Экзамен
Памяти Даниила Хармса
1
Убирая постель, я заметил, что у меня дрожат руки.
Ну кому нужен этот дурацкий экзамен! сказал я. Кому нужен этот дурацкий предмет! Он мне никогда не понадобится.
Руки задрожали сильнее.
В конце концов, ценность человека измеряется не оценкой, которую он получил по фонетике.
Задрожали ноги; я почти прыгал.
Еще вчера я сходил с ума от бесцельности жизни, говорил, что чувства человеческие ничтожны, а дела никчемны, ибо смерть положит конец всему. А теперь… Тьфу!
Дрожь охватила все тело, и я упал на пол. Надо мной раскинулся потолок.
Как гадко мы его покрасили! Там светлый, здесь темный… Разве можно! Сколько пыли у меня под кроватью! А это ползет хрущ…
Я встал и позавтракал, думая о древесном хруще. Я настолько перевоплотился в него, что даже укусил какой-то шкаф. Мне показалось, что шкаф взвизгнул. Затем я подумал, что сейчас придет мама и раздавит меня. Я надел наизнанку майку, рубашку и куртку, вышел на улицу. Посмотрел по сторонам. Тихонько сорвал с клумбы какой-то мягкий оранжевый цветок с резким запахом.
Доценту подарю. Порадую старика. Сволочь старую. А почему сволочь? Его что, откуда-то сволокли?
Не знаю. Очень возможно.
Я почувствовал смертную тоску. В моих руках был цветок, которого я убил. Мне показалось, что он извивается у меня в руках. Я почувствовал острое наслаждение.
Извините, пожалуйста! крикнул я человеку, бежавшему перед трамваем. Вы не могли бы…
Чего тебе? грубо отозвался он. Видишь, я занят!
Вам хорошо живется?
Ужасно! Жизнь пытка. Чуть остановишься трамваем задавит.
Но вы же сами перед ним бежите.
А этого я не знаю. Это я пойму через двадцать лет.
Я пробежал с ним еще немножко, а потом плюнул ему в лицо и направился к метро.
Навстречу шли люди, но больше всего полуодетые девушки. Я замечал их больше всего. И на экзамен идти совсем не хотелось.
Девушка, вы очень хорошо разделись.
Спасибо. Я польщена.
Девушка, вы дура?
Да. Я умею только шляться по дискотекам, пить, курить и читать Cool.
Что ж, правильно, правильно. Ну, прощайте.
Она поцеловала меня в губы. Губы были мягкие и нежные. Тогда я обнял ее за голую талию и спросил:
А правда, что после «б» идет «в»?
О да! страстно прошептала она и засмеялась: Ты очень остроумен. С тобой приятно поговорить.
Это самый счастливый момент в моей жизни. Сейчас закончится этот рассказ, и мы все умрем. Мы ведь и не живем толком.
С чего ты взял?
Знаю. Ведь я автор.
Иди ты… автор.
Плюньте мне, пожалуйста, в лицо.
Пожалуйста.
Она плюнула мне в лицо, и мы мирно разошлись.
Я заметил, что за мной бежит тень, и разозлился. Я топтал ее, пока она не исчезла. Пошел дождь, и стало грустно. Все угрюмо делали вид, что плачут. Я тогда тоже заплакал.
Проездной я забыл и, всхлипывая, подошел к кассе:
Мне на две поездки.
Она протянула мне носовой платок, я высморкался в него, и она тоже заплакала.
Не поддавайтесь печали, сказал я. Лучше карточку дайте.
Она дала и еще доплатила.
В вагоне мы отвратительно прижимались друг к другу. Некоторые не выдержали и полопались. Некоторые возмущались:
Вот, мол, гадят тут собой помещение, а мы терпи.
Мне вот все платье замызгали, фыркнула разодетая дама.
На «Добрынинской» один мужик оторвал руку бабуське, которая загородила проход сумкой на колесах. На «Октябрьской» стало так тесно, что пришлось строиться в два ряда: одни снизу, другие сверху. Со стены гнусно ухмылялась девица.
Я сдержанно молчал. Я стоял на каком-то странном человеке, который все время ерзал подо мной. А ведь кроссовки на мне были еще очень мягкие!..
На «Парке культуры» надо было выходить. Зная, что через дверь это сделать не удастся, я проломил потолок и, подтянувшись, оказался на крыше поезда; цветок при этом был у меня в зубах. Затем я спрыгнул на платформу и, кажется, никого не раздавил.
2
Хоть бы экзамена не было, хоть бы экзамена не было, канючили одни.
Нет уж, пусть будет, злобно говорили другие. Вы весь год развлекались, а мы мучились. Теперь нам будет хорошо, а вам плохо. Потому что мы хорошие, а вы плохие.
Прошло полчаса, а экзаменатора всё не было. Наконец пришел встревоженный человек и нервно проговорил:
Аарона Степаныча сбила машина. Он мертв.
Мы помолчали и пошли пить чай.
А я-то всю ночь готовился… грустно вздохнул Петров. Кому теперь нужны эти шпаргалки? Сразу, что ли, нельзя было сказать?
Я попросил у буфетчицы нож, разрезал цветок на мелкие части и посыпал ими Петрова. Он покраснел и, брызжа слюной, бросился на меня с кулаками. Я проворно встал. Петров по инерции перелетел через перила и упал на мраморный пол фойе. Он опять грустно вздохнул и умер. Я купил еще чаю.
Петров, сволочь, сквозь зубы процедил Вякин. У него в кармане моя кассета лежала, «Нирвана». Разбилась небось. Только о себе и думает…
Он невежливо повернулся к нам спиной. На нем была черная футболка с огромным средним пальцем и надписью “Fuck off and die”.
А почему ты такой злой? ласково спросил я.
Потому что меня никто не понимает, потому что я не знаю, чего хочу, потому что у меня рожа прыщавая, потому что мне учиться не интересно, потому что от меня баба ушла, потому что мне трахаться не с кем…
Спасибо, сказал я, спасибо, достаточно. Ты думаешь, я тебе сочувствую?
Угу, кивнул Вякин. Конечно, сочувствуешь. Я хочу так думать. И буду.
Это правильно, ответил я. Так оно спокойнее как-то. А на самом деле мне на тебя плевать. Я использую тебя как колоритного персонажа в рассказе под названием «Экзамен». Я творческий человек и не способен на благородные чувства. Я слишком занят искусством.
Вякин в слезах удалился.
Ко мне подошел Зюкин. Он заметил у меня в кармане Битова, «Пушкинский дом».
О, а эт че? дегенеративно спросил он.
Посмотри. Я дал ему книгу. Он бессмысленно повертел ее в руках.
Ну? И че? недоуменно протянул он.
Вот, сказал я. Книга.
Кни-ига-а? изумился он. Кни-ига-а? А это ка-ак?
А вот так, сказал я, отнял у него Битова и направился к выходу. Вслед мне летел экзальтированный женский смех, сопровождавшийся тихим хрюканьем.
3
Когда я пришел домой, мама лупила брата кочергой. Папа читал газету. Бабушка молилась Богу.
Мама, а что он сделал? кивнул я на брата.
Купил помидоры на рубль дороже, чем можно было.
А, ну да, понимающе кивнул я. Тогда да, конечно.
Разумеется! взвизгнула мама. Детство мое, отрочество и юность прошли в большой бедности. И теперь я за каждую копейку грызусь.
Мама, а почему ты такая нервная? с любопытством спросил я.
Потому что мой отец был алкаш. Он приходил ночью домой, включал свет, мы просыпались. И он начинал нести всякий бред. И так по полночи. Каждый день.
А что за бред?
Про войну. Он был нежнейшей души человеком, а война его травмировала. И у него помутился рассудок.
А, ну тогда понятно… Мама, а почему ты такая грустная?
Потому что я вам не нужна. Твой брат зануда, с ним говорить невозможно…
Я?! возмутился было брат, но, подумав, согласился: Да, зануда. Это потому что общаться мне не с кем. Друзей нет. Потому что нет никаких интересов. Люди меня только используют. Потому что им не нравлюсь. Потому что общаться не умею. А на то, что я изучаю, мне плевать. Читать я не люблю. Смотрю по телевизору мордобой и порнуху. Вот и вся моя жизнь.
…У тебя интересы другие, продолжала мама, все искусство да искусство. А какое щас к черту искусство? Щас бы хоть как-то выжить, я так считаю. Но ты ж меня примитивной небось считаешь. А ты как никак мой сын. И я из-за этого очень страдаю. И иногда мне хочется тебя раздавить, как хруща, например, вот так! Мама с ревом побежала ко мне. Я в ужасе увернулся. Она врезалась в папу и сплющила его. Потом заработала кочергой. Ей, кажется, было все равно.
Ты зачем, гад, опять сыр в масленку кладешь? Чтоб опять жирный весь был? Чтоб в руки было противно взять?
Понимаешь, Вера, сказал деформированный папа, я же большой ребенок. Меня в детстве много баловали. А я по натуре игрив, легкомыслен. Воспитание не сообщило мне твердости характера, и теперь я сам из-за этого страдаю. Но сделать ничего с собой не могу. И уж во всяком случае никогда тебе в этом не признаюсь.
А я, отвечала мама, женщина, мне нужна защита, опора. А ты мямля какая-то, тряпка. Или скоморох. Я давно и глубоко в тебе разочаровалась. Мне стыдно вспоминать о том, какие нежности мы говорили друг другу двадцать лет назад.
Ну и не вспоминай, пробурчал обиженный папа. Я, может, тоже не буду.
Что ж… сказал я и запнулся. Я не знал, чем все это можно заключить. Я постоял немного в прихожей и ушел в свою комнату.
Я взял с полки книгу, Томаса Вулфа. Прочитал два предложения и бросил. Я всю жизнь очень много читал, а последние годы особенно. И теперь у меня наступило пресыщение. Любая книга казалась банальной. Уже сам печатный текст вызывал аллергию. Разве что «Лолиту» я мог перечитывать бесконечно. Но теперь ее что-то не было видно.
Вошла бабушка.
На, почитай. Она протянула мне «Евангелие». Очень хорошая книжица.
Не спорю, сказал я. Но язык уж больно архаичный. И манера дидактичная.
Чего? не поняла бабушка.
Так. Я махнул рукой.
А я вот читаю. У меня в жизни ничего больше не осталось. Я же вам не нужна. А в церкви у меня много друзей.
Подруг, поправил я.
Бабушка помолчала и медленно вышла. Я снял трубку и набрал Митин номер.
Слушай, Митя, есть предложение.
У меня денег нет.
У меня есть. В нашем винном появилось пиво «Детство», настойка «Отрочество» и водка «Юность». Как люди литературные, мы обязаны это отметить.
Идет! радостно крикнул Митя. От таких предложений он никогда не отказывался.
4
Пили мы у него в подъезде. Со стены соблазнительно улыбались голые женщины. Фаллосы рядом с ними поражали своей мощью и силой. Шипели ненавистью названия металлических групп. На полу был сантиметровый слой штукатурки. Она аппетитно похрустывала под нами.
Начали мы с пива. Мы неукоснительно следовали закону повышения.
Что ты думаешь о задачах искусства? спросил Митя, ерзая протертыми джинсами по грязному подоконнику.
Искусство должно доставлять эстетическое наслаждение, ответил я твердо. Таково мое убеждение.
Но не кажется ли тебе, спросил он, что правда и добро порою важнее красоты?
Согласен, ответил я. Я отождествляю эти понятия.
Поясни, пожалуйста, свою мысль, попросил Митя.
Тут к нам подошел какой-то парень с расширенными зрачками. Он вежливо поинтересовался, не найдется ли у нас лишнего шприца.
Вы знаете, к сожалению, нет, сказал Митя. Зайдите, пожалуйста, попозже.
Что ж, простите за беспокойство, вздохнул парень и заковылял наверх.
Ничего-ничего, ответил Митя. Право, не стоит.
Я считаю так, начал я. Добро есть красота действия. Истина красота обнажения.
Обнажения? не понял Митя.
Ну да. Обнажения действительности. В этом тоже есть эстетическое наслаждение. Художник, по выражению Томаса Манна, как бы мстит действительности, изображая ее без прикрас. А месть это очень эстетическое ощущение.
Месть… горестно вздохнул Митя. Как все жестоко. Разве у тебя нет желания улучшить человеческую жизнь, возвысить человеческую природу?
Я засмеялся. Произошло что-то странное. Я хохотал все сильнее и сильнее, что-то демоническое охватило меня. Я свалился вниз, стал кататься по полу и осыпать себя штукатуркой.
Тем временем к нам подошел худощавый высокий человек с набором отмычек.
Вы не подскажете, осторожно обратился он к нам, в какой квартире сейчас нет хозяев?
Вы знаете, задумчиво ответил Митя, потирая подбородок, из тридцать шестой только что вышли трое.
Спасибо! обрадовался человек.
Нет-нет, погодите! испугался Митя. Там, может быть, еще трое сидят, если не четверо. Вы лучше еще у кого-нибудь спросите.
Ладно, сказал человек, всего доброго.
Я встал, небрежно отряхиваясь. Митя повернулся ко мне:
Мне кажется, ты слишком пессимистичен. В своих рассказах ты чрезмерно сгущаешь краски.
Возможно, ответил я. Очень возможно. Конечно, человеческий род отнюдь не так плох, как я привык его изображать. Но есть же такой прием, как гипербола. Я хочу, чтобы люди обратили внимание на то плохое, что в нас есть. От пива меня начало чуть-чуть развозить.
Но ты не призываешь к исправлению.
Он вынул настойку «Отрочество».
Это бесполезно. Дело художника показать. А решать, что с этим делать, это уже право читателя.
Он разлил по стаканам. Мы чокнулись, но выпили без тоста. Мы устали от однообразия красиво-оптимистических слов. Точнее, я устал. А Митя не смел возразить, потому что пили на мои деньги.
К нам подошли четверо верзил с наколками и дебильными лицами.
Извините, пожалуйста, вас можно избить до полусмерти? спросил тот, что на вид был старше всех.
А что? ответил я вопросом на вопрос, по старой привычке.
Он начал издалека:
Вы, вероятно, знакомы с трудами немецкого психолога Эриха Фромма (1900 1980). Так, в работе «Анатомия человеческой деструктивности» он указывал, что подсознательная экзистенциальная скука, эмоциональная отупелость и другие факторы подчас толкают молодых людей на акты немотивированной внешне агрессии.
Да-да, что-то припоминаю, сказал я, почесывая затылок. Но мы в данный момент увлечены беседой, поэтому советую вам обратиться к кому-нибудь еще.
Они пожали плечами и ушли.
Вот, насупился Митя, обидел человека. Он к тебе по-хорошему, по-людски, а ты!.. Антигуманист!
Я молча опустошил стакан. Поморщился, занюхал черным хлебом.
Тебе не кажется, что у нас слишком много диалога? спросил я.
Чего?
Ну как, если мы персонажи рассказа, который я пишу…
Персонажи? Рассказа? Как? И ты? А кто же тогда автор?
Я. Я же и автор, и, по совместительству, персонаж. А что тут такого?
Да нет. Ничего, сказал он немного растерянно.
Ну так вот. Не кажется ли тебе, что у нас слишком много разговоров на какие-то скучные, абстрактные темы? Что мы можем утомить читателя?
Я, право, не знаю, что тебе сказать…
Вот и хорошо. Лучше ничего и не говори. Давай что-нибудь сделаем. Например, выпьем водки.
Мы выпили водки «Юность». Сначала наступило какое-то прояснение, беспричинная радость. Потом стало абсолютно все равно, что будет дальше. Было хорошо.
Мы вышли на улицу.
5
Как на зло, ничего не происходило.
А что, что с нами должно произойти? спрашивал Митя.
Не знаю. Что-нибудь. Я боюсь, что читатель уснет. Искусство-то на хрен никому не нужно, а уж рассуждения о нем… Хорошо бы с нами произошло что-нибудь социально значимое. Раскрывающее суть общественных отношений. Редакторы это любят.
Но почему с нами обязательно должно что-то происходить? Разве в обыденной жизни с нами часто случается что-то «значимое»? Жизнь ведь и состоит по большей части из будничных дел и скучных разговоров. А задача художника через все это передать нечто более глубокое, суть, как ты выражаешься.
Скажите, пожалуйста, сколько стоит черешня? обратился я к одной южной женщине с ящиком ягод.
Шестьдесят. Бери, бери, дорогой, дешевле отдам. За пятьдесят девять.
Спасибо, сказал я, и мы пошли дальше. Вот видишь, уже начинает получаться. Дороговизна черешни. Читай шире: всего. Низкий жизненный уровень населения. Нищета, безработица… Тьфу, чепуха какая-то. Об этом же все газеты пишут.
Вот именно! Лучше вырази пафос поколения.
Тогда, боюсь, нам придется перейти на другой язык. На смесь английского с молодежным жаргоном. Покрасить волосы в желтый цвет и зачесать их на лоб. Заняться бизнесом. Сыграть в боулинг. Заколбаситься на дискач. Ширнуться чем-нибудь легким. И уж точно сменить тему разговора. Тоже довольно скучновато. Что делать? О чем писать? Куда податься бедному литератору?..
Напиши обо мне. Поведай людям мою историю.
Какую именно?
О том, как я смыслился.
Чего?
Ну, кто-то спивается, кто-то скуривается. А я вот смыслился.
Это как?
Злоупотребление интеллектуальной активностью. Как следствие полная деградация личности.
Ну-ка, расскажи.
Сызмальства, можно сказать, сыздетства подумать любил. Все прыгают, бегают, тусуются, а я сижу себе мироздание постигаю. Столько всяких мыслей за восемнадцать лет передумал. Столько философов перечел. Теперь мне все вокруг банальным кажется. Думать, слышать разговоры, самому говорить все противно, все пошло, все скучно!
Очень понимаю, у меня то же самое с художественной литературой. Но кому это интересно? Мы же не типичные представители своего поколения. Ты, например, человек внеконтекстный. Философская натура, ядрена вошь. Кому ты нужен?
Ну, напиши, что ли, о любви. Это всегда идет.
Но тогда нужно срочно организовать мне какое-нибудь свидание. А я уже пьян. Какая девушка на меня поведется?
Пусть у тебя уже будет девушка. С которой ты встречаешься месяца три.
И что? В таком виде я пойду к ней на свидание? Они же пьяных не любят.
Так как раз! Вот и дело будет: протрезветь. Действие, как-никак! Занимательный сюжет!.. А мне, знаешь, мне идти пора. У меня экзамен скоро. Готовиться надо. Не знаю, как буду его сдавать…
Вот-вот. У каждого свой экзамен. И каждый сдает его в одиночестве.
6
Он ушел, и меня начало мутить. Я стал мучительно решать, автор я или персонаж. Быть и тем и другим невозможно, это чепуха. Выходит, я соврал Мите. То есть как соврал? Я же и сам не знал, что сказал неправду. Персонаж, конечно, я персонаж! Разве может автор попасть в свой рассказ? А если я персонаж, то и делать и говорить могу все что угодно. Когда закончится этот рассказ, я тихо умру на жестком диске у автора.
Появилась девушка. У нее были длинные светлые волосы, карие глаза и маленький вздернутый нос.
Ну, куда пойдем? спросила она. Светило солнце, блеск реальной травы издевался надо мной.
Пошли в кафе на углу, ответил я.
Внутри было полутемно. Я нащупал у себя в кармане презервативы «Детство», «В людях» и «Мои университеты».
Знаешь, почему я выбрал это кафе? спросил я. Потому что здесь полутемно. Потому что здесь мы можем с тобой переспать.
Она выпучилась на меня:
Прямо здесь? Ты с ума сошел?
Напротив. Я просто очень откровенен. Думаешь, мне интересно обсуждать, как ты готовила сегодня картошку? Как пролистывала журнал? Мы встречаемся, чтобы заниматься любовью, и это вполне естественно.
Но ты никогда мне этого не скажешь. А я всегда притворюсь, что не расслышала. Потому что меня хлебом не корми, дай рассказать, как я готовила картошку и пролистывала журнал. Потому что это я называю любовью. А я хочу в первую очередь любви, а только потом уже спанья. Принеси-ка еще кофе, пожалуйста.
Пожалуйста. Я принес ей кофе. Но я ведь тоже хочу любви, не только спанья. Просто под любовью понимаю кое-что другое. Чего ты никогда не поймешь. Чего вообще мало кто в силах понять. Потому что я такой драгоценный и уникальный. Потому что слишком с собой ношусь. Но я никогда себе в этом не признаюсь. Уж тем более тебе.
Мы проговорили в таком духе еще несколько часов. На город спустились поздние летние сумерки. Хищная, опасно заточенная луна выступила на небе и угрожающе повисла над нами.
Пойдем к тебе, сказал я. Там мы уж точно сможем переспать.
Вот именно! Я покажу тебе журнал, который листала сегодня полдня.
Мы пошли к ней. Кстати, если кому интересно, ее звали Аней.
Мы поели на кухне. Затем прошли в ее комнату. Она дернулась было в сторону журнала, но я схватил ее и потащил на кровать.
Дело в том, бубнил я себе под нос, что у человека слишком большой разрыв между половой и социальной зрелостью: лет пять восемь. У животных такого нет. У них нет социальной зрелости. Как созрел, так и гуляй. А что должен делать человек в течение этих пяти-восьми лет? Спать с кем попало, как то велит ему природа? Но тогда толпы родителей, учителей и прочих ничего от него не оставят. Или сдерживаться, строить из себя культурного мальчика, помешанного на учебе? Но тогда он изведется от жуткой неудовлетворенности.
Тем временем я раздел ее и начал свое доброе дело. Она повизгивала.
В дверь завалились ее родители:
Кто это у вас так визжит? Ах, что они тут делают! Ах, какой позор, какое безобразие! Развращает нашу дочь! Как ты смеешь, презренный червь! Мы в твои годы изводились, а ты, значит, природе решил последовать! А о том, что нам завидно, ты не подумал?!
Сначала я испугался, а потом вспомнил, что я персонаж, и убил обоих. Я размазал их по стене. Они медленно стекали. Я повернулся к Ане:
Вот то, что я уже давно хотел с ними сделать.
Аня потеряла сознание. Мне было все равно. Я закончил свое доброе дело и ушел.
7
…Воспитание народа и юношества через искусство не в меру дерзкая, зловредная затея. Где уж быть воспитателем тому, кого с младых ногтей влечет к себе бездна! сказал мне на углу Томас Манн. На нем было элегантное коричневое пальто и черная шляпа. В руке он держал трость.
Дык жы ж!.. ответил я и пошел дальше.
Одиночество порождает оригинальное, смелое, пугающе прекрасное поэзию. Но оно порождает и несуразицу, непозволительный абсурд! закричал он мне вслед.
Уж да, уж да, закивал я и сочувственно зацокал.
8
Рядом взорвался дом. Ко мне подошел усато-бородатый брюнет:
Думаешь, почему я это сделал? Потому что с детства так воспитан. А в детстве человек особенно внушаем. У меня не было шанса понять, что я неправ. Теперь вы все будете меня ненавидеть. А ведь я такая же жертва судьбы, как и вон те, он кивнул в сторону обломков и удалился.
Глубокий старик, увешанный орденами, копался в мусорном баке. Возле него лежала сумка, набитая пустыми бутылками.
Меня остановила милиция:
Документы?
Я порылся в карманах:
Дома забыл.
Так, сказал один из менторов и начал меня обыскивать. Когда он приблизился к гениталиям, я нервно переступил с ноги на ногу.
Ну чего ты волнуешься, чего ты волнуешься? сказал другой. Он запустил руки ко мне в сумку. Там было несколько книг, которые я одолжил у Ани. Среди них затерялась помятая сторублевка. Вдруг она попалась ментору на глаза.
О, деньги! обрадовался он. Нам же ничего не платят. А жить-то на что-то надо. Но, если повысить зарплату, думаешь, мы перестанем так поступать? Мы уже изменились. Мы уже не сможем по-другому.
Он забрал сторублевку и отпустил меня с миром.
В метро сидели два бомжа и говорили о Твардовском. Приехал поезд, и мы вошли. На полу вагона валялся парень в разноцветной куртке и, закрыв глаза, слушал плейер. Я долго разглядывал его. Он почувствовал мой взгляд и открыл глаза. Он достал из кармана пачку жвачек, деловито надорвал ее и положил одну подушечку в рот. Затем вынул из пакета журнал «Молоток» и погрузился в чтение.
В переходе одинокий музыкант играл «Одинокого пастуха». Я выгреб из кармана всю мелочь, кинул ему и встал рядом. Была ночь, никого вокруг уже не было. Он играл для меня.
22-25.01.02
Свидетельство о публикации №202012600051