Улыбка негра

1. Безделица.

- Именно, именно - голова Давида (обтянутый тонкой безволосой кожей череп)  утвердительно покачивается в такт - именно, именно - подобно ощеренной головке доисторического ящера.
- Именно так, дикари. Вооруженные палками дикари, - голова Давида мерно покачивается, в то время как его большие жилистые под пергаментом старческой кожи руки - покойно возлежат на подлокотниках нашего кресла.
 Папка тоже упрям. Но куда ему против дяди Давида, у которого в огромных ушах спрятан слуховой аппаратик, который так устроен хитро, что только согласные мысли нашептывает.
- Дикари? Почему же - дикари? А впрочем... - папка рукою махнул.
Андрюшка тихонько выскользнул в коридор, там под вешалкой оставлена тросточка дяди Давида. Тросточка вещь необыкновенная, черного лака с кольцами золотистыми, с золотою же рукоятью в форме, почему-то фиги (тонкие пальцы фигою сложены). В прихожей темно. Андрюшка прокрался к вешалке, из темного зеркала глянуло на Андрюшку бледное его отражение. Пальцем из зеркала ему погрозили, и палец грозный к губам приложили:
- Тс-с, не шуми! - это Леон. - На-ка вот. Держи крепко!
- Что ты! Да, зачем ты! - Андрюша, однако, схватился, где велено было, и держит изо всех сил, пока братец рукоятку у тросточки пытается открутить. Не поддается. Леон тросточкой по вращал, потряс ею около уха:
 - Слышишь?
Андрюша не услышал ничего, - страшно!
- Чего же тут страшного?
Страшно. Голоса вдруг приблизились. Вспыхнул свет. Леон молниеносно метнул тросточку под вешалку - бледный, чернокудрый и страстный, как шпагоглотатель.
- Дети, прощайтесь с дядей Давидом. Дядя Давид уходит.
- Что же ты, маленький, в гости не придешь к дяде Давиду и тете Еве? Уж как тебя тетя Ева принимает. И подарков приготовит, и сладостей.  -  Дядя Давид треплет Андрюшку за щеки,  стоя в передней.
Спрятаны уже завернутые в газету тапки, обуты высокие теплые английские сапоги на молнии, узкие голенища как раз прячутся под брюками, повязано кашне, и надето длинное тяжелое пальто с седым каракулем. А каракулевая же шапка пирожком, и перчатки, и тросточка - в руке.
- Обязательно в гости к дяде Давиду и тете Еве. Обязательно. Бабушка тебя отведет.
- Обязательно. Конечно. Непременно,  Давид. - Бабушка упругим животом теснит Андрюшку. - А ну-ка, поцелуй своего дядю Давида.
Маленькая голова дяди Давида опускается, поблескивая лысым черепом, и став вдруг огромной, утыкается сомкнутыми губами в Щеку Андрюши.
Леон пожимает дяде Давиду руку. Застывает причудливой статуэткой на протяжное мгновение. Бархатный взгляд из-под густых загнутых, на зависть одноклассницам, порхающих ресниц. Яркий на бледном лице, искривленный волнением, тонкогубый рот. Причудливо заломленная рука, острый локоть, пальцы, теребящие мочку уха - дурная привычка. И еще - грызть ногти.


В разрывах искрящихся в солнечном свете стерильно-белых облаков, земля проглядывает обрывками старой географической карты. Над Россией она была бугристо рыжая, будто изъеденная коррозией – золотая осень, а здесь правильно расчерченные ярко зеленые и желтые квадраты. Андрюша вернулся на свое место. Глядит в иллюминатор. В соседнем кресле заворочался сосед – холеный боров с сильным австрийским акцентом. Должно быть его беспокоит странный предмет, который Андрюша рассеянно вертит в руках.  „Ну, что не сидится тебе? Изъерзатлсялся весь.»
- Verzahnen Sie bitte. Darf man mal gucken!
Андрюше все равно, он протягивает вещицу. Австриец сокрушенно качает головой, в том смысле, что вещь была, но теперь безнадежно испорчена. Но он все же готов приобрести...
«Эта вещица - безделица в сущности, но она дорога мне...» – Андрюша затрудняется с переводом.  «Вот ведь пристал – холеный боров. Давай ее сюда». Андрюша прячет набалдашник старой трости дяди Давида. Отворачивается к иллюминатору. В разрывах облаков -- правильно расчерченные ярко зеленые и желтые квадраты.


 У бабушки брат - дядя Давид, и две сестры - Цицилия и Аделия.
- Циля, ты дура! Ты же не знаешь, о чем ты говоришь. Я даже слышать не желаю! - бабушка бросает трубку телефона в сердцах, и тут же набирает номер.
- Деля, Циля выжила из ума. Она говорит, что пропавшие мамины драгоценности...
- Да! - Бабушка переходит на громкий шепот. - … Давид поменял на хлеб в блокаду.
- Да ...
- Давид - этот богач...
- Да...
- Эта его Ева, которой он ноги всю жизнь моет...
- Ну, и что? Не могу же я прогнать их, если они приходят в мой дом? И я тебе скажу, что если они не зовут тебя, и не ходят к тебе, так это оттого, что у тебя скверный характер...
- А это все говорят. И Циля...
Леон скучает. Теребит горячую бархатистую мочку уха, раскинувшись на кушетке. Андрюша как будто занят шахматной партией, уставился на доску невидящим взглядом, набычился, не сдается из одного упрямства. Дверь прикрыта не плотно, слышно как бабушка набирает номер:
- Циля, послушай, что выдумала эта Деля. Она говорит, что мы поделили мамино наследство между собой, и только ей...
- Ну, да! Этой несчастной Деле ничего не досталось...
- Я ей сказала, что с ее языком она со всеми уже перессорилась, и теперь не дождется, чтоб я ей позвонила...
Леон сбросил фигуры с доски. Посыпались на паркет, белые и черные, раскатились.
- О чем бабушка с тобой шепталась?
Андрюша и сам не поймет о чем.
- О том, чтобы я попросился в гости к дяде Давиду. Потому что у дяди Давида и тети Евы нет своих детей. А я не хочу.
- Давид выкрал бриллианты нашей прабабки и теперь сказочно богат.
- Откуда ты знаешь?
- Бриллианты он прячет в тросточке, - глубоко в глазах Леона вспыхнул дикий огонек, предвещавший новую опасную игру.
- Нам здорово достанется - уныло заметил Андрюша.
- За что? Ты ведь не знаешь, что я задумал. Видел «Адъютанта его превосходительства».  Хочешь быть как он - разведчиком? Тогда слушай...

- Что это тебе вздумалось проситься к Давиду и Еве? Они одинокие старики... - папка удивлен Андрюшиной просьбой:
- К чему тебе?
- Бабушка мне сказала, что дядя Давид и тетя Ева очень меня ждут.
- Ах, бабушка?
- И что мы пойдем кормить белых лебедей в парк, а потом дядя Давид поведет всех в кафе. А дома у них - рояль, на котором можно играть.
- Ах, вот как, рояль... Бабушка сколачивает внутрисемейный блок.
- Что бабушка сколачивает?
- Ничего. Ничего Андрюшка, ты слушайся бабушку.

  Дядя Давид - высокий прямой старик с тростью. Маленькая тетя Ева опирается на его дяди Давида руку. Бабушка тяжело дышит, переваливается большим телом, наваливается на палку, останавливается посреди аллеи: «Послушай, Давид...  Послушай Ева... Послушайте...»
Давид поддевает тросточкой сухой осенний лист.
  Днем в ресторане пусто. Официанта долго нет. Наконец появляется хмурый молодой человек с бегающими глазами. Давид обращается к нему старомодно: "Любезный". Бульон подают в чашках. После мороженого Андрюшу тошнит. Бабушка ведет Андрюшу проветриться на балкон. С балкона открывается парк, видны клумбы, аллеи, пруд и белые лебеди.

  Черный рояль занимает половину комнаты.
Холодные костяные клавиши - белые и черные. Пальцы Евы рассыпаются по клавишам. Бегут, бегут, убегают. Но как во сне бывает - все на одном и том же месте.  Неповоротливое чудовище ощерилось,  рокочет, звуком переполняя комнату, огрызается, и вдруг... журчит, смиряется. Маленькая тетя Ева победно смотрит, и Давид громко бьет в ладоши, приглашая Андрюшу порадоваться.  И Андрюша пальчиком трогает клавиши поверженного, стонущего от его прикосновений, существа.


- Это же фоняцкий ребенок! – смеется бабушка.
Она стоит, уперев руки в боки. Подрагивает выпяченным вперед круглым животом.
- Настоящий фоняцкий ребенок!
Андрюша, круглоголовый, безбровый, с налипшей на лоб соломенной челочкой и впрямь из другого теста вылеплен. Вот Леон – волосом курчав и черен, лицом бел, когда не бросится в лицо краска. Когда бросится, тогда пылает лицо. Движениями быстр, а взглядом кроток из-под бархата ресниц.
Но только этому взгляду не верь.
Тетя Ева зовет Андрюшу играть в четыре руки, подхватывает его, тянет к роялю, где приготовлены уже два стула один обычный, другой вращающийся, высоко выкрученный, специально для Андрюши.
- Это второй Ося Кремер! Второй Ося! – смеется бабушка и ее живот весело подрагивает.

  Рояль на толстых своих великанских ногах с очень узкими щиколотками притворяется спящим. Здесь и Андрюшу положили спать на кушетке, на жестковатые крахмальные простыни под скользкое одеяло верблюжьей шерсти, а Андрюша выскользнул из-под одеяла, босыми ногами по холодному паркету прошел... Под дверью свет золотится. Тускло, приглушенно, среди шепотов и свистов - голоса.
Дядя Давид ночами слушает эти голоса. Ловит он голоса, и они ему нашептывают прямо в слуховой аппаратик, то о чем он с папочкой будет спорить. Про Суэцкий какой-то канал и Голанские высоты. Что ему эти голландцы? Папка, тот тоже про Суэцкий этот канал разучивал речь, по газетным передовицам с карандашиком рыскал. Но то для политинформации. Поручили ему от сионистов отмежеваться. Сионисты - хуже даже евреев. А папка - еврей. И дядя Давид, и бабушка, и ее сестры. И Леон, и... Андрюша... Это позорная тайна, но все ее знают.

На лаковой крышке рояля отблеск лежит от уличного фонаря.
Крышку приподняв, пальцы в приоткрытую пасть запустить и чистый печальный звук колеблющейся струны, слишком громкий для спящего дома, извлечь. Еще и еще. Только тише. Тише, и тише... Нет, не заворочался дядя Давид на старом скрипучем матрасе, не закашлялся. Тетя Ева не вскрикнула сквозь сон: «Что там, Андрюшенька?» - крепок сон.
Ах, как хочется Андрюше под одеяло юркнуть, спрятаться в норку, калачиком свернуться. Но ожили стенные часы - гаркнули, рявкнули, звякнули задрожавшими цепями. Ухнул за окном лихой ночной грузовик, по потолку отсветы побежали. Вот - высокий подоконник. Холод оконного стекла - ко лбу. Жар батареи отопительной. Коленками на широкую подоконную доску, в руках у Андрюши китайский карманный фонарик. Вот Андрюша мигнул - раз, другой, третий. Замер. Нет ничего. Темны окна. Вдруг, там, где окна лестничной площадки, в доме напротив вспыхнуло в ответ - раз, другой, третий... 

2. Пропажа

- Ну, что ты убиваешься? Оставил, конечно, в парке, на скамейке. Или в ресторане. Этот жуликоватый нелюбезный юноша, этот официант - он мне сразу не понравился.
- Ева, если ты думаешь, что я выжил из ума, то так и скажи, но не рассказывай мне только про мрачных юношей похитивших мою трость. Андрюша, а ну-ка, посмотри за вешалкой, вполне могла завалиться. Ну?
- Оставь ребенка. Ты забыл ее в парке. Вот и все.
Дядя Давид берет Андрюшу за руку:
- Мальчик, эта тросточка - безделица в сущности, но она дорога мне, как...
- заглядывает Андрюше в глаза - ...как тебе объяснить?
Андрюша не в силах глядеть. Жар приливает к лицу. Рука же оказывается холодной и потной в руке Давида. Глаза будто бы оборачиваются вовнутрь:
«Никогда, никогда, никогда... они не узнают правды».
Больше всего хочется Андрюше под одеялом спрятаться от дальнозорких глаз дяди Давида, и оттуда из непроглядной темноты прокричать правду.
- Оставь ребенка. Ты забыл ее в парке. Вот и все!

Давид отстраняет, наконец, Андрюшу. Тетя Ева подхватывает его и тянет к роялю, где приготовлены уже два стула один обычный, другой вращающийся, высоко выкрученный, специально для Андрюши. Из-под пальцев тети Евы звуки плывут как белые лебеди, из Андрюшкиных рук выскакивают чумазыми чертягами невпопад и несутся врассыпную.
- Ах, милочка, сегодня ты что-то рассеян.
Прогулку решают отменить. Слишком низко нависло осеннее, готовое пролиться дождем, небо. Давиду нездоровиться:
- Дикари. Дикари - кряхтит он между вспышками кашля - Хорошо вооруженные дикари.
 
Спать ложатся рано. Среди ночи, Андрюшу будят чужие голоса, грубо врывающиеся в его сон.
«Это милицейские, милицейские – проносится - Все кончено».
Громыхают в дверях чем-то громоздким. Кажется, плачет тетя Ева. Почему не идут сюда? За преступным, за подлым, лживым, неблагодарным ... В открывшуюся дверь заглядывает кто-то в белом, кажется в белом халате. Дышит холодом. Андрюша сразу же притворяется спящим. Сколько проходит времени? Андрюша не понимает, может быть, час, может пять минут. Входит вдруг папка, берет Андрюшу на руки, несет куда-то, везет обернутого в пальто, тихо переговариваясь с шофером. Андрюшка больше не притворяется, он, и сам не знает, спит он или не спит. Утром все, конечно же, оказывается сном. Андрюша просыпается в своей постели и горячий солнечный луч, чудом пробившийся сквозь прореху в осенних обложных облаках, гладит его по щеке. Андрюшка снова засыпает.

Андрюше снится невиданно роскошный автомобиль. «Таких не бывает. Даже в кино про заграницу.» Черно-лаковая поверхность элегантно выгнута наподобие крышки рояля. Золотая фигурка над радиатором. Таинственно непроглядное лиловое чрево.
Снится ему дядя Давид. Давид в высоких английских сапогах, узкое голенище как раз прячется под брюками. То есть снится, конкретно, только один сапог, тот, что на мокром асфальте, в то время как другой уже скрылся в таинственном и непроглядном чреве старомодно-шикарного автомобиля. Вот и другой оторвался от мостовой, как в замедленном кино, но прежде мелькнуло что-то, конечно, золотой набалдашник трости. Дядя Давид махнул на прощанье рукой. «Эта тросточка - безделица в сущности, но она дорога мне, как... как тебе объяснить?»
Во сне Андрюша готов признаться. «Это Леон во всем виноват. Это не я. Это Леон. Он меня заставил!» - но Давид его будто не слышит. Он усаживается в невиданно шикарный автомобиль. Чуть наклонив красивую голову с седыми висками, как у папки.
«Слушай, я никого не заставляю? И я не держу фиги в кармане. Ты понимаешь? Я никогда не держал фиги в кармане.»
«Как я мог так обознаться? Это же не Давид, нет - это Леон.» -- понимает спящий Андрюша. Ему снится Леон, но как будто Леон многими годами старше с седыми уже, как у папки, висками. Превращения Леона, Андрюшу не удивляют, просто он знает во сне – это Леон. Во сне у самого Андрюши нет возраста, только зрение и слух. 
«Я никогда не держал фиги в кармане», - говорит новый Леон шоферу или кому-то кто невидимый остался стоять, в то время как автомобиль, мерцая черным лаком, плавно отчалил.
«Я никогда не держал фиги в кармане». Звучит как эпитафия.
Эпитафия... эпитафия... эпитафия... Во сне Андрюша догадался о значение этого слова – эпитафия. И тогда произошло нечто страшное, о чем Андрюша как раз и догадался за миг, за один только миг до того, как распираемое изнутри страшной силой, лаковое авто выплеснуло волну огня из своего таинственного чрева.

  На этот раз первым возникает при пробуждении необычайно серьезное лицо Леона. Андрюша еще помнит важное, то, что он должен обязательно передать Леону. Но взгляд Леона устремлен куда-то в даль. Проследив направление взгляда, Андрюша, однако упирается в оклеенную желтоватыми обоями стену, в непосредственной близости. Андрюше хочется спросить, что увидел там братец, но предостерегающе поднятый палец, предупреждает вопрос. Андрюша, наконец, догадывается, что Леон просто подслушивает.
- Несчастная Ева! Вчера только мы собирались гулять в парке с Давидом... Такой смерти можно позавидовать...  Ничего, ничего плохого не скажу о нем... О покойниках только хорошее, или ничего...
- Ты понял? - Леон необыкновенно серьезен. - Давид...
Кажется, сдавленное рыдание не дает Леону закончить. Но... Андрюша  ошибается. Леон давится от смеха. Распираемый изнутри страшной силы смехом, Леон не может выговорить это слово, таким оно кажется неприличным, до неприличия серьезным. И этот кощунственный смех братца передается Андрюше, так что против воли он издает тонкое бесконечное и-и-и-и... будто щекочут его, до смерти щекочут.   
 
- Несчастная Ева, с того дня она совсем помешалась... Ну, конечно, я и говорю - со дня смерти покойного Давида ей чудятся голоса какие-то, огни. Будто фонарем сигналы подают... Да, началось с того печального дня... Будто они хотят теперь ее смерти... Ну, что ты говоришь, она никому не доверяет... Ну, мания...
- Леон! Леон! Как называется эта болезнь, я опять забыла? Паранойя? Счастливец  Давид, он не дожил до этого. А как он любил ее. Он всю жизнь мыл ей ноги и пил с этого воду... Ну, так говорят... И она ведь не хотела детей. Теперь вот - одна... Ты, дура.  Мальчик не хочет туда ходить, он ничего не понял, конечно, но... В его годы это совсем ни к чему...
- Как это откуда? Приходил же следователь... А как же... А что он мог сказать? Он сказал, что это не по его части. Ты не понимаешь? Это значит таки, что Ева сошла с ума.



3. Пролитое молоко (Апокриф).

На даче, жизнь совсем не такая как в городе.

- На костер все это барахло. – подводит итог папка.
Барахло покойного Давида сложено прямо на полу дачной веранды.
Бабушка выхватывает из кучи, вообще-то годные, но не нужные никому вещи. 
- В печке истопить и вся недолга. – усмехается папка.
- Ты сошел с ума, это – настоящий бостон.
- Мама , кому нужно старое тряпье.
- Замолчи. Оставь. Я отдам костюм покойного Давида бедным.
- Где? Где ты найдешь бедных?
- Все. Оставь. У тебя все богачи, а я знаю бедных. К нам, например ходит Маша-молочница.

Маша-молочница тяжело двигает толстыми ногами в кирзачах, гоняет хворостиной Зорьку. Этою же хворостиной грозит своему мужику, за то, что у магазина он выпивает с другими мужиками.

- Я тебе тут приготовила. – говорит бабушка Машке – настоящий бостон.
- Спасибочки Вам. А за деньги я значит на неделе подойду? – молочница принимает от бабушки сверток.
- Заходи. Заходи Маша. Володя твой, как этим летом? Не сильно пьет?
- Как все. Не то чтобы шибко. Так я в пятницу подойду? А пацанов вы, после дойки присылайте. За молоком-то.

Идти за молоком – страшное испытание.
- А, что если Израильский Мусульманин спустит Мухтара?
Мухтар самый злющий в поселке пес. Израильский Мусульманин держит его на цепи, и когда напьется то бьет.
- А мы ему скажем: «здравствуйте дядя Володя, мы за молоком». Он и не спустит.
Обычно его дома нет. Обычно он сидит у поселкового магазина. Смуглый, чернявый, как цыган. В майке навыпуск. Там он выпивает с другими мужиками. Пока Машка-молочница не погонит его домой хворостиной. Прошлым летом, напившись, кричал он что-то про Израиль. С тех пор Леон и прозвал его Израильским Мусульманином. А что это означает Андрюше неизвестно. 

Мухтар заходится лаем. Рвется с цепи. Молочница смотрит хмуро. Берет у Леона банку, которую бабушка приготовила для молока.
- Здесь погодите. Я вынесу.
Тщательно топчет кирзачами брошенную у крыльца тряпку, прежде чем подняться в дом.
Леон толкает Андрюшку локтем в бок.
- Чего? – не понимает Андрюшка.
- Тряпку посмотри. – хихикает Леон, - «настоящий бостон». Видела бы бабушка.
Выходит Машка. Бережно выносит трепыхающуюся в стекле тяжесть.
- Бабушке скажи, я в пятницу за деньгами зайду.
 
Как могла банка с молоком перевернуться?
Несли по очереди. Три раза передавали друг другу трепыхающуюся в стекле тяжесть. Бабушка похвалила за аккуратность. Налила себе и детям по полной кружке. Ушла в огород, а банку оставила на столе. Как она могла перевернуться?
Леон собирал молоко тряпкой со стола накрытого клеенкой. Отжимал тряпку и собирал снова. Андрюша задирал клеенку, чтобы не лилось со стола. Но молоко, все же, капало на пол. Леон и с пола тоже собирал. Собранное молоко, отжимал назад в банку. Оно оказалось теперь не таким белым, как прежде. Какое-то оно стало зеленоватое. Зато кругом снова сухо. 
Леон придирчиво изучил зеленоватое содержимое банки.  Догадался - тряпка полиняла. «Бабушка не заметит» Запустив пятерню, выловил из банки мелкую щепку.
 
Папка приезжает в середине недели вечерним поездом, после работы. Привозит в рюкзаке из города продукты: неопрятно оттаивающее мясо в полиэтилене, сложенные в коробку яйца, сыр и колбасу в серой бумаге. Хлеб покупают в поселковом магазине. Молоко берут парное у молочницы.

- Мама, что-то молоко мылом отдает.
- Пей, не выдумывай. Свежайшее молоко. Такого, в городе нет.
- Ты, попробуй. Дрянью отдает.
- Не выдумывай, я говорю. Ты детям какой пример подаешь. А ну, пей сейчас же.
- Хорошо. Хорошо, я пью.
Папка кривится слегка, но пьет. Леон выскочил из кухни.
- Куда это ты? – кричит вслед ему бабушка.
Леон давится от смеха. Андрюшу тошнит.

Суббота. Завтракают на веранде.
- Не смей давать соседям обидные прозвища! – внушает Леону наш папка, – Не смей называть дядю Володю мусульманином!
- Ему, значит, все можно? А мне нельзя?  - огрызается Леон.
- Во-первых он взрослый, а ты – мальчишка. Во-вторых, он сильно-пьющий и малообразованный человек. В-третьих, дача у нас деревянная, и если зимой...
- Типун тебе на язык – пугается бабушка.
- и если зимой, когда мы в городе, то никакая пожарная...
- Еврейские штучки. – бормочет Леон, - У израильского мусульманина дом тоже не каменный.
- Ну-ка, Андрюша, выйди. – поднимается из-за стола папка.
- Покушал и беги – играйся! – вторит бабушка.
- Будет обзываться, мусульманин несчастный, так я его подпалю. И зиму ждать не стану. – кричит Леон.
Бледный папка хватает его за ухо и тащит упирающегося с веранды вон. Обычно папка не дерется. Посмеивается только, слушая бабушкины жалобы на проказы Леона.

– Просыпаюсь я среди ночи, – жалуется бабушка – нет Андрюшки. Кроватка пустая. Я кричу – Андрюша! Андрюша! Пропал ребенок. . Я думала – я с ума сойду. А это Леон. Придумал ночью на кладбище идти с фонариком. Ты представляешь!  Малой спит без задних ног, а этот паршивец вынес его в свою комнату. Это хорошо, что я проснулась. Кричу – Андрюша, Андрюша. Придумал паршивец. Среди ночи. На кладбище идти. Я думала – с ума сойду.
А папка только посмеивается. Обычно папка не дерется. Посмеивается. Бабушка все верно говорит. Это Леон подбил соседских мальчишек идти на кладбище ночью. Только они проспали все. Никто не вышел, сколько ни мигал Леон фонариком под соседскими окнами. Тогда он вернулся за Андрюшкой.
Одного только не знает бабушка... и Леон не знает... никто не знает... и не узнает ... а значит и не было этого... но Андрюшка знает, что не спал Андрюшка вовсе, а позорно трусил, и стискивал глаза изо всех сил.
А папка только посмеивается.
Но в то утро, когда завтракали на веранде, папка не посмеивался. Побледнел, больно схватил Леона за ухо и вытащил из-за стола, как пучок редиски из грядки.

Папка не разрешает Леону обзывать дядю Володю «израильским мусульманином».
«Что в этом такого уж обидного?» - удивляется Андрюша. Все ведь знают, что никакой он не мусульманин. Он, как все – русский. Другое дело «еврей». Когда папка говорит: «еврей», он понижает голос. Потому что папка - еврей. И дядя Давид, и бабушка, и ее сестры. И Леон, и... Андрюша... Это позорная тайна, но все ее знают. И «израильский мусульманин» знает, хоть и необразованный. Ему можно кричать про евреев и про ИзраИль. Папка – сильно образованный, но иногда говорит странные вещи. Например, он говорит, что Хрущев продал (понижает голос) евреев за пшеницу, и смеется.
«Сначала, - объясняет папка, - Хрущев (понизив голос) хотел всех кукурузой накормить, но кукуруза не выросла. Тогда он и продал евреев (понизив голос) за американскую пшеницу. А Брежнев (понизив голос) – это наименьшее зло. »
Раньше папка спорил об этом с дядей Давидом. «Вы, Давид Масеевич, Сталина забыли!» - кричал распаляясь. Но теперь дядю Давида похоронили, а бывшие его вещи сложили на полу дачной веранды.  Теперь папке не с кем спорить.
- Твой дедушка, был умнейший человек, он всегда считал Сталина исчадием ада! – говорит Андрюшина бабушка.
- Главное, что у него хватало ума держать свое мнение при себе и помалкивать.  – смеется папка.
Дедушкин портрет висит на стене. Самого дедушку Андрюша совсем не помнит. Как будто не было его, как будто всегда висел портрет на стене.
- Твой дедушка, был умнейший человек, он говорил...


К обеду ухо совсем оттопырилось набухнув багровым. Леон отказался обедать. Сидел весь день дома. К вечеру опухоль стала спадать. Папка молчал. Леон молчал, глядел в сторону, облизывал ссадину на губе. Рано ушел спать. Андрюше было жалко обоих.
Поздно вечером, почти ночью, папка подошел к Леоновой постели, присел на краешек.
– Я знаю, что ты не спишь. Ты можешь не отвечать, конечно, и делать вид, что ты спишь.  Но ты слушай:

Когда ты будешь с другими собирать падалицу под яблоней, ты будешь равным среди равных, и никто не вспомнит тебе, что ты – другой. И когда ты заберешься на ветки, и станешь бросать вниз спелые яблоки, другие станут набивать ими свои корзины. Кода же корзины наполнятся, вспомнят они, что ты – другой. И станут роптать: «Зачем этот чужак поставил себя над нами?». И тогда тонкие ветви под тобой надломятся, и ты падешь к ногам их. И они станут топтать тебя ногами. И сделают над тобой злое.
Когда ты будешь с другими срезать гроздья кислого винограда, от которого оскомина,  никто не вспомнит тебе, что ты – чужой. Ты будешь равным среди равных. И когда ты поднимешься над другими, чтобы срезать для них сладкие гроздья, другие станут набивать ими свои корзины. Кода же корзины наполнятся, вспомнят они, что ты – чужой и поднимутся против тебя. И спросят они друг друга: «Кто поставил этого над нами?» Тогда камни по которым ты карабкался наверх, пошатнутся под тобой, и ты, потеряв опору, падешь к подножью их. И завистники сделают над тобой злое.
Когда ты, малый среди меньших, станешь умом своим извлекать выгоду для сильных , сильные поднимут тебя над другими, говоря: «Этот, умом своим, послужит нам». Когда же возропщут малые против тебя, говоря: «Почему чужой поставлен над нами?», вспомнят сильные, что ты и им чужд, и отдадут тебя и народ твой на заклание.

А может это приснилось все Андрюше. Нет, кажется, Андрюша не спал, лежал боясь шелохнуться.
– Ты слышал, Андрюха? – спросил Леон шепотом, когда папка вышел.
Вдруг, он тихо засмеялся. Андрюша представил себе, как кривятся разбитые губы Леона.
– Помнишь, как он молоко пил? Говорит, что  дерьмо, а пьет. Помнишь? Ему говорят –  парное молоко, он и пьет. Знает, что дерьмо, а все равно пьет.


4. Наденька

Пыльный, липкий, душный зной висит над дорогой, назойливо гудит, клубится растревоженный сотней пар ног. У колодца в придорожной пыли садятся, валятся, раскинув руки в примятую траву.
 Колодезный сруб облеплен со всех уже четырех сторон нетерпеливой гомонящей толпой. Леон среди первых:
- А ну, давай сюда, Андрюха.
  Обрывается с глубоким всплеском ведро. Напряженно вздрагивает трос. Тяжело колеблется, расплескиваясь, вода.
"Эй! Глубоко. Глубина... " - трепыхается на конце троса, ударяется о край сруба. "Ледяная! Ой, мамочки..."
Зубы стукаются о жестяной край. Перехватывает дыхание. Холодные струйки сбегают под рубаху. Переливается опрокинутая синь. Андрюша зажмуривает глаза. Толстая веселая Гнедина тащит куда-то за руку тоненькую упирающуюся девочку. Девочку зовут, кажется, Наденькой.

 
  Сумерки. Громкий шепот Леона:
- Она говорит мне, пойдем, мол, прогуляемся вон к тем кустикам. А я уже и раньше знал, что она ко мне неровно дышит.
В десятке коек не спят, прислушиваются, напрягаются в сладком предчувствии. Андрюша уже слышал эту историю.
- Стоит, значит, совершенно голая. Выставила свои сокровища и ждет.
- А ты что? - не выдерживает кто-то из младших.
- Что, что - передразнивает Леон, - Я посмотрел как она себе соски пальцами крутит, и говорю. Ну, ты, говорю и телка, драть тебя некому.
Тот же любопытный парнишка, сдавленно хихикает.
- Говорил тебе: не дрочи втихую – захлебнешься.
- Я что? Да, я ничего. – пробует оправдываться паренек, - Я только почесал.
Общее напряжение прорывается гоготом: «Яйца у него зачесались. Яйца... га-га-га... Слышали? и-и-и...» визгом, до икоты, до колик. В койках воют, стонут, подпрыгивают, улюлюкают... Вдруг, все разом смолкает, тяжелые шаги останавливаются в коридоре против двери. Тишина. В углу кто-то еще давится молча в подушку. Невыносимо долго. Наконец шаги удаляются.
  Леон первый подает голос:
- А здесь бабы корявые - смотреть не на что. Разве, пышка эта - Нана, да еще из 37-ой ****ь.
Тему охотно поддерживают:
- А еще - эта...
- А, та...
- Белобрысая? Наташка что ли?
- Ну, ты сказал!
- Худенькая  такая – Надя. Ножки - ничего.


  Она первая к нему подошла. Андрюша не поверил бы, что такая девочка к нему подойдет. Но она к нему подошла.
- Ты, говорят, играть умеешь?
Голос у нее ломкий, мальчишеский, с хрипотцой. Она говорит простые правильные слова. Улыбается уголками губ. Щурит серые глаза. Молчит.
Андрюша не подошел бы к ней, она сама... Он поглядывал на нее только. Толкался среди приятелей, поглядывал украдкой. Все хотел понять, не выше ли она его ростом. Ерунда. Какая ерунда. Они танцуют, раскачиваются, обнявшись под музыку. "Звездочка моя ясная..."  Андрюша чувствует ее легкое дыхание на переносице.
- Пойдем  - просит Наденька.
"Даже пролетать по небу, а не только жить на земле..." - поет задушевно пластинка. Вечерами лагерная столовая превращается в танцевальный зал.
- Сыграй что-нибудь.
Андрюша играет, легко повторяя незамысловатый мотив.  "Даже пролетать по небу, а не только жить на земле..." - подхватывает толстая веселая Гнедина. Наденька улыбается уголками губ. Щурит серые глаза. Молчит. Андрюша играет с Гнединой в четыре руки - "Собачий вальс".


  Женился Андрюша как-то скоропостижно. На одной женщине. Познакомились они в Филармонии на исполнении произведений композитора Малера. Поначалу Андрюша много говорил с ней о музыке, но после,  выяснилось, что композитор Малер был пределом ее музыкальной терпимости (Андрюша так ведь и не узнал, что на концерте, оказалась она случайно, – подруга заболела и билет бы пропал), а на самом деле нравится ей певица Алла Пугачева.
Разговоры как-то сошли на нет.
  Зато она довольно скоро принесла ему детей. Сначала одного, а вслед и другого. В материально плане - стало тяжеловато. Все же, можно сказать, что с некоторых пор Андрюша зажил наполненной жизнью.   
  Жизнь Андрюши была наполнена совершенно необходимой, необходимой, или до некоторой степени и в некотором смысле необходимой деятельностью. Именно такой, в некотором смысле деятельностью, по большей части, и наполнялась жизнь.
  Андрюша понимал, что главное дело, как и все главное - еще впереди, но с тех пор как жизнь его оказалась столь наполненной, уверенность катастрофически истаивала. Именно, уверенность таяла. Как оставленное мороженое в жару.
  Не то чтобы жизнь катилась под горку. Это  не то. Нет, ни в коем случае. Просто однажды Андрюша осознал себя полнеющим блондином средних лет: «Вот и я умру» - подумалось Андрюше, и стало жаль всего, что умирает кругом. А кругом все умирало. Сначала как бы истоньшалось, а уж потом и умирало.
«Вот так и я отойду...»
Мысли эти были в стороне от жизни, не мешали безразличному ходу вещей. Думать такие мысли грустно и до слез приятно. Рядом становились другие мысли - о  музыке - о главном деле, прежние устремления. Не сами устремления, а долг по отношению к ним, беспокойство какое-то. Тянуло покурить. А когда покуришь, приготовишься – додумать...
  Медленно истлевает сигарета. Бессмысленно умирает свет, накручивая счет. Корчится оставленный на столе на клеенке ломтик сыра - умирает существование.
«Надо платить. За свет, за телефон - отключат. Надо бы ...»
Разные мысли. Тяжело направлять ход мыслей против течения жизни.
Безнадега.


  Жаркое, необычайно знойное лето.
Пыльный, душный, липкий зной повис над лагерем, над дорогой. Назойливо гудит, растекается, стрекочет, клубится за поворотом в поля. Там скошенная трава собрана уже в стога. В стога, поздними вечерами, когда жара спадает, деревенские водят своих девчонок - целоваться. Ходить туда опасно.
  Андрюша, наблюдает лениво, как жирная муха движется от грязноватой пятки Леона вверх по бесконечно длинной голени, поросшей молодым волосом. Леон взбрыкивает пяткой, муха снимается, и нога Леона успокаивается, свесившись с койки.
- А что Андрюха, вы целовались хоть?
 Андрюша отворачивается молча.
- Скажи, лучше, а то ведь, отобью твою кобылку. Отбить? А? Скажи?
- Не надо –  с трудом выдавливает из себя, хрипло.
- Так, целовались?
«Ну что? Ну, зачем ему?» - Андрюша прячет глаза. Хочется с головой укрыться казенным одеялом. Леон смеется, вскакивает, натягивает красивые драные выгоревшие джинсы, купленные у фарцовщика. Андрюша, между прочим, еще нынешней зимой, донашивал связанную бабушкой кофту. Леон перегибается в открытое окно, глядит, слушает всплески голосов, смеха.
- Ладно, живите, - хохотнув, он легко перемахивает через подоконник.
« Она не такая, не такая…»  Далеко разносятся тугие удары мяча, крики, смех игроков. Мелькает широкополая шляпа Леона.
  Вчера на озере Леон, играя мышцами, красиво прыгал с высокого берега. А говорят, там под водой полно коряг. Наденька нарвала где-то водяных лилий, и украсила себя венком, который очень к ней шел.


- Уж погадаю я вам, милые, - толстая кудрявая Гнедина ловко тасует колоду.
- Ах, целованная я, кто на колоде посидит? – смеется, трясет кудряшками.
Никто признаваться не хочет. Гнедина раскидывает карты. Бормочет. Приговаривает: - Карты не врут. Ах, как легли, карты то…
Наденька зябко поеживается. Гнедина быстро шепчет ей что-то в ухо, весело и страшно вращая, огромным скошенным зрачком.
- Ну что? Что там? – не терпится  Андрюше.
Гнедина запрокидывает кудрявую головку. В полутьме, кожа ее мертвенно бледна. Андрюше почти страшно глядеть на мерцающую смеющуюся Гнединскую шею. Вдруг, опрокинутое назад лицо оказывается совершенно серьезным, даже строгим:
- Трефовый король. – Гнедина собирает колоду, поднимается с колен, - Это не ты, мальчик. А позолоти-ка ручку!
Она снова хохочет. Наденька тоже поднимается:
- А брата твоего, кажется, Леоном зовут. Странное, какое имя. Нерусское.
- Его в честь дедушки назвали.
- А ты познакомь нас.
- Втроем будете дружить, - смеется Гнедина.


Все уже лежали по местам, только койка Леона, оставалась не расстеленной.
- Ты что, не слышал? Он же в стогах.
В стога, поздними вечерами, когда жара спадает, деревенские водят своих девчонок - целоваться. Ходить туда опасно.
- А с кем?
- Да, я не знаю. Ты у него и спроси.
- Скажи ты ему, все равно, узнает. Все же знают.
- Ты и скажи.
Правда впилась в сознание острием  жалости - «Больно, как  больно…». И потом тысячу раз отдалось как эхом глупым вопросом: «Зачем? Зачем? Зачем?…».  Лучше не знать ничего. Ни о чем не догадываться.  Безмятежно отправляться ко сну, уютно укутавшись, уткнувшись в подушку. Еще минуту назад это было возможно. Андрюша тихонько заплакал, зажав угол наволочки зубами.
  Андрюша заплакал от жалости к тому, что умирало в нем, не родившись еще. По утраченной безмятежности. Он плакал, конечно, оттого, что ему было жалко себя, обманутого и брошенного. От чего плакать, как не от жалости к себе. Но, вот странно, эту Наденьку, виновницу его страдания, ему было, отчего-то, тоже очень  жаль. Одна за другой перед его воображением проносились страшные, и притягательные одновременно картины, ее падения.  Разметавшаяся, бесстыдная, с распущенными волосами, там, в стогах, она представлялась ему скомканной погубленной нежной лилией. «Господи, господи, господи».
  Андрюша знал, что надо делать. Спички лежат в куртке Леона, с тех пор как он баловался сигаретами, Стога сухие, которая уж неделя без дождя,  – порохом полыхнут. А там… будь что будет.
 

5. Провокация

Андрюша с равнодушным видом рассматривает аляповатую стенгазету в спешном порядке выпущенную к Новогоднему празднику. Председатель редколлегии, конечно братец – Леон С-ский. Ничего интересного как всегда. Изображена здоровенная елка с развешенными на ней головами победителей соцсоревнования. Льстивыми буквами набранное пресное поздравление директора средней школы Порета Лавровича Простеца.
Все уже здесь. Преувеличенно шумные группки. Поглядывают на сцену опутанную проводами. «Жуки» задерживаются.
В стороне промелькнул Наденькин силуэт. О том чтобы подойти к ней, не может быть и речи. Андрюша отвернулся. Рядом проплыла Гнедина. Шелестя юбками. «Куда ты красавица?» – бросил вслед. Гнедина повела полными плечами, меняя курс: «А ты все скучаешь, миленький» - она уже прижимается к нему влажной грудью, обдает смешанным запахом пота и тяжелых духов. На них поглядывают. В конце зала снова мелькнула Наденька, с милой ужимкой присела, оправив на коленях юбку.
Осторожно выкарабкиваясь из Гнединских объятий, Андрюша удовлетворенно отметил, что на них уже поглядывают. Натолкнулся на тяжелай взгляд Простеца, тот как раз поднялся на сцену, путаясь в проводах добрался до микрофона. Теребил связку ключей, оглядывая зал прозрачными глазами.
– Раз, раз, раз... Ребята, открывая сегодняшний праздничный вечер...
Простец закатывает глаза. Изучает круглый циферблат с застывшей стрелкой.
– Ребята, все вы знаете наш школьный вокально-инструментальный ансамбль...
 «Жуки» задерживаются.

Леон выхватил жалобное лицо братца из толпы, быстро пересек зал, энергично работая локтями.   Андрюша погибал в вязких объятий Гнединой.
– Не помешаю? – ухмыльнулся Леон.
Андрюша молча умоляюще скосил глаза. Леон нагнул змеиную улыбку к самому Гнединскому уху, шепнул тонкими губами  – будто яду влил. Гнедина отвалилась от Андрюши пунцовой напившейся пиявкой, больно ущипнула его напоследок и поплыла к выходу.
– Ты мне нужен – бросил Леон. Подхватил братца под-руку и рванул следом.
– Подожди – крикнул Андрюша – пусть она уйдет! А что ты ей сказал?
Тем временем Гнедина уже скрылась за дверью женской уборной. 
Леон стащил  Андрюшу вниз по лестнице. Распахнул дверь. Кабинет математики. «Вот, он!»
Жуки уставились на Андрюшу.
Они сидели на столах, покачивая кроссовками, смотрели исподлобья.
«Вот, он!» – сказал Леон.
 
– Короче, люди, – начал Леон – Боцман нас подставил.
Жуки перевели тяжелые взгляды на Боцмана. Андрюша только теперь его заметил. Боцман, кажется, настоящая фамилия его Бирман, сдел на корточках у стены. Он сосредоточенно шнуровал ботинок. Видно он шнурует его уже очень давно, целую вечность.
– Боцман нас подставил, – повторил Леон – и с ним мы, конечно, разберемся. После. – Леон как будто не замечал присутствия Боцмана:
– По любому, среди людей ему не быть.
Боцман поднялся, запустив пальцы в потную курчавую шевелюру, и так, будто прикрываясь локтем, пошел к выходу. Андрюше показалось, что Леон сейчас его ударит в развороте. Но Леон даже и бровью не повел.
У самого выхода Боцман запнулся, наступил на волочащийся шнурок. Когда за ним захлопнулась дверь, все вздохнули облегченно.
– В общем так, народ. На клавишах сегодня Андрюха. Сможешь? Не струсишь?

– Поприветствуем! – орал Леон – «Жуки»! Встречайте!
Андрюша слегка трусил, поднимаясь на сцену. Но потом уже не было времени трусить. «Звездочка, моя ясная...» Репертуар Жуков был Андрюше известен. Внизу, у его ног раскачивался зал. Где-то там Наденька. "Даже пролетать по небу, а не только жить на земле..." Грустная мелодия накрывает зал, жуков, Андрюшу... Густая волна счастья поднимается навстречу.

Как же это так вышло? Говорили потом разное. Да верить можно ли? Говорили, что все было подстроено. И даже продумано заранее. И что Простеца отвлекли, и был даже какой-то звонок в канцелярию. И что в зале было полно чужих, а откуда чужим взяться, когда на дверях пост. А на это говорили, что якобы через окно женской уборной, которое специально было открыто. То есть сначала по пожарной лестнице на крышу школьного спортзала, а уж потом через окно. Видели, якобы Леона, как он дверь запер и свет погасил. Донесли даже, что он красную повязку с руки сорвал. Это был, якобы, сигнал. А уж что тут понеслось...
– Теперь не спи там, на клавишах! – крикнул солист «жуков», целясь в Андрюшу грифом своей гитары – Рок-н-ролл!
«Такая изумительная дрянь»  Андрюша ухватил мотивчик. Наяривал. Слов поначалу не разбирал. Зал выл и стонал в припеве: «Такая изумительная дрянь. Такая изумительная дрянь». Говорили, что тексты заранее были утверждены, но кто утвердил такие вот слова:

Мама наказала.
Заперла чердак.
Но и в подворотне она прется только так.
  Такая изумительная дрянь.
Такая изумительная дрянь.

Говорят что Гнедина танцуя задирала длинную свою плиссированную юбку выше головы, и что под юбкой у нее не было одето. Но этого Андрюша не видел, конечно, разлетевшись по клавишам. Это был Рок-н-ролл! Это был джаз! Это было черте что!

...ну, а как не найдется
еб.тся с кем придется
Такая изумительная дрянь.
Такая изумительная дрянь.

Мама, ты не знала
Того что с ней бывало.
Но то что с ней случится
Это кожная больница
Такая изумительная дрянь.
Такая изумительная дрянь.

Говорят, Простец опомнился, ломился в дверь, метался по школьным коридорам в поисках  главного электрощита. Визжала химичка – председатель парткома. Разыскали трудовика, по обыкновению нетрезвого. Он то и вырубил ток.
 
...Но не смотря на это
Ее песенка спета
Такая изумительная дрянь.
Такая изумительная дрянь.

Вывел солист пронзительно в тишине потухшего аккомпанемента.


Как ни странно, Леону все сошло с рук. Леону все всегда сходило с рук. Ну исключили из комитета комсомола. Это понятно. С выговором. Крупный был разговор у него с Простецом. Тот обещал волчий билет и все такое. Понятно, выпускной класс. Что ему Леон тогда сказал никто толком не знает. Присутствовал при разговоре еще один человек. Представлялся Пал Палычем из РОНО. А кто ж его знает, может он из РОНО, а может из другой вышестоящей организации. Но только Леону все сошло с рук. «Жуков» понятно разогнали. Боцман перевелся в английскую школу. Андрюшу вообще не тронули. Если кто и пострадал от всех этих безобразий так это бывший директор школы Порет Лаврович Простец.

6. Внутренняя музыка

- Фигу вы, говорит, от меня получите. В тачку сел и отъехал. Тут ему и настал пи.дец.
- ?
- Ты прикинь, там начинки полтора кило было, не меньше.
- Ты скажешь.
- А ты думал гроб, почему запаянный?
- Делиться, значит, не захотел?
- Значит, не захотел. Фигу, говорит, получите, и в машину сел. Небедный был мужик - Француз, а делиться не любил.
- Нация его такая, делиться не любят.
«Типичные жлобы» – подумал Андрюша – «жлобская страна. Жить не дадут по-человечески, ни похоронить по-людски...» Он пробовал вернуть только что звучавшую мелодию печали, уместную в этот осенний день на краю свежей могилы, но находил одно лишь раздражение. «Зачем здесь все эти люди?» - раздражался он – «Какое они имеют отношение к моему брату? К нашей семье? Зачем такая помпа?» 
- А ну-ка, потише молодые люди. Я попрошу вас, имейте уважение к памяти покойного. 
- Земля ему пухом... Пал Палыч. – отвечали жлобы
«Я должен был бы сам их урезонить. Вечно я так. Не поспеваю. Или нарваться боюсь...»
- Вот с такой публикой приходится сталкиваться. Извините, даже на похоронах. Пойдемте, к моей машине Андрей ... извините?
-  Можно просто - Андрей.
- Располагайтесь, Андрей. Не беспокойтесь, это совершенно безопасно.
- Я не беспокоюсь.
- Вы и не беспокойтесь. О безопасности моей машины, после этого ужасного инцидента, уже позаботились. И очень, я вам признаюсь, тщательно. Но давайте сменим тему. Я хотел вас давно спросить - чем вы занимаетесь, я имею в виду, род вашей деятельности?
- Я музыкант - соврал Андрюша.


Расплавленный полдень лениво втекал в комнату через растворенное окно, обволакивал вязкой тягучей массой... Музыка не звучала. Андрюша бессмысленно ударял по клавишам. Потом осторожно опустил полированную крышку. 
Когда-то на озере Леон, играя мышцами, красиво прыгал с высокого берега. Как нож в масло входил в воду, Исчезал весь, оставляя только легчайший алмазный веер брызг, опадавший будто павлиний хвост. Наденька смотрела с берега. Она нарвала где-то водяных лилий, и украсила себя венком, который очень к ней шел. Такой она и запомнилась Андрюше. Голос у нее ломкий, мальчишеский, с хрипотцой. Она говорит простые правильные слова. Улыбается уголками губ. Щурит серые глаза. Молчит. Чтобы услышать этот голос, Андрюша звонит из телефонных автоматов. Слушает гудки. Иногда короткие. Иногда длинные. Щелчок. Сердце падает. Иногда Андрюша слышит ее голос, и всегда бросает трубку. Отправляется бродить по городу. Каждый телефонный автомат обещает сладкую пытку ее голосом. «Наденька, Наденька, Наденька,» - глубоко засевшая в мозгу мелодия.
Экзамены. Выпускной вечер. Родители позаботились о том чтобы было как у людей. Подарки учителям. Накрытые столы. Была даже финская колбаса Сервелат– привез папаша Гнединой. Номенклатура. В туалете разливали портвейн. Передавали стакан по кругу. До антиалкогольной компании было еще далеко. Зато близилась московская Олимпиада. Ожидали иностранцев. Боцман закончил английскую школу. Он выделялся интеллигентностью среди фарцовщиков. В Афганистане уже стоял ограниченный контингент. Леон закосил от Армии. Платит кому-то в военкомате. Ругается с отцом. Откуда у него деньги? Как то все смешалось. Ах, да. Передавали стакан по кругу. Потом Андрюша блевал в унитаз. Бывший сервелат потопленный в бывшем розовом портвейне оставался хорошо различим.

Музыка не звучала. Андрюша бессмысленно ударял по клавишам расстроенного инструмента.

  Именно теперь, музыка не звучит. Или, может быть, она звучит, но очень тихо. И эта внутренняя тихая мелодия заглушается скучным внешним шумом - тугими ударами мяча доносящимися со двора, детскими голосами, возбужденными вскриками девчонок отбивающихся от грубых домогательств молчаливых сверстников, воплями соседских матрон призывающих малолетних негодяев обедать.
  Бывало, Андрюша отправлялся бродить по городу, не разбирая дороги. Когда глаза будто бы оборачиваются вовнутрь, музыка накатывает волнами изнутри, вырастает, требует немедленного разрешения. Кажется, она пропадет, если не дать ей сейчас же выхода. И она пропадает, пропадает...
Не ясно, откуда приходила эта музыка, морским приливом, и куда отступала, оставляя обрывки мелодий, как водоросли на песке. С тем немногим, что оставалось от этих "приходов",  добегал Андрюша до инструмента... Нотные знаки ложились в тетрадь темно и густо.  Встревоженный сосед, карусельщик с машиностроительного, Сергей Иванович, в одних сатиновых трусах, матерясь, выскакивал в коммунальный коридор, требуя покоя...

 Вопреки всему, что-то такое начинает складываться.

 «...первая оркестровая работа, три четверти часа наполненные контрапунктами, аккордами, звонами, лязгами, всхлипами (разучивавшие партитуру музыканты, жаловались на головные боли). Принципиальный отказ от благозвучия в духе эстетических революционеров двадцатого столетия Шрекера, Шенберга, Стравинского или Бартока. 
Впрочем, светлое тутти пианиссимо  первой части не предвещает ничего. Рисуется как бы озеро или пруд с тихой глубиной перевернутого в него неба. По фарфоровой голубизне скользят лебеди, будто белые облака. Явно слышится провисание в интонации духовой группы.
Высокий старик с тростью прогуливается по берегу озера. Вдруг, без видимой причины, интеллигентный старик кидается на лебедей. Так мы оказываемся во второй разрушительно-деструктивной фазе «Лебединого озера» - эксцентричной и бескомпромиссной. Начинается избиение. В противоположность первой части здесь царит холодная страстность резких звучаний и неумолимого ритма. Преобладание техники в партитуре трансформируется в выверенную точность восхождения к заключительному аккорду. Обреченные лебеди не могут подняться с поверхности озера, как это бывает в кошмаре. Трость старика настигает их неумолимо. Лебединый пух окрашивается алым. В финале - опустевший, холодный, занесенный как снегом, лебединым пухом пруд, передан бесконечно вибрирующим затухающим звуком одинокой струны...»

 газета «Внутренняя оппозиция»
под редакцией Леона С-ского


Это пришло, как всегда неожиданно. Накатило. Бросило к инструменту.  «Вот оно» – пронеслось в голове. Как будто воскликнул кто-то, не Андрюша - «Вот оно!». Прорвало. То есть как прорвало. Такого еще не бывало. С такой силой накатывало, раскачивало, накрывало волной, и разбивалось мириадами алмазных брызг. «Еще! Боже мой! Еще! Еще!»
 Резанул телефонный звонок. «Меня нет!» – крикнул Андрюша распахивая дверь, но было уже поздно.
- Щас. туточки он – прошамкала в трубку старуха Филипповна.
«Черт! Черт! Черт!» – подумал Андрюша. Старуха перекрестилась. Пошаркала к себе.         
- Андрюха спасай! – голос Леона, как с того света – я попал! Я здорово попал! То есть пока еще можно все поправить. Но если ты сейчас не подъедешь то я действительно... Бери мотор и дуй на Дальневосточный. Эй, ты меня слышишь? Даль-не-вос-точный! Да, водки возьми. У тебя талоны остались? Возьми водки на все. Сочтемся. Ты слышишь?
«Какого черта! Какое все это ко мне имеет отношение. К моей музыке. Какое мне дело.»
- Даль-не-вос-точный! Отвечай! Ты слышишь?
- Я никуда не поеду – ледяным тоном отвечал Андрюша.
- Еще можно все поправить. Бери мотор и дуй...
- Ты что, не понял? Я не поеду. – раздельно повторил Андрюша и положил трубку.
Он прошел к себе в комнату. Присел к инструменту. Посидел. Взял сигарету. Но не закурил.  Расплавленный полдень лениво втекал в комнату через растворенное окно...


«Все мы когда-нибудь умираем, - сказал Папка - хотя осознать свою личную смертность, значительно сложнее, чем поверить в бессмертие. Неспроста люди издавна придумывали сказки о бессмертных богах. Но ты не должен бояться...»
  Андрюша вовсе и не боялся смерти. Он боялся только, что его заставят целовать холодный лоб дяди Давида. Почему-то, он был уверен, что все будут целовать мертвого дядю Давида (кажется, видел в кино), и ему будет неловко отказаться. Вот поэтому, похороны вызывают ужас, и тошнота (обыкновенная Андрюшина реакция) подступает к горлу. Папку беспокоят эти приступы тошноты у ребенка.
«Ты не должен бояться. Смерть - второе (после жизни) величайшее изобретение природы. Только то, что живет, может умереть. Но не думай, что все живое смертно. Мириады мельчайших одноклеточных живых организмов не знают старения, в сущности, они бессмертны. Только развивая и совершенствуя формы жизни, природа изобретает старение.   
Более того, никто кроме человека не осознает неизбежность смерти.
Поэтому человека и называют венцом природы».
   Андрюша не боится смерти. Умереть - это, как уснуть. Страшно лежать одному в темной комнате. Прятаться в норку, бояться пошелохнуться, когда ухнет за окном лихой ночной грузовик, побегут по потолку отсветы. Страшно. Один только выход - уснуть. Так и смерь. Но только за этой маленькой смертью следует всегда безобразное пробуждение серым или того хуже, совсем черным, с желтыми фонарями, зимним утром, куда назойливый бабушкин голос вытягивает Андрюшу за уши из небытия…   
  На похороны Андрюшу не взяли.

Приблизительно в это время в доме появился инструмент. Безногое, перетянутое поперек крестом чудовище, въехало в дом на спинах чертыхающихся грузчиков.

«...До этих пор слушатель еще находится в плену классических аллюзий. Третья часть переносит разрушительную энергию из рамок созданной автором музыкальной картины на саму картину. Будто бы некая, поначалу едва заметная рябь проходит по воображаемой поверхности пруда, но отнюдь не по воде этого воображаемого пруда, а как бы по материалу самого воображения. Некая внутренняя подступающая, накатывающая, как тошнота вибрация, выворачивающая изнанку воображения..."

газета «Внутренняя оппозиция»
под редакцией Леона С-ского


Однажды Андрюша понял, что инструмент ему больше не нужен. Он и раньше уже догадывался, что его музыка, требует совершенно иных исполнительских средств, чем те жалкие, которыми он время от времени располагал. Оказалось, нужно только отказаться от этих недостаточных средств. Отказ высвобождает огромное новое пространство для музыки. Музыка звучит теперь потаенно, не в воздухе, а в куда более тонкой среде.  Улавливается эта музыка, совсем уже загадочным инструментом, куда более внутренним, чем какое-нибудь «внутреннее ухо».
- Я даже думаю, – он не в себе. Сидит, пишет что-то. Говорит, музыку. Но не слышно же ничего. И что он может там написать, без образования музыкального.
- Ты от мужика чего хочешь? Не пьет, не гуляет, деньги в дом носит?
- Какие это деньги – смех один. И потом я заглянула… В нотах то я ничего не понимаю, но то, что там у него в тетрадках …  Точно не в себе.
- Ну, а с этим, у вас как.
- Да, никак. Я забыла уже, как это бывает.
- Послушай, а может это у него конспирация такая. Может, у него есть кто-то.
- Мама, не смешите меня.


«…безусловной кульминацией вечера явилось исполнение концептуальной вещи Андрея С-ского «Лебединое озеро». Мы попросили автора определить жанр произведения в двух словах. «Внутрення музыка» - с присущей ему скромностью ответил молодой композитор.
Музыкальный перфоменс закончился ритуальным сожжением нотной записи. Недвусмысленный протест …»

газета «Внутренняя оппозиция»
под редакцией Леона С-ского


- То, что ты устроил… Я готов был сквозь землю провалиться от позора.
- Послушай Андрей, мы же договорились. Publicity – это мое. Ты в этом, все равно, ничего не понимаешь.
- Я и не говорю. Но это, знаешь ли …
- А ты, на что  рассчитывал. Ты думаешь, кому-то интересны, эти твои лебединые озера? Я тебе создал аудиторию, прессу и…
- Да пошел ты с этой аудиторией!
- Этому пидору музыкальному за статьи, чуть не жопу подставлять пришлось... 
- Я от стыда сгорал.
- Ну и дурак. Написал бы что-нибудь эдакое… ораторию – «Смерть Ильича». Или, например – «Афганские моджахеды пишут письмо Андропову».
- Я политикой не интересуюсь. Да и как ты себе это представляешь?
- Я тоже не интересуюсь. Но, только музыкант ты - никакой. Я знаю музыкантов, это люди, знаешь, какие - искрометные, широкие… а ты… Что ты все жмешься. Скупишься. Всего тебе жаль – времени, сил, денег… Я помню, как ты в детстве запорами своими всех мучил. Сядешь и сидишь, и ничего.
- Ну, знаешь, если на то пошло, ты заикался, грыз ногти, половины букв не выговаривал. Просто портрет молодого дегенерата из учебника дефектологии.
- Умный ты, братик, а все равно – дурак. Я давно выговариваю все что положено, не заикаюсь и не грызу. А вот ты, так и маршируешь по жизни с тем детским запором. Хочешь знать, кто ты? Ты, - девственник и импотент.
- Так вот, сразу? – засмеялся принужденно Андрюша.
- А ты скажи, когда ты последний раз с девкой настоящей был? Я эту твою Матрену Ивановну в расчет не принимаю.
- Тише ты – тут стенки тонкие.
- Да ладно. Так и так - выпито уже все. Поехали. Я тебя в такое место отвезу…
- А ты, знаешь - кто? – наконец нашелся Андрюша. – Ты вакуумный насос. Все тебе надо. Все ты в себя тянешь. С жадностью необыкновенной. Пустоту заполнить пытаешься. Но ничего в тебе не задерживается. Все проскакивает насквозь. Зацепиться то не за что. Потому что ты просто дырка. Нет тебя. – Андрюша опрокинул залпом остатки водки. «Чего это я так – возбудился?»
- Кстати о дырках. – Леон встал из-за стола. - Я тебя с такой девчушкой познакомлю – красавица. Хоть  ты меня и поносишь, а мне вот для тебя не жаль.
- Видал я твоих красавиц. Очередная плотоядная брюнетка?
- Не знаю, что ты против брюнеток имеешь, но данный конкретный экземпляр – блондинка. Причем, и там, и там – заметь! Ну что, поехали?
- Куда тебя несет? Транспорт уже не ходит, и водку не продают.
- Сейчас мотор словим. У тебя, хоть трешка то заначена? А?
- Я, пожалуй, не поеду. На службу завтра.
- Ладно, не жмись, я угощаю.

 
7. Жертвенный петух.

Спуталось все в моем повествовании  и читатель мой недоуменную бровь поднимает, морщит нос.  Читатель ждет понятного продолжения и путается в хронологии событий. А есть ли –  хронология? А есть ли читатель? Или я, просто рассказываю тебе все, что приходит, а ты греешь спину у батареи парового отопления, и тебе все равно о чем слушать. И ты, не имеющая никакого понятия о хронологии не ожидаешь никаких событий, потому что нет событий, а есть только представления. И пребывая в плену моих о тебе представлений, ты зябко поеживаешься грея спину у отопительной батареи.
Когда случилась девальвация, или это был апрельский обвал, или февральский кризис... кажется это было еще до путча, но уже после думского переворота, или это был памятный черный четверг, а может понедельник не менее черный... к черту! К черту хронологию! Когда это случилось, купить свежие яйца в магазине было практически уже невозможно. И не только свежие, а вообще никакие. Поэтому-то бабушка и завела на лето кур. Трех хохлаток и одного горластого петушка. Неужели бабушка была еще жива? Безусловно. Кто-то же тогда развел весь этот курятник.   
Куры отчаянно неслись. Каждое утро Леон и Андрюша, эти уже великовозрастные и по большей части бездельные лбы, получали каждый по абсолютно диетическому куриному яйцу.
Молодой петушок, полученный бесплатно «к курям в придачу», оказался обладателем столь пронзительного фальцета, и такой неумеренной тяги к пению (она будет стоить, как станет ясно в дальнейшем, его глупой петушиной жизни), что омрачил обитателям дачи многие, в остальном вполне идиллические, утренние часы.   
Бабушка поднималась рано, с первыми петухами. Андрюша давал себе вволю поспать, и уже проснувшись послушать уютные бабушкины кухонные приготовления. Откинув одеяло, долго рассматривал свое уже бронзовеющее тело. Взбодрившись парой ковшиков колодезной воды, не вытираясь садился к столу. Бабушка суетилась вокруг. Наконец, к завтраку выползал заспанный и как правило раздраженный Леон.
– Надоело, совсем здесь одичал.
– Ты побрился бы что ли – отвечала ему бабушка.
–  А что ты, в город не едешь? – спрашивал Андрюша.
После завтрака можно было отправиться на речку. Вплавь перебравшись на другой берег, валяться там, подставляя солнечным лучам поочередно  спину и живот. Полуприкрыв глаза отдаваться нежному насилию расплавленных воздушных потоков. Слушать плески воды, тугие удары мяча, вскрики девчонок. Или нагло рассматривать их толстых мамаш. 

– Поезжай в город. – советует Андрюша, которому беспричинная хандра братца уже надоела.
– Поезжай, поезжай – передразнивает Леон – там меня только и ждали. Ты счастливый человек, Андрюшка. У тебя нет проблем.
– Что значит нет проблем? Ты даешь!
– У кого нет долгов, у того нет и проблем.
– А ты много должен? – насторожился Андрюша.
– Много –  это  не то слово. Очень много. И еще больше.
– Сколько? Хотя, постой. Нет, ты мне лучше не говори.
– А ты не дурак. – рассмеялся Леон.

После обеда Андрюша немного «музицировал» как это называла бабушка. И это были наиболее приятные моменты дачного существования. Одно и тоже видение посещало его в эти минуты. Ему представлялась большая светлая комната. Белые занавесы чуть колеблемые воздухом. Совершенно пустая. Почти совершенно пустая – в центре представлялся концертный рояль, как правило изумительно белый, иногда черный. Однажды, крышка его оказалась раскрытой. Но ни разу в этих видениях, Андрюше не удалось увидеть себя и дотронуться до клавиш инструмента.
– В этом доме будет когда-нибудь покой? Сначала гребаный петух будит меня чуть свет. Теперь ты, с твоей ох..тельой музыкой!
– Спать будешь ночью. – раздражается в ответ Андрюша.
– Я не спрашиваю, когда мне спать. Я требую покоя!
– Если ты измазался в дерьме, если ты сидишь в жопе, то и все должны... –  заорал Андрюша – Все должны...
– Лично ты, братик, мне ничего не должен – ответил Леон.
Он быстро собрал свои вещи. Андрюша слышал, как стукнула калитка. «Ему нельзя. Ему же нельзя в город.»

Леон появился дня через три-четыре. Довольный, он нес в руках огромный арбуз. Но как раз в дни отсутствия Леона и случилось то происшествие, которое так неприятно поразило дачных обитателей. 

 Тем утром Андрюше как-то особенно хорошо спалось. Ни бестолковых криков петуха, ни бабушкиного утреннего топотания. Леон бы порадовался. 
Где то он теперь? Думать об этом не хотелось. И вообще, куда все запропастились?
 Бабушку Андрюша нашел в курятнике.
– Поезжай за отцом. – сказала она и протянула Андрюше мятую записку.
С трудом разбирая каракули Андрюша прочитал: «Петушка вашего жидовского долго терпели а нового захотите вам усем шеи поотварачиваем»
 – Гады. – сказал Андрюша – Добрались.
В тот год боялись общества «Память» и погромов.
– Это кто-то из местных. – неуверенно предположила бабушка.
– Точно, это наверняка «израильский мусульманин».
– Володя? Вы ведь Володю покойного мусульманином называли? Так он еще позапрошлым летом на мотоцикле разбился. Ты, не знал?

Куры неслись по-прежнему, но бабушка как-то потеряла к ним интерес. Бабушка все больше лежала, хотя и не жаловалась ни на что. За курами ухаживал папка. Шутил, что стал на старость лет курощупом. Однажды зашла Машка-молочница  и забрала с собой всех трех пеструх. А зимой бабушку похоронили.

Возможность отъезда возникла, как вариант выскочить из этой вялотекущей шизофренической раздвоенности.
- Ты, дурак  - сказал Леон - Здесь теперь все только заваривается. Такая будет каша! Хочешь, дам тебе тему? Через полгодика, годик думать забудешь про берег турецкий. Все у тебя будет.
Леон наливает стопки  по самый край из принесенной им красивой бутылки. «Надо бы с этим завязывать» - думает Андрюша:
- Ты ведь по краю ходишь - сорвешься.
- Я - свое, от жизни беру. Ты помнишь какие у меня проблемы были? Я был шестьдесят кусков должен.
- Тысяч? – не верит Андрюшка.
- Говорю тебе – шестьдесят зеленых кусков и проценты. А это, не жук накакал ?
- Ну, и?
- Сначала я спрятаться хотел, отсидеться в какой-нибудь норе. Как нибудь мол само рассосется. Мне сон тогда был. Я в сны эти вещие не верю. Ты знаешь. Но тогда мне точно сон был. Сначала показывали мрак всякий, как я через лесок ломлюсь уже подраненный, через болотце, через кустарник какой-то, и как на шее моей удавка стягивается. Это понятно, меня тогда уже обложили со всех сторон. Сигнал только и ждали, чтобы гон начать. Зато потом видел я комнату. Большая светлая комната. И там деньги. И я знаю, что это мои деньги, только их взять надо.
- А рояль там был? – спрашивает Андрюша.
- Какой рояль? Не было там никакого рояля. А вот деньги были. И когда я проснулся в поту весь, я все помнил прекрасно, а так я никогда снов не запоминаю. И тогда я все понял, такая пронзительная ясность наступила...
Леон опрокидывает стопку, тянется за соленым огурчиком. Огуречным рассолом марает белоснежные манжеты. «Какая  же ты - свинья»  - удивляется Андрюша.
- А ведь это я тогда, птичку кончил. – вдруг тихо шепчет Леон.
- Что? – не понимает Андрюша.
- Петушка этого.
– Что? Ты хочешь сказать, что... – он с трудом подбирает слова – что это ты...  Зачем? Тебе мало было дерьма с твоими кредиторами, этими твоими  бандитами?
– Да не переживай ты так.
– И ты вернулся ночью тайно на дачу, чтобы расправиться с несчастной, ни в чем не повинной птицей?
– Вредный был петушок.
– Послушай, – взвивается Андрюша – а записка?
– Я не хотел, чтобы заподозрили меня. – улыбается Леон.
– Какая же ты свинья! – удивляется Андрюша.


8. Пути неисповедимы.

- Твою мать... Пятый час ночи. Суки. В такое время... - сонно выматерился Андрюша. В такое время звонят только из России.
- Приемная председателя межведомственного комитета господина ... вкрадчиво выдохнула девушка, - С Вами будет разговаривать господин (неразборчиво).
Розыгрыш - решил Андрюша. Суки. В трубке мелодично пискнуло.
- Вы, Андрей? - спросил решительный мужской голос и, не дожидаясь ответа,  продолжил:
 - Не люблю приносить в дом печальные вести. Но, мой долг... Вчера, при обстоятельствах трагических, погиб ваш, Андрей, брат...
Андрюша, в  замешательстве не сообразил, как следует реагировать. „Смерть застает нас, вечно, врасплох. Нелепая мысль. Неужели придется на похороны лететь.   Брат все-таки.»
- Я понимаю Ваше состояние, - выдержав приличную паузу, но, не затягивая ее чрезмерно (разговор международный, а время  - деньги):
- Похороны в четверг. Вам следует поторопиться. Мелочами не беспокойтесь. Билеты, номер в гостинице, все через моего секретаря. Для нас всех это тяжелый удар. Мои соболезнования - при встрече. Я вас переключаю.
Нет, не розыгрыш. Таким не шутят. За такие шутки...


Леон быстро поднялся на четвертый этаж, позвонил у знакомой двери. Толкнул. Дверь оказалась не заперта. Вытянув вперед руку, шагнул в темноту прихожей. Споткнулся. Потеряв равновесие, ухватился за что-то мягкое. Обрушил тяжелые груды с вешалки. Топча чужие пальто, расшвыривая шапки, пошел.
Вспыхнул свет. В конце длинного коридора стояла Катя. В чем-то до пят белом, вздутом неумеренной пышностью форм. С копною вьющихся волос. Она смеялась еще. Только что рассказанному анекдоту, или чьей-то шутке, или свой же шутке... Пошла на Леона. Приняла в объятия.
- Мамочка, - шепнул ей в самое ухо, - это я пришел. Гони их всех.
- Ты устал. Устал. Конечно я их прогоню.
Гнедина втолкнула его в боковую дверь.
- Ты устал.
Выскользнула разом всем своим богатым телом из одежды.
- Устал ты от ****ей  своих. Иди, иди к мамочке. Мамочка тебя утешит.
Гнедина запрокидывает голову. В полутьме, кожа ее мертвенно бледна. Он целует ее шею, полные плечи, грудь. Скользит губами, пальцами по нежной коже. «Чувствуешь – я подбрилась вся.»
«Только ты. Только с тобой» – лжет он, возбуждаясь от своей лжи. Входит в нее сзади. «Ни с кем. Только с тобой.» Ускоряя толчки, быстро поднимается до верхней точки. Не желает сдерживать переполняющую его волну, которая в тот же момент топит его в сладком чувстве вины.
Катя укачивает его на своих коленях. «Ничего. Ты устал. Просто ты устал».

- Кто там у тебя? – спрашивает Леон закуривая.
- Как обычно. Мишка с Сашкой. Аллка. Два пидора из Культуры. Остальных я не знаю.
- А я так никого не знаю.
- Знаешь. По газете знаешь. Пойдем, у нас просто. Пиджак здесь бросай. Или нет, дай я повешу в шкаф. Ты франтом, как всегда. Не обижайся. За это люблю.

Сидят конечно на кухне. Лица в по большей части впрямь знакомые. Сережка, например – это Сергей Пуд известный в диссидентских кругах литератор. Только кому они теперь нужны литераторы, и где эти круги?
- Кому они теперь нужны литераторы? – наивно спрашивает Леон.
Пуд не реагирует. Он уже привык. Зато вспыхивает Сашка, его жена – некрасивая и принципиально некрашеная. Назревает скандал. 
Леон в распахнутой белоснежной сорочке, с золотым Картье на левой руке... Леон тянется за соленым огурчиком. Огуречным рассолом марает белоснежные манжеты.
Катька боится скандала. Вообще, Катька не боится скандала. Скандал это ее стихия. Катька сама кого хочешь оскандалит. Но сегодня не хочется портить вечер.
Пидоры успокаивают принципиально некрасивую жену Пуда.
- Таких как вы, которые вечно наверху, раньше называли пеной. – говорит литератор банальность.
- Такие как ты, и называли. И выпадали вскоре в  осадок.
Леон подрался бы с удовольствием. С превеликим бы удовольствием набил литератору морду.
- Читал я твои творения – полный отстой.
- Что ты говоришь, Леон? – вмешивается Аллка – ты ведь публиковал... мы же с тобой на ксероксе... У меня дома экземпляры «Внутренней оппозиции» с Сашиными текстами, как реликвия...
- Ага, Пал Палыч очень смеялся. – говорит Леон.
«Как быстро он набрался. Надо его уложить» - беспокоится Гнедина.
- Кто такой этот Пал Палыч – не понимает Аллка. – При чем тут Пал Палыч.


Леон вывалился из дверей «Котлетной» сопровождаемый клубами пара, запахами пережженного маргарина и ливера. Он оказался на углу Измайловского на снежном островке со всех сторон  атакованном талой жижей. Критически осмотрел прохудившийся ботинок.  Ступить с тротуара в эту мартовскую мерзость или... В желудке стало тяжело. Леон поклялся себе никогда, никогда больше не  употреблять в пищу подобную гадость. В кармане оставалось еще несколько обесцененных бумажек оставшихся от последней зарплаты. «Пару раз можно пожрать» – прикинул Леон, от этой мысли возникли сразу рези в желудке, напомнили о принятой клятве.
Две подружки, ничего из себя, перебираясь на тротуар хихикнули, скользнули взглядами.   
Леон выкинул вперед руку.  Сразу кинулась из левого ряда замызганная «копейка».
 «Во-первых, ноги будут сухи. Во-вторых, нечего и оправдываться.»
Отдавая последние деньги водителю «копейки», грустному парню в растянутом свитере, Леон почувствовал облегчение.  Развернул сложенную вдвойне визитную карточку. «Ах, вот ты где теперь окопался.»
Секретарша – сильно за тридцать, но молодящаяся, Танечка, доложила, просила обождать, опасливо глядела на расползавшуюся лужицу – влез таки дырявым ботинком, выходя из машины.
Придет время и Леон будет на правах почти хозяина проходить мимо Танечки в огромный кабинет. Придет время... «Я теперь в разъездах. Надо, ты приходи – работай» – скажет Палыч. Придет время... Будет Леон заезжать: « Палыча что ж все нет? Ты Танечка, завари-ка чайку, да с лимончиком. И посиди со мной, а то мне одному чаевничать скучно. А сахарок то не забыла.» Танечка присядет деликатно на краешке стула, готовая бежать на звонок или за сахарком, или чего еще пожелаете, несмотря на высшее техническое образование. «А правда, что ты Палычу рубашки гладишь?» подшучивает Леон. Придет время...
Лужица достигла уже критических размеров, грозя превратиться в настоящую лужу. Леон совершенно нагло закинул ногу на ногу. Талая вода
капала, как из неисправного водопроводного крана.
- Да, Пал Палыч.  – шепнула Танечка в телефонную трубку и закивала Леону.

Пал Палыч покачивал головой, смотрел ласково поверх очков в тонкой золотой оправе. Ласковость не предвещала ничего хорошего. Но Леона несло и он не мог остановить этого словесного поноса.
– Послушай, – прервал его наконец, Пал Палыч, – ты скажи, чего ты просишь?
Так прямо и спросил, чего, мол, ты просишь...
– Я ничего не прошу, – отчеканил Леон, - Я предлагаю...
Выждал паузу и закончил веско:
- Сотрудничество. Взаимовыгодное.
Ничего не изменилось, только ласковости в глазах Пал Палыча поубавилось.  Леон понял что выиграл и возрадовался в душе своей.
– Хорошо. Что конкретно ты предлагаешь?
Леон объяснил, в двух словах, нацарапал цифру на клочке бумаги. Пал Палыч взял бумажку, глянул поверх очков, приписал пару нулей и отдал Леону:
- Для пробы. Реквизиты Таньке продиктуешь. А теперь иди. 
  Придет время и Леон спросит Палыча, на правах партнера и подельника, как он ему такую доверил сумму. А Палыч ему ответит, что мол, маленькими деньгами человека не проверишь, хотя конечно риск. И добавит, напрягая мощную шею стареющего физкультурника:
«Ребята тебя, с этими деньгами, из-под земли бы вырыли.»

Возможность отъезда возникла, как вариант выскочить из этой вялотекущей шизофренической раздвоенности.
- Ты, дурак  - сказал Леон - Здесь теперь все только заваривается. Такая будет каша! Хочешь, дам тебе тему? Через полгодика, годик думать забудешь про берег турецкий. Все у тебя будет.
- А не страшно тебе?
- А чего бояться?
Леон наливает стопки  по самый край из принесенной им красивой бутылки. «Надо бы с этим завязывать» - думает Андрюша:
- Ты ведь по краю ходишь - сорвешься.
- Я - свое, от жизни беру. Учти, - свое!
Леон тянется за соленым огурчиком. Огуречным рассолом марает белоснежные манжеты. «Какая  же ты - свинья»  - удивляется Андрюша.
- Свое беру! – грозит Леон кому-то пальцем.
- Свое. Как ты, это свое от чужого отличаешь? – спрашивает Андрюша.
- Просто братик. Свое - то, что в руки идет. Тут, некогда раздумывать. Такие жемчуга и бриллианты в дерьме валяются. Бери! Если конечно, замараться не боишься.
- Не понимаю.
- Ты и не поймешь. Я жизнь люблю. Бабки люблю. Женщин люблю. А, что там женщин, я людей люблю. Я, ведь, и с этими – голубыми тоже... Весело у них. Если бы я женщин так не любил, может, с ними бы остался. Но я женщин очень люблю. Таю, я от них.
- Не понимаю. 
- Я же говорю – не поймешь. У меня бывает, весь мир хочу обнять, к себе прижать, пожалеть…
- И трахнуть.
- И это, тоже.
«Какая  же ты - свинья»  - удивляется Андрюша.
- А ты мне скажи, я давно спросить хочу – Андрюша уже сильно пьян, или притворяется пьяным, или то и другое вместе –  Помнишь, лето жаркое, лагерь, девочка Наденька?
- У-у, что вспомнил. Девочка. Может и Наденька, а может и Машенька. А ты вот помнишь, дурака этого – Простеца, прости господи.
«Врет же, подлец, прекрасно помнит».
- Бог с ним, ты скажи, что у вас с ней в стогах – было?
- В стогах? Ах, в стогах.
Леон припоминает что-то свое, давнее.
- Да, ничего и не было. Проболтали всю ночь, до утра.
- Ладно, заливать. Дело все равно давнее. Колись!
- Я тебе говорю, не было ничего. Ты, думаешь, я тогда что? Я щенок тогда был неопытный. А она, вообще, девочка чистенькая. Может и хочется, да мама не велит.
А глаз у Леона – хитрющий. Никогда не знаешь, не надсмехается ли он.
- А я ведь вас подпалить тогда хотел.
- Что ж не подпалил? Повеселились бы.
- Мне б тогда, пожалуй, колония светила.
- Ты, Андрей, неисправим. Вот опять – начал за здравие, а кончаешь за упокой.

9. Наследство


- Убери! Убери это со стола! Сколько раз тебе говорено – не терплю. –
Пал Палыч брезгливо замахал рукой, как на дохлую мышь. Леон нехотя убрал трубу со стола, спрятал под пиджак.
-  Все цивилизованное человечество использует. Один ты Палыч...
-  Не пользуюсь и тебе не советую. Радиация и вред здоровью.
Пал Палыч печется о здоровье. Забота о здоровье отнимает много времени: фитнес бар, сауна, теннисный клуб, но ради здоровья не жаль. Было бы здоровье, остальное не проблема. Молодые то этого не понимают, - щенки. Все тяжелее за ними поспевать. Вот Француз, не понимает еще – молодой. Не ценит здоровья.
– ... такая вот проблема Палыч. Надо бы подтолкнуть платеж. Есть у тебя кто-нибудь в «Эксиме»?
Но Палыч еще ой-ой-ой как крепок, куда им молодым скороспелкам. Поднимает трубку старомодного телефона:
- Танечка, посмотри голубчик, кто у нас в «Эксиме» председателем правления?...
- Бугров? Багров. А по батюшке?...
- Дмитрий Александрович?... Соедини-ка меня с Дмитрием Александровичем... Скажи, мол, председатель межведомственного комитета при правительстве... ну, по полной форме, тебя учить не надо.
«Француз не понимает. Не ценит. Доживи до моих лет, тогда поймешь.»
– Дмитрий Александрович, день добрый. Не вижу вас. Не вижу вас в клубе...
До чего же бывает сладок голос Палыча.   
– Как же, у нас теннисный клуб. А как же. Все играют. И Яковлев у нас играет...
«Вот ведь старый рыбак» - удивляется Леон,
– Буду рад вас видеть. Кстати, у нас ведь счет в «Эксиме», так хотелось бы переговорить по прохождению платежей...
«Мастерство не пропьешь» - удивляется Леон.
– Так я подошлю моего зама?...
 

   Мерцая черным лаком, тронулись, плавно набирая ход.   И вот уже мимо понеслись желтые фонари набережной.
   Любит Пал Палыч сам водить машину. Любит и умеет. Уважают Пал Палыча на дороге. По неписанному российскому закону принимают во внимание марку машины и особо складный порядок номеров. По холопскому правилу уважают. Чуют барина. А он и есть барин. Небрежно распахнутый ворот белоснежной шелковой сорочки красиво оттеняет не по сезону оливковый сицилийский загар (Кстати, шикарный отдых) мощной шеи стареющего физкультурника. Крупная коротко стриженная лысеющая голова. Тонкая золотая оправа очков. Тяжелый браслет часов. Обручальное кольцо с крохотным брюликом.
- Ну, так какие у Вас, Андрей, планы? Я имею в виду, в связи с последними печальными событиями? - и не дожидаясь ответа, - вы теперь издалека. Можно сказать – иностранец. Вам, я понимаю, многое у нас теперь в диковинку...
- Вы правы.
- ... поэтому я, если позволите, дал бы Вам совет.
- Буду признателен.
- Сейчас начнется, да что там, уже началась, драка за наследство Француза. Не примите буквально, наследство Француза не совсем материально, его нельзя... – Пал Палыч бросил на Андрюшу взгляд - или, во всяком случае, непросто, обналичить.  Француз держал многие нити, теперь они ослабли. Я понятно объясняю?
- Предельно.
- Некоторым очень хотелось бы спутать эти наши нити в клубок. Вы понимаете?
Андрюша кивнул, направление разговора ему определенно не нравилось.
- В этой ситуации, нам, вы меня правильно поймите, не нужна никакая лишняя суета вокруг имени Француза. Пресса и тому подобное.
«Кажется, он сейчас предложит денег - подумал Андрюша -
Вопрос о том брать или не брать не стоит. Что бы сделал Леон на моем месте? Хотя, глупо думать, что Леон мог оказаться на моем месте.  А все-таки? Леон бы взял, и взял много. Но сколько? Черт…»

   Было бы забавно поймать Леона. Этого неуловимого, ускользающего, вечного насмешника. Назначить за него цену.
Пал Палыч смотрит ласково, но не торопится предлагать деньги. Андрюша не решается заговорить об этом первым. Зато Пал Палыч, достает небольшой сверток. Обернутый розовой бумагой, сверток отвлекает, мешает сосредоточиться на разговоре, который, между тем, принимает совсем уж невыгодное направление.
Вдруг становится понятно, что весь этот день, Андрюшу испытывали. 
- ...Здесь играют не в поддавки. И ставки, вы меня понимаете, бывают предельно высоки. Француз это не всегда учитывал. Так вот, - Пал Палыч задумался на миг, принимая решение,  - Я Вам советую, воздержаться... -  и закончил жестко,  -  от этой партии. Вы меня понимаете?
  Андрюше почудилось, будто невидимая летучая мышь провела близко к его лицу холодным крылом (или это в самом деле дохнуло из кондиционера). Он вдруг понял, что провалил какой-то жизненно-важный экзамен (который раз), но не решил еще - плохо это для него или хорошо.
- Я понимаю. Не беспокойтесь, - засуетился, ощущая всю мерзость этой неловкой суеты, и покрываясь краской, - Я не мешался никогда в дела брата, мы были последнее время друг от друга довольно далеки...
- Это бывает - прервал барин - но знаешь, брат всегда помнил о тебе, Андрей. Это я тебе докажу, выполнив волю покойного.
Пал Палыч замолчал, как показалось Андрюше, укоризненно. Выехали на Пулковское шоссе. "Едем в аэропорт" - прикинул Андрюша. Тут, барин и передал ему розовый сверток непринужденным  жестом: «Сейчас мы будем в порту. Там встретят и проводят. С таможней проблем не будет».
Оставалось еще несколько минут. Пал Палыч расстегнул пуговицу белоснежной своей рубашки, так что определенно вырисовалась порядочная золотая цепь.
- Помню прекрасно, как Француз поднялся. Время было такое - состояния в дерьме валялись, знай, поднимай, если испачкаться не боишься. А чистоплюем брат твой никогда не был. Ты уж поверь.
"Как он незаметно перешел на "ты" - отметил про себя Андрюша, и промолчал.
- Сгорел, и в какой момент сгорел... Вот-вот обещало пролиться золотым дождем.
- Алмазным, - рассеяно поправил Андрюша.
Барин покосился на Андрюшу. Впервые так внимательно и даже заинтересованно:
- Что ты сказал?
- Ничего, ничего - это так детское вдруг всплыло воспоминание. Продолжайте. Я внимательно слушаю.
- Ты прав.  Мы, как раз работали по Якутии. Здесь нет никакой тайны. Но тебе впредь не следовало бы проявлять осведомленность в этих делах...  есть люди, очень серьезные люди, которым это наверняка не понравится.  Но, мы уже приехали.

   Встречали Андрюшу два знакомых по похоронам жлоба. Подхватили вещи. Перемигнулись с таможней. Содержимое пакета волновало Андрюшу. Пакет был небольшой. Размером, пожалуй, в стодолларовую купюру, но плотный. Почему-то Андрюша сразу подумал о долларах. Не рубли же там, в самом деле? Котлета, кусков на тридцать. Нетерпелось проверить.
«Наш самолет следует курсом... на высоте... экипаж желает Вам приятного полета...»
«Можно было бы расплатиться по кредитам. Купить, наконец, инструмент. Настоящий инструмент. И отдохнуть. Очень хочется отдохнуть».
Пакет сильно оттопыривает карман, когда Андрюша идет по проходу между креслами. В креслах дремлют ни о чем не подозревающие пассажиры.  В туалете пахнет ландышем.
«А вдруг там бомба» - проносится. Дрожащей рукой Андрюша сдирает розовую обертку, обнажая матовую черную поверхность футляра.
Боже мой...

  Андрюша глядит в иллюминатор, в разрывах искрящихся в солнечном свете стерильно-белых облаков, земля проглядывает обрывками старой географической карты. Над Россией она была бугристо рыжая, будто изъеденная коррозией – золотая осень, а здесь правильно расчерченные ярко зеленые и желтые квадраты.
Кто бы мог подумать, что наследство Француза нематериального свойства, окажется почти не пострадавшим, только позолота кое-где покоробилась, набалдашником старой трости дяди Давида. Леон всегда любил подшутить над младшим. А этот клоун, каков – Пал Палыч? Лукавый барин. Андрюша покрутил в руках «фигу» отделенную от основания. Улыбнулся. Вспомнилось, как пилили. Как, вообще, Леону в голову такое приходило? Бриллианты в трости?  Двенадцать стульев? Золотой теленок? Сомнительно, чтобы он читал. Сомнительно. Все так сомнительно. Пилите, Шура, пилите. И гроб запаянный. И фига в наследство. Знакомый почерк Леона. Где-нибудь на берегу Карибского моря потягивает текилу и посмеивается над всеми. И над незадачливым братцем.

  Леон, подражая цирковому фокуснику, выхватил из-за спины злополучную тросточку, легко крутанул ее...  Будто бы услышал Андрюша потайной пружинки щелчок, и... посыпались, полыхая внутренним глубоким сиянием, переливаясь, расплескиваясь... Вот вспыхнула граненым камушком золотая сережка - прабабкино наследство, вспыхнула и пропала в растущем неумолимо, как в часах песочных, островерхом холмике. А они все сыпались и сыпались, алмазными брызгами, завораживая, притягивая, обманывая, обещая несбыточное, играя со светом и тенью в несуществующем измерении.