Последние новости

Как я уже говорила, из Сочи приехал юный бард Митя, признался в неземной любви, объявил меня своей Прекрасной Дамой и устроился на постой в нашем подъезде, удивляя  местный народ. Благодаря своему доброму нраву и южной открытости, Митя уже завел немало знакомств, а бабульки даже подкармливают его, подобно подъездной кошке Муське, живущей этажом ниже Мити.

Митя читает диалоги «Платона», пишет в день по два-три стихотворения, поет свои песни и абсолютно счастлив.
Я всю неделю психую – не из-за Мити, по другим, более веским и более личным причинам, присутствие Мити мне по барабану, его «воздыхание» мне смешно, а сейчас сама-«воздыхаю», и у меня у самой сейчас свои непокоренные вершины, которые меня сбрасывают. Которые меня к себе пытаются не подпускать. И сама я пишу стихи – тоскливые стихи, от которых только настроение портится, или романтические, от которых мне же и хочется плакать.

Хорошо Мите – он молод, глуп, и он настоящий поэт – то есть он абсолютно и ото всего свободен.

А у меня – на каждой ноге по каменному башмаку, и в каждой руке – по пудовой гире, и что самое печальное и самое смешное – я же сама и прихожу в ужас от одной только мысли, что можно просто взять и бросить этот груз, и дальше идти налегке. И неясно – пугает больше что: озможность «улететь» слишком далеко без этой тяжести или перспектива шмякнуться мордой в грязь?

Короче, белой завистью завидую Мите – он наивен, беспечен, романтичен, и у него еще вся жизнь впереди. Он пишет корявые стихи, но в них есть душа, а значит, у Мити есть перспектива когда-нибудь написать настоящие стихи, и даже стать известным поэтом и бардом. Мы иногда спорим с ним об этом, и меня ужасно бесит, что он отпихивается от идеи известности руками и ногами, хотя и признает важную роль денег в нашей жизни.

Скорее всего, меня бесит в нем мое собственное отношение и мои собственные комплексы.

Иногда мы с ним так похожи – эдакие романтические герои, рыцари на белом коне, поборники справедливости, защитники слабых, вечно в пути, вечно в поисках своей Прекрасной Дамы, приключений и перемен. 

Мите надоело ночевать в спальном мешке на жестком полу. Теперь он спит у родственников на «Соколе», у них же «столуется», как выражается его тетка, и даже прихватывает продукты нам на ужин – ведь он всегда дожидается моего возвращения с работы, и, надо сказать, я к этому даже начинаю привыкать.

Мы расписываем партию-другую в кости (к покеру и марьяжу сей юный друг оказался крайне невосприимчив, воистину художественная натура, чуждая всякой умственной деятельности), мы жуем бутерброды, мандарины и шоколадные конфеты, коих Митя может потребить жуткое количество, мы пьем зеленый чай – Митя кривится и морщится, но я утешаю его, сообщая, что и сама терпеть не могла ни запаха этого, ни цвета, ни вкуса еще пару месяцев тому назад, а вот привыкла ж, ничего со мной не случилось, и даже удовольствие получаю, и даже тащусь… И мы пьем чай дальше, кто тащится, а кто – не очень, кто вспоминает что-то, связанное с этим напитком, а кто-то просто пытается себя к нему приспособить. Или его к себе адаптировать.
Потом Митя читает мне свои нескладные стихи – интересные стихи с точки зрения образов, только слова в них плохо вклеены, как неродные, или поет красивые баллады – действительно красивые, потому что нескладные простенькие строчки облагораживаются нежным голосом и виртуозностью рук, скользящих по струнам.

Я рассказываю ему в лицах о том, что произошло за день на работе, или о том, как я несчастна, или о романе, который я начала писать позапрошлым летом в Волгодонске, да так потом и не продолжила, а вот сейчас он что-то идет мне на ум, и я выстраиваю-вспоминаю сюжетные ходы не столько для Мити, сколько для себя. Или о моем Поэте и его Прекрасной Даме – это самая воздушная часть разговоров, самая романтическая. И Митя смеется, сердится, хмурится, удивляется и печалится вслед за мной, за моими словами, и мне приятно и тепло от того, что он так внимательно и так живо меня слушает, что он так чутко реагирует.
Конечно, Митя знает, кого бы я хотела в данный момент видеть на его месте – с кем беседовать, смеяться и даже просто молчать. Но он не жаден – он готов подвинуться, «чтобы мы все уместились у нашего очага», вот что он говорит.

Потом он едет на «Сокол», а я иду домой. Чем ближе к родной квартире, тем выше поднимает голову усталость, которую перед тем мы вроде бы с Митей так благополучно уболтали-зажевали.
Меня еще хватает на то, чтобы обнять дочурку, поинтересоваться ее делами, вручить всяческие съедобные призы – ох, и любит же она это дело – перекусить на сон грядущий, просто вылитая мамаша!
И все- меня здесь больше нет.
Ни для кого. Ни для чего.
В последние дни даже не ужинаю.

Сижу на кухне одна – эдаким одиноким Наполеоном, обдумывающим великие битвы. Сижу – тяну зеленый чай с жасмином, выкладываю из жареного арахиса узоры на столе, и так пусто на душе, так отчаянно пусто вообще во всем теле, словно из него выпустили всю кровь, а мышцы заменили ватой, и я теперь не в силах двинуть ни рукой, ни ногой.
 И никто мне не может помочь. И никто мне не хочет помочь, - думаю я  бесцветно. Мне даже не обидно уже, мне уже – никак.

Просто в последнее время все те, кто мне нравится устали от меня – или я им надоела. По крайней мере, так я это понимаю. Так я это своей шкуркой чувствую.
А все те, кому нравлюсь я, надоели мне.
И вот теперь оказывается, что мне даже некому просто посмотреть в глаза, чтобы на дне их увидеть коротенькое такое, доброе – «все хорошо, дружок!»

Что толку так сидеть и тратить время! - начинаю я на себя наезжать. – Надо немедленно сделать два-три упражнения, и контрастный душик принять, и помедитировать как следует. Или «восьмерку» поделать и отделить от себя эту обиду, эту боль, это разочарование, потому что они – неконструктивны, и потому что они мешают нормально жить.

Но Поэт мой в меланхолии и печали. Он капризен и полудохл. Он обесточен и не дает остальным моим частям собраться с силами, сосредоточиться и перейти к делу. Он – мое творческое начало, мой вечный двигатель, выдумщик, баловник, мечтатель и герой, именно он сейчас неподвижен и холоден. Именно он сейчас – в ступоре.

«Мне надоело общаться с образами! – вопит он громко. – Я хочу общаться с живым человеком! Я хочу общаться с Ней!» - мы все закрываем его рот ладошками, все «мы», которые есть во мне. Мы велим ему не бунтовать – все равно пока ничего не изменишь, лучше ему объединиться со всеми и идти скорее на Луг. Дай Бог, сегодня нам удастся пройти путь до Горы – так хочется на Гору, так хочется посмотреть вокруг с ее вершины!

«А Киев будет видно с этой горы?» - спрашивает вредный Поэт.
«С этой Горы будет видно все, »- вдохновляем его мы.

И, наконец, я сосредотачиваюсь на диафрагмальном дыхании, потом занимаюсь аутотренингом, потом иду на Луг.

Вид Луга ужасен – он весь в снегу. Прав был Поэт, когда не хотел сюда идти. Что делать на Лугу зимой? Я вижу зеленую травку, но она вся под снегом, белым, пушистым, легким и холодным снегом. Снег (то есть Луг) простирается до самого горизонта. А над ним- небо в сизых тяжелых тучах, беременных все тем же снегом.

Вдали – Лес, красивый, тоже снежный, зимний Лес, значит, дела мои неважные, думаю я. Я бреду через Луг к Лесу, тропинки нет, а снег глубокий, и я проваливаюсь в него по колени, а то и больше, и снег уже намочил мне брюки, и влез в сапоги. Мне жарко, потому что я прикладываю массу усилий при движении. Я чувствую, что вспотела, чувствую даже влажность челки под шапкой.

Но вот и опушка Леса. Тут – та же картина. Кругом снег, тонны снега, волны снега, моря из снега. Высокие ели уносятся к небу. Их зеленые веточки облеплены сверкающим инеем. Кустарники, заваленные сугробами, напоминают вигвамы. Лес молчит. Но он – не мертвый. Он просто устал. И спит – до весны.

Ухнул где-то невдалеке филин. Всполошившиеся синички, пискнув, перелетели стайкой с ветки на ветку.
И что, думаю я, есть ли смысл искать в этом сонном царстве Реку? Она, наверняка, будет покрыта льдом, и ни погружаться в нее, ни пить из нее мне вовсе не захочется.

Я решаю  двигаться в обратный путь.

Что-то падает с верхушки ели. Наклоняюсь – это шишка. Шишка раскалывается в руках надвое, как большое шоколадное яйцо. И в ней оказывается огромный изумруд. Он так сверкает, что по снегу, по кустам, по сугробам разбегаются зеленые пятна. «Какая красота! – говорит Поэт. – Мы отдадим его моей Даме!»

«Совсем ты дурной, - отвечаю я ему, - это же не настоящий камень. Это символический камень, это знак. И нужно попробовать протрактовать – что же он означает?»
Зажав изумруд и шишку в ладони, иду через Луг назад.
Прощай, Луг. Сегодня ты не порадовал меня. Сегодня я сама себя не  порадовала.

Но удивляться нечему – это закономерно.

Завтра будет новый день, и будут новые походы – и на Луг, и на Гору. И просто – к себе. К своему источнику силы и вдохновения.
И вообще – завтра просто будет.
Я сплю.