Записки рыболова-любителя Гл. 215-217

Не о таких ли Господь сказал: "Мы играли вам на свирели, и вы не плясали; мы пели вам плачевные песни, и вы не плакали... И оправдана премудрость всеми чадами её". Премудрость века сего, - им же она была и посрамлена, как глупость и ослепление.

"По ком звонит колокол? Не спрашивай: колокол звонит по тебе". Это не сентиментальный всхлип и не поэтическая метафора. Это тайна Евхаристии, это истина вечности жизни всех в Одном.

Вот такие у меня дела и настроения. Огромный привет Сашуле.
Целую, Дима.
P.S. Поздравляю с началом нового учебного года.

Вскоре пришло ещё одно письмо.

Ленинград, 6 сентября 1978 г.

Дорогой Сашок!
За последний месяц я понёс третью тяжёлую утрату. На сей раз, правда, число скорбящих далеко превышает узкий круг знакомых. Вчера умер в Риме наш владыка Никодим, митрополит Ленинградский и Новгородский, Экзарх Западной Европы, президент Всемирного Совета Церквей, магистр богословия и многая другая. Возможно, ты слышал подробные сообщения об этом по радио. Он уехал в Рим месяц назад, получив сообщение о смерти Павла VI. Присутствовал на погребении, на интронизации нового папы. Вчера ему была дана папой личная аудиенция в помещении библиотеки папского дворца. Сначала выступил с речью приветствия владыка митрополит. Я как наяву слышу его прекрасный, глубокий, с небольшой хрипотцой голос. Затем заговорил папа. Никодим стоял, поднявшись с кресел. Би-Би-Си сообщает, что он вдруг стал склоняться вперёд и упал ниц к ногам папы. На самом деле это было немного не так. Архимандрит Лев - молодой человек, сопровождавший владыку, стоял рядом, но так, что не видел последнего (он звонил по телефону после всего этого и рассказал подробности). Он глядел на папу и вдруг увидел, как во время речи глаза папы стали расширяться в испуге. Обернувшись, он увидел, как владыка медленно опускается в кресла, немного сникает и... это был конец. Папский врач прибежал через пару минут, но пульса уже не было. Папа прочитал над покойным разрешительную молитву.
49 лет жизни великого человека. В Церкви с его уходом ушёл целый этап. У нас 40-дневный траур.
Сегодня в Рим вылетели Кирилл Выборгский и м. Ювеналий Крутицкий и Коломенский. Тело на зафрахтованном самолёте привезут 8/IX прямо в Ленинград. Погребение состоится в воскресенье 10-го. Предполагали, что хоронить его будут в крипте Троицкого собора (в подземелье), но после выяснилось, что он завещал хоронить себя в открытом месте, чтобы люди всегда могли приходить к его могиле, когда им захочется. Мы надеемся, что исполком разрешит похоронить его за собором на Никольском кладбище в его монашеской части, там, где лежат проф. Болотов и м. Антоний (Вадковский).
На отпевание, конечно, соберётся множество отечественных и зарубежных архиереев, будет и патриарх; разумеется, - половина посольств и множество частных лиц отовсюду. Никодим завещал хоронить себя не архиерейским, а малым монашеским чином в простой чёрной рясе. Думаю,  что в Риме его тело набальзамируют, но дозволят ли открыть гроб, - не знаю.
Владыка страшно любил прекрасные, полные пышного великолепия соборные службы (хотя знал толк и в скромных келейных молитвах). Его богослужения были всегда отрадой и великим праздником для всех молящихся, достигая вершин особой стильной виртуозности и церемониального искусства. Конечно, служащим (священникам, диаконам, певцам, чтецам и т.п.) приходилось при этом нелегко. Недавно ему кто-то в полушутку говорил, что трудно физически выносить эти роскошные службы. "Потерпите еще немного, - отвечал митр., - последняя ваша служба со мною не займёт у вас много времени". Так он и завещал.
Его кончина возле престола Петра была воспринята всеми как явление провиденциальное. 0б этом будут ещё много говорить и писать. Дух Рима в самом расширительном и в то же время очень конкретном смысле владел этим человеком в его характере и во всём его поведении.
Кто заместит его место на этой, столь возвышенной им кафедре, не знаем. Это дело Синода. 9/IХ - день тезоименитства Пимена. Обычно накануне этого дня бывает заседание Синода. Возможно, в воскресенье мы уже узнаем имя своего нового епископа. Собственно, кандидатур мало: Алексий  Таллинский, Филарет Берлинский, Никодим Харьковский и столь желанный нами, но имеющий мало шансов Кирилл Выборгский. Но кто сможет заместить его в сердцах тех, кто близко его знал?! Что этот человек означал для меня лично, - возможно, я тебе рассказывал.
Сколько легкомысленной и злобной хулы и здесь и заграницей, сколько подобострастной и искренней хвалы пришлось ему выслушать в свои последние 15-20 лет? Фактом останется одно: пока равных ему в нашей церкви нет.
Вот какой печальный мне выдался месяц.
Большой привет Сашуле, целую, Дима.

Не буду комментировать эти письма, тем более, что не помню сейчас, как отвечал на них. Разговор мой с Димой вскоре завяжется, с этих писем начался период (длившийся около трёх лет) интенсивной переписки, которая сама по себе достаточно красноречива и вся приводится дальше, в соответствии с хронологией и вперемешку с описанием событий, тогда происходивших в моей жизни.

216

В первых числах сентября приехали из Владимира Сашулины родители и привезли Митю. 8-го числа мы с тестем ездили на мотоцикле за грибами за Полесск, на 69-й километр, там по словам Лексутова белые грибы прямо вдоль дороги растут. Белых мы, однако, не нашли. Как потом выяснилось, искать их, действительно, нужно было прямо вдоль дороги, не заходя в лес, тёмный и кишевший свинушками, но с краю обсаженный дубами, под которыми белые и росли.
По какому-то просёлку мы углубились в лес, проехали километра два влево от шоссе и стали искать грибы там. Сначала нашли на просеке несколько подосиновиков, потом стали попадаться исключительно горькушки и свинушки, причём в жутких количествах. Наконец, вышли на какое-то сравнительно низкое место, где росли черноголовые подберёзовики, которых мы набрали 80 штук. Перед самым уходом наткнулись около мотоцикла на опят, но их было немного. Обратно ехали под проливным дождём почти всю дорогу, но тесть стойко перенёс это купание. Зато уж дома отогрелись водочкой.
10-го мы с Серёжей поехали на рыбалку вдвоём, решили добраться-таки до пресловутого Матросово, вблизи которого весной рыбачили на маленьком канале. Николай Степанович ещё не отошёл от поездки за грибами и с нами не поехал: - Далеко, мол, съездите сначала без меня, а я посмотрю, что у вас получится. И остался дома пиво пить (эта страсть с годами у него всё усиливалась, тесть толстел и сам становился похожим на пивную бочку).
Выехали мы затемно, часов в семь были уже в Головкино. Паром функционировал по-настоящему. Его таскал, приткнувшись бортом, какой-то обшарпанный катер, невесть как умудрявшийся развернуться в крошечных бухточках для причаливания. Вместе с нами за Немонин перебрались ещё две легковые машины с рыбаками. Два километра мощёной булыжником дороги, обсаженной старыми берёзами, мимо дамбы, по которой мы ходили на канал, через гнилой деревянный мост, под которым что-то вроде пруда, и вот домики, и дорога упирается прямо в реку.
Вот она - Матросовка! Быстрая, широкая, такая же как Немонин. Немецкие домики, облупленные, но жилые, тянутся в один ряд вдоль реки и слева, и справа, и на том берегу. Это и есть то самое Матросово. Переправы никакой не видно, но остатки причала есть. При немцах, видимо, здесь тоже был паром. Легковые машины, приехавшие с нами, поехали влево, и мы отправились за ними.
Сразу за последними домами - открытый низкий берег... усеянный рыболовами, явно не местными, приехавшими на машинах, мотоциклах. Встали и мы среди них. Пока разматывали удочки, ближайший к нам сосед выволок здоровенную плотву. Нас охватило возбуждение, мы заторопились, но приспособиться к новому месту удалось не сразу - неизвестные глубины, быстрое течение, зацепы. К полудню только освоились. Зато потом в течение двух часов, с часу до трёх, я поймал 20 крупнющих плотвин, каких удавалось только этой зимой со льда вытаскивать, и три подлещика, тоже крупных, всё на хлеб. Когда дома я вывалил улов в таз, Николай Степанович ахнул и начал сокрушаться, что не поехал с нами.
Через неделю - 16 сентября мы отправились в Матросово уже втроём. Дул сильнейший западный ветер, вода в Немонине и в Матросовке поднялась на метр. Ловить было практически невозможно, ветер выворачивал удилища из рук, волны захлёстывали поплавок. Берег слева, где мы рыбачили в прошлый раз, был полузатоплен. Какой-то мужик для интереса закинул удочку в здоровенную лужу, разлившуюся на берегу, и всем на удивление вытащил оттуда плотву. Мы с Серёжей сумели выловить по рыбине из речки, но ветер не стихал, вода прибывала на берег, негде было манатки положить. Пришлось смотаться. Решили ехать на Полесский канал, где склоны дамбы и деревья на ней защищают от западного ветра.
Когда подъехали к Немонину, увидели, что паром на той стороне и на катер, похоже, никого нет. В ожидании парома перекусили, потом мы с Серёжей размотали по удочке и забросили в заводь прямо с мостков рядом с причалом для парома. В заводи было тихо, глубина чуть больше метра. И надо же! - сразу заклевало. Попадались плотвицы, густера, краснопёрки. Чаще мелочь и средненькие, но изредка и весьма приличные. Николай Степанович смотрел на нас сначала снисходительно, а потом не выдержал, тоже размотал удочку и присоединился к нам. Так мы и прорыбачили там оставшееся до вечера время. Удачнее ловил Серёжа, мы с тестем вдвоём от силы пару килограммов набрали, а он один и по количеству больше и покрупнее наловил, ловили же плечом к плечу.
Ещё через неделю - 23-го, поехали снова, опять втроём. В этот раз ловили справа от последних домов в Матросово. Слева было много народу, и там рыбинспектор проверял рыболовные билеты - новшество, введённое с этого года, нещадно штрафуя по десятке безбилетников (и это, казалось бы, в такой глуши!). Я буквально накануне предыдущей рыбалки вступил в общество охотников и рыболовов, обладал теперь членским билетом и никакого рыбнадзора не боялся. Серёжа же всё никак не мог собраться, ну и тесть, конечно, тоже был бесправным, так что мы решили не рисковать и убрались от рыбинспекции подальше: по берегу направо.
Там тоже рыбачили и весьма успешно приезжие калининградцы. Мне здесь удача сопутствовала меньше, чем в первый раз слева, однако три кило рыбы я изловил. А Серёжа с Николаем Степановичем вообще куда-то исчезли. Оказалось, ловили в канаве глубиной в метр и шириной в два, соединяющейся с Матросовкой, и наловили больше моего каждый. Правда, у них плотва помельче была. У нас с тестем на двоих оказалось 120 штук - дома посчитали.
На обратном пути в Полесске взяли две бутылки водки и одну из них Николай Степанович с Серёжей трахнули на обочине дороги в Славянском, где мы специально для этого остановились. После чего Серёжу (с этого дела) так развезло, что я, боясь, как бы он с седла не свалился, усадил его в коляску, а тестя - позади себя. В коляске Серёжа сначала горланил песни, а потом уснул. Закалённый же тесть уверенно восседал сзади как ни в чём не бывало.
И снова через неделю, в последний день сентября, мы в Матросово, теперь только вдвоём с Серёжей, рыбачили слева. Я наловил пять килограммов: шесть подлещиков, остальное - крупная плотва, всё на хлеб. Серёжа же - почти в нуле. Бывает и так.

217

Ленинград, 21 сентября 1978 г.

Дорогой Сашок!
На днях, пользуясь болезнью одного профессора, в освободившиеся часы сбегал в кино, в клуб Дзержинского по соседству. Посмотрел "Отца Сергия". Ты любишь Бондарчука. Если не посмотрел ещё, сходи. Фильм изруган знатоками, а мне понравился. Бондарчук (режиссёр, он же и о. Сергий) - очень хороший актёр, и в фильм душу вложил, это чувствуется. Маленькие отступления от толстовского текста не мешают. Жаль только, что не поставлены все точки над i. Простой народ не поймёт. Слишком уж красив, благороден и высок здесь о. Сергий. И его окружают плохие люди: невеста, император, льстивый настоятель монастыря, дьяволица-совратительница, грязный сброд, хватающийся за полы рясы целителя, полоумная девица со своим лукавым папашей. Вот и замучили, задавили бедного о. Сергия. Вот и в Сибирь он из-за них попал. В фильме нет последних сцен с бродяжничеством, а главное - нет ясно выраженной морали Толстого: "Я жил для людей (читай для мира сего) под предлогом Бога, а она (его святая родственница) живёт для Бога, воображая, что живёт для людей. Да, одно доброе дело, чашка воды, поданная без мысли о награде, дороже облагодетельствованных мною для людей (т.е. для мира или века сего)... Да, нет Бога для того, кто жил, как я, для славы людской. Буду искать Его".
В принципе, в фильме сделано много, чтобы сделать наглядной эту мысль, но для не читавших рассказ Толстого - недостаточно.
Рассказ этот я (считая его совершенно ирреальным) люблю, хотя и гораздо меньше, скажем, Хаджи Мурата. Мораль очень высокая, в лучших христиански-аскетических традициях. И протестантизм здесь, хотя и 100%-ный, заметен только для намётанного, искушённого взгляда. Он чувствуется в расстановке акцентов. Мораль перевешивает христианство. Христианство без Христа. Во всём рассказе - ни слова о спасающей Личности Того, Чьи слова и назидания вдохновили сюжет. Христос Толстому никогда не был нужен, ему нужно было "евангелие христово по-толстовски".
Ну, не все же столь сильны, как о. Сергий (читай Толстой). Не все же святы от природы, как дальняя родственница о. Сергия. Ведь 99% людей - простые, не способные на великие дела грешники. Что же, им, ожидающим награды в сей и в той жизни, погибать без Бога? Да, отвечает Толстой. Пусть погибают, если не захотят послушаться Меня и моего учителя, того еврейского проповедника. Увы! назидания не спасают. Дa и великие подвиги тоже. Что до проповедников, будь он хоть граф Толстой или называйся он Иисусом, кого они смогут удивить? Много их таких было!
"И восстанут тогда лжехристы и лжепророки..." Кем был Толстой? Хотел быть первым (конечно, не лже-), стал только вторым.
Сегодня праздник Рождества Пресвятой Богородицы. Вчера на Всенощной вся церковь с упоением пела о том, что Христос Бог наш, "разрушив клятву, даде благословение, и упразднив смерть, дарова нам живот вечный" (т.е. "отменив проклятие, дал нам благословение и, уничтожив смерть, даровал нам вечную жизнь").
Вот этим можно жить и спасаться, а не проповедями, не хорошими словами, которые часто сомнительны не только для слушающих, но и для говорящих их, не всплесками экзальтации, всегда сменяющимися периодам упадка, и сомнительными в своей качественности. Только живое и личное соединение со Христом, данное в освящающей благодати таинств (не без молитвы, конечно), данное не в зыбких словах и восторгах, а в прочных материальных и исторических формах, в живом потоке несказанно богатой церковной жизни, - только это есть фундамент, на котором может найти смысл, утешение и уверенность даже тот грешник, который по немощи своей всю жизнь будет суетно искать людской славы.
Господь милосерднее Толстого. Он, как говорится, в Пасхальную ночь "и последнего милует, и первому угождает, и оному дает, и сему дарствует и дела приемлет, и намерение целует".
А какая фантасмагорическая, жуткая (как в сумасшедшем доме) молитва у о. Сергия! (читай - у Толстого). Он всё время в страдательном состоянии, всё время несчастен, недоволен. Кажется почти нереальным, но я таких нытиков знаю. Он всё время чего-то просит и просит у Бога, надоедает ему своими претензиями и упрёками. Ни одной чистой, духовной молитвы! Ни одной улыбки, ни одной радостной хвалы или гимна. А ведь смысл существования всякой твари Божией даже птички или червяка в том, что "всякое дыхание да хвалит Господа"  по словам Псалтири.
Ну, Сергий сбежал (а что ещё остаётся делать?) и хоть под конец жизни улыбнулся гривеннику, который ему подал француз на большой дороге. Толстой бежал тоже, но не сподобился даже этого убогого счастья. Пожалеем его.

По поводу чрезмерного морализма Толстого вспомнил одну полушуточную сцену из гениального диалога Вл. Соловьёва "Три разговора", произведения, столь безупречного в смысле строгой логики и лучших традиций платонизма, что я на лекциях по логике читаю его по две странички с продолжением. Ребята млеют.

Г-н Z рассказывает о своём не в меру совестливом друге, у которого был духовник, старец Варсонофий.
"Когда мой друг начинал сообщать ему свои нравственные сомнения - прав ли он был в этом, не погрешил ли в том, Варсонофий сейчас прерывал его: "Э-э, насчёт грехов своих сокрушаешься, - брось, пустое! Вот как я тебе скажу: в день 539 раз греши, да главное не кайся, потому что согрешить и покаяться, это всякий может, а ты греши постоянно и не кайся никогда; потому ежели грех - зло, то ведь зло помнить - значит быть злопамятным, и этого никто не похвалит. И самое, что ни на есть худшее злопамятство - свои грехи помнить. Уж лучше ты помни то зло, что тебе другие сделают - в этом есть польза: вперёд таких людей остерегаться будешь, а своё зло - забудь о нём и думать, чтоб вовсе его не было. Грех один только и есть смертный - уныние, потому что из него рождается отчаяние, а отчаяние - это уже собственно и не грех, а сама смерть духовная. Ну, а какие там ещё грехи? Пьянство, что ли? Так ведь умный человек пьёт поколику вмещает, он безместно пить не будет, а дурак - тот и ключевой водой обопьётся, значит тут сила не в вине, а в безумии...
(В том же духе о прочих "грехах", в т.ч. о нарушении 7-ой заповеди)
... А чтобы, значит, прежнее всё вспоминать да сокрушаться: зачем, мол, я окаянный, невинности своей лишился, чистоту душевную и телесную потерял? - так это, я тебе сказку, одна чистая глупость, это значит себя прямо-таки дьяволу в шуты отдавать. Ему-то, конечно, лестно, чтобы твоя душа вперёд и вверх не шла, а всё бы на одном грязном месте топталась. А вот тебе мой совет: как начнёт он тебя этим самым раскаянием смущать, ты плюнь, да разотри - вот, мол, и все мои грехи тяжкие, так они для меня необыкновенно важны! Небось, отстанет! - по опыту говорю... Ну, а ещё там какие за тобой беззакония? Воровать, чай, не станешь? А ежели и украл - невелика беда: ныне все воруют. Так, значит, ты об таких пустяках и не думай, а берегись только одного - уныния. Придут мысли о грехах, - что, мол, не обидел ли кого чем, - так ты в театр что ли сходи, или в компанию какую-нибудь весёлую... А хочешь от меня непременно правило: в вере будь твёрд, не по страху грехов, а потому, что уж очень приятно умному человеку с Богом жить, а без Бога-то довольно пакостно; в слово Божие вникай, ведь если его с толком читать, что ни стих - как рублём подарит; молись ежедневно хоть раз или два с чувством... Постись для здоровья желудка и прочих внутренностей - теперь все доктора советуют после сорока лет; о чужих делах не думай и благотворительностью не занимайся, если своё дело есть; а встречным бедным давай, не считая; на церкви и монастыри тоже жертвуй без счёта..., ну, и будешь ты здрав и душою и телом, а с ханжами какими-нибудь, что в чужую душу залезают, потому что в своей пусто, с такими ты и не разговаривай..."

(В своих "Основах духовной жизни" уже на философских позициях Соловьёв показывает, что эти "основы" - именно молитва, пост и милостыня. Это соответствует евангельскому: "Род сей изгоняется только постом и молитвою" - об исцелении лунатика.)

В другом месте г-н Z рассказывает о том же Варсонофии: "Одну очень образованную старушку он привёл в восхищение. Она была хоть и русской веры, но заграничного воспитания, и много наслышавшись о нашем Варсонофии, отнеслась было к нему как бы к directeur de conscience, но он ей не дал много говорить о своих душевных затруднениях: "Да из-за чего ты этакой дрянью себя беспокоишь?! Кому это нужно? Вот и мне, простому мужику, скучно тебя слушать, а неужто ты думаешь, что Богу-то интересно! И о чём тут толковать: ты стара, ты слаба и никогда лучше не будешь".

А вот житийный рассказ на ту же тему из того же диалога Соловьёва:

"В Нитрийской пустыне спасались два отшельника. Пещеры их были в недалёком расстоянии, но они никогда не разговаривали между собой, разве только псалмами иногда перекликаются. Так провели они много лет, и слава их стала распространяться по Египту и по окрестным странам. И вот однажды удалось диаволу вложить им в душу, обоим зараз, одно намерение, и они, не говоря друг другу ни слова, забрали свою работу - корзинки и постилки из пальмовых листьев и ветвей - и отправились вместе в Александрию. Там они продали свою работу и затем три дня и три ночи кутили с пьяницами и блудницами, после чего пошли назад в свою пустыню. Один из них горько рыдал и сокрушался:
- Погиб я теперь совсем, окаянный! Такого неистовства, такой скверны ничем не замолишь. Пропали теперь даром все мои посты и бдения и молитвы, - зараз всё безвозвратно погубил!
А другой с ним рядом идёт и радостным голосом псалмы распевает.
- Да ты что, обезумел, что ли?
- А что?
- Да что ж ты не сокрушаешься?
- А о чём мне сокрушаться?
- Как? А Александрия?
- Что ж Александрия? Слава Всевышнему, хранящему сей знаменитый и благочестивый град!
- А мы-то что делали в Александрии?
- Известно, что делали: корзины продавали, святому Марку поклонились, прочие храмы посещали, в палаты к благочестивому градоправителю заходили, с монахолюбивою домною Леониллою беседовали...
- Да ночевали-то мы разве не в блудилище?
- Храни Бог! Вечер и ночь проводили мы на патриаршем дворе.
- Святые мученики! Он лишился рассудка... Да вином-то мы где упивались?               
- Вина и яств вкушали мы от патриаршей трапезы по случаю праздника Введения во храм Пресвятые Богородицы.
- Несчастный!  А целовался-то с нами кто, чтобы о горшем умолчать?
- А лобзанием святым почтил нас на расставании отец отцов, блаженнейший архиепископ великого града Александрии и всего Египта, Ливии же и Пентаполя и судия вселенной - Кир Тимофей, со всеми отцами и братиями его богоизбранного клира.
- Да что ты, насмехаешься что ли надо мной? Или за вчерашние мерзости в тебя сам диавол вселился? С блудницами скверными целовался ты, окаянный!
- Ну, не знаю, в кого вселился диавол: в меня ли, когда я радуюсь дарам Божиим и благоволению к нам мужей священноначальных и хвалю Создателя вместе со всей тварью, - или в тебя, когда ты здесь беснуешься и дом блаженнейшего отца нашего и пастыря называешь блудилищем, а его самого и боголюбезный клир его - позоришь, яко бы сущих блудниц?
- Ах ты, еретик! Арьево отродье! Аполлинария мерзкого всеклятые уста!
И сокрушавшийся о своём грехопадении отшельник бросился на своего товарища и стал изо всех сил бить его. После этого они молча пошли к своим пещерам. Один всю ночь убивался, оглашая пустыню стонами и воплями, рвал на себе волосы, бросался на землю и колотился об неё головой, другой же спокойно и радостно распевал псалмы. На утро кающемуся пришла в голову мысль: так как я долголетним подвигом уже стяжал особую благодать Святого Духа, которая уже начала проявляться в чудесах и знамениях, то после этого, отдавшись плотской мерзости, я совершил грех против Духа Святаго, что, по слову Божию, не прощается ни в сём веке, ни в будущем. Я бросил жемчужину небесной чистоты мысленным свиниям, т.е. бесам, они потоптали её и теперь наверное, обратившись, растерзают меня. Но если я во всяком случае окончательно погиб, то что же я буду делать тут, в пустыне? И он пошёл в Александрию и предался распутной жизни. Когда же ему понадобились деньги, то он, в сообщничестве с другими такими же гуляками, убил и ограбил богатого купца. Дело открылось, он был подвергнут градскому суду и, приговорённый к смертной казни, умер без покаяния. А между тем его прежний товарищ, продолжая своё подвижничество, достиг высшей степени святости и прославился великими чудесами, так что по одному его слову многолетне-бесплодные женщины зачинали и рожали детей мужского пола. Когда пришёл день его кончины, измождённое и засохшее его тело вдруг как бы расцвело красотою и молодостью, просияло и наполнило воздух благоуханием. По смерти над его чудотворными мощами создался монастырь, и имя его перешло из Александрийской церкви в Византию, а оттуда попало в киевские и московские святцы".

Чем не иллюстрация к мрачному о. Сергию? Господи, до чего хорошо в Церкви! Всё-то там есть: все вопросы и все ответы. До чего муторно в каком-нибудь толстовстве или баптизме или материализме: ничего нет, даже вопроса толком поставить не могут, остаётся один скучный вопросительный знак. Им сыт не будешь.
Кстати, о высохших чудотворцах: у нас в семинарии вдоволь нахихикались по поводу "благолепия" Бондарчука - отца Сергия, десятилетия постившегося корочкой хлеба в день (если не постный день, разумеется). Как ему удалось в этих условиях сохранить все округлости, которые не скрыть никакими развевающимися рясами?
Всего хорошего. Целую обоих (четверых), Дима.

P.S. Фильм, кстати, на широкий экран в Ленинграде не вышел.

Блестящие цитаты из Соловьева: "...Грех один только и есть смертный - уныние..."
"...в вере будь твёрд, не по страху грехов, а потому, что очень уж приятно умному человеку с Богом жить, а без Бога-то довольно пакостно..."
А какая прелесть про двух отшельников!

Ленинград, 25 сентября 1978 г.

Дорогой Сашок!
Ещё около года назад я переписал тебе одну из главок моего сочинения по нравственному богословию на тему "Гуманизм и христианская любовь", да почему-то не выслал. Нынче, перебирая бумаги (сижу дома простуженный), увидел и решил отправить. Сочинение, конечно, несерьёзное, писалось в один присест. Первые главы - о христианской любви - хоть и серьёзнее, но тебе, наверное, показались бы скучными.
Вообще-то я любил эти семестровые сочинения. Некоторые мне даже удались (по догматике, по патрологии). Но вот что делать с дипломом - не знаю. Времени на работу нет. Придётся отложить на год. А тему я выбрал интересную: "Святоотеческие толкования так называемых субординационистских мест в Свящ. Писании". Субординационизмом в истории догматов называют те течения мысли, которые устанавливают либо ипостасную, либо - что хуже - природную субординацию в бытии и отношениях Лиц Пресвятой Троицы (практически все философские и религиозные системы до Никейского собора 325 г.).
Всего наилучшего. Большой привет Сашуле.
Твой Дима.

Вот этот отрывок.

...Позднее средневековье (XI-XIII вв.) отличалось постепенным повышением уровня эрудиции в знании древних латинских, а затем и греческих авторов. Языческий "дичок", привитый к духоносному стволу Церкви, дал обильные плоды схоластического богословия. Классической эрудиции Средние века обязаны и своей великой "Божественной комедией", воспевшей "Любовь, что движет солнца и светила", поэмой, которую трудно понять человеку, незнакомому с античной культурой, преломлённой в призме средневекового католицизма, но совсем невозможно - человеку, пребывающему вне Церкви.
Однако, прискорбный отход Римской церкви от Вселенского Православия создавал в её недрах условия, способствующие проявлению антихристианских тенденций. На основе той же классической эрудиции наряду с умеренно православным богословием Фомы Аквинского появляются тревожные признаки надвигающейся тьмы безбожия в лице номиналистов. Номинализм был осуждён Церковью. Ересь от богословов на время уходит в мастерские художников и к поэтам. ХIV век даёт Петрарку, чьи трактаты и сонеты ещё не обнаруживают явного противоречия христианскому вероучению, но несут на себе печать нарастающего отчуждения от Церкви и гордой самоизоляции. Начиная с ХV века безудержно распространяется направление мыслей и чувств, получившее впоследствии название гуманизма. Вера уступает место удовлетворённостью очевидным. Надежда сменяется иллюзорным ожиданием изобилия земных благ. Любовь в лучшем случае вульгаризируется до поверхностной моды на идеализированное чувство. Сакральное предаётся забвению, на его место вступает профанное. Интерес к метафизике повсеместно сходит на нет. Короче - всё стало светским. Так произошла западноевропейская гуманитарная цивилизация - гниение, распад и почти уже смерть человеческой культуры.
Внезапно во всех европейских странах выступает множество необыкновенных людей, можно бы сказать - воскрешенных римлян, или, вернее, римских призраков, восставших из гроба. Не только в торжественных речах употребляли они древние формулы, но и в интимных письмах и в дружеских беседах. Они клянутся Геркулесом и Поллуксом, дают обеты Венере Аматузской и Эскулапу Эпидаврийскому. Тщетно было бы противиться их симпатии к язычеству и отвращению к христианству. Однако, если бы эти люди жили в эпоху древнего Рима, они были бы, вероятно, грамматиками-рабами у какого-нибудь проконсула; под старость их бы бросили на съедение угрям (знаменитое "ad murenas!") или продали бы, как инвалидов, во исполнение советов Катона, мудростью которого они так восхищались. Эта смехотворная ненависть к христианству проникла вместе с эрудицией в кабинеты прославленных учёных. Столь рассудительный и любезный грекофил Гемстергузиус имел обыкновение говорить, что за текст любого греческого автора он готов отдать целый воз сочинений Отцов Церкви: emerem plaustris Patrum Ecclesiae.
Гиббон из ненависти к тем же Отцам фальсифицирует значительную часть своих хроник. Наконец, Гёте решился печатно заявить, что считает наиболее разумным и соответствующим человеческой природе культ нимф, сатиров и особенно Фатума. Дух этот воплотился во французской революции, он породил множество "граждан" - Катонов, Брутов и Каракалл, которые мало, впрочем, уже заботились о древних формулах и искренно стремились возродить комиции, трибунат, тогу и даже культ Всеблагой богини.
"Возрождение" паганизма было, разумеется, мнимым. Языческая религия древности была неизмеримо выше в своих духовных устремлениях, нежели появившиеся неопаганистические системы пантеизма, деизма, материализма, позитивизма и т.п. Не "возрождение" язычества, а рождение гуманизма - вот плод исхода Средних веков.
(продолжение следует)