Грань

Как прошла ночь, твоя первая по прибытии сюда ночь, ночь с двадцать пятого на двадцать шестое, июньская эта ночь — за завтраком, со ртом, набитым всякой всячиной, в половине уже десятого, в угоду старомодным правилам, донимала на правах хозяйки Шэр гостя вопросами до того назойливыми, что смахивали они на мух жужжащих. Сам же он, не очень-то поначалу расположенный к беседе на заданную хозяйкой тему, за чаем с вареньем из рубиновых рыхлотелых вишен без косточек все ж разговорился, сообщив между прочим, что все бы ничего и кровать хорошая, мягкая, но скреблись отовсюду мыши, навевая совместно с читанной на ночь книжкой поэта Пулева довольно-таки хаотичные сновидения.
— В которых и тебе, милая, место нашлось, — заговорщицки подмигивая, заметил Майк дважды, сомневаясь, по-видимому, в способности собеседницы понимать его с первого раза.
— Должно быть, это интересно. А ну-ка, расскажи, — попросила Шэр, и Майк не устоял пред очередным соблазном аналогичной соблазну мистификации.
Вошла ты без стука, свойственного обычно грешным, никак не этим, сновидениям; пошарив в потемках, врубила свет. До этого, отмеченного электрическим озарением мгновения, я как истукан, или как мертвый, или может даже как нечто совсем неодушевленное лежал без движений вот уже как вечность, ибо ничто так не способствует утрате контроля над временем, как претворившаяся в жизнь потребность сна, но ты вошла, и я проснулся с первым же шагом, сделанным тобой, преувеличенно красивой, в мою сторону. Кто здесь? — поинтересовался я в некотором испуге шепотом, не войдя еще полностью в определяемую мерками бодрствования норму, и так как ты, — вероятнее всего из боязни обнаружить себя пред соперницей, — молчала, схватился за армейский, с девятью зарубками (упоминание о зарубках вызывает определенные ассоциации, соотносящиеся с расхожими представлениями о методе ведения счета поверженных в бою врагов) штык-нож, разлучаюсь с которым лишь в носящих исключительный характер случаях и то не всегда. Наверное, я напутал, говоря, что врубила ты свет при входе: ничего-то я не видел, всматриваясь в темноту. Тогда я встал и, выпростав вперед себя руку, по-прежнему сжимающую штык, двинулся осторожными шажками навстречу предполагаемому злоумышленнику. Когда же, совсем для меня неожиданно, моей шеи коснулась чья-то холодная как лед рука, на одном из пальцев которой успел я опознать колючий перстень, я вообразил с присущим мне однообразием мысли, что хотят меня задушить и резким, хорошо отточенным движением всадил оружие туда, где по моим, как выяснилось верным, расчетам должен был находиться живот нападавшего. Жуткий вопль потряс дом, но, к немалому моему удивлению, на него никто не сбежался, хотя я битый час простоял в ожидании и только потом, убедившись в бессмысленности дальнейшего промедления, зажег свет. Кошмар, вот то единственное слово, подходящее для характеристики открывшегося видения. В неестественной позе лежала ты у письменного стола, во все возрастающих разливах собственной крови, обнаженная, с рваной глубокой раной на месте пупка, с недоумением, легко читавшимся в застывших по моей вине зрачках. Знал бы кто, какие рыдания издавал я над трупом, какие слезы я над ним лил, проклиная себя и намериваясь с собой покончить! Не японец я, чтобы устраивать типичное для восточного человека харакири; поэтому, соорудив некое подобие петли из попавшейся под руку бельевой веревки и приладив ее на кстати подвернувшийся крюк, как будто бы специально выступающий из стены на высоте двух метров над поверхностью пола, примерил петлю, словно галстук, прежде чем сигануть с табурета. Ан нет, я этого не сделал, бросившись по малодушию к окну. Распахнув его и глядя с высоты полета изнеможенной взаперти птицы на молодую поросль боярышника, с остротой колючек которого я, как и многие озорники, имел неоднократную возможность в детстве ознакомиться, я все еще надеялся сыскать в себе решимость броситься, очертя голову, вниз, искупив мудреным таким способом хотя бы часть своей вины. И когда, с цвета спелой рябины от слез глазами, тряся по стариковски головой, уже готов был совершить эту, с вашего позволения сказать, глупость, когда перевесил и вторую ногу, — первую я перевесил двумя-тремя мгновениями ранее, — через разукрашенный конгломератом трещин и трещинок подоконник... ты сказал себе... что вы, крикнул: стоп, записка! Да, в предсмертной суматохе я совершенно позабыл, что в случаях, подобных моему, полагается оставлять предсмертную записку, за немедленное составление которой я и взялся. Уже светало, когда записка была готова. В ней я в доходчивой форме объяснил свой предстоящий поступок, прося никого, в особенности Риту, в смерти моей не винить. Глянув последний раз на тебя, я не смог удержаться от нового, обещавшего превзойти предшественника, ливня слез, с первыми каплями которого на лице я и проснулся.
На собравшихся, — к тому времени, как Майк закончил, и тещин зять, и милая его сожительница присоединились к вкушающим изысканные блюда французской кухни, — его рассказ произвел удручающее впечатление. Сошлись на том, что не годится за едой рассказывать этакие страсти. Тещин зять, тот даже провокационное предположение высказал, — никем, впрочем, не поддержанное, — что не без злого умысла Майк им это поведал, чем окончательно смутил незадачливого рассказчика.
— Да будет вам, — вступилась за Майка Рита. — Я на моих картинах и не такое изображаю. (По мнению блистательного литератора, с чьими произведениями не знаком разве что невежда, с точки зрения человеческой пластики некоторые из Ритиных картин являются полным абсурдом. На одном наиболее ярком и трудоемком по исполнению полотне Рита с одухотворенной физиономией и с какой-то жуткой высоченной прической совокуплялась с шестеркой довольно упитанных гимнастов среди чего-то, напоминающего прежнюю комнату художницы со всякими ширмочками, цветами в горшочках, масляными красками и неубранной посудой. Трое, искривившиеся в позах, явно для себя неудобных, одновременно воспользовались тремя основными входами в плоть распутницы; двое клиентов постарше обслуживались ею вручную; шестому, карлику, пришлось довольствоваться ее корявой ступней. Шестеро других сластолюбцев обрабатывали ее партнеров сзади, а еще один сумел внедриться ей под мышку. Тещин зять, терпеливо распутав взглядом весь этот клубок конечностей и жировых складок, прямо или косвенно связанный с сохраняющей полную невозмутимость дамочкой, — на которой задержались кое-какие остатки одежд, — вывел карандашом отзыв об этой картине, озаглавив ее: «Рита с тринадцатью любовниками». Между тем Майк разглядел четырнадцатый пупок, выведенный щедрой рукой художницы, однако не смог отыскать его анатомическое продолжение).
— Не выгораживай этого маньяка, — не унимался тещин зять. — Пускай он лучше нам расскажет, в каких таких местах он провел последние годы.
— Вы этого все хотите? — был вопрос Майка.
— Да! — раздалось троекратное в ответ.
— Ну, так слушайте.
В той прекрасной стране, откуда я родом и которую, не в пример вам, люблю настолько сильно, насколько вообще возможно что-либо любить, не первый год длится бойня, развязанная кучкой подонков — мути, вроде той, что остается на дне пивной кружки, куда проститутки, с вежливого дозволения второсортного полковника, набросали окурков. В то самое время, как хозяева жизни глушат блюющее пеной шампанское и трахают в апартаментах сучек, последователи Магомета отрезают плененному ими солдату яйца, а ублюдок из ублюдков по правам человека, их, понимаешь ли, защитник, дает у все того же многострадального Пушкина при необычном для раннего часа стечении публики пресс-конференцию, на всем протяжении которой с неподдельным наслаждением мешает с дерьмом память о павших солдатах (по его терминологии они «деморализованные мародеры») и превозносит мужество и благородство этаких современных Робинов Гудов, «чехов», как называли их мы. Что же касается меня конкретно, то второе лето наш полк стоял под высокогорным селением, превращенным «мирными», из числа местных, жителями в глубоко эшелонированный укреп-район, — речь идет, по-видимому, об одном из эпизодов установления конституционного порядка. В том году, на ближних к нему подступах, нами был получен приказ — назад! — теперь же мы брали его штурмом. Был я ранен, сам завалил двоих, осколок мины засел в веке, пуля прошила плечо. Потом госпиталь, работа в охране. Вот, собственно и все.
И хотя в отсутствие Майка тещин зять неоднократно уверял, что весь Майков рассказ ни что иное, как досужий вымысел, основанный на информации, почерпнутой из газет, даже сам он, вопреки собственной на людях непоколебимости, не был окончательно в том убежден. А вот какую любопытную запись оставила Рита, редко когда вообще что-либо записывавшая.
Сегодня утром, выйдя к завтраку с обыкновенной для меня задержкой, простительной в силу деликатных, entre nous soit dit, обстоятельств, ожидающих своего выхода в недалеком от окончания участке настоящей фразы, я, пожалуй, впервые за время вынужденного квартирантства здесь испытала нечто вроде сожаления по поводу того, что пока я — красивая, нежная, страстная, — по еще в подростковом возрасте приобретенной и совершенно для меня не обременительной потребности разгоняла сон путем некогда слывших за радикальные, а теперь, благодаря привычке, трансформировавшиеся в обыденные манипуляций, точная определенность и правильность которых известна каждой вкусившей от не запретного, но предосудительного плода мастурбации школьнице, Майк приступил к изложению событий, виденных им, якобы, накануне во сне.
Говорил Майк без запинки, давая тем невольной слушательнице в моем серьезном на тот час лице понять, что уж кого-кого, а не его должно подозревать в симпатиях ко мхатовским паузам. Чтобы хоть как-то осадить его (не знаю уж, зачем понадобилось мне это), я, улучив удобную минутку, удобство которой вытекало из двусмысленной предпосылки, — как вытекала бы, за каплей капля, вода из снабженного отверстием ведерка, — спросила, рискуя навлечь на себя всеобщее негодование, почему он умалчивает об имевшем место факте троекратного изнасилования уже поверженного, с небьющимся сердцем тела, с использованием — в целях кажущегося разнообразия — такого предмета приоритетно мужской обуви, как ботинок, оказавшийся почему-то и жестоким, и пьяным одновременно. Ты, обвиняла я, соря словами, заманил ее пряником, смазанным для пущей притягательности тем, на чей специфичный запах, предвосхищающий как бы вкус, не менее охотно, чем на со сладким, согласно поговорке, в паре слетаются шумные мухи, лелеющие надежду на посадку там, где гулять не нагуляться вволю возможность есть и не одной мне, право. Сразу двое меня прервали, обозвав мои доводы вздором, давненько какого не слыхивали. Отчего же ты, пытала меня Шэр, так невзлюбила Майка, коль позволяешь себе порочащие честь его и достоинство высказывания, ничем к тому же, кроме твоего красноречия, не подкрепленные. Отвечала я вот как: о каком-таком достоинстве ты говоришь? Том, что болтается у него в штанах? Если о нем, так называй же его мужским, и тогда твоя речь станет чрезвычайно похожей на стиль знакомых, надеюсь, тебе недоумков, марающих статейки в газетах типа эм-ка. Видя, что распаленные женщины вот-вот готовы сцепиться не на шутку, тещин зять удачно (в удаче ему не откажешь) перевел разговор на другую тему, имеющую прямое отношение к последним годам жизни Майка. Выяснилось, что Майк воевал, дослужился до капитана, был дважды ранен, имеет боевые награды.
— Так значит тебе довелось убивать? — спросила у Майка Шэр, вся трепеща от захлестывающего ее волнения.
— Ну конечно же. На то она и война, — произнес Майк в банальной философической манере, нередко встречающейся у отпетых насмешников.
Тещин зять, тихий и чинный, молчал, изредка поправляя воротничок рубашки. Он был хорошо одет и курил настоящие американские сигареты.
Майк, пользуясь его молчанием, в конец разговорился. Обращаясь преимущественно к Рите, он стал рассказывать о любви.
— Говорю я случайно, право; говорю, а сказать, собственно, нечего! Та, кого я помню, наслышана об этой моей малодушной слабости давно и никакой нужды, пожалуй, нету знать ей, где я, что я, зачем я, потому что наши души чужды друг другу, да вряд ли и есть оно, родство это душ. Прошлое — вроде книги, страницы которой, для облегчения задачи разуверения во всем, удобнее разбирать по порядку, тем более в наш век; хотя бы потому, что за долгую любовь и дни блаженства предписано платить страданьем и тревогой, влача потом в раскаянье бесплодном цепь тяжелых лет.
Далее Майк рассказывал, как, свыкнувшись с мыслью о невозможности забыть любимую, в то же время с легкостью забывая такие пустяки, как поэзию, вполне возможно и крест свой нести без ропота и благодарным быть за все. Он рассказывал это ровным, спокойным, даже скучноватым голосом, будто шла речь о вещах незначительных. Шэр сочувственно посвистывала. Тещин зять слушал внимательно и вдумчиво, и раза два тихонько прочистил горло, словно, помимо своей воли, был взволнован рассказом и чувствовал уважение, даже некоторую — хорошую такую — зависть к человеку, испытавшему такую любовь. А Рита... Да, теперь все было кончено, она не могла не увлечься Майком. Молчание. Тещин зять смотрит на часы.
— Мне пора, — говорит он.
В дверях оборачивается. Шэр вскакивает с дивана и следует за ним. Но раздался легкий стук, — какой обычно производят каблуки туфель спешащей дамы, — и вновь она здесь — сидит на коленях Майка, грустная. Кстати: необыкновенно трудно выразить с требуемой доходчивостью и силой толчок страстного узнавания.
— Представь, что мы оба умерли, и вдвоем лежим, бок о бок, в одной могиле, зеленоватый холмик которой приукрашен вечно цветущий облик свой сохраняющими цветами, — рассуждает Шэр, обращаясь к Майку. — Мои костлявые (схожие в том с селедкой), изъеденные червями руки ласкают тебя из суток в сутки под шелест унылый листьев не одних лишь берез, что растут меж могил на кладбище. Ввиду грядущих морозов листья по осени с деревьев облетают, пухом ложась сверх наших вряд ли привлекательных к тому моменту тел и неглубокого слоя земли, укрывающей нас от взоров и способствующей более полному и более быстрому разложению нашему. На удручающей плитке надгробия, выполненной из мрамора светлого тона, обозначены отправные точки наших жизненных путей с одинаковой конечной, могущей быть поставленной когда угодно, хоть сейчас, если ты, конечно, не против этого.
— Но каким образом? — недоумевает Майк, не совсем еще понимающий, куда нелегкая Шэр клонит.
— Способов много, — успокаивает его Шэр и тащит его же на крышу высотного здания современной лихой постройки, действительная высота которого — надежный залог задуманного предприятия.
Полагая, — наивная ты душа, — что она шутит, Майк один, но с охотою ее сопровождает и только когда она, отделившись в неожиданном прыжке от края смертельной крыши, начинает устрашающе стремительное сближение с иссушенным асфальтом, запоздало спохватывается, уверяя потом цельно-невредимую Шэр, что и не думал пугаться вовсе.
Ее похороны, назначенные на субботу, переносились дважды по тем или иным причинам, но когда процессия тронулась, Майк был поражен количеством родственников и знакомых, собравшихся на похоронную церемонию. Гроб, нести который могли и двое, удерживало на плечах четверо молодых атлетов, облаченных, — впрочем, как и остальные мужчины, — в строгие темные костюмы, тщательно застегнутые на все пуговицы. И было жарко, душно, безветренно. Разило потом. Некоторые, — из числа главным образом женщин, — то и дело падали в затяжные обмороки, в связи с чем колонна собравшихся редела не то, чтобы на глазах, но весьма существенно. На перекрестке названных в честь президента и жены его, Лиры (это имя вызывает целый спектр аллюзий, прежде всего на главную страсть самого рассказчика; вместе с тем Лирой именовал свою первую возлюбленную Майк, в то время как вторую он называл Иксидой, и оба эти имени обыграны в романе; названные аллюзии автор развивал в ряде предшествующих произведений, в том числе в рассказах «Все это так» и «Так ли все это»), улиц случилось некоторое спонтанное замешательство, причиной которого стала кучка активистов одного из экстремистского толка движений, организовавших пикетирование дома правительства. Миновав же их без эксцессов, наша скорбная процессия (повествование здесь ведется от лица Майка) очутилась у кирпичной ограды кладбища с выступающими в качестве входа массивными чугунными воротами, настежь в честь нашу отворенными. Мне запомнилась тишина, охватившая последнее человеческое пристанище. На ее странноватом фоне тещин зять не особенно мрачен. Нет-нет, а улыбнется на старания могилокопателей, по пояс уходящих вглубь земли и влажных от натуги и усердия. Так вот, значит, каково поведение человека, потерявшего на днях жену. А думал я, что будет все иначе. Но черт меня возьми и со мною за компанию вместе — вас, свиньи, если не испорчу я ваше празднество!
— Стойте!
Как по команде обратились десятки голов на этот несвоевременный возглас.
— Кого или что мы хороним в листве золотистой мая, свернув пополам калачом, в хороший погожий час?

(«Герой романа», глава 3)