Он, она и Набоков

Один такой был, объелся прекрасной набоковской литературой. Рассказы всё писал, и всё в стол. Напишет – в стол, напишет – в стол. Ящик наполняется, он половину сжигает и дальше пишет.
    Начал-то со стихов, как водится. Но плоховато это у него получалось, вот и перешёл на прозу. Первый рассказ понятно о чём, о несчастной любви. Рваный, ритмически неоднородный текст, автобиография лезет изо всех дыр. Но красиво, красиво, производит впечатление. На Автора особенно. Дал почитать Другу.
    (Друг, конечно, единственный из самых лучших. К Автору относится покровительственно, смотрит на него с высоты своего житейского опыта, но, в общем, любит его. Автор сам даёт к этому повод, ведёт себя как ребёнок: чересчур привязчив, неопытен, доверчив; Друг ему немного завидует, хотя завидовать нечему – Друг преуспевает, Автор нет. Какой-то дискомфорт в присутствии Автора всё же чувствуется, как кривая рифма – Друг постепенно охладевает к нему, но до неизбежного разрыва ещё далеко. Оба пока ничего не понимают; может быть, подсознательно).
    Другу рассказ понравился. Он соответствовал его представлению об Авторе как о неудачнике. Друг с умным выражением на лице отметил, что рассказ является апологией. Апологией чего или кого – Автор не понял, да ему, как выяснилось, это и не было важно.

    Автор страшным эгоцентристом был, но в глаза это сразу не бросалось. Друг Автора говорил, что чем дольше человека знаешь, тем больше в нём находишь хорошего. Автор, наоборот, считал, что тем больше видишь плохого. Интересно, что теория Автора работала на Авторе, то есть люди его ближе узнавали и после этого дальше отворачивались, а теория друга находила подтверждение на самом друге. Когда кто-то первый раз Автора видел, – вот, говорил, какой классный чувак, свой в доску парень, давай с ним дружить. А потом выяснялось, как он скучен – ну да это бог с ним, у кого нет скучных друзей, – нет, он резко сближал дистанцию, начинал искренничать, и требовал того же от новообретённого друга. Он лез со своими идеями и проблемами в неподходящее время. Он любил поговорить по душам. Ну и понятно (всем было, кроме Автора), что дружба с ним, такая, которая обычно завязывается на вечеринках, могла продолжаться, только будучи замешанной на любви – но дарить свою любовь люди жалеют...
    Кстати, о любви – не о te amo, а о te quero. Автор не успел понять, что между мужчиной и женщиной может существовать дружба. Он с женщинами встречался разве только случайно и на первом свидании опасался, не отвергнет ли она его сразу, а уж на втором – влюблялся. А у него язык и так не был особо подвешен, хотя он и умел играть словами, шутить... – а в присутствии девушки, теперь уже любимой, – он вообще терялся. Язык куда-то терялся, и Автору оставалось только говорить горлом. Ну, он же не чревовещатель был – ну и вот... Девушка, конечно, отмечала, что дикция ухудшается – она вообще всё понимала, и если не рвала с ним сразу, то Автор, в свою очередь, сам всё понимал, правда, неправильно. Следовал прорыв, неуклюжий намёк на признание в любви, и тогда всё действительно заканчивалось.
    Поскольку Автор был человеком скучным и неинтересным.

    Короче, дал Другу рассказ и ждёт, что тот скажет. (По разумению Автора, Друг, конечно, захочет чего-то сказать). А Друг молчит. Тогда Автор делает серьёзное лицо; Друг видит, что ему не избежать этого, и они идут гулять. И вот на прогулке, стоя перед "зеброй", пережидая поток машин, Друг и сказал: апология. Апо-ло-гия! В этот момент родился графоман. Здесь второй раз появляется Набоков, косвенным образом: Автор осознаёт, что является Годуновым-Чердынцевым.
    Дальнейший диалог предсказуем и даже в чём-то скучен. Друг говорит, что Набоков отличный писатель, и Гоголь-моголь тоже, и Достоевский, и хочет обсудить с автором произведения этих молодцов, а Автор их всех сравнивает с собой, говорит, что легко писать по-набоковски и т.п. Возвратились молча.

    Далее, понятно, Автор вспоминает, как Годунов-Чердынцев устраивает свою личную жизнь (её Лиза, по-моему, звали, не помните?). Ну, переезжает он в новую квартиру, а там, среди прочих, она живёт. Ах, дайте автограф – и книжку ему суёт, а книжка читаная-зачитанная, dog-eared, что называется. Ему лестно, само собой, да-да, говорит, конечно, прогулки там по ночному Берлину, то-сё – да что вам, лекцию, что ли, читать, сами всё помните.

    Итак, её звали Соня. Имя в данном случае играет свою роль. Её Сестра была знакомой его Друга. Чем она его купила – а, в общем, есть одна версия. Он ведь приехал в Москву из глухого медвежьего угла в Предуралье, куда Макар телят не гонял. Там, где он жил раньше, никто из знакомых не пил вина и не спорил о литературе и кино, – так, по-простому, водочки, телевизор и спать. Какие клубы и рестораны, вы о чём, не пойму вас! Земляки его были просты и бесхитростны, как норвежские лесорубы. Верхом дипломатии было – поставить бутылку.
    Не то здесь. Спокойное чувство собственного достоинства, Автор увидел и удивился. Красота московская – спокойная. У всех стиль, а когда у человека есть стиль – это не то что когда у человека нет стиля, это совсем другое дело.
    У Сони был стиль. У неё ещё много было чего, например, ум, красота, столичная прописка, но не это главное, хотя, конечно, женщины с пропиской гораздо красивее, чем женщины без прописки, и даже поют лучше. Главное в ней было – стиль, стиль всё в себя включал и поглощал.

    И вот Автор, будучи уже влюблён в московский стиль, влюбился и в его представительницу. Ну, влюбился, ладно, и что теперь делать? Раньше бы он стал мямлить что-то и запорол  всё дело, но теперь (мы все помним это), он же теперь стал великим неизвестным писателем Годуновым-Чердынцевым. Он читал "Дар", он всё продумал. Он всё продумал, он через Друга передаёт ей свои рассказы – один, про несчастную любовь, и другой, новый, "Апокриф". Рисковать он не хотел и потому её мнение о рассказах рассчитывал узнать также через Друга. Автора Соня близко не знала и думала, что он нормальный – ну, такой, как все. Время разговоров по душам ещё не пришло. Поразительнейшим образом она узнала, кто написал опусы, ещё до прочтения.
    Дело всё было на Дне рождения Друга. Как это всегда происходило, несколько человек пошли провожать сестёр. Соня, не удержавшись, бросила взгляд в рукопись. Автор странно посмотрел на неё. Она ему и сказала: "Судя по первым трём строчкам, это здорово".
    Дальше всё тоже просто. Шли вместе со всеми до её дома и как бы наедине. О чём-то говорили – о литературе, наверное, друг о друге. Вот тут Автор окончательно уверился в том, что... Годунов, в общем, Чердынцев.

    Автор все надежды свои взвалил на первый рассказ. Позже выяснилось, что он ошибся, как всегда. Основной удар по психике Сони был нанесён другим – "Апокрифом" – вольным плаванием по морю ассоциаций со скрытыми цитатами "The Beatles" и Б.Г., достаточно хипповской. Она не хиппи была в душе, но всё ж приятно считать себя причастной к мощному и престижному ныне культурному пласту. А первый рассказ... Ну, женщины не любят неудачников. Никто не любит неудачников, даже женщины. Она не была пока уверена, что Автор описал себя.

    Вот Автор позвонил ей. Она как раз прочла его рассказы и пищала от восторга. Он говорит: давай, возвращай мне мои бумажки, мне ещё писать надо. Она говорит: ну, в субботу. Ну, приходи. Она и пришла. Думала, нормальный мужик, а оказалось – тьфу! Сбежал из дома, наказал соседу взять у неё рукопись. Выдумал себе какие-то дела. Он боялся, что опять что-то ляпнет не то, он уже не мог с нею по-человечески общаться. Перед собой оправдывался тем, что нужно подготовиться. Всё продумать. Так и не поговорили. А она своё время потратила, специально выкроила, чтоб к нему приехать – с транспортом нынче сами знаете как, Сокольническую ветку закрыли... Значит, не зря, значит, он был ей интересен, кому-то был интересен. Единственный шанс был у Автора – писать, писать, как можно больше писать, и печататься, и чтоб все знали, что он писатель, и чтоб поклонники появились...

    План Автора состоял в том, что Автор пишет роман, – ладно, на роман времени не хватает, значит, только сюжет романа; сюжет таков.

    В некотором городе (не в Берлине, не в Лондоне, не в Москве, это уже занято, сами знаете, кем) живёт некоторый писатель. Никто не знает, что он писатель. Никто не знает, что он писатель, потому что он пишет в стол, и даже лучший друг З. писателя ничего не знает. У писателя и у З. имеется общая подруга. Писатель давно любит её и хочет взаимности. Вот он зовёт её, среди всего прочего, в театр, гуляет с ней по весенним улицам (весна в том городе, как в других, очень располагает к любви). Но как-то он глупо себя ведёт, всё время спрашивает её мнения, пытается ей услужить, навязчиво и неловко, с внутренним смущением. Нет в нём мужественности и здорового хамства, и настойчивости тоже в нём нет, не поцеловались ни разу, представьте. И ещё он не может быть самим собой с ней рядом. Мучает себя и её. Вяло протекает роман. Когда он её зовёт, она идёт с ним, но потому лишь, что рядом нет кого другого. Когда бы он ни позвонил, она всегда дома. Он постоянно к ней в гости, а она к нему никогда, даже если приезжает к подруге, которая живет в двух шагах от него. Ему такое положение вещей не нравится – он перестаёт ей звонить, больше не заходит. Она как будто не замечает этого. Тоже никак себя не проявляет. Если встретятся иногда случайно у знакомых, улыбнутся друг другу вежливо, поздороваются – и всё. Писатель досадует.
    Тут он вспоминает, что когда-то в юности написал рассказ, где описано заранее течение его любви. Он роется в своём ящике, находит – это оказывается первым его опытом, перечитывает – здесь всё – и дрожащая ждущая рука на спинке кресла в театре. Писатель просматривает другие свои рассказы, вспоминая, – и получается, что большую часть своей жизни он уже описал, и поступками его руководила не свободная воля, а сюжеты его рассказов. Писатель видит психологическое объяснение этому феномену – его подсознание управляло им в момент написания и в момент действия. Однако пара примеров, найденных у себя и приключившихся с друзьями, убеждает его в мистической природе явления.
    Конечно, писатель пугается. Перестаёт писать. Уезжает в деревню. Ест, пьёт, спит, бодрствует – живёт полной жизнью. Ни строчки за весь год! Подружка, которую он трахает, путает сепультуру и субкультуру и хихикает при слове "гомоморфизм". Приятель подливает ему ещё. Писатель больше не пишет. Он уверен в себе. Набирается сил. Но что-то всё-таки тянет его обратно в город, чему он не может найти никакого рационального объяснения.
    И вот, всё-таки он не выдерживает и возвращается. Снова осень, дождь хлещет косой линейкой по листьям и ограде парка и рисует кривым циркулем круги на воде. Но такая погода его уже не радует и не вдохновляет. Он как-то резко поумнел и не боится своих рассказов. Перечитывая их, он находит множество случаев, которые не подтвердились или подтвердились не так. Он подзабыл свои вещи и теперь восхищается ими. Показывает другу З., тот в восторге. Показывает подруге – не той, злосчастной И.Н., а другой, C., и та тоже восхищена, и смотрит на него с обожанием, и сравнивает со своим любимым писателем Набоковым, и он, конечно, говорит, что у него этого добра навалом. "Принеси", – говорит С.
    "Да хоть сейчас", – бодрится писатель и в испуге соображает, как ему выкрутиться. Он подозревает, что, начни он писать, он вернётся на старые рельсы, с которых с таким трудом и тоской в душе сошёл. Казнит себя за хвастливость, клянётся больше не пить. Ну да что делать, надо что-то придумывать. Придумал. Рассказ не о себе (те все были от первого лица), а о некоем другом писателе, который сам пишет о третьем – назовём его Графоманом, и Г. знакомится с девушкой Сандрой. Они гуляют вместе, ходят в кино – всё как полагается, но не то чтобы Ромео и Джюльетта. С. восхищается творчеством Г., говорит, что Набоков (её любимый писатель) и в подмётки ему не годится. Но дело всё равно у них стоит на месте. И вот приходит ей время уезжать. Последнее свидание, и Графоман до того печален, что не может вымолвить слова. Ну что ты такой грустный, Г., письма будем писать друг другу... А можешь ты совершить акт милосердия? – внезапно и очень серьёзно. Какой акт? – обречённо. Половой... Я, видишь ли, девственник. Вот вечная беда – дотянуть до последнего – интеллигентов сратых. Слишком серьёзно ко всему относятся. K.I.S.S. А ей завтра в другой город, навсегда, и любит она то ли его, то ли литературу в его лице, чёрт её разберёт... И жирное многоточие в конце.

    С. всё поняла правильно. Она тоже читала "Дар", она знает, что гениям нужны верные подруги, и со сладким замиранием сердца она падает в писателеву кровать. Однако писатель не ожидает такого резвого хода событий. Со всем недоступным ему тактом он пытается обратить дело в шутку. С. уязвлена, но виду не подаёт. Они ещё сидят у него, пьют "Paul Masson", едят сулугуни, прощаются по-хорошему, уговариваются встретиться снова через пару дней. Слишком по-хорошему.
    Случилось так, что С. почему-то полюбила его (природа любви здесь не разбирается, в общем, и правильно – ну её) и всё ещё любит. Она не будет теперь сближаться с ним ни на каких и ни при каких условиях. Но С. любит его. Она всегда будет держаться в его поле зрения.
    Смешно, что и писатель любит С., правда, по-своему. Конечно, вообще-то он любит И.Н. и не хочет привязывать С. к себе, он хочет, будем выражаться эвфемистически, только её тела. Но этого уже не будет никогда. После её ухода он, в лёгком подпитии, мастурбирует.

    Через несколько дней писатель, вдохновлённый завоеванием С., делает вторую попытку с И.Н. Он просит З. помочь. Тот, с явной неохотой, соглашается.
    З. говорит И.Н., что:
    a) писатель, увидев по телевизору или на улице любую женщину, вопрошает: "А знаете, кого она мне напоминает?" Правильно, И.Н., тебя;
    b) поминает всё время имя твое, а кто другой вспомнит – нервно смеётся;
    c) часто напивается пьян и плачет, вспоминая, опять же, тебя;
    d) и знаешь, мне кажется, он собирается убить себя;
    e) короче, надо спасать человека.
    Очередной акт милосердия. И.Н., добрая душа, выручает его. Он регулярно трахает её, а она воспринимает это как крест, несомый для того, чтобы писатель не спился или не утопился или умом не повредился или
    Её любви он-таки не добился. Плохо всем: С.: безответная любовь; И.Н. и З.: ненавидят писателя, каждый по-своему; писателю тоже плохо, хотя он, похоже, этого просто не видит: но получил-то он, если подумать, совсем не то, что хотел. Постепенно все ко всему привыкают, всё затихает. Fin. Круги на воде.

    Такой роман собирался Автор представить Соне. Основной акцент ставился на сцену с актом милосердия. Автор рассчитывал на её ум. Она бы оценила его хитрость. Можно было оправдаться авторским произволом, священным безумием, которое, предполагается, охватывает Творца и даёт возможность прозревать истину. Она бы оценила его робкое приглашение. Дрожащая ждущая рука на спинке кресла позади, вот что это такое. Всё закончилось бы, как с И.Н.
    Но Автор считал, что он всё предугадал. Он думал, он проложит рельсы, по которым покатится к своему счастью. Действительно, он ведь даже ничего не придумывал, всё придумано за него. Недаром он Годунов-Чердынцев!

    Всё закончилось бы, как с И.Н. Но нетерпеливость и глупость Автора ускорили развязку и раньше времени оборвали эпизод.
    Они снова встретились на одной вечеринке. Автор напился быстро и стал рассказывать Соне о своих творческих планах. Она тоже была весёлая и хотела танцевать. Но, почти не сожалея о потраченном времени, она рассказала ему, как ей понравились рассказы, особенно второй. Не забыла она похвалить и первый, назвав его, правда, при этом «teen-ager’ским» (А как тебе это, это: дрожащая ждущая рука на спинке… – О, великолепно, великолепно!..). Сравнивая его, как полагается, с Набоковым, она осторожно предположила, что это, наверное, случилось с самим Автором, личные переживания и так далее… Не совсем. Не совсем. Но Автору некогда было уточнять, он, как скаковая лошадь, рвался к главному призу, перескакивая через препятствия, и нетерпеливо сказал: «Да, да, да, да». А потом ещё сказал: «Почему, ты думаешь, я тебе всё это показал?» «Не знаю», – сказала Соня, внутренне похолодев, и пошла танцевать. Она не хотела терять нового друга и предпочла не утверждаться в своей догадке. Автор же пошёл на лестницу плакать пьяными слезами: к его ждущей руке опять не прислонились.
    На лестнице его нашёл З., вышедший покурить. «Не получается у меня», – плакался ему Автор. З. обнял его за плечо и сел рядом с ним на ступеньку великолепным демократическим жестом. Он стал утешать Автора. Он сказал, что завидует Автору. Он сказал, что рассказы Автора – вынужденная, но отлично произведённая сублимация. Он ничего не понимал. Он сказал, что Автор предпринял мало попыток – всего две. Он всё понимал. Потом сигарета З. закончилась. «Погоди», – спросил его Автор, – ведь я же не хуже других – ну, ты понимаешь, для же…» «Не хуже», – солгал З. и ушёл. Он торопился – начался медленный танец. З. был бабником и краснобаем. Его все любили. Он часто хвалил Автора, но все понимали, что свысока. Он затмевал Автора во всём. Когда он говорил, все замирали и слушали, затаив дыхание.
    Когда говорил Автор, каждый мог его перебить. Только З. никогда не делал этого. Автор был незаметен. Он всячески пытался привлечь к себе внимание. Однажды он постригся наголо, оставив только длинный чуб, свисавший на левое плечо (Автор страдал сколиозом). Он писал рассказы. Он делал сотни таинственных и глупых вещей. В его голове бродило множество мыслей, но их никто не узнал, потому что всякий раз, как мысль приходила, отыскивался некий умник, начинавший анекдот про Штирлица. Поэтому Автор молчал.
    Если б он молчал и дальше, у него был бы шанс иногда мельком встречаться с Соней, несмотря на всю бесполезность этого. Но, видимо, он в тот день ещё не наговорился. Снова пошли провожать сестёр, и на той же лестнице, за семь пролётов до земли, он спросил со слезами в голосе: «Соня, чем я хуже других?» Однако при чём здесь другие? Соня незаметно вздохнула. Ей всё-таки было его жалко. Она повернулась к Автору, заглянула ему в глаза и спросила: «Я тебе нравлюсь?» Автор замычал, и она уточнила: «Ты думаешь обо мне всё время? ну, часто?» Да, да, да, да, да, да…– и с каждым «да» ему становилось легче. Отличный критерий влюблённости – «думать о тебе всё время», причём, заметьте, прямо слово «любовь» не говорится, что особенно ценно для начинающих…
    Как в прошлый раз, они шли вдвоём и разговаривали. О фонарях каких-то, о творчестве. Соня сказала – то ли она хотела их рисовать, то ли читала стихи о них, то ли сама писала… Автор обрадовался: у меня есть стихи о фонарях. Начал уж было читать, но вспомнил, как З. намекнул тактично, что стихи его плохи, и передумал. Автор однажды подглядел, как «Соглядатай», секретную тетрадочку у З., и там тоже были стихи о фонарях. З. и его свита нагнали их. Доехали до метро. Некоторые отправились домой, остальные купили ещё пива. Автор сказал: «Но я всё-таки жду, что ты скажешь мне» – в пустоту. Откликнулся не кто-нибудь, а Соня: «Что скажу?» – удивилась. Дальше до её дома все шли молча, только З. что-то говорил Сониной Сестре. Все всё видели, все всё понимали. Автор выпросил у З. сигарету и убежал далеко вперёд, а потом дожидался и курил. Остальные постепенно разговорились.

    Ну вот, так всё и закончилось. Конечно, он ей позвонил через пару дней. Не хотел касаться прошедшего вечера, только объяснить, что «тинэйджерский» рассказ есть вымысел. Она сказала, что была пьяна и не помнит ничего. Вообще слова не дала вставить. Боялась, что станет признаваться ей в любви или, ещё хуже, отказываться от того, что было сказано. Как это было бы стыдно! Она хотела хорошо о нём думать и, возможно, вспоминать иногда.
    Дальнейшее закономерно. Автор начал наконец-то думать, и пришел к очевидному, хотя и неверному выводу, что он не Годунов-Чердынцев, а наоборот, Мартын из «Подвига». Имя Сони сыграло-таки свою злую роль. Замечательный писатель Набоков! Он впихнул в несколько книжек всю жизнь Автора. Но Автор не хотел жить в его мире! Автор хотел жить исключительно в своём. Он перечитал все книги Набокова и нашёл выход. Как и Мартын, он совершит Подвиг. У Набокова книга обрывается, и, значит, Автор будет свободен.
    Он готовится. Ссорится с З., уезжает в провинцию (как тот ездил в Provence), возвращается в столицу. Остаётся только Подвиг…

    Однако пора здесь оборвать повествование, ибо кто такой Рассказчик по сравнению с Набоковым, общепризнанным гением русской литературы, чтобы строить жизнь Автора? Рассказчик по сравнению с Набоковым является пузырём, и более ничего. Как сложится судьба А.? отношения с С.? с З.? с И.Н.? Поймают ли его злые эстонские пограничники? Рассказчик оставляет это Читателю; он, к сожалению, не в силах ничего увидать сквозь плотную завесу времени; единственное, что ему остаётся, это сидеть, тупо смотреть в одну точку и ненавидеть Набокова, Владимир Владимировича, общепризнанного гения русской литературы, мастера прозы и поэзии, корифея драмы, и прочая, и прочая, рядом с которым мы все не более как пузыри.


Рецензии
Бумс! Лопнул еще один пузырь на теле лужи в еще один осенний день... гольфики запачкал... (или это фонтан, и лилии... дивные, дивные! лилии...)
Не знаю... мне понравилось...
и текстовость, как героиня, и сюжетность, как "от балды"...
и взгляд в зеркало, которое рядом...
Понравилось.
Удачи.

Наташа Нежинская   06.12.2002 16:13     Заявить о нарушении
На это произведение написано 25 рецензий, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.