себя, а сам уселcя на него. Для надёжности обрезанны-ми ремнями привязал себя к стволу. "Буду ждать утра... Что же со мной произошло? - сколько ни думал бедолага, кроме того, что уже пришло на ум, ничего вспомнить не мог. - Но что же с машиной?"
Никаких признаков пожара где-то или запахов гари не ощущал. "И что теперь бу-дет со мной? - эти и другие мысли прервало далёкое пение петуха.–Значит, рядом где-то село", - обрадовался солдат. Вторичное пение указало направление на жильё, а вскоре с той же стороны донёсся и запах печного дыма. Светало.
Василий сбросил вниз парашют, слез с дерева и, прихватив своего спасителя через плечо, пошёл в направлении запаха дыма. Выбирался довольно долго, так как шёл напро-лом и напрямик, боясь потерять направление. Выйдя из леса, с радостью увидел, что по-лем ехала арба с колхозниками, утыканная вилами и граблями. "За сеном, наверное. Во-рошить будут", - подумал он и что есть силы заорал:
- Ээ-ээ-э!
Однако арба и без этого остановилась, люди молча и настороженно всматривались в спешившего к ним человека. Откуда? В такое время, да ещё с парашютом...
Копилка попытался было говорить, но они, осмелевшие, видя, что в руках у при-шельца нет оружия, окружили его, наставили вилы и обыскали. Затем "для его же безо-пасности" связали руки, выделили двух мужиков, и те повели в село.
- Как там тебя звать, не знаю. А не для сведений, чтобы хоть как-то понять, что ты можешь ещё о себе сказать? - не выдержал один.
- Не поверите...- откликнулся Копилка.
- А ты постарайся.
- В аду был и чертей видел.
-Это, что же, под дурачка? Или нас за таких принимаешь?
- Почему? Просто хочу поделиться опытом.
- Ну, вали дальше. Только иди спокойно, - поддержал разговор второй.
- Что бы вы ощущали, если вас медленно протыкать тупыми вилами?
- Не бойся! Наши острые.
- Значит, понимаешь, что тупыми больнее...
- Слушай, не дави на психику. Хочешь, так говори по делу.
- Ну, мы же договорились. Я по делу и говорю. Так вот от тупых вил, когда ими прокалывают бок, наступает удушье.
- Мели...
-А оно сильнее боли. Просто вы такой не испытывали.
- Кончай, может, ты и дипломат какой-то, но это не для нас.
- А вы остановитесь на минутку. Можно?
- Ну, стой.
- Расстегни ремень и подними гимнастёрку справа.
- А ну открой. ему, - попросил первый мужик.
Расстегнули. Оба на какие-то секунды замолчали, переглядывались.
- Что бы это могло быть?
- Вот те самые тупые вилы. У чертей они только такие. Тело рвётся, когда ими про-калывают.
- Понятно, что это не сладко. А может, тебе так и надо было?
- Вы мне лишь скажите, там дырка или ссадина?
- Раз идёшь, значит, знаешь.
- Может, ты не ожидал такой. Но там всё же дырка. Кровь запеклась, однако поте-ри, видно, не было, - пояснил второй.
- Ну, тогда ведите.
- Шпагоглотатель... Ладно, там расскажешь, - прекратил разговор первый.
Ни председателя колхоза, ни председателя сельсовета на месте не оказалось, и бди-тельные конвоиры заперли Копилку в коморе. Вернувшиеся к обеду сельские начальники, увидев измученного солдата со связанными руками, начали что-то понимать, но дозво-ниться до района(а это был Нежин) уже не смогли, никого не было на местах. Тогда они, усадив Василия в битый-перебитый "бобик", взяв с собой тех же конвоиров, на ночь гля-дя, повезли парашютиста в "органы" Нежина.
Целую ночь велись допросы, опросы, наведения справок, и в конце-концов Копил-ка понял: о событиях, рассказанных чекистам, те уже что-то узнали, а вот ему, видно, не доверяют. Тогда решился на последнее:
- Здесь, в Нежине, служит мой земляк и лучший друг. - поговорите с ним, он вам подтвердит, кто я.
Особист связался со штабом полка, и те подтвердили, что Коваль В.П. служит у них и сейчас взлетел на очередной круг. Договорились, что дадут очную ставку, а там бу-дет видно... Таким образом и вызвали свидетеля с полётов.
- Вот такие дела. Что с машиной, экипажем - не знаю, - заключил Копилка.
- Нам тоже ничего не читали, слухов никаких нет, - вроде бы успокоил друга Ко-валь. - Тебе хоть перевязки сделали?
- Сделали. Даже рентгеном просветили. Трещина в ребре. Дышать туговато.
- А шарики ты так и не оборвал? - коснулся он бровей друга.
- В коморе не думал об этом. А потом- некогда было. Очень хочется спать. По -чертячему.
- Снова черти?..
- Да, к слову. Когда в бушующем пламени открываешь глаза, резь и смола горячая на веках. Всё плавится.
- Конечно, все ресницы обгорели.
- Но это ерунда. Глотнул я, видимо, пламени, а вместе с ребром и туговато. И хотя, знаешь, стресс, а две ночи не спать - своё берёт.
- И что же теперь?
 -Наверное, верят уже.
- Так ты попросись поспать часа два.
- Похоже, только в машине удастся. В общем, если заявятся такие, как я, теперь ты понимаешь...
- Да, Вася, дела. Те уже на часы посматривают.
- Будем прощаться. Ты всё утюжишь? - поднялся он.
- Обычное дело. Кормили тебя?
- Из ресторана приносили. Но ели не вместе. Видно, соблюдали службу
- За эту встречу и, особенно, спасение следовало бы...
- Думаю. что когда-нибудь отметим.
Коваль привлёк к себе Копилку и теперь только почувствовал под гимнастёркой плотную повязку бинтов.
- Извини, первый раз я не знал.
- Чего там...
Тот сам обнял друга, и на лишённых ресниц воспалённых веках его глаз неестест-венно округлились шарики слёз. Он повернулся и, оглядываясь, пошёл к своим спутни-кам.
Пропустив два круга, Коваль продолжил полёты, а Копилку весь день продержали ещё в штабе полка, в особом отделе, и только снова-таки вечером переправили в штаб ар-мии.
На исходе третьих суток его, ничего не знавшего о своём экипаже, отправили в Житомир и там повели на кладбище. На свежей, того дня братской могиле надпись гласи-ла, что "Здесь похоронены погибшие при исполнении воинского долга..." и перечислялись фамилии. Среди похороненных числился и Копилка В.И. Да, -не верил глазам солдат,-среди знакомых фамилий всего экипажа значилась и его. Но судьбе было угодно оши-биться ещё не один раз. На те же третьи сутки по маршруту следования погибшего само-лёта, в одной из больниц, обнаружили кормового стрелка, с двумя сломанными рёбрами, а в другой - командира огневых установок, с поломанными ногами -оба остались живы.
Последними нашли левого блистерного стрелка и Героя Советского Союза.Лежали они рядом, штурман на руке стрелка, а тот со стороны спины Героя. Тела их увязли в тор-фяник, были совершенно целые, но мягкие, как студень, и из носа и рта каждого застыли струйки крови. За спиной штурмана лежал его нераскрытый парашют, прикреплённый ремнями к телу. У стрелка парашюта не было.
Прыгали они вдвоём на одном, но стрелок так сильно зажал спасателю руки, что тот так и не смог раскрыть свой единственный на двоих.
Комиссия, расследовавшая катастрофу, сделала выводы.
Причиной пожара стала зажженная спичка левым блистерным стрелком. Им был тот самый Фатеев, о котором упоминалось ранее. Он до этого, слава Богу, два года летал в экипаже командира полка, новичком не назовёшь, а вот сорвался...Ему, видите ли, захоте-лось закурить.
Но были и причины, усугубляющие дело. Так, его кислородная маска была снята, а вентиль не закрыт, и из неё поступал кислород. Под полом средней кабины находились 200 литров спирта, той самой антиобледенительной жидкости, а верхняя пробка с бака ис-чезла. Ещё на земле кто-то из экипажа через трубку высасывал спирт, а вот закрыть проб-кой забыл, и на высоте кабину стали резко наполнять его пары.
Такая "гремучая" смесь моментально вспыхнула, и первым взлетел со своего места Фатеев. Но так как парашют не был к нему прикреплён, то остался в углублении кресла, а возвращаться в огонь стрелок уже не мог. Он понял, что обречён, но на пути был штурман со своим парашютом. Кто-то из них разгерметизировал кабину, и они вдвоём, в обнимку, ушли в люк. Командир огневых установок прыгнул за ними.
Весь экипаж передней кабины слышал доклад Копилки, командир переспрашивал докладчика, но ответа не дождался. Тогда по гермолазу послал в среднюю кабину борт-техника, после чего связь с землёй прервалась. О последних мгновениях жизни и пред-принятых попытках экипажа рассказал кормовой стрелок.
Он покинул самолёт, когда тот уже входил в штопор. Страшной силой прижало солдата к открытой форточке кормовой кабины, но он через хруст ломающихся рёбер всё же вывалился из неё и благополучно раскрыл парашют.
Некоторое время ещё видел мелькавшие огнём блистера средней кабины, затем яр-ко вспыхнуло пробиваемое самолётом облако. Зарево пожара с земли пробило его неплот-ную массу, когда стрелок был ещё над ним, а звук взрыва донёсся, когда пролетал неесте-ственно розовую его молочную пелену. Под облаком было светло - вдали буяло море огня. В последнее мгновение солдат по направлению своего полёта сумел сгруппироваться, но тут же резкая боль сломанных рёбер доконала его сознание.
В останках самолёта внутри гермолаза был обнаружен обгоревший труп одного из членов экипажа, остальных высокая температура превратила в пар и пепел - не нашли ни-кого.
Комиссия приняла заключение.
Копилка и кормовой стрелок действовали вынужденно и не осуждались. Команди-ра огневых установок сразу же предупредили, что летать он больше не будет и не только потому, что сначала предстояло срастить ноги. Разговаривали с ним очень жёстко: дейст-вия Фатеева он мог предупредить. О погибших вслух не говорили, а экипаж передней ка-бины выполнил свой долг до конца.
Казалось бы, это был финал этой страшной истории, во всяком случае для Копил-ки, однако тайна какая-то существовала, и его предупредили, чтобы в письмах и разгово-рах он этой темы не касался. В частях же, кроме секретного приказа в особом отделе, ни-каких сведений в армейской газете её читателям не давали…
…24-го сентября 1955 года в полку объявили приказ о демобилизации. Из эскадри-льи,…,увольнялось в запас сразу сорок три человека призывов 51-го и 52-го годов. С та-кой демобилизацией всю технику впору было полностью зачехлить. Друзья посчитали по-тери. Из их знакомых, только среди рядового и сержантского состава лётной службы, в тех полках, где служили лично, погибло за четыре года и пять месяцев семьдесят два че-ловека. И это в мирное время, без войны. Такова цена становления мужчины…
Коваль писал Копилке, опрашивал, но тот в ответ лишь заставлял думать. А что думать? Вакханалия на земле, ад в воздухе. Так, может, это и есть преисподняя?
А пока события разворачивались не менее стремительно чем гибель самолёта.
Отрывок из главы
ФИНАЛ (НА ДНЕ)
…Тут бы надо было, уважаемый читатель, передохнуть, а Владимиру осмотреться. Но последние события так спрессовались во времени, так причинно следовали одно за другим, что, кажется, даже когда он уже демобилизовался, гнались по пятам, настигали и если физически не могли возыметь на него действа, то, хотя бы, давали о себе знать.
Именно в тот час, утром 7-го октября, бывший экипаж Коваля готовился к вылету на учебное бомбометание боевыми бомбами. На соседней стоянке отдыхавший Анатолий, забравшись на ящик с песком, курил, наблюдал за соседями, слушал их разговоры, коман-ды, думал о своём.
- Коваль! Давай подвози! - "Что за чёрт!" - встрепенулся он
У соседей, действительно, механик кричал своему коллеге, давая понять, что тот выполняет работу Коваля. У двух бомб, лежавших в деревянных упаковках возле стоянки, стоял молодой оружейник и не понимал, что зов относится к нему.
- Коваль! - ещё раз жестами объяснил кричавший, что зовёт именно его. -Вези бом-бы!
Командир корабля не выдержал этих команд, наклонился под гондолой двигателя, окликнул старшего:
- Чеботарёв! Прекрати шуточки и не кричи! Человек уже дома!-и продолжал давать предполётные указания экипажу.
Оружейник подвёз бомбу, вдвоём с механиком подготовил её для подвески в люк, а Анатолий, наблюдая за ними, решил ещё раз закурить. Вынул папиросу, прикурил и, уса-живаясь поудобнее, отвёл ногу в сторону...
Взрыв свалил его с ящика. Острая боль в правой ноге сковала мысли, но после-дующий грохот и скрежет заставили поднять голову.
Соседняя машина, задрав развороченный фюзеляж, оседала на левое колесо, скре-жетала крылом по бетонке. Дальше он всё знал по рассказу. Из одиннадцати человек, сто-явших у левой плоскости, четыре упали сразу, к счастью, все только раненные, семь оста-лись невредимыми. Удар на себя приняло левое колесо шасси. От оружейников ничего не осталось.
Так было, но Коваль этого пока не знал, ему надо было ехать домой.
Солнце сияло особенно ярко, тепло, мягко. Даже среди высоких, серых и чёрных коробок домов на Черноглазовской и узкой полоске Пушкинской при выезде на площадь Тевелева оно отдавалось давно не видевшему родного города и соскучившемуся за ним ласковой улыбкой. Просьбу товарища Владимир исполнил и теперь всецело вбирал в себя нахлынувшие чувства встречи с родиной и скорых объятий в стареньком доме в Мерефе.
Обогнули центр, по Карла Маркса - к вокзалу и оттуда вверх на Холодную гору, Баварию. Оставив позади Песочин, взобрались на гору между Липовой и Лёдным.
- Останови, пожалуйста, - попросил он водителя.
- Давно не видел? - понял тот.
- Угадал. Ровно пятьдесят три месяца.
Вышли из машины.
- Всё это видел лишь через разрывы облаков, но с такого же расстояния и только сверху.
-Да, - согласился водитель, понимая, что сейчас ему лучше помолчать.
Весь город лежал перед ними как на ладони. Тусклая голубизна над сереющей дымкой, сходившаяся почти к ногам, перекидывалась через них побуревшей зеленью по-лей, а за спиной, вокруг солнца, окутанного снизу, от долин, блестящими нитями бабьего лета, отсвечивалась яркими бликами. Тянулись они к бездонной синеве неба. Свежесть. Свежесть прохлады от лесов и ненадоедливого тепла, от глубоко вздыхающего поля, от  налитого жизнью яблоневого сада.
Яблоки! Их было несметная сила! Красные, бурые и ярко-зелёные, они блестели, свежевымытые росой, впитывали последнее тепло осени и манили воображение сочными боками, брызгающей, хрустящей мякотью, необыкновенным домашним вкусом.
- Возьму немного. Не убьют же... - больше подумал, чем сказал Владимир…
Отрывок из главы
ИННА
…В Артёмовке на обнажённую землю выпал снег, голый двор Ковалей стал без-укоризненно белым, и на его чистом покрове обозначились первые следы.
По улице перед этим несколько раз прохаживалась девушка и каждый раз замедля-ла ход у ворот. Её привлекал звук баяна. Из дома доносилась музыка, а насколько помни-ла она, последний раз играла на аккордеоне здесь её подруга Тамара, дочь Антоновны. Было это давно, более четырёх лет назад. Тогда они отсюда провожали в армию Владими-ра. А вот уже более двух месяцев, как он вернулся, однако ни в Артёмовке, ни в поезде, где его стали видеть, никто не мог о нём сказать что-либо.
И тут после выпавшего снега сквозь открытую форточку на фоне застывшей тиши-ны ясно звучал "Турецкий марш" Моцарта. Непостижимо!
Девушка произвольно открыла калитку и вошла во двор. Малыш Рекс несколько раз хрипло отозвался, а затем сипло залаял, не прерываясь. Игравший в окно увидел гос-тью. Это была Ира. Одна из немногих, кто провожал его в армию и, как было известно со слов Валерия, до сих пор не вышедшая замуж. Слишком много времени уделяла музыке, закончила музыкальное училище и, видно, что-то упустила. Владимир, опережая мать, выбежал во двор.
- Здравствуй, Володя! Страж у вас не дремлет...
- Пошёл, Рекс! Здравствуй, Ира,- пошёл он ей навстречу.
- Давно ты вернулся, а я до сих пор тебя не видела. Не могла удержаться, услышав музыку.
- А, слышно? - оглянулся он на форточку. - Ну давай, проходи, страж теперь не по-смеет.
- Спасибо! Нет, ты меня извини. Я только хотела понять, кто это играет...Ты? - за-метила она меняющуюся улыбку на его лице.
- Да, вроде я...
- Поздравляю! И с возвращением, с музыкой... "Турецкий марш" я в Артёмовке ни-когда не слышала. Неужели и "Чардаш" Монти ты играл?
- Ни то, ни другое ещё не умею.
- Не притворяйся! Ты что, заочно что-то учил?
- Во-во! По самоучителю.
- Тем более! Ты видишь мой вид? Прямо от пианино, как была в домашнем халате, накинула пальто и пошла прогуляться по этой тишине. А тут Моцарт... Нет, не приглашай меня, - взяла она руку Владимира, влекущую её к порогу.
- И послушаешь, и подскажешь...
- Пойми, в каком я затрапезном одеянии. Просто неудобно. А подсказать... Ну, сде-лай вывод: зашла к тебе во двор, и только теперь осознала, что сделала. Ваша? Какая лас-ковая... - взяла на руки кошку, выскочившую из дома вместе с Владимиром, -Музыка меня завлекла.
- Но всё равно, хорошо, что заглянула. Валерий, посторожи Рекса! -увидел он слу-шавшего брата.
Тот поздоровался с гостьей.
- Ира, у меня просьба, я сейчас вынесу фотоаппарат, и Валерий нас с этой кошкой по-домашнему заснимет. Не откажешь?
- Напросилась?
- Ну что ты! Я мигом...
Он набросил бушлат, тотчас же вышел. Стал с ней рядом, усадил кошку на плечи ей и себе. Валерий быстро щёлкнул затвором.
- Карточку дашь мне и больше, пожалуйста, никому не показывай,-попросила де-вушка. - Спасибо за встречу. Всё так неожиданно...
- Тем лучше,- обрадовался Владимир этой искренности.
- Играй! Я тебя прервала... Кажется, и сама сейчас займусь этим же. Вижу, у тебя вдохновение?
- Тренировка пальцам.
- Ну, ещё раз извини. До свидания, Валера, Володя,-подала она руку.
И как неожиданно зашла, так же быстро ушла.
От первого до последнего поверил он словам девушки. "Какая тонкая душа! -нравилось ему в ней всё. О себе не подумал. А сделала его таким та встреча с Инной в техникуме.
С каждым днём, как бесконечное счастье, постигал он её, а она была всё загадоч-нее, всё интереснее. Стала его жизнью. Образы, переполнявшие его с мыслями о люби-мой, воплощались в музыку, в поэтические строки. В короткие часы разлуки у склонявше-гося над её фотографией Владимира непосильный бы без неё труд принёс ему радость творчества, которого сам совершенно не осознавал. Получилось обращение к любимой девушке, которое ему понравилось,и он подарил ей тетрадный листок в клеточку:

Посвящается Иннуське.
Зимний сон.
Белой скатертью стелется снег,
Разукрасил деревья, ограды,
У поникшей берёзки на пне
Дед-Мороза слепил для отрады.
На причудливый выдум зимы
Осторожно залаяла Дурка
И, не видя злодеев иных,
Недовольная, скрылась в конурке.
На исходе сегодняшний день,
Алых зорь не видать на закате.
Как колдунья, вечерняя тень
Окружила всё мраком хохлатым.
Тишина улеглась за окном,
Лес покрылся густой пеленою.
Я сижу, убаюканный сном,
Ровно мысли текут чередою.
Вижу блеск твоих ясных очей,
Ласку тёплого нежного взгляда,
Алых губок весёлый ручей -
Для меня их красивей не надо.
Ими полнится сердце моё –
Мне и счастья не сыщешь другого.
Ими солнышко в небе цветёт
Ради счастья сердечка родного.
Мне не нужен тоскующий взгляд
Увлечённых,но так же и шумных
Женщин света. Роскошный наряд
Им дороже признаний безумных.
Жизнь моя лишь тобою полна.
Если ты меня только полюбишь,
Навсегда лишь тебе она будет дана,
А разлюбишь - меня не осудишь.
г. Харьков 26.II.56г.
Подпись
…- Неужели сам написал? -глянула восхищённо Инна, прочитав написанное.
- Прочитай сверху донизу все заглавные буквы.
- Брудно Инна, Коваль Владимир - муж и жена... - ахнула она, и слёзы счастья на-вернулись на глаза.
- Ну, вот ещё, ласточка моя, успокойся,—вытер ей ресницы и тут же карандашом на листочке с подаренным стихотворением без секундной запинки написал строчки ново-го шутливого стишка, полностью соответствовавшего её настроению.- Мы поженимся с тобою, любимая. Вот только минет восемнадцать.
- Когда закончим техникум, - поправила она.
Чувствовали ли себя счастливее Ромео и Джульетта?...